Вёдро — так ноцьку нацюю,

А не вёдро — так нидилькю погощу³¹.

«Скрыпит скрыпица» — едет телега, «везут девицу» — воз снопов; «коваль» — хозяин с цепом, предстоит молотить хлеб; если будет ясная погода, «вёдро», и на следующий день телеге быть в работе — «ноцьку нацюю», а если ненастье («не вёдро»)_; то телега простоит с неделю — погостит в овине.

Особенности местного говора переданы достаточно точно. Не­даром текст помещен в диалектологической хрестоматии. Здесь

и образцы цоканья («нацевать», «ноцькя», «нацюю»), и мягкое «ц» в окончаниях слов («скрыпиця», «девиця»), и другие особен­ности местного произношения. Здесь и лексический диалектизм: «коваль» — кузнец. Слово фиксируется и другими вологодски­ми записями³².

Черты речевого строя загадки не мешают нам понять ее смысл, хотя и потребовались некоторые пояснения. Язык загад­ки общерусский, но в диалектном обличье. Местный говор пред­полагает не только особенное, присущее ему, но и то, что сбли­жает его с другими говорами и выдает его принадлежность к рус­скому языку. Ведь диалекты — разновидности общенародного языка. Принадлежность вологодской загадки к общерусской ре­чевой культуре доказывается самим фактом существования запи­сей на других диалектах — с тем же соблюдением местных и об­щерусских особенностей. В них та же «скрипица» (новгородская, ярославская, самарская записи), та же «девица» (новгородская запись), та же просьба «ночевать» (во всех записях)³³.

Диалектные особенности языка не делают фольклорное произ­ведение исключительным достоянием местного творчества. Наряду с локальностью в языке произведений — его строе и составе, безус­ловно, преобладают общенародные нормы, и это обязывает признать локальные проявления языка в весьма умеренных границах.

В заключение сведем высказанные соображения к несколь­ким общим положениям. Сферы выражения общерусского нача­ла и его местных проявлений охватывают все наиболее важные качественные характеристики фольклора, это: состав жанров с их сюжетами, мотивами; конкретный образный состав произве­дений в темах, идеях; избирательный репертуар и разнообразие вариантов; сходство русского фольклора с фольклором других, соседних народов — пополнение фольклора заимствованиями, со­провождающимися новообразованиями; наконец, стиль и язык.

Локальную специфику должно отличать от региональности, неотделимой от самостоятельности в качестве особой народно-пле­менной, историко-социальной и областной качественной разновид­ности устно-поэтической культуры. Подмена локальности регио- нальностью ведет к ошибочному раздроблению общерусских тра­диций, идет вразрез с объективной общерусской тенденцией в развитии поэтической культуры. Если же речь идет о регионах, то их следует прежде всего выявить, установить границы, создать карты, к чему обязывают требования академической науки.

Фольклорная типология

ема лекции — часть более обширной темы: о типоло­гии мировой художественной культуры. У нас цель — рассмотреть вопрос о фольклорной типологии только в ее отношении к специфике творческого процесса, но и эта про­блематика весьма широкая. По ходу изложения придется вво­дить разные ограничения.

Вопрос о сходстве фольклора разных народов, что собствен­но и называют типологией, был поставлен уже первыми исследо­вателями, которые сравнили русские песни, сказки, пословицы с произведениями других народов. О причине сходства размыш­лял М. В. Ломоносов¹. Да и после него почти не было ни одного ученого, который бы не обращал внимания на сходство фолькло­ра народов в трактовке общих тем, в разработке образов, в стиле. Нам нет необходимости сколько-нибудь подробно говорить об этом. Существуют обширные историографические труды. К примеру, назову энциклопедический труд итальянского ученого Джузеппе Коккьяры «История фольклористики в Европе»², трехтомное ис­следование сотрудников Института мировой литературы Россий­ской академии наук³. Существуют и другие работы.

Из истории изучения типологии фольклора напомню только об одном эпизоде. Говорить о нем тем более уместно, что он ка­сается, помимо песен, пословиц. Их рассмотрение в лекции ста­нет основой для теоретических обобщений.

В первой четверти XIX века знаменитый переводчик «Или­ады» Н. И. Гнедич издал сборник песен греков. Характерно его полное название, вынесенное на титульный лист: «Простона­родные песни нынешних греков с подлинником. Изданные и переведенные в стихах, с прибавлением введения, сравнения их

с простонародными песнями русскими и примечаниями»⁴. Гне- дич сравнил песни и усмотрел в них много общего. Сходство ка­салось приемов их создания и характера распространения⁵. Пы­таясь объяснить сходство, переводчик изучил историю контактов славян с греками, даже коснулся топонимики — названий горо­дов, поселений, гор, рек. По предположению Гнедича, в истории народов имела место культурно-бытовая ассимиляция, влияние друг на друга. Не все суждения автора введения были приняты современниками, но интерес был возбужден сильный.

Интересны высказывания А. С. Пушкина. В письме от 23 фев­раля 1825 года поэт писал Гнедичу: «Песни греческие прелесть и tour de force. Об остроумном предисловии можно бы потолковать? Сходство песенной поэзии обоих народов явно — но причина?..»⁶. Что стоит за этим вопросом? Чтобы получить ответ, мы должны принять во внимание и другие суждения поэта. Среди его черно­вых бумаг, предположительно относимых к тому же году, есть за­пись нескольких пословиц с примечаниями. О пословице Бодли­вой корове Бог рог не дает Пушкин заметил: «пословица латинс­кая»⁷. А казалось бы, она целиком вышла из русского быта! Для полного понимания суждения важен «контекст» раздумий поэта. По отношению к другим пословицам Пушкин всюду отмечал их связь со старинным русским бытом: «Кнут не архангел, души не вынет, а правду скажет. Апология пытки, пословица палача, вы­думанная каким-нибудь затейным палачом» и пр.⁸ Возможно, при очевидной неизменной связи пословиц с русским бытом Пушки­на поразило их нередкое сходство с чужеземными, в частности с латинскими. Не присутствует ли тут мысль о возможности совме­щения заимствования и тесной зависимости от национального быта? И не этим ли размышлением навеяно сомнение, высказан­ные поэтом Гнедичу: сходство «явно — но причина?»

Для объяснения сходства пословиц разных народов учеными было предложено немало толкований, но приходится признать, что и по сей день остается много неясного. Еще часто приходит­ся удовлетворяться суждениями, которые были в ходу у исследо­вателей прошлого времени. Профессор Московского университе­та Иван Михайлович Снегирев в предисловии к «Новому сборни­ку пословиц и притчей» особо отметил, защищая ценность отечественных пословиц: «Многие из так называемых крестьянс­ких пословиц на Руси, по всей справедливости, можно причислить не только к всенародным, но и к общечеловеческим»⁹. Ученый

утверждал: «Точно, есть много русских пословиц, буквально сход­ных не только с латинскими, но и с греческими, итальянскими, французскими, английскими и немецкими, но называются они русскими потому, что у нас обрусели; точно так же, как те же по­словицы в собраниях итальянских, французских, английских и немецких именуются итальянскими, французскими и т.д.»¹⁰. Сходство, о котором говорил Снегирев, явила среди прочих по­словица Рука руку моет: Cheir cheira niptei (греч.), Manus manum lavat (лат.), Se una man lava l’altra (ит.), Une main lave l’autre (фр.), At court one han will wash the other (англ.), Eine Hand wascht die andre (нем.)¹¹.

С полным основанием Снегирев утверждал, что у русского народа — немало пословиц, известных и другим народам, но что из этого обстоятельства ни в какой степени не следовало обяза­тельное заключение о заимствовании. Другие суждения учено­го мы приведем позднее, а сейчас отметим, что сходство, не име­ющее причиной заимствование, позднее стали называть типоло­гией. И хотя дело не в том, что и как называть, но лучше будет придать этому термину более широкий смысл — именовать типо­логическими все явления, связанные со сходством, независимо от того, какое оно по происхождению — возникло ли по причине следования народов, родственных по языку и культуре, общим для них традициям или по причине заимствования, или по при­чине так называемого схождения. При узком понимании типоло­гии не исключено возникновение трудных ситуаций. К примеру, пословица Бодливой корове Бог рог не дает из-за того, что нашел­ся латинский источник, оказывается не типологическим явлени­ем, а явлением миграции. И та же пословица, сопоставленная с близкой польской «Не дал Господь свинье рогов, чтобы не бода­лась»¹², уже относится к проявлениям типологии. Так что лучше исходить из самого факта сходства, не предрешая — типология пе­ред нами или нет. Условимся считать все случаи сходства типоло­гическими явлениями, тем более у нас для этого будут основания.

Уже сейчас отметим, что заимствование фольклорного произ­ведения одним народом у другого не исключает «встречного» творчества¹³. А раз имеет место творчество, точнее говоря — со­творчество, то заимствованное произведение — это просто парал­лель, проявление творческой типологии.

Вернемся к случаям бесспорной типологии. Они очень часты. Русская пословица Утро вечера мудренее может быть сопоставима с итальянской Утренние часы имеют золото во рту.

Можно ставить в один смысловой ряд поговорочные выражения: Когда рак свистнет (рус.), Когда собаки хвостами залают (нем.), Ког­да свинья в желтых шлепанцах на грушу вскарабкается (болг.) и пр. Идентичны поговорки: Как две капли воды (рус.), Как две горошины (англ.), Как два яйца (нем. и чеш.). Тождественны фра­зеологические единицы: Родиться в рубашке (рус.), Родиться с се­ребряной ложкой во рту (англ.), Родиться причесанным (фр.)¹⁴.

По-видимому, Снегирев имел в виду именно такие случаи по преимуществу, когда утверждал: «Если нередко случается, что два человека, по внутреннему сочувствию, нечаянно попадают на одну и ту же мысль, выражая ее слово в слово, то и два различных на­рода, отделенные огромным пространством, во многих мыслях мо­гут быть согласными. В природе существует разумный язык, срод­ный всем народам: во всем, что касается до общественных отноше­ний, до общечеловеческих понятий и чувствований — найдется сходство и даже тождество в пословицах у разных народов: в какую бы одежду они ни были облечены, будут устне едины»¹⁵. Не очень ясное теперь словосочетание устне едины, надо полагать, означа­ло смысловое единство при различии языкового выражения. Объяснение Снегирева можно считать вполне удовлетворительным, хотя многое нуждается в дополнительном истолковании.

Что такое «разумный язык, сродный всем народам»? Это ло­гика? Речь идет об аналогиях: одинаковых ощущениях — «чув­ствованиях», одинаковых представлениях и понятиях? Имеется в виду повторяемость, порожденная сходством общественной жизни, бытового уклада, обыкновений, обрядов, ритуалов, обычаев? На вопросы у Снегирева были свои ответы, но все они требуют интер­претации в свете того, что за прошедшие века накоплено разными науками. Но и современная наука в сходстве фольклора разных народов видит действие одинаковых условий жизни, проявление одинаковости мышления, следствие тождества важнейших людс­ких понятий, представлений и чувств. В единой общечеловеческой культуре, в мировоззрении народов существуют опорные констан­ты, что не мешает ей разнообразиться по странам и континентам. Мы имеем дело с всесторонней и универсальной культурной типо­логией. Исчерпывающее объяснение ее когда-нибудь будет дано наукой — сомнений на этот счет нет, но и теперь явления обще­культурной типологии, как и типологии фольклорного творчества, поддаются толкованию.

Сначала скажем о том, что получило достаточно точное объяс­нение. Речь пойдет о параллелях, возникших на почве культур­ных контактов. Известно, что с принятием Русью христианства, а также во время сложения русской, украинской и белорусской народностей в бытовом обиходе появились переводные греческие книги. Они шли на Русь и прямо, и при посредничестве «проме­жуточных» переводных редакций, осуществленных у южных и западных славян. В особенности существенной была роль разного рода «изборников» — антологий, сводных рукописей, содержав­ших высказывания и притчевые наставления античных мудрецов.

Перевод с самого начала был сопряжен с вольной обработкой греческого или «промежуточного» текста. Античная мудрость по­падала в новую для нее сферу: древнерусский писец-переводчик мыслил в духе пословиц собственного народа. Происходило сопри­косновение заимствуемой мудрости с русской. Хотя переводимые пословицы сохраняли черты оригинала, но с течением времени об- народились, обрусели — влились в фонд отечественных пословиц.

Заимствованные афоризмы рано стали предметом внимания, и было высказано много существенных соображений о них. Сне­гирев поместил в своем сборнике и сопроводил публикацию мно­гих из них соответствующими параллелями из греческого ориги­нала. «Первыми источниками и образцами для письменных сбор­ников русских пословиц и притчей, — писал он, — были греческие, известные под названием Пчелы, Пчелиных очей, Маргарита и Цветословия»¹⁶. Составление «Пчелы» (Melissa) ученый отнес к VI веку, а древнейший славянский перевод счи­тал уже известным на Руси в XV веке. Другой перевод Снегирев датировал 1597 годом — сделан в Дерманском Свято-Троицком монастыре (Волынская губ., Дубенский уезд, село Дермани)¹⁷. Списки «Пчелы» широко распространились, и, по словам Снеги­рева, «многие места [текста] обратились в народные пословицы, и, наоборот, последние [пословицы] вошли в состав первых [спис­ков]»¹⁸. В XV веке (по другим данным, раньше) был переведен аналогичный сборник «Мудрость Менандра Мудрого»¹⁹. Переводы, несомненно, принадлежат к оригинальным явлениям древнерусской книжной культуры, но категорически утверждать это обо всех нельзя, хотя, оставаясь именно переводом, вое они отмечены печатью руссификации. Дело — в ее степени.

Снегирев пользовался рукописью XVI века, хранившейся в Московской Патриаршей библиотеке (под № 296). Рукопись

состояла из «греческих пословиц, расположенных по азбучному порядку» и называлась «Пословицы, собранные из разных книг». В рукописи рядом с точно переведенными текстами находились тексты, которые являлись настоящими русскими пословицами, притчами и поговорками. Снегирев отметил их сходство с греческими²⁰. Кстати говоря, из обыкновения составлять такие сборники в русский обиход вошло коллекционирование пословичной мудрости, систематизируемой в алфавитном порядке.

Соединение греческих афоризмов-пословиц и русских указы­вает на то, что уже первые составители сборников осознавали их близость. Среди афоризмов оказалось немало таких, которые не претерпели у переводчиков сколько-нибудь существенных изме­нений. Они совпадали с оригиналом, сохраняли его структуру, выражения и стиль. Таков, к примеру, афоризм «Привычка — вторая натура» (в греческом оригинале Ту ethos hetera physis)²¹. У Цицерона высказывание имело аналогичную форму: Consuetudo est altera natura. В тождественной форме афоризм существовал в переводе на французский язык: L’habitude est une seconde nature, на английский: Gustom is a second nature, на немецкий: Gewohnheit ist eine andere Natur и др.

Но далеко не каждый афоризм имел такую судьбу. Афоризм Теофраста Etos pherei, oyk, aroyra (год кормит, а не нива) претер­пел в русской речи изменение, вызванное приспособлением к ус­ловиям иного земледелия: Лето родит, а не поле. Аналогично изменился афоризм Gnothi sayton (Изучи себя сам) — латинская параллель Noscete ipsum. У русских людей высказывание стало чисто бытовым: Знай себя, да указывай дома.

Еще дальше шло изменение в случаях, когда на передний план выступали преобразования, связанные с речевыми и поэти­ческими выражениями чисто русского характера. Текст принимал печать привычных традиционных представлений и понятий. Так был изменен афоризм Теогнида Oyden en anthropoisi, patros kae mytros ameinon epleth (Никто из людей лучше отца и матери). Афоризм предстал в русском фольклорном обличье: Нет такова дружка, как родимая матушка да родимый батюшка. Подобное изменение претерпел и другой афоризм Теогнида: Polloi toe posios kae brosios eisin hetaeoroe (Многие товарищи у питья и еды — при питье и еде). Суждение обрело русское обличье: При пире (вар.: при пиве), при бражке много братьев (вар.: все дружки). Случа­лось, оно получало и дополнение: при горе-кручине — все ушли.

Смысл афоризма Какоу korakos kаkоn ооn (От злого ворона — злое яйцо) был передан русскими людьми через близкое им быто­вое соображение: От худой курицы худые яйца. Преобразован­ным оказалось и поговорочное выражение, характеризующее не­задачливое попадание из беды в беду. Слова греческого оригина­ла Me ten tephran pheygon eis ten hanthrakian empeses (Избегая пепла, не попади в угли) и еще Kapnon pheygon eis to руг enepeson (Убегая из дыму, попал в огонь) (латинский аналог Fumum fugiens incidit) обратились в поговорочное выражение Из огня да в полымя, то есть в еще больший огонь. Наставитель­ность оригинала уступила место насмешке.

Это можно видеть и в пословице Держи девку в темноте, а деньги в тесноте. Сравнительно с оригиналом «Девицу стере­ги в запертых покоях» (Partheniken kae phylasse polykleistois) произошло характерное замещение понятий в соответствии с иным бытом. А в пословице Гром гремит не из тучи, а из навоз­ной кучи имела место характерная замена: русский гром заменил греческую «молнию из навоза» (Astrape ek pyelioy).

Приведенные примеры свидетельствуют об общем правиле: заимствованные афоризмы, сентенции, поговорки неизменно при­нимали черты и свойства более близких русским людям понятий и представлений. Трудно усомниться в творческом характере кон­тактов народных культур. Речь идет не о простом усвоении. За­имствование сопряжено с переработкой воспринятого.

Процесс переработки проливает свет на то, какими путями во­обще создаются международные параллели, как возникает фольк­лорная типология. Русские средневековые рукописи часто фиксиро­вали первые моменты жизни заимствованных афоризмов на новой для них почве. Усвоение воспринятой мудрости не было отдельным актом перевода. Решающее значение имела многократность устной переработки воспринятого изчужа. Вступала в силу и действовала культурная традиция народа. Через изучение того, как она себя проявляла, как воздействовала на процесс усвоения, может быть вскрыта закономерность возникновения типологических явлений. Только типология по-разному осуществлялась при усвоении мигри­рующих произведений и при самостоятельном возникновении сход­ства, когда нет места перениманию устных произведений.

Дальше пойдет речь о том, как возникают типологические схождения, о том, какие особенности пословиц как вида творче­ства способствовали появлению типологии схождений — сходству

при независимости творчества у каждого народа. Не следует ду­мать, что здесь все дело в жанровых свойствах пословиц и пого­ворок: аналогичные процессы имеют место и в судьбах любых других произведений — и тоже сообразные с их свойствами как традиционных явлений. Подойдем к разъяснению этого вопроса постепенно, предварительно рассмотрев существенные свойства пословиц как народных традиционных афоризмов.

Пословица всегда предполагает возможность мыслить анало­гиями. Заключенное в ней содержание ассоциируется с большим или меньшим, но неизменно широким кругом жизненных явле­ний. К примеру, говоря: Когда меня любишь, и мою собаку люби, указывают на принудительное обстоятельство: надо принять усло­вие, если хочешь добиться расположения или успеха у кого-либо. Сфера применения изречения выходит за пределы прямого смыс­ла. Действует аналогия — налицо ассоциативная связь прямого и иносказательного смысла. Однако область применения пословицы хотя и широка, но не безгранична. Смысл пословицы удержива­ется в границах традиционного толкования. Пословицу применя­ют не к любым явлениям, а лишь к некоторым — и только к та­ким, на которые можно распространить иронию. В русской речи обнаруживает себя привязанность приведенной пословицы к ха­рактеристике семейно-бытовых отношений. Именно это выразил ее вариант: Кто гостю рад, тот и собачку его накормит.

Пословица о собачке известна и другим народам. В латинс­ком обличье она существует, казалось бы, в тождественной фор­ме: Qui me amat, amet et canem meum; у англичан: Love me, love my dog; у поляков: Kto mie miiuje, i pieska mego szanuje. И тем не менее при совпадении пословица у каждого народа несет в себе и несовпадающие смысловые оттенки. Их трудно уловить, но не потому, что их нет или они незначительны, а потому, что записывавшие и публиковавшие их лица не считали важным по­яснять, какой иносказательный смысл или какой оттенок вкла­дывается в пословичное суждение в живой речи. Мы располага­ем редкими случаями, когда особо отмечали смысловой контекст — как пословица с ее иносказательными потенциями существует в по­вседневной национальной речи. При учете речевого применения оказывается, что различие пословиц у народов при аналогичности или даже тождестве прямого смысла не является неважным. Посло­вицы только кажутся одинаковыми, когда принимают во внимание лишь их прямой смысл. Напротив, когда берется в соображение

предметная сфера применения, сразу становится заметной разни­ца пословиц. В речи народов они характеризуются своей иноска­зательностью, своей сферой речевого использования.

Тождественные по прямому общему смыслу пословицы облада­ют у каждого народа особыми эмоционально-образными оттенками. Это равно касается и тождественных по прямому смыслу пословиц, и в еще большей степени тех, которым в международном обиходе можно указать лишь аналогии, более или менее близкие.

Возьмем пословицы, тождественные по прямому смыслу. У на­родов Европы с давних времен ходит пословица «Одна ласточка вес­ны не делает». В басне Эзопа сентенция предстает как вывод из ис­тории юного расточителя и мота: он обеднел так, что у него остал­ся только плащ. Он и его продал, когда увидел возвратившуюся с теплом ласточку — признак приблизившейся весны. Но наступил холод. Юноше пришлось плохо, и он рассердился на ласточку, хотя в оплошности был виноват только сам. Тон греческой посло­вицы Mia chelidon ear оу poiei (она приведена у Аристотеля) был хорошо уловлен ироническим И. А. Крыловым: «Первой касатке не верь». Вполне удерживая общий смысл пословицы, немцы и ан­гличане явно придали ей иную тональность и расширили смысл (Eine Schwalbe macht noch keinen Sommer; One swallow makes no summer) — соответственно была произведена замена «весны» на «лето». Смысловое своеобразие пословицы при широком толкова­нии удачно передал лингвист В. П. Жуков: «Отдельные признаки, приметы какого-либо явления еще не говорят о его возникновении, существовании и т. д.»²². Видоизмененная пословица уже может и не сопровождаться иронией. Очевидно, можно допустить шутливое (изначальное, античное) и серьезное (последующее) выражение по­словичной мысли. Предметно-конкретному и более общему выска­зыванию сопутствуют разные смысловые оттенки.

Не случайно, имея намерением установить пословичные экви­валенты, филологи нередко отказываются от буквального перево­да пословиц и поговорок с языка на язык. В небольшой превосход­ной работе Б. Туган-Барановской «Русские и французские посло­вицы и поговорки» среди пятисот соответствий находится немало таких, для которых исключен дословный перевод. Составительни­ца сборника допускала возможность буквального перевода только при условии объяснения разницы и считала более продуктивным «и с научной и с литературной точек зрения» искать эквиваленты, то есть передавать значение пословиц и поговорок с помощью

сходных, но уже не связанных с прямым словесным тождеством. Автор сборника «параллелей» писала: «Le chien du jardinier» — это всегда «собака на сене» и ни в коем случае не «собака садов­ника»²³. Русскому человеку «собака садовника» ничего не ска­жет. Другое дело — «собака на сене», которая вошла в послови­цу: «На сене лежит — сама не ест, и другим не дает»²⁴. В свою очередь, в аналогичной речевой ситуации французы скажут имен­но о собаке садовника, припомнив свою пословицу про нее: «Не ест капусты, но не позволяет есть и другим».

Вот примеры другого рода — случаи сходства, наблюдаемого у пословиц общего иносказательного смысла при полном или час­тичном расхождении с прямым. Русская пословица Тише едешь, дальше будешь имеет параллелью французскую: Pas 'a pas on va loin (букв.: шаг за шагом идут далеко); греческую: Speydontes scholaeteron payoysi (Спешащие позднее оканчивают); английскую: The more haste, the less speed (Чем больше спешки, тем меньше скорость); немецкую: Wer sehr eilt, wird langsam fertig (Кто очень торопится, будет медлительным с результатом [букв.: готовым]). Прямой смысл каждой из приведенных пословиц отличается от смысла остальных, а общий — безусловно, один и тот же, а имен­но: медленно, но основательно деланное всегда оказывается свер­шенным быстрее и результативнее поспешного.

Такой же пример сходства и различия являет русская посло­вица Где волчий рот, где лисий хвост, поставленная в один ряд с пословицами других народов. Она издавна толковалась как на­ставление: «Должно знать, где надлежит спорить и не поддавать­ся и где тихо и с покорностью поступать». Такое пояснение дано в «Словаре Российской Академии» (1789-1794). К толкованию можно было бы добавить, что пословица имеет в виду различие в поведении: потребны либо откровенная прямота, либо хитрость, увертливость. Происхождение этой практической мудрости свя­зывают с изречением из Плутарха: An he leonte me exiketai, ten alopeken prosapson (Если львиная кожа не приходится, употреби лисью). Близко, хотя не вполне тождественно, французское вы­ражение: Savoir coudre la peau du renard 'a celle du lion (букв.: уметь пришить лисью шкуру к львиной). И в этом случае инос­казательный смысл у пословиц один и тот же, а прямое выраже­ние сопряжено с использованием смысловых оттенков, которые себя в полной мере обнаружат в живой речи.

Мы подошли к объяснению возникновения фольклорной ти­пологии. Несомненно, в миграции можно видеть причину сходства

ряда пословиц — причем преимущественно письменно-книж­ных. Однако их количество сравнительно с остальной массой не­соразмерно мало. Миграция не универсальное объяснение сход­ства. Требуется установление другой причины.

Сопоставление даже ограниченного числа пословиц, имею­щих международное распространение: и тех, которые тождествен­ны, и тех, которые сходны частично, — дает право на заключе­ние, что в них налицо общность иносказательно выраженного смысла при столь же несомненном большем или меньшем народ­но-национальном различии самого воплощения мысли через об­разную и эмоционально-предметную конкретность. Пословицы заметно различаются по национальному облику. Мы могли убе­диться в том, что в новой для себя среде они обретают черты, отвечающие жизненному укладу, мировоззрению и быту народов. Наблюдения над процессом приспособления ходячей мудрости к условиям бытования способны оказать услугу в объяснении сход­ства пословиц и в случаях, когда нет миграции. Пословицы и вне какого бы то ни было влияния со стороны проходят через процесс преобразования, напоминающий тот, который имеет место при заимствовании. Чтобы понять, как протекает процесс, необходи­мо принять во внимание, как кем-то в народе высказанное суж­дение становится ходячей мудростью.

Прежде чем свершится вхождение в общенародный речевой обиход, суждение проходит через ряд изменений. Подобно пере­работке мигрирующего текста, самостоятельно создаваемый наро­дом текст тоже ищет в национальном речевом обиходе аналогич­ные или похожие элементы содержания и стиля, но формирование пословицы протекает в пределах и за счет ресурсов собственного национального речевого обихода. Главным в процессе сложения рождающейся пословицы становится установление обобщенного смысла и тех форм, с помощью которых этот смысл передается. Пословичное обобщение приходит в соответствие с общим стро­ем мышления народа. Возникает свое соотношение между пря­мым смыслом и иносказательным. Тем самым определяются гра­ницы применения пословицы и варьирования ее.

На почве протекания этого процесса в фольклоре каждого на­рода, в национальных границах, на собственной жизненной по­чве, у пословиц и вырабатываются свойства и черты, делающие их похожими на пословицы других народов, — происходит схождение, совпадение их по общему смыслу и формам. В сильно обобщенной мысли, а порой и в конкретностях ее воплощения у пословиц,

самостоятельно и независимо друг от друга возникших, всегда найдется сходство. Аналогии этого рода опираются на повторяе­мость у разных народов условий их общественного бытия, быто­вых установлений, порядков, обычаев и всего, до чего касаются пословицы. А области жизни, ими захватываемые, необычайно широки.

Убедимся в таком характере возникновения схождений. Со вре­мен Древнего Рима ходит известное поговорочное выражение «Отложить до греческих календ» (Ad calendas graecas). Оно име­ет в виду неопределенно долгий срок — так говорят, когда хотят сказать, что обещанное никогда не будет исполнено: «чтобы вовсе не исполнить того, что откладывается»²⁵. Выражение приписыва­ется императору Августу: он употребил его относительно лиц, не желавших возвращать долг. Ирония состояла в том, что у греков календ не было. По смыслу выражение можно сравнить со сход­ным русским Отложить дело в долгий ящик. И в том и в дру­гом случае присутствует мысль о неисполнении затягиваемого дела, только в латинском выражении речь идет о долге, а в рус­ском — о просьбе, челобитной, об ожидании решения властей. Однако в обоих случаях говорится о затягивании срока.

Общий иносказательный смысл сближает выражения, обя­занные происхождением разным временам, разным историчес­ким обстоятельствам. Латинское выражение пошло от специфи­ки римского быта. Русское — от московской судебной практики. В XVII веке царь Алексей указал прибить длинный ящик к стол­бу у своего дворца в Коломенском. Имевшие нужду в царском ре­шении опускали в ящик заявления — челобитные. До той поры их клали на гробницы царских предков в Архангельском собо­ре, что власти сочли неблагопристойным. Длинный ящик, одна­ко, не помогал жалобщикам. Челобитные попадали к ближним царским боярам и дьякам, не спешившим решать дела. Сроки решения растягивались — и ящик в народе прозвали «долгим». Отсюда и пошло выражение с иносказательным значением о вся­ком волокитном деле, порой вовсе не решаемом²⁶.

Нашлись аналогичные, и даже очень близкие, поговорочные выражения и у немцев, французов. Выражения возникли независи­мо, не были связаны ни с латинской, ни с русской поговорками. Выражение Etwas auf die lange Bank schieben (Положить в[на] длинную скамью) М. И. Михельсон пояснил следующим образом: «При прежнем немецком судопроизводстве судьи сидели между

скамьями, на которых лежали дела, подлежавшие немедленному рассмотрению. Эти скамьи (лавки) были вроде ящиков, и дела, от­ложенные, сохранялись в этих (длинных) скамьях»²⁷. Француз­ское выражение Mettre Paffaire aux oubliettes (Положить дело в каменный мешок — подземную тюрьму) означало, как и осталь­ные, неопределенность, волокиту, нежелание решать дело, его бесконечность. В каменные подземные тюрьмы сажали осужден­ных к вечному заключению.

Разные выражения с иносказательным обозначением растяги­вания срока дела или действия, конечно, вышли из сходной, но лишь в общем виде, общественно-юридической практики. И все они при иносказательном использовании у народов обрели смысл, уже не связанный с судебной практикой. И именно это обстоятельство позволило поговорочным выражениям встать в один типологичес­кий ряд — они сошлись в передаче смысла, хотя образно-предмет­ная конкретность каждого порождена условиями собственного исто­рического быта народов. Подобное схождение — общее правило и действует в фольклоре как закономерность. Схождением объясняет­ся значительная часть интернациональных совпадений пословиц.

В последние десятилетия неоднократно предпринимались по­пытки систематизировать виды и типы фольклорных схождений. В целом удачной оказалась методика анализа, предложенная ла­тышской исследовательницей Э. Я. Кокаре. В работе «Интерна­циональное и национальное в латышских пословицах и поговор­ках»²⁸ автор связала принципы изучения типологического сход­ства пословиц и поговорок с соблюдением нескольких условий, которые оказываются важными и при изучении схождений. Еди­ницей сравнения сделан тип — паремия с ее национальными и интернациональными вариантами. Для выделения типа применя­ются два основных критерия: «сходство синтаксической и по­этической структуры» и «адекватность семантики образной системы, т. е. обобщенного содержания паремии»²⁹. Причем сходство синтаксической структуры не считается главным — этот критерий только помогает решить вопрос о принадлежности паре­мии к типу³⁰. Критерий оказывается важным только в сочетании с другими³¹. «Поэтическая структура» признана существенной, так как «остается неизменной»³². Всего важнее — «семантика образной системы»³³. Принадлежностью к типу автор книги считает выраже­ние пословицей одного и того же обобщенного содержания — одной и той же обобщенной мысли. К примеру, такой: кто начинает с

мелочи, кончает большой кражей. Латышская и немецкая послови­цы равно одинаково утверждают: «С иголки начинают, лошадью кончают», а русская гласит: Кто крадет яйцо, украдет и курицу. В литовских пословицах та же мысль выражается с помощью мно­гообразного варьирования тематических реалий: как и в латышс­кой, немецкой тоже говорится о краже лошади — с уточнением: же­ребца, а воровство тоже может начаться с иголки, но иголку может заменить веревочка, ножичек, поросенок, колышек, клубочек ³⁴.

Будет уместным отметить, что приведенный пример принад­лежности к типу сам по себе может свидетельствовать не только о типологии, возникшей в результате схождения (при сравнении латышской, литовской, немецкой пословиц с русской), но и о сход­стве по причине миграции (при рассмотрении латышской, литов­ской пословиц сравнительно с немецкой). Само по себе это обсто­ятельство указывает на возможность соединения типологического схождения и типологии, вызванной миграцией.

Это можно видеть и по другому примеру, приведенному в кни­ге, — указывается на сходство латышских пословиц: «Не учи кош­ку мышей ловить», «Не учи козу кору грызть» с русскими: Не учи рыбу плавать, Не учи безногого хромать, Не учи козу, сама стя­нет с возу, с польской «Умного не надо учить», с литовскими: «Не показывай волку дорогу: и сам найдет», «Не показывай дорогу козлу в капусту»³⁵. Критерий тождества обобщенной образной си­стемы, которому автор книги придал решающее значение при ус­тановлении пословичных типов, по сути дела, касается самого важного момента в типологии схождения. Пословицы, обязанные возникновением самостоятельному творчеству каждого народа, сходны между собой именно в передаче обобщенной иносказатель­ной мысли, но не по прямому смыслу, который, как правило, бы­вает всякий раз выражаем через свои тематические реалии, хотя порой весьма близкие. Таково схождение иронических латышских и литовских пословиц с характеристикой лентяя за работой и за едой: «Ест как лошадь, работает как петух» с параллельными из украинского фольклора: «Ест за волка, а работает за комара», из адыгского: «В работе барсук, а в еде волк», из бурятско-монголь­ского: «Ест как тигр, работает как ленивый бык» и пр.³⁶

Отметил автор книги и такую важную особенность типоло­гии схождения, как следование каждой из национальных посло­виц собственной народной традиции: «...это семантико-поэтическое сходство в рамках одного жанра. Оно может раскрываться как

в пределах одного типа паремий,

образуемого в этом случае си­нонимичными пословицами и поговорками с вариациями, так и охватывать несколько типов, близких по содержанию, в которых с небольшими стилистическими и функциональными нюансами варьируются сходные суждения»³⁷. Речь идет всякий раз об орга­нической принадлежности пословичного типа или нескольких близких типов собственной национальной традиции — в ее преде­лах формируются все конкретные стилистические и функциональ­ные оттенки в передаче и воплощении обобщенного пословичного смысла. Это действительно важный признак, и можно повторить вслед за другим известным паремиологом — литовским ученым Казисом Григасом, хотя он и не склонен придавать большое зна­чение «самостоятельному образованию» сходства у пословиц, что «типологические аналогии», совпадение форм и значений, объяс­няются «самопроизвольной общностью в производстве, быту, практической и художественной деятельности, заметной у наро­дов, говорящих на разных языках»³⁸.

Фольклорное творчество остается органическим, основывается у каждого народа на собственной национальной почве, а типологи­ческие схождения отражают сходство быта, общественных институ­тов, порядков, уклада жизненного строя, понятий и представлений, привычек мыслить так, а не иначе у тех, кто создавал пословицы.

В ключе подобных объяснений еще ждут своей интерпрета­ции многие из давно установленных «параллелей». Известно, на­пример, совпадение того, о чем говорит греческая пословица «Бог дал горох тому, у кого нет зубов»³⁹. Русская пословица вырази­ла эту же мысль: Когда зубов не стало, тогда и орехов принес­ли⁴⁰. Подтверждение общей иносказательной мысли разное, но совпадение смысла явное. Речь идет о несоответствии: удоволь­ствие пришло не вовремя — к старости. Может идти речь и во­обще о ситуации, при которой не находится средств для реали­зации появившейся возможности. Какой тип сходства перед нами: результат миграции или проявление схождения? Можно предположить, что тут налицо типологическое схождение. Посло­вицы совпали в передаче общей мысли, а тематические детали соответственно сблизились в функциональной реализации инос­казания, да и структура антитезы оказалась одинаковой: проти­вопоставлены твердый горох, крепкие орехи и беззубость. Но высказанного, конечно, недостаточно для решения вопроса — требуются историко-фольклорные разыскания.

Положение исследователя сильно осложняется, когда в тема­тических деталях сходных пословиц нет даже отдаленных совпа­дений. К примеру, греческая пословица «Бойся тихой реки, а не шумной»⁴¹ сопоставима с русскими пословицами совсем иного тематического характера: Не той собаки бойся, что громко лает, а той, что исподтишка хватает⁴², Молчан-собака да тихий омут (опасны)⁴³, В тихом омуте (болоте) черти водятся (их надо бояться)⁴⁴ и др. Во всех этих случаях идет речь об обманчи­вом спокойствии, которое не должно вводить в заблуждение.

Аналогично сходство греческой пословицы «Малая искра вели­кие вещи сжигает»⁴⁵ с русскими: От малой искры да большой по­жар, От искры (копеечной свечки) Москва загорелась, Малая ис­кра города пожигает (иногда с добавлением, которое меняет смысл целого: а сама прежде всех помирает — погибает)⁴⁶ и с целой груп­пой пословиц, в которых противопоставлены малость причин и ог­ромность следствия: От малого большое зарождается ⁴⁷ и пр.

Объяснение и квалификацию таких совпадений можно давать лишь в условиях самого широкого охвата материала. По мере накопления сопоставлений возникнет возможность для ответа на воп­росы, перед которыми стоит наука.

По-особому решается вопрос о типологии во всех ее проявлени­ях, когда дело касается пословиц народов, родственных по языку и культуре, к примеру пословиц восточных славян. Чтобы войти в суть дела, возьмем тематическую группу пословиц с традиционным упоминанием в ней кулика. У всех трех народов эти пословицы на­ходятся в живом речевом обиходе. Среди них у русских: Кулик не велик, а все-таки птица (вар.: птичка)⁴⁸. Бытование пословицы на Украине и в Белоруссии тоже зафиксировано⁴⁹. И у русских, и у украинцев, и у белорусов в ходу пословица Всяк кулик на своей кочке (в своем болоте) велик⁵⁰. Русская пословица Всяк (вар.: вся­кой) кулик свое болото хвалит⁵¹ имеет параллелью украинскую Кожний (вар.: усяк) кулик свое болото хвалит⁵². Несомненно, эта широко распространенная пословица известна и в Белоруссии, хотя и не встретилась в просмотренных нами сборниках.

Фиксированные места бытования пословицы, впрочем, могут свидетельствовать действительно и о национальном ареале распро­странения. Так, можно указать на украинско-белорусский ареал пословиц: Великого болота кулик (укр.)⁵³ и Вялiкаго балота кулiк (бел.) с вариантами: Гэта кулiк вялiкаго балота⁵⁴; Кулик кулика бачить здалека (укр.)⁵⁵ и Кулiк кулiка вiдзiць здаляка (бел.)⁵⁶.

За пределом очевидных «параллелей» остается известное чис­ло пословиц, бытование которых отмечено только у одного из на­родов. По крайней мере, некоторая часть фиксаций говорит о дей­ствительной принадлежности пословиц только либо русским, либо украинцам, либо белорусам, хотя в утверждениях этого рода все­гда есть риск ошибиться: при всей тщательности собирания и пол­ноте публикаций не исключены случайности и пропуски. Все же отметим, что среди русского народа ходили пословицы, которые не записывались на Украине: Привелось кулику похвалиться на веку, Далеко кулику до Петрова дня, И кулик чужу сторону знает, Возвысил Бог куликов род, Собрались думу думати кули­ки, на болоте сидючи, Кулик не в болото бежит, свою голову бе­режет⁵⁷. И, напротив, на Украине записаны пословицы, хожде­ние которых не зафиксировано в России: Де кулик вылупиться, в тому болотi й живе, Насмiхався кулик з болота та и сам туда залiз⁵⁸. Трудно усомниться в том, что были и есть белорус­ские пословицы, которые не ходили и не ходят ни в России, ни на Украине, только их не оказалось среди пословиц о кулике.

Даже это небольшое обозрение пословиц о кулике позволяет сделать вывод, имеющий силу и для многих других. Среди восточ­нославянских пословиц встречаются тождественные, измененные (похожие, но все же заметно отличающиеся) и пословицы с пол­ной оригинальной национальной разработкой тем и образов. Есть смысл вглядеться в эти виды. Сделать это тем необходимее, что важно установить характер традиционного процесса, который по­рождал и типологию, и ее национальные проявления.

Пословицы, тождественные в передаче смысла, как и все ос­тальные, разрабатывают образ давнего происхождения. Известно, что в русском обрядовом фольклоре кулик — вестник весны. С его прилетом связывали надежду на скорый приход тепла. Непосред­ственно из календарного фольклора в пословицы перешло присло­вье, которое поместил в своем сборнике В. И. Даль: Прилетел ку­лик из заморья, принес весну (воду) из неволья⁶⁹. Кулик упоми­нается и в необрядовых песнях, но по другой иносказательной связи — сопоставляются человеческое горе и жалобный крик пти­цы: Не куличина кукует. Даль особо отметил этот случай поме­той: «песня»⁶⁰. В свете жизненного парадокса предстал кулик в загадке «В болоте плачет, а из болота нейдет»⁶¹. В пословицах, сообразно с их самостоятельностью как вида творчества, образ кулика обрел значение хотя и близкое тому, которое присутству­-

ет в загадке, но свое: отмечается привычное пребывание кулика в болоте и даже сохранен, правда, измененный, парадокс: — Где живешь, кулик? — На болоте! — Иди к нам в поле! — Там сухо⁶². Русский фольклор явил разнообразие в жанровых измене­ниях традиционного образа. Угадывается и преемственная связь в цепи его трансформаций. Пословичный образ кулика примыка­ет к общефольклорной традиции.

С одним из звеньев традиционной цепи в своем содержании соединяется и украинская пословица — в ней тоже говорится о привычке кулика быть в болоте: Кожен кулик до свого болота привик (вар.: Усякий кулик до свого озера привик)⁶³. По сути, эта же мысль выражена и другой украинской пословицей: Сидить кулик на болотi⁶⁴, хотя заключает в себе и другой оттенок — кулик только и может сидеть на своем болоте. Этот оттенок смыс­ла передан и пословицей Де кулик вилупиться, в тому болотi й живе. Отсюда недалеко до мысли о привычке кулика хвалить родное болото. Об этом говорится и в украинской и в русской пословицах (Кожний кулик свое болото хвалит и русская «па­раллель»). Весьма существенно, что пословица известна обоим народам и примыкает к одной и той же образно-тематической традиции, общей для России и Украины.

Дальнейший ход развития традиционного образа кулика увя­зывается в фольклоре всех трех восточнославянских народов с пе­редачей мысли, что житье-бытье в болоте делает кулика заметным, даже независимым, хозяином: Всяк кулик в своем болоте велик. И эта пословица, известная всем восточным славянам, подтверж­дает одинаковый ход развиваемой традиции. Единство развития демонстрирует и пословица Кулик не велик, а все-таки птица (как отмечено, она тоже известна всем трем народам).

На этом пункте развитие общей для восточнославянских на­родов традиции не остановилось. Хотя кулик и «велик» у себя в болоте, но иным он является для мира. Уже пословицы о значе­нии кулика у себя дома получают иронический оттенок, особен­но ясно выражаемый в русском варианте: кулик велик на своей кочке. Та же ирония присутствует в украинской и белорусской пословицах, но выражена иначе — говорится о большом болоте: Великого болота кулик. Ирония, сопряженная с приложением об­раза жизни кулика к людским порядкам и обыкновениям, предста­ет в оригинальных русских пословицах: Привелось кулику похва­литься на веку, Кулик не в болото бежит, свою голову бережет

(ср. украинскую, похожую по смыслу: Насмiхався кулик з боло­та та й сам туда залiз), Возвысил Бог куликов род — ив дру­гих, ранее приведенных. Впрочем, не все пословицы о кулике ироничны. В русской пословице говорится: И кулик чужу сторо­ну знает. Даль сопроводил ее характерным пояснением: «отле­тает на зиму». Для иносказания характерно, что отлет кулика пе­реосмыслен и поставлен в связь с представлением об опыте и у тех, кто живет в болоте, на кочке. Тот же иносказательный ас­пект в выражении смысла связал характеристику кулика с воз­вращением в родные края: И кулик свою сторону знает⁶⁵. Даль сопроводил публикацию и этой пословицы пояснением: «приле­тает» — возвращается. Украинский вариант Знае кулик свое бо­лото⁶⁶ допускает двойственное толкование: и то, которое выраже­но в русском варианте, и то, которое связано с мыслью об огра­ниченном жизненном опыте кулика.

Ряд пословиц становится в итоге изменений целиком на путь независимого творчества — и это очень характерно для националь­ного развития фольклора. Мы могли судить об этом и по русским пословицам: о куликах, которые думают свою думу, «на болоте сидючи» и др. В украинском и белорусском фольклоре к числу оригинальных разработок можно отнести те, которые переосмыс­лили кулика в мужа. Одна из таких пословиц касается семейных отношений: Кулик чайку взяв за чубайку⁶⁷. Украинский фолькло­рист М. М. Пазяк пояснил смысл ситуации: «коли б’ються чоловiк з жiнкою» и отметил, что такой же смысл и у белорусской «парал­лели»⁶⁸. Иносказание кулик — чоловiк (муж) продолжено с пре­образованием в шуточном присловии Замiчай, куличок, куди чай­ка летит⁶⁹: здесь куличок — парень, а чайка — девица.

Мы замкнули круг наблюдений над пословицами небольшого тематического цикла. О чем свидетельствует разбор? Прежде все­го отметим, что восточнославянские пословицы пребывают в не­сомненной связи друг с другом. При любом изменении смысла по­словицы всякий раз примыкают к по-особому у народов развивае­мой общей традиции. Отчасти повторим уже сказанное: можно отметить существование пословиц, тождественных и по содержа­нию, и по форме, и таких, которые, начав с небольшого видоиз­менения смысла, постепенно приходят к существенному преобра­зованию и, наконец, обретают полную самостоятельность в раз­работке темы. Можно говорить о пословичном тождестве, пословичном сходстве и пословичной самостоятельности.

Типологическое изучение фольклора обязано считаться с раз­ными видами близости. В случаях, когда имеешь дело с типологи­ей фольклора народов, родственных по языку и историческим судь­бам, чтобы не исказить истинного смысла типологических связей, важно принять во внимание общность происхождения фольклора, факты несомненного перемещения фольклора от народа к народу, чему способствовали близость языков и общие судьбы культуры, а также считаться с параллельностью — одинаковыми особенностя­ми самостоятельного развития фольклора у каждого из народов. Ис­пытывая постоянное влияние общности исконной традиции, мигра­ции и самостоятельного развития, проявления фольклорной типо­логии могут совмещать в себе действие всех трех факторов.

Заключая наши размышления о природе и характере фольк­лорной типологии, отметим, что постановка проблем типологии в связи с изучением фольклорного процесса как процесса возникно­вения и развития традиций способна в принципе (независимо от того, как и на каком уровне глубины освещена тема в настоящем виде) объяснить сходство фольклора разных народов, нисколько не мешая считать фольклор каждого из них национальным достояни­ем. Мысль об этом очень точно сформулировал Казис Григас: «То, что в фольклоре, как и в других сферах культуры, является ин­тернациональным, может сохранять в себе также национальные начала»⁷⁰. Иная постановка вопроса оставила бы необъяснимым сочетание таких, казалось бы, противоположных свойств фолькло­ра, как национальная специфика, и интернациональное сходство по причинам родства, заимствования и схождения.

У нас шла речь о пословицах, но, если был бы взят другой жанр (сказка, загадка, песня или что-то другое), анализ не дал бы иных результатов. Только по необходимости пришлось бы всякий раз иметь дело со спецификой другого жанра. Тоже заш­ла бы речь о широте образных обобщений и емкости художе­ственного содержания, способного соотноситься с самыми раз­ными жизненными явлениями и ситуациями. Такова природа сказок или произведений с элементами фантастического вымыс­ла (легенд, преданий и пр.) или, к примеру, заговоров с их суб­лимированными формами отражения реальности. Не случайно все они подвержены миграции, сходны у народов мира по содер­жанию и формам, являют структурную организацию, способную совместить интернациональные черты и чисто национальные свойства. Емкость фольклорной образности открывает перед

творцами у всех народов возможность толкования содержания — и сообразно тому, что непосредственно выражено в сюжете, мо­тивах, темах, и сообразно тому, что возвышается над прямым смыслом, переводит его на уровень широких обобщений. При этом происходит перемена образно-тематических деталей, возни­кают новые смысловые значения (в случае миграции фольклор­ного произведения) и обнаруживаются схождения в трактовке разных жизненных тем (когда имеет место независимое творче­ство в лоне национальной художественной традиции).

При анализе произведений другого жанрового типа тоже при­шлось бы разбираться в сложных обстоятельствах фольклорной типологии, когда имеешь дело с творчеством народов, родствен­ных по языку и культуре. Стало бы необходимостью одновремен­но изучать фольклорную традицию и в зависимости от общего генетического источника, и от культурно-исторических контак­тов, и от самостоятельно возникшего сходства. Как и при рас­смотрении пословиц, обязательным стало бы рассмотрение тради­ционного процесса в фольклоре: им обусловлены состав устойчи­вых в каждой фольклорной культуре компонентов, трактовок, образных решений, повторяющихся систем персонажей, привыч­ных композиционных приемов и смысловых ходов.

Только в свете трактовки фольклора как традиционного искус­ства можно получить ответ на многие вопросы о характере заимство­вания, о переработке усваиваемого (встречное творчество), а также о самом характере схождений. Однако и сказанного о типологии пословиц в их связях с устно-поэтической традицией, пожалуй, бу­дет достаточно для выводов, касающихся фольклорной типологии вообще, правда, их придется дополнить отчасти новыми соображе­ниями, по необходимости излагаемыми без доказательств (так что они могут быть приняты лишь как предположения).

В фольклоре разных народов типологическое сходство может быть следствием исторических обстоятельств трех родов. Сходство может явиться результатом миграции, распространения произве­дений среди народов (миграционная типология). Сходство может возникать в результате независимого у народов творчества (типо­логические схождения). Сходство может явится результатом тра­диционного следования фольклора общему у родственных народов исходному наследству (генетическая типология). Все виды фоль­клорной типологии в наше время охарактеризованы в трудах ака­демика В. М. Жирмунского⁷¹ и продемонстрированы с широким

захватом материала в разнообразных трудах, особенно в посвя­щенных эпосу и сказкам⁷².

Можно отметить следующее соотношение интернациональ-ных элементов и народно-национальных в разных проявлениях фольклор­ной типологии. При сходстве, возникающем в результате миграции, общие компоненты и компоненты различия находятся приблизитель­но в равном объеме. Такое соотношение можно наблюдать в волшеб­ных сказках, равно распространенных у европейских и азиатских народов. При типологическом схождении компоненты национальной специфики преобладают над компонентами интернационального сходства. Таково соотношение отличия и сходства, например, в сказ­ках народов, живущих на разных континентах, к примеру, в сказ­ках народов Кавказа и Южной Америки. При общем происхождении произведения родственных народов обнаруживают преобладание ком­понентов сходства над компонентами различия. Такое соотношение можно заметить у сказок восточнославянских народов⁷³.

Нелишним будет указать на объем произведений, отмеченных печатью разного типологического сходства, в составе фольклора как целостного национального культурно-исторического образования. При миграции заимствованные произведения сохраняют вес и объем в той мере, в какой это допускает фольклорная традиция восприни­мающего народа. Такие произведения, как правило, сохраняют от­личие от основного фонда отечественного фольклора. При независи­мом схождении исключительно сильное действие остается за твор­чеством в рамках национальной традиции. При родстве народов типология, вызванная верностью общему исконному источнику, кор­ректируется движением народной мысли в каждую новую эпоху. Чем дальше уходит народ в своем развитии, тем сильнее выступает национальное своеобразие в типологически сходных произведениях.

Наука еще не дала ответа на многие вопросы фольклорной типологии, и хотя всякий поиск по-своему ценен, но все же пред­почтительнее конкретные разыскания, а не произвольная схема­тизация. В последние десятилетия были предложены разного рода умозрительные модели, на основе которых желали интерпретиро­вать фольклорную типологию — в особенности типологические схождения. Общий недостаток штудий этого рода в полном пре­небрежении фактами (в лучшем случае — в частичном).

Только в самой тесной увязке конкретных разысканий и теории можно выйти на простор типологических исследований, важность и необходимость которых остро осознаются всеми фольклористами⁷⁴.

Лекция первая

¹ См.: Свод этнографических понятий и терминов. Вып. 4. М., 1991. С. 43 и далее.

² Там же. С. 43-44.

³ Цит. по кн.: Саводник В. Д. Хрестоматия для изучения истории русской сло­весности. Вып. I. Народная словесность. М., 1914. С. 19.

⁴ Виноградов В. В. Сюжет и стиль. Сравнительно-историческое исследование. М., 1963. С. 5-6.

⁵ Русская литература. 1961. № 3. Вошло в кн. автора: Наука о литературе. Проблемы. Суждения. Споры. М., 1980. С. 170.

⁶ Садовников Д. Н. Загадки русского народа. СПб., 1876. № 581.

⁷ Потебня А. А. Из записок по теории словесности. Харьков, 1905. С. 144; Nomen actionis — имя, называющее действие.

⁸ Цит. по: Лирические народные песни / Сост. Е. Лопырева (Библиотека поэта. Малая серия). Л., 1953. С. 224.

⁹ См.: Колпакова Н. П. Русская народная бытовая песня. М.; Л., 1962. С. 218.

¹⁰ Из песни «Я вечор своего милого провожала далеко...» // Соболевский А. И. Великорусские народные песни. Т. V. СПб., 1899. № 95 (из песенника 1810 года).

¹¹ См.: Аникин В. П. Творческая природа традиций и вопрос о своеобразии ху­дожественного метода в фольклоре // Проблемы фольклора: Сб. статей. М., 1975. С. 30-40.

¹² См.: Аникин В. П. К зависимости стиля от образности (общетеоретические ас­пекты // Фольклор. Поэтическая система. М., 1977. С. 144-160.

¹³ Виноградов В. В. Сюжет и стиль. Сравнительно-историческое исследование. М., 1963.

¹⁴ Виноградов В. В. О языке художественной прозы. Избранные труды. М., 1980. С. 248.

¹⁵ Овсянико-Куликовский Д. Н. Теория поэзии и прозы. 4-е изд. Пг., 1917.

¹⁶ См.: Мюллер Макс. Лекции по науке о языке/Пер. с англ. СПб., 1865. С. 4.

¹⁷ Там же. С. 58.

¹⁸ См.: Миллер О. Ф. Опыт исторического обозрения русской словесности. 2-е изд. СПб., 1865. С. 144-145 и далее.

¹⁹ См.: Пермяков Г. Л. Избранные пословицы и поговорки народов Востока. М., 1968; Он же. От поговорки до сказки (заметки по общей теории клише). М.,

1970.

²⁰ См.: Аникин В. П. О «логико-семиотической» классификации пословиц и по­говорок // Русский фольклор. Историческая жизнь народной поэзии. Вып. XVI. Л., 1976. С. 263-278.

²¹ Отход от обычной ошибки толкователей идей А. Н. Веселовского заметен в ряде статей сб.: Наследие Александра Веселовского. Исследования и матери­алы. СПб., 1992.

²² Из существующих историографий лучшей остается очерк М. Н. Сперанского в его кн.: Русская устная словесность. М., 1917. С. 3-178.

²³ См.: Соколов Ю. М. Русский фольклор. М., 1938. С. 6.

²⁴ См.: Азадовский М. К. История русской фольклористики. Т. 1. М., 1958. С. 40.

²⁵ См.: Аникин В. П. Фольклористика как филологическая дисциплина // Ме­тодологические проблемы филологических наук. Литературоведение и фоль­клористика. Изд-во МГУ, 1987. С. 107-112 и далее.

Лекция вторая

¹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч. В 13 т. Т. VII. М., 1955. С. 266.

² Бушмин А. С. Наука о литературе. М., 1980. С. 173.

³ Твардовский А. Т. Ответ читателям «Василия Теркина»//Новый мир. 1951. № 11. С. 226.

⁴ См.: Дима А. Принципы сравнительного литературоведения/Пер. с рум. М., С. 105.

⁵ См.: Адрианова-Перетц В. П. Древнерусская литература и фольклор. Л., 1974. С. И.

⁶ Там же. С. 12.

⁷ Садовников Д. Н. Загадки русского народа. СПб., 1876. № 1022 и варианты.

⁸ Там же. № 1024 и варианты.

⁹ Гусев В. Е. О специфике восприятия фольклора // Творческий процесс иху­дожественное восприятие: Сб. статей. Л., 1977. С. 85.

¹⁰ Там же.

¹¹ См.: Азбелев С. Н. К определению понятия «фольклор» // Русская литерату­ра. 1974. №3. С. 94-113.

¹² Грановская Р. М. Восприятие и модели памяти. Л., 1974.

¹³ См. пояснения В. Е. Гусева: Творческий процесс и художественное восприя­тие. С. 85.

¹⁴ Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд., М., 1979. С. 237.

¹⁵ Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. В 15 т. Т. II. М., 1949. С. 305.

¹⁶ Васильев Н. В. Указатель к «Онежским былинам» А. Ф. Гильфердинга. СПб., 1909 (отд. оттиск из Сб. Отд-ния рус. яз. и слов. Имп. Ак. наук. Т. LXI, вып. И).

¹⁷ Селиванов Ф. М. Художественные сравнения русского песенного эпоса. Систематический указатель. М., 1990.

Лекция третья

¹ См.: Афанасьев А. Я. Народные русские сказки. Т. 1. М., 1984. № 31.

² См.: Смирнов А. М. Сборник великорусских сказок Архива Русского геогра­фического общества. Вып. 1. Пг., 1917. №67.

³ Соколов Ю. М. Русский фольклор. М., 1938. С. 13.

⁴ См.: Афанасьев А. Н. Народные русские сказки. Т. 1. № 74.

⁵ Шейн П. В. Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказ­ках, легендах и т. п. Т. 1. СПб., 1900. № 985.

⁶ См.: Новомбергский Н. Я. Слово и Дело Государевы. Т. I, II. Томск. 1909,

1911.

⁷ См.: Зеленин Д. К. Сказки Вятской губернии. Пг., 1915. № 71.

⁸ См.: Балашов Д. М. Баллада о гибели оклеветанной жены // Русский фоль­клор. Вып. XII. М.;Л., 1963. С. 132-143.

⁹ См.: Соболевский А. И. Великорусские народные песни. Т. IV. СПб., 1898. № 450 и след.

¹⁰ Рыбинский рукописный сборник. Из собрания записей песен Рыбинского уез­да А. Н. Розанова, конец 90-х годов XIX в. // Русские песни / Сост. И. Н. Ро­занов. М., 1952. С. 39.

¹¹ Рыбинский рукописный сборник. С. 104. Первоначальная публикация в «Ве­стнике Европы» (1817). Ч. 92 (установлено И. Н. Розановым).

¹² Соболевский А. И. Великорусские народные песни. Т. IV. № 512. Первона­чальная публикация в «Воронежских губернских ведомостях» (1850).

¹³ Там же. № 516.

¹⁴ Там же. № 514.

Лекция четвертая

¹ Изв. АН СССР. Отд-ние лит-ры и яз., 1951. Т. X. Вып. 2. С. 153-171. См. так­же: Штокмар М. П. Исследования в области русского народного стихосложе­ния. М., 1952. С. 177-200.

² См.: Изв. АН СССР. Отд-ние лит-ры и яз., Т. X. Вып. 2. С. 153.

³ См.: Ведерникова Н. М. Контаминация в волшебной сказке // Филология: Сб. студ. и асп. работ филол. ф-та МГУ. 1969. С. 7, 40-52; Она же. Контамина­ция в русской народной волшебной сказке. Автореф. дис.... канд. филол. наук. М., 1970 (Моск. гос. ун. им. М. В. Ломоносова); Она же. Контамина­ция как творческий прием в волшебной сказке // Русский фольклор. Вып. XIII. Л., 1972. С. 160-165 и др.

⁴ Ведерникова Н. М. Контаминация в русской народной волшебной сказке. С. 1.

⁵ Тудоровская Е. А. О контаминации сказочных сюжетов // Wiener Slavistischer Almanach. 1978. В. 2. S. 64.

⁶ См.: Земцовский И. И. Введение в вероятностный мир фольклора // Методы изучения фольклора. Л., 1983. С. 29.

⁷ См.: Майков JI. Н. О былинах Владимирова цикла. СПб., 1863. С. 14 (примеч.).

⁸ См.: Миллер В. Ф. Экскурсы в область русского народного эпоса. М., 1892. С. 74.

⁹ Соболев П. М. Введение в изучение русской народной словесности. Орехово- Зуево, 1922. С. 10.

¹⁰ Астахова А. М. Русский былинный эпос на Севере. Петрозаводск, 1948. С. 122.

¹¹ Там же. С. 123.

¹² Там же. С. 121.

¹³ Былины Севера. Т. 1. М.;Л., 1938. С. 101.

¹⁴ Там же. С. 34.

¹⁵ Астахова А. М. Русский былинный эпос на Севере. С. 124.

¹⁶ Базанов В. Г. Карелия в русской литературе и фольклористике XIX века. Очерки. Петрозаводск, 1955. С. 226.

¹⁷ Шейн П. В. Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказ­ках, легендах и т. п. Т. 1. СПб., 1900. № 92.

¹⁸ Там же. № 91.

¹⁹ Там же. № 90.

Поиск по сайту: