Демосфен (384 —322 гг. до н.э.)

Да и может ли тот, кто обращается к народу,
совершить преступление гнуснее этого -
говорить одно, а думать другое.

Демосфен, XVIII, 282

Классическая греческая риторика V—IV вв. до н.э увенчана поистине трагической фигурой политического и судебного оратора Демосфена, погибшего в неравной схватке с единовластием, предопределенным самой историей. Судьба Демосфена, его титаническое единоборство с царем Филиппом и промакедонской партией в Афинах настолько поразили современников и потомков, что воспоминания о нем приобрели легендарный характер. Демосфен не был полубогом или святым, он лучше других знал соблазны, подстерегающие на каждом шагу лидера политиче­ской партии, он испытал диктатуру толпы, но все-таки остался пат­риотом и сторонником народовластия. Пожалуй, только он с пол­ным правом мог сказать согражданам: "Никогда не бывает, чтобы ора­торы делали вас негодными или честными, наоборот, вы делаете их ка­кими хотите: не вам ведь приходится угадывать, чего они хотят, а они стараются угадать то, что, по их мнению, желательно для вас" ¹

Рассказывают, что природа не наделила Демосфена ни одним из качеств, необходимых вождю и трибуну. Болезненный ребенок, опекаемый вдовой-матерью, он получил скверное образование и к совершеннолетию был разорен недобросовестными опекунами. Ак­тивно взявшись за отстаивание собственных прав через суд, он стал брать уроки у Исея (в то время очень известного специалиста по имущественным делам) и в конце концов выиграл процесс над рас­хитителями отцовского наследства. Правда, помимо морального удовлетворения, выигранное дело денег Демосфену не принесло, но опыт ведения подобных дел — ценное приобретение, и юноша из­брал профессию логографа. Так, в силу жизненных обстоятельств Демосфен становится оратором.

Беда заключалась в том, что молодой честолюбец, до слез вос­хищавшийся оратором Каллистратом, который, будучи обвинен в измене, только с помощью красноречия завоевал симпатии присяж­ных и вышел из суда победителем, сопровождаемый общими похва­лами и поздравлениями, при первом своем появлении на публике был осмеян и освистан. Частое дыхание, нервный тик и дефекты речи не позволяли Демосфену целиком отдаться избранному по­прищу. С этого момента начинается преодоление — самая харак­терная черта в судьбе и личности Демосфена Пеанийского, сына Демосфенова.

Как рассказывает Плутарх, "когда в полном отчаянии, закрывши от стыда лицо плащом, он отправился домой, его пошел проводить актер Сатир, близкий его приятель. Демосфен стал ему жаловаться, что из всех ораторов он самый трудолюбивый и отдает красноречию все силы без остатка, а народ знать его не желает, между тем как пьяницы, мореходы и полные невежды всегда находят слушателей и не сходят с возвышения. "Верно, Демосфен, — отвечал Сатир, — но я быстро помогу твоей беде. Прочти-ка мне, пожалуйста, наи­зусть какой-нибудь отрывок из Еврипида или Софокла". Демосфен прочитал, а Сатир повторил, но при этом так передал соответствующий характер и настроение, что Демосфену и самому этот от«рывок показался совсем иным. Так он убедился, сколько стройности и красоты придает речи "игра", и понял, что сами по себе упражнения значат очень мало или даже вообще ничего не значат, если ты не думаешь о том, как лучше всего преподнести и передать слушателям содержание твоих слов. Он устроил себе в подземелье комнату для занятий, которая цела и до нашего времени, и, неукоснительно уходя туда всякий день, учился актерской игре и укреплял голос, а нередко уединялся на два-три месяца подряд, выбрив себе половину головы, чтобы от стыда невозможно было выйти наружу, даже если очень захочется.

Но этого мало — любую встречу, беседу, деловой разговор oн тут же превращал в предлог и предмет для усердной работы. Ос­тавшись один, он поскорее спускался к себе в подземелье и излагал последовательно все обстоятельства вместе с относящимися к каждому из них доводами. Запоминая речи, которые ему случалось услышать, он затем восстанавливал ход рассуждений и периоды; он повторял слова, сказанные другими или же им самим, и придумывал всевозможные поправки и способы выразить ту же мысль иначе ² Ведь обыкновенный судебный оратор в Афинах вынужден был часами говорить на открытом воздухе перед аудиторией в 6 тысяч слушателей так, чтобы его слышали даже не желающие слушать! А Демосфен стремился говорить в Народном собрании, где собиралось значительно большее количество людей. Он стал тренировать голос и дыхание, громко декламируя стихи, когда поднимался в гору, исправлял свою дикцию с помощью камешков, которыми наполнял рот, и так говорил, перекрикивая шум прибоя; он часами стоял перед зеркалом, отрабатывая мимику и жесты, он избавился от не произвольного подергивания левого плеча, подвешивая над ним меч каждый раз коловший непослушное тело... ³ Он лепил себя сам, доводя до совершенства то, что так небрежно исполнила природа Факт для греческой культуры, блиставшей самородками, порази тельный.

При внимательном чтении текстов Демосфена мы обнаружим что некоторые досадные погрешности в произнесении им речей всё же сохранились. Например, в знаменитейшей речи "За Ктесифонта о венке" оратор с издевкой отвечает Эсхину, который обозвал его Батталом (заикой) и передразнил Демосфенов "выговор и повадку":

"Ну конечно — неужто еще непонятно? — эллинские дела приняли бы совершенно иной оборот, если бы вот это слово я произнес не так, а этак и если бы протянул руку не сюда, а вон туда!" ⁴

Видимо, суть Демосфеновой славы таилась не в мастерстве ак­терской подачи, а в публицистической мощи идей, изложенных в доступной большинству форме. Все тот же Плутарх рассказывает о насмешках современников над стремлением Демосфена озвучивать только хорошо продуманные речи: "...очень трудно было услышать Демосфена, говорящим без подготовки, но, сидя в Собрании, где народ часто выкрикивал его имя, он никогда не выступал, если не обдумал и не составил речь заранее. Над этим потешались многие из вожаков народа и искателей его благосклонности, а Пифей од­нажды сострил, что, дескать, доводы Демосфена отдают фитилем. "Фитили моей и твоей лампы, любезнейший, видят совсем не одно и то же", — язвительно возразил ему Демосфен. Но вообще-то он и сам признавался, что, хотя и не пишет всех речей целиком, никогда не говорит без предварительных заметок. При этом он доказывал, что человек, который готовится к своим выступлениям, — истин­ный сторонник демократии, ибо такая подготовка — знак внимания к народу, а не проявлять ни малейшей заботы о том, как восприни­мает народ твою речь, свойственно приверженцу олигархии, больше полагающемуся на силу рук, чем на силу слова" (Plut., Dem., 8).

Действительно, в течение всей своей жизни Демосфен был ярым приверженцем народовластия и искренним патриотом Афин. Из­вестно, что политический оратор в Аттике не обладал никакой иной формой власти (ни исполнительной, ни финансовой, ни военной), кроме власти слова. Все в той же речи "За Ктесифонта о венке" Демосфен противопоставляет всесилие монарха (в конкретном слу­чае Филиппа Македонского) положению вождя демократической партии в Афинах: "Прежде всего, он самодержавно правил своими подначальными, а это для войны самое главное. Кроме того, его лю­ди всегда были в полной боевой готовности. Ну, а кроме того, денег У него было предостаточно, и поступал он так, как сам решит, не объявляя о делах своих заранее в особых постановлениях, не обсу­ждая их на виду у всего света, не таскаясь в суды по облыжным доносам, не отвечая на обвинения в беззаконии и никому ни в чем не отчитываясь, — во всех своих делах был сам себе повелитель и хозяин и самый главный начальник. Ну а я? Я противостоял ему один на один, и справедливости ради об этом тоже надобно теперь сказать, но чем я мог распоряжаться по собственному усмотрению?

Ничем и никем! Даже самая возможность говорить перед народом не была моим преимущественным правом, но делилась вами поров­ну между мною и его наемными слугами, так что когда случалось им меня переспорить — а случалось часто и по многим поводам! — то вы уходили домой, проголосовав за предложения своих врагов" (Demoth., XVIII, 235—236). Демосфен хорошо знал этот диктат толпы и часто вынужден был подчиняться ее требованиям и вкусам. Образованные люди (Деметрий Фалерский) находили внешнюю ма­неру изложения Демосфена "низменной, пошлой и бессильной", хо­тя из "его речей видно, что он говорил с народом прямее и откро­веннее остальных, не уступая желаниям толпы и беспощадно пори­цая ее заблуждения и пороки" (Plut., Dem., 11 —14).

Главным средством Демосфена-оратора становится его умение увлечь слушателей тем душевным волнением, которое испытывал сам, говоря о положении родного полиса в эллинском мире и о внешней политике демократии по отношению к другим системам и государствам.

По своему положению в Афинах Демосфен исполнял роль мини­стра иностранных дел, осуществляющего внешнюю политику демо­кратического полиса примерно с 352—351 гг. до н.э. Но он не был официальным должностным лицом, а лишь проводил свои предло­жения в области международной политики в виде постановлений через Народное собрание или Совет пятисот. Не занимая никакой официальной должности, но прекрасно разбираясь в межгосударст­венных отношениях, Демосфен был советником, принимал участие в прениях и при положительном решении по его проектам неодно­кратно отправлялся с посольскими делегациями и исполнял волю народа. Для подобных функций необходимо было не только быть выдающимся оратором, но и дипломатом, публицистом, аналитиком и, наконец, решительным человеком, умеющим брать на себя ответ­ственность за политические решения. Таким был самый неприми­римый враг Македонии и объединитель эллинского мира.

В основании политической позиции Демосфена лежит все тот же древний этический кодекс человека-гражданина, сформулированный с помощью сократовско-платоновской диалектики и ставший "десятью заповедями" как судебной (Лисий), так и политической риторики. В соответствии с этим кодексом смертельным врагом по­лисного устройства является тирания. "Народ, который попадает в зависимость от царя, перестает быть свободным и превратится в раба" (Demoth., I, 23), "ведь всякий царь или тиран есть враг сво­боды и противник законов" (Demoth., VI, 25), — говорит оратор во "Второй речи против Филиппа". Опора на закон — вот главное за­воевание демократии и основа народоправства в Афинах, потому что демократическое государство есть государство правовое. Ста­рые, испытанные законы не должны необдуманно изменяться; су­дебные решения не должны терять свою силу (Demoth., XX, 89— 928; XYIII, 64—818; XXIV, 152—156, 216—217). Этот тезис — об­щее место для современников борьбы с Филиппом, поскольку его несколько раз варьирует в своих речах непримиримый противник Демосфена, сторонник промакедонской партии Эсхин. "Не подчиняй себе законы, а подчиняйся им сам: только этим укрепляется наро­довластие", — советует он политикам, и далее: "В городе, где на­родная власть, простой человек царствует благодаря закону и праву голоса; если же он передаст их другому, то сам подорвет свою си­лу" ⁵ Ему вторит Демосфен: "Одного, да, одного нужно остерегаться больше всего на свете: чтобы кто-нибудь возвышался над большин­ством. Не нужно мне, чтобы кого-нибудь спасали или губили пото­му, что так желает такой-то; но кого содеянное спасает или губит, то пусть получает от каждого из вас голос соответственно делам: в этом суть народовластия" (Demoth., XIX, 296). Но если для Демос­фена подобные сентенции — суть его политического мышления, те ценности, за которые он был готов и в конце концов пожертвовал жизнью, для его современников Исократа и Эсхина — лишь гром­кие фразы, стереотипы мышления толпы, используемые в качестве привлекательного антуража. Подобно Исократу, Эсхин проводит в Аттике политическую линию македонского царя и поэтому стано­вится злейшим врагом Демосфена.

Противоборство двух ораторов Демосфена и Эсхина начинается с 343—342 гг. до н.э., когда первый возбуждает против второго в афинском суде (так сливаются воедино судебное и политическое красноречие) дело "О предательском посольстве", в результате ко­торого из-за прямого сговора с врагом и медлительности подкуплен­ных царем послов Филипп погубил афинских союзников фокидян и захватил новые территории во Фракии, стремительно пройдя непри­ступные прежде ворота Греции — Фермопилы. Обвинения Демос­фена в этой речи строятся в основном на доводах морального по­рядка, поскольку фактическими доказательствами он не обладает. Ощущая свою моральную правоту, Демосфен апеллирует к Народ­ному собранию с призывом казнить Эсхина, хотя крайней формой наказания за подобное преступление могла служить лишь атимия (лишение гражданских прав).

Перед оратором, обвиняющим Эсхина, стоит сложнейшая задача Развенчания предательской политики промакедонской партии, стремящейся к разрушению существующего государственного строя демократии и независимости Афин. Но разговоры о высокой политике, об образцах героической доблести и справедливости предков стали настолько общим местом всех подвизающихся на ораторском возвышении, что афинский обыватель уже не отличает своих защитников от своих врагов. Поэтому Демосфен к высокой патетике политического красноречия времен Перикла примешивает низкий жанр инвективы, поношения, обличения конкретного человека, не чурается самых бранных слов, самых низкопробных упреков происхождении родителей, незаконнорожденности, порочащих любовных связях, изменах жены, актерских провалах и проч., направленных на уничижение личности "пособника Филиппа" Эсхина. Любопытно, что уже здесь употреблен остроумный риторический прием претериции (дословно: прохождение мимо), когда Демосфен заявляет, что браниться не умеет и не любит, а дальше разражается чудовищной бранью в адрес своего врага.

В принципе подобный способ использования политической аргументации, сегодня рассматривающийся как низкопробный и популистский, был обоснован тезисом афинской "политии", что человек не годный в личной жизни и быту, не может исправно исполнят возложенные на него народом государственные обязанности. Так, в официальную сферу политического красноречия врываются лексика и обороты улицы. В народном собрании Афин, где большинство составляли крестьяне и матросы, успехом пользуются соленые шутки, острые словечки, ругательства, божба и прочие элементы народно-смеховой культуры. В речах Демосфена против Эсхина (XVIII, XIJ их более чем достаточно. Аттическая классика в очень незначительной степени разводит по разные стороны официальную (roqj дарственную) и торжественную (обрядовую) речь и язык площади народную, смеховую, фаллическую, комическую традицию. Нередко они продолжают пересекаться, создавая наиболее злободневное содержание, как в политических комедиях Аристофана или в речах Демосфена, Эсхина, Гиперида, Ликурга — последних ораторов свободных Афин. Только жесткая теория стилей непререкаемого французского классицизма, на основе которой сложилось наше сегодняшнее пуристское представление о языке и нормах ведения политического диалога, создает преграды (впрочем, не всегда) непристойности, личным нападкам и грубым шуткам.

Однако наряду с инвективой в речах против Эсхина звучат удивительные по глубине образности и точности наблюдений размышления Демосфена над судьбой афинской демократии в ее трагическом единоборстве с единовластием. С горечью говоря о делах общеэллинских, Демосфен отмечает великое преимущество Македонца не в особенностях государственного устройства, не в воинской мощи или поддержке собственного населения, а в предательстве подкупленных царем греческих политиков, "ибо в Элладе в ту пору — да и не где-то в одном месте, а повсюду — взошел такой урожай предателей, взяточников и прочих святотатцев, что подобного изо­билия никому не припомнить, сколько ни вспоминай. Вот с этими-то союзниками и помощниками он ввергнул эллинов, издавна не ла­дивших и враждовавших друг с другом, в еще злейшие несчастья: иных обманул, иных одурачил подачками, иных прельстил всяче­скими посулами и этим способом совершенно разобщил всех, хотя на деле для всех было самым лучшим лишь одно — не давать ему такой силы" (Demoth., XUIII, 61). "По-моему, в эту самую пору и случилось так, что почти повсюду граждане из-за своей неумерен­ной и неуместной беспечности совершенно лишились свободы, а их предводители, прежде думавшие, что торгуют всеми, но не собою, поняли, что себя продали еще в самом начале торга. Теперь-то не величают их друзьями и гостями, как в былое время, когда нажива­лись они на взятках! Теперь-то они зовутся и подхалимами, и клят­вопреступниками, и еще по-всякому — слушают, что заслужили!" (Там же, 46). Больная коррупцией демократия не в силах сопротив­ляться внешнему напору агрессора именно из-за утраты гражданами ценностных ориентиров, вырождения их в пустую фразу; там, где нет идеалов, там торжествует чистоган; имморализм и подкуп — вот главные симптомы кризиса и распада.

Борьба с Эсхином, еще одним кумиром аттической Агоры, была для Демосфена нелегкой. И хотя Эсхин не получил специального риторического образования, он был известнейшей политической фи­гурой, когда Демосфен только начинал карьеру политического ора­тора. Профессиональный актер, Эсхин умел увлечь публику своими четкими и логически обоснованными периодами, почти трагедийным пафосом в апологии самому себе и, наконец, инвективой против Демосфена. Он начинает свою речь "О предательском посольстве" с прекрасных психологических наблюдений за противником, напри­мер, замечает, что все обвинения Демосфена были произнесены "не в гневе: лжец никогда не гневается на несправедливо оклеветанных им (2)". Вероятно, Демосфен-обвинитель, ставя в вину Эсхину за­ключение предательского Филократова мира (346 г. до н.э.), ко времени начала процесса (343—342 гг. до н.э.) несколько растерял обличительный пафос, и это сказалось на результатах голосования. Сам он, впоследствии отвечая на вопрос о главном качестве оратора, утверждал, что первейшее условие успеха — живость, второе — живость, и третье — тоже живость.

Эсхин справедливо упрекает обвинителя в "сумбурности" речи, как профессионал отмечает просчеты противника в собственной апологетике: "Из его речи следует, что он, Демосфен, — единст­венный хранитель города, все остальные — предатели..."(8). Опыт политической борьбы, несомненно, сказывается в продуманных на­падках на личность обвинителя — в трусости на поле боя (148), тогда как он, Эсхин, в сражениях проявил себя героически (167—170), в незаконнорожденности (93), даже в детских прозвищах и страсти к сутяжничеству (99) и т.д. "... я обозвал его блудодеем, у которого нет на теле чистого места вплоть до уст, откуда исходит голос...", — позволяет себе заявить Эсхин. Но на самом деле слабость его пози­ции в этом деле становится ясной из показательного софистского заявления: "Ведь не Македония делает людей подлыми или честны­ми, а природа!". В дальнейшем ссылка на "честную природу" афин­ского посла Эсхина требует подпорок в перечислении прежних за­слуг: "...я, первым сообщивший вам о победе города и о подвигах ваших сыновей, прошу у вас самой первой милости — спасения жизни..." И далее: "Со мною пришли к вам просители: мой отец — не отнимайте же надежду его старости! — мои братья, которые, расставшись со мной, вряд ли захотят жить, мои свойственники и эти малые дети, еще не сознающие грозящих опасностей, но дос­тойные жалости, если мне придется пострадать. О них я прошу, для них молю величайшего снисхождения: не предайте их врагам..." (179).

На этот раз Эсхин процесс выиграл, небольшим преимуществом голосов, но выиграл. Правда, от посольских обязанностей его от­странили и от государственных должностей тоже. Спустя двена­дцать лет (330 г. до н.э.) давняя вражда вновь выплеснулась нару­жу: теперь Эсхин обвинил некоего Ктесифонта в нарушении закона при награждении золотым венком... Демосфена. Демосфен не мог уклониться от процесса, на самом деле направленного против него лично, да и не собирался этого делать, хотя обстоятельства полити­ческой жизни в Афинах сильно изменились. В 338 г. до н.э. союз­ные войска афинян и фиванцев были разгромлены при Херонее ца­рем Филиппом, и независимость греческих городов-государств стала мнимой. Теперь Эсхин не стесняется называть себя гостеприимцем и другом Филиппа (к этому времени убитого Павсанием) и его сына Александра. Демосфен, чью голову уже требовали выдать македо­няне, по логике политической игры должен был испугаться, но во­преки логике он создает блестящую апологию самому себе, а на са­мом деле апологию демократическому вождю, до конца преданному своим принципам.

Демосфен изъясняет здесь трудность позиции государственного человека, избравшего своим поприщем дела общеэллинские. Он повествует с законной гордостью победителя о своем посольстве, спасшем Византии и остальных союзников от захватнических пла­нов Филиппа в 341 г. до н.э.: "...вы прогнали Филиппа с Евбеи ва­шим оружием, но также и моими — да, моими, хоть бы кто-то тут и лопнул от злости! — постановлениями и моим государственным участием..." (87). За это деяние Совет и народ впервые постановили увенчать Демосфена золотым венком в театре Диониса (349 г. до н.э.). Причем дипломатическая победа оратора принесла городу не только славу и почет, "но еще и достаток — жить стало сытнее и дешевле" (89). Подобно Исократу воспитанный в лоне демократии Демосфен оценивает собственную государственную деятельность подъемом уровня жизни большинства населения. Затем, став среди добро­вольцев, начальствовавших над боевыми кораблями афинян, Де­мосфен провел закон, "посредством которого принудил богачей че­стно исполнять свои обязанности, бедняков освободил от неспра­ведливых утеснений, а больше всего принес пользы городу, добив­шись, чтобы суда снаряжались к положенному сроку" (102). Пока­зательным для демократически мыслящего оратора является вывод, построенный на параллелизме, подчеркнутом отрицательной части­цей ни: "ни в городских делах я не предпочитал приязнь богачей правам большинства граждан, ни в делах эллинских не променивал блага Эллады на Филипповы подарки и гостеприимство" (109).

В речи "За Ктесифонта о венке" Демосфен подробно рассказыва­ет о своих трудах, разъездах, неподкупности на страже афинской демократии (218), о пренебрежении личной безопасностью (220), о том, как он единственный "в страшный миг не покинул своего места в гражданском строю" (173), когда Фивы уже готовы были уступить Филиппу, и убедил их заключить политический и военный союз с Афинами. Позднее Плутарх красноречиво опишет этот подвиг ора­тора-патриота: "...когда Филипп, гордый своим успехом при Амфиссе, внезапно захватил Элатию и занял всю Фокиду и афиняне были потрясены настолько, что никто не решался взойти на ораторское возвышение и не знал, что сказать, Демосфен, поднявшись среди всеобщего молчания и растерянности, советовал объединиться с фиванцами; этою и еще другими надеждами он, как всегда, ободрил и воодушевил народ и принял поручение вместе с несколькими со­гражданами выехать в Фивы. Отправил своих послов, как сообщает Марсий, и Филипп — македонян Аминта, Клеандра и Кассандра, фессалийцев Даоха и Дикеарха, которые должны были выступить против афинян. Фиванцы ясно видели, в чем для них польза, а в чем вред, ибо у каждого в глазах еще стояли ужасы войны и раны фокейских боев были совсем свежи. Но сила Демосфенова красно­речия, по словам Феопомпа, оживила их мужество, разожгла честолюбие и помрачила все прочие чувства, и в этом высоком вооду­шевлении они забыли и о страхе, и о благоразумии, и о благодарно­сти, всем сердцем и всеми помыслами устремляясь лишь к добле­сти. Этот подвиг оратора произвел такое огромное и яркое впечат­ление, что не только Филипп немедленно послал вестника с прось­бой о мире, но и вся Греция воспрянула и с надеждою глядела в будущее..." (Plut., Demoth., 18). Народ стал открыто предпочитать его другим ораторам как в радости, так и в печали среди общего несчастья. Именно Демосфену было поручено сказать надгробное слово павшим в битве при Херонее — тем, кто до последнего дыха­ния защищал эллинскую свободу. Ведь Демосфен сделал для "обороны Аттики сколько посильно человеческому разумению, и укрепил всю страну, а не только поставил стены вокруг города и Пирея" (300). Поэтому враги греческой независимости преследова­ли и продолжают преследовать вождя демократической партии в Афинах. "Чего со мною не бывало: меня требовали выдать с голо­вой, меня стращали возмездием амфиктионов, мне угрожали, меня пытались подкупить, на меня натравливали вот этих гнусных тва­рей, — но несмотря ни на что моя преданность вам пребывала не­изменной. А почему? А потому, что, едва вступив на государствен­ное поприще, сразу избрал я для себя прямой и честный путь — блюсти и неустанно преумножать силу и преуспеяние отечества. Такова моя служба" (322), — утверждает Демосфен.

Страстность, последовательность, убедительность речи Демосфе­на увлекли за собою слушателей и судей, и обвинитель Эсхин, вчи­стую проигравший этот процесс (он не собрал даже необходимой для обвинителя пятой части голосов), подвергся штрафу в 1000 драхм, и, не желая платить, удалился в изгнание на остров Родос, где от­крыл ораторскую школу. В его политической карьере была постав­лена точка. Рассказывали, будто ученики Эсхина однажды попроси­ли наставника повторить для них его последнюю речь. Эсхин, из­давший впоследствии этот образец ораторского искусства, с насла­ждением повторил ее. Восхищенные слушатели с недоумением спросили: "Как же ты после такой речи оказался в изгнании?" — "Если бы вы слышали, что говорил Демосфен, — ответствовал Эс­хин, — вы бы об этом не спрашивали".

Однако самым главным противником Демосфена, конечно, был македонский царь Филипп, об опасности политики которого оратор заговорил еще в 351 г. до н.э. в "Первой филиппике". Именно тогда патриот афинской демократии пытался внушить согражданам: "Будущее зависит от нас самих, и если мы не захотим теперь вести войну с Филиппом вдали отсюда, то, наверное, будем вынуждены вести ее здесь" (Demoth., VI, 50). Спустя двадцать лет он с полным правом мог сказать афинянам: "Я умел различать события при их зарождении, заранее постигнуть их и заранее сообщить свои мысли другим" (Demoth., XVIII, 246). Борьбе с Филиппом Демосфен по­свящает по меньшей мере восемь из дошедших до нас речей, из­вестных под общим названием "Филиппики": "Первую речь против Филиппа", три олинфских речи, речь "О мире", "Вторую речь про­тив Филиппа", "Херсонесскую речь", "Третью речь против Филип­па". И в каждой из них он неустанно разъясняет эллинам смысл внешней политики Македонца, основанной на принципе "разделяй и властвуй". Обращаясь к мессенцам во "Второй филиппике", он го­ворит: "Чего вы добиваетесь? — спросил я. — Свободы. — Но раз­ве вы не видите, что Филипп — злейший враг ее, хотя бы по сво­ему титулу? Ведь всякий решительно царь и владыка — ненавист­ник свободы и законов" (VI, 23—25). Суть позиции Филиппа по от­ношению к независимости греческих городов-государств, особенно с демократическим правлением, проницательно раскрыта оратором в его выступлении "О положении дел в Херсонесе": "Ему ненавистны больше всего наши свободные учреждения...ему ведь прекрасно из­вестно, что если он покорит своей власти все народы, прочно вла­деть чем-либо он не будет до тех пор, пока у вас существует наро­доправство" (VIII, 40—41).

Говоря о методах борьбы Филиппа со свободолюбием греков, Демосфен указывает на пренебрежение Македонца к "общепри­нятым у эллинов понятиям правозаконности" (XVIII, 181). Здесь в ход идут обман и подкуп, нарушение клятв и стравливание против­ников (XVIII, 19, 65 и ел.); "... в иных эллинских городах он держит свои сторожевые отряды и вмешивается в государственное устрое­ние, иные разрушает и жителей обращает в рабство, а в иные вме­сто эллинов поселяет варваров, допуская их попирать святыни и могилы. Все это вполне согласно с отечественными его обычаями, хотя он и злоупотребляет нынешнею своею удачей, позабывши, как сам, против всяких ожиданий, возвеличился из низости и ничтоже­ства" (XVIII, 182).

В отличие от Исократа, смотревшего на Филиппа как на воз­можного спасителя Греции, который объединит враждующие поли­сы и возглавит поход на Восток, Демосфен видел в македонском монархе угрозу самому существованию эллинства. Отсюда столь противоположные оценки как самой личности Филиппа, так и его деяний — от энкомия до погоса. Впрочем, к прямой инвективе про­тив Филиппа Демосфен прибегнуть не мог, поскольку в междуна­родной политике, ораторы, видимо, придерживались более строгих норм в выражении своих мыслей. Но все же Демосфен нередко указывает на слабые стороны своего заклятого врага, срывая с него флер победителя и героя, в который обряжают Филиппа сторонники промакедонской партии. По выражению Демосфена, "удачи Филип­па заслоняют на время его характер, потому что удачи способны прикрыть собой пороки, но достаточно малейшего потрясения — и характер обнаруживается в настоящем виде" (II, 17). Нас восхища­ет рациональность политического мышления Демосфена, смеющего­ся над верою соотечественников в то, что сами боги способствуют тем, кто побеждает; менее чем за полтора века до Демосфена поэт Пиндар склонился перед персами, считая, что где сила, там и боги. В целом Демосфен нередко смеется над религиозными суевериями; к примеру, Эсхин упрекает Демосфена в святотатственной насмеш­ке над прорицаниями Дельфийского оракула, поскольку, как сарка­стически заявил вождь афинской демократии, "пифия держит сто­рону Филиппа" (Эсхин, О венке, 130).

Не случайно речи Демосфена против Филиппа имели общегрече­ский успех и заслужили всеобщее признание потомков. По преда­нию, сам Филипп Македонский, прочитав "Третью филиппику" Де­мосфена, с улыбкой заметил: "Если бы я слышал Демосфена, я сам бы подал голос за него как за вождя в борьбе против меня".

В целом мышлению Демосфена присуща ирония, искрящаяся и прорывающаяся в самые патетические моменты его речей. Так, на­падая на Эсхина, он называет своего обвинителя "театральной мар­тышкой, деревенским Эномаем" (двойной намек, поскольку Эномай — мифологический царь, убивавший своих соперников в колесничном беге копьем в спину, и роль, проваленная Эсхином в одной из теат­ральных постановок в Афинах); сравнивает противника с врачом, который, "посещая страждущих от недуга, ничего бы им не совето­вал и не указывал никаких лечебных средств, а потом, после смер­ти какого-нибудь больного, явившись на тризну, принялся бы прямо на могиле объяснять, что если бы усопший вел себя так-то и так-то, он бы остался жив" (XVIII, 242—43). Обличая мздоимство Эсхина, подкупленного Филиппом, Демосфен соединяет иронию (пародирование манеры противника), антитезу и риторический вопрос: "Не вы­ступая с речью надо прятать руку под плащ, Эсхин, а, будучи по­слом, надо прятать руку под плащ. А ты там протягивал и подстав­лял ее, опозорив всех, здесь же напыщенно вещаешь и думаешь, что, заготовив жалкие слова и хорошо поставив голос, не попла­тишься за такое множество тяжких преступлений?" (XIX, 255).

Арсенал риторических приемов в творчестве Демосфена доста­точно широк (о некоторых мы уже упоминали выше), но наиболее излюбленными и часто повторяющимися являются те, что помогают усилить эмоциональное или слуховое восприятие. Ведь свои речи Демосфен не писал для прочтения, а обыкновенно произносил в больших собраниях, отсюда расчет на звуковое, мелодическое вос­приятие периода: слог Демосфена впитал в себя технику исократовского благозвучия, но исократовскую плавность сменила взволно­ванная и напряженная динамика. Следуя учению Исократа, Демос­фен старательно избегает "зияния", особенно в ранних речах; став известным мастером, позволяет себе скопление кратких гласных, разряжая их с помощью интонации остановкой в произношении. Благозвучие, характерное для периодов Демосфена, достигается благодаря отказу от скопления кратких слогов (не более двух под­ряд, хотя встречаются исключения). Преобладание долгих слогов создает ощущение плавности.

"Древние критики, как Дионисий Галикарнасский и Цицерон, высоко оценивают симметричность периодов Демосфена, но анализа деления его периодов на члены не дают и правил построения ора­торских периодов на основании примеров из речей Демосфена не выводят. Нам трудно проникнуть в тайны построения речей Демос­фена по периодам и членам, главным образом потому, что размеры самого члена (καλον) не могут быть установлены с полной опреде­ленностью. С уверенностью можно сказать лишь то, что в оратор­ской речи соблюдались особые правила ритма, а ритм, по мнению такого тонкого критика, как Дионисий, "есть нечто, могущее пле­нять слух более всех чарующих средств" ("О силе Демосфена". Гл. 39. С. 1071, 18) ⁶

Лексика речей Демосфена становится все более четкой и кон­кретной. "Если у Лисия слово подчеркивалось его особым местом в схематизированном потоке речи, у Исократа — фоном всех осталь­ных слов, то у Демосфена его стало выделять собственное, смысло­вое значение и его начальное место в периоде" ⁷ Всем прочим спо­собам выделения смысла Демосфен предпочитает логическое уда­рение, поэтому ключевые слова он ставит на первое или на послед­нее место в периоде. Отсюда его любовь к анафоре — повторению одного и того же слова в начале нескольких фраз, следующих одна за другой.

Средством смыслового выделения служит и употребление не­скольких, чаще пары, синонимов, обозначающих действие: "пусть говорит и советует"; "радоваться и веселиться"; "плакать и лить слезы"; "твердил и изъяснял". Для этой же цели Демосфен вставля­ет в средину фразы около ключевых слова с нулевым ("как я ду­маю" — расширяет смысловой отрезок) или сакральным смыслом (например, клятвы: "клянусь Зевсом и всеми богами, заслуживал бы ста смертей"; божба: "Что б мне сгинуть в пропасть!" или "...кто обвинит меня в приверженности — о Земля! о боги! — в привер­женности Филиппу? Клянусь Гераклом и всеми богами...").

Без сомнения, Демосфен виртуозно владел антитезой, приме­ром которой может служить контрастное противопоставление себя противнику в речи "О венке": "Ты служил при школе — я учился в школе, ты посвящал в таинства — я приобщался к таинству, ты за­писывал за другими — я заседал и решал, ты играл третьи роли — я смотрел представление, ты проваливался — я освистывал, ты по­могал врагам — я трудился ради отечества" (Demoth., XVIII, 265). Но антитеза и параллелизм как приемы изукрашенные и искусст­венные в красноречии Демосфена заменены на более естественные и близкие к разговорной речи анафоры, перечисления, вопросы, восклицания, вставные диалоги.

Самые распространенные тропы у Демосфена — метафора и гипербола. К примеру, метафора из лексикона палестры: "натре­нировали против самих себя столь опасного врага". Более разверну­тая метафора богини Молвы, обличающей преступления подкуплен­ного Эсхина, становится одним из серьезных пунктов обвинения в речи "О предательском посольстве" (XIX, 243—44). Демосфен жил перипетиями текущей политической борьбы и, в отличие от Исократа, довольно редко прибегал к мифологическим образам и исто­рическим параллелям. Он скорее сам был склонен к мифотворчест­ву, чем к толкованию традиционного мифа. К примеру, в речи "За Ктесифонта о венке" он ссылается на миф единожды, подпирая им идею союза между афинянами и фиванцами (Гераклиды — XVIII, 186—187). Зато Эсхин сохранил для нас эпизод создания Демосфе­ном "политического мифа": "Этот самый Демосфен, узнав от Харидемовых лазутчиков о кончине Филиппа, сочинил себе вещее сно­видение, будто бы узнал о случившемся не от Харидема, а прямо от Зевса и Афины, ими же днем поклявшись в том, что ночью они с ним разговаривают и предрекают ему будущее" (Эсхин. Против Ктесифонта о венке, 77).

Что же касается преувеличений, то ими пестрят не только все образцы греческого красноречия, но и наша повседневная эмоцио­нально окрашенная речь ("я тебе тысячу раз говорил!.."). Демосфен прибегает к гиперболе, например когда льстит самолюбию слушате­лей и судей: "...вы явили себя воинами не просто безупречными, но достойными восхищения за ваш строй, выучку и отвагу. Вот почему вас восхваляли, а сами вы благодарили богов жертвами и праздни­ками" (Demoth., XVII, 216). От невинной гиперболы к лукавому умолчанию следует оратор в своей победной речи "За Ктесифонта о венке"; ведь чисто юридическая правота была на стороне Эсхина, ибо по закону нельзя было награждать венком лицо, не отчитав­шееся в своей деятельности, а именно в таком положении был Де­мосфен. Поэтому, опустив (умолчав о них) многие упреки Эсхина, Демосфен переключает внимание слушателей с основного пункта обвинения на свою патриотическую деятельность и предательство главы промакедонской партии в Афинах Эсхина. По существу, он подменяет тезис, выставленный противником. Впрочем, фигура умолчания встречается у Демосфена и в совершенно ином контек­сте: оратор сознательно умалчивает о том, что он непременно дол­жен был бы сказать по ходу изложения, и слушатели неизбежно дополняют его сами. Этот психологический прием подталкивает слушателя к сотворчеству, и тем самым точка зрения говорящего значительно выигрывает в убедительности.

Из спора двух ораторов Эсхина и Демосфена мы можем сделать вывод о том, что в последние годы существования афинской демо­кратии ораторы не раз прибегали к сознательному переиначиванию фактов, к тенденциозной трактовке и прямой подтасовке, и это, ви­димо, было принято в условиях ожесточенной политической борь­бы. Никто из живущих в том веке политических деятелей, включая Демосфена, не избежал обвинений в безнравственных поступках (см. обвинения Эсхина и Плутарха против Демосфена, написавшего речи для истца и ответчика в процессе Формиона и Аполлодора — Plut., Demoth., 15; историю с Гарпалом и казной Александра Маке­донского и проч.). Но конец его жизни окружен ореолом величия.

Проиграв свою последнюю Ламийскую войну с наследниками Александра, афиняне были вынуждены подписать очень тяжелые условия мира и вынесли в Народном собрании смертные приговоры ораторам, побуждавшим их к войне против Македонии. Демосфен, Гиперид и другие защитники демократии, преданные согражданами, бежали. Ищейки Антипатра, во главе которых стоял бывший траги­ческий актер Архий, настигли их в Эгине, и, невзирая на то, что они просили защиты у алтарей храма Эака, силой выволокли их из храма и отправили к Антипатру. Среди казненных не было Демос­фена. Он нашел убежище в храме Посейдона близ Арголиды. Когда Архий настиг его там, Демосфен высмеял его, припомнив сцениче­ские провалы своего преследователя. Затем, несмотря на угрозы, попросил дать ему немного времени, чтобы оставить письменное распоряжение своим домашним. Войдя в святилище, он поднес к губам тростниковую палочку, которой писали древние, и прикусил ее. Почувствовав действие яда, Демосфен нетвердым шагом попы­тался покинуть храм, но у алтаря упал и умер. Так закончились дни величайшего мастера древнегреческого красноречия, которого потомки, ценя высокие достоинства его прозы, стали звать просто "оратор", как звали Гомера "поэт".

Однако слава Демосфена не умерла вместе с ним. Древние бе­режно сохранили 60 его речей, из которых, по крайней мере, 40 — новейшая критика считает подлинными. Обширное жизнеописание Демосфена оставил Плутарх, сопоставив его биографию с жизнью выдающегося оратора Рима Марка Туллия Цицерона. Дополнитель­ные сведения о Демосфене можно почерпнуть из сборника "Vitae decem oratorum", который приписывается все тому же Плутарху (Ps. — Plut.), комментариев Либания и Зосимы Аскалонского, сло­варя Свиды и из "Похвального слова Демосфену" Дионисия Галикарнасского. О значении красноречия Демосфена в античной тради­ции можно судить хотя бы по количеству авторов, говоривших о нем в самом возвышенном стиле, среди которых Полибий, Страбон, Ориген, Фотий, Квинтилиан, Авл Геллий, Макробий, Юстин, Тертулиан и Аврелий Августин. Цицерон считал Демосфена непревзой­денным мастером красноречия, образцом для ораторов последующих веков (Cic. Brut, 9, 1; Orat., 61; De orat.gen., 4 и сл).

Лучшей эпитафией Демосфену-публицисту могли бы стать его соб­ственные слова: "Не слово и не звук голоса ценны в ораторе, но то, чтобы он стремился к тому же, к чему стремится народ, и чтобы он ненавидел или любил тех же, кого ненавидит или любит родина".

¹ Демосфен, XIII, 36. Здесь и далее цит. по изд.: Демосфен. Речи: В 3 т. / Под ред. E.G. Голубцовой, М.П. Маринович, Э.Л. Фролова. М., 1994.
² Plut., Dem., 7—8. Цит. в пер. С.П. Маркиша по изд.: Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М., 1994. Т. 2. С. 325.
³ См. подр.: Plut., Dem., 9; Cic., De finibus, V, 2.
⁴ Demoth., XVIII, 231. Цит. в пер. Е. Рабинович по изд.: Ораторы Греции. М., 1985. С. 261.
⁵ Эсхин. Против Ктесифонта о венке 23, 233. Цит. в пер. С. Ошерова и М. Гаспарова по изд.: Ораторы Греции. С. 166, 206.
⁶ История греческой литературы. Т. 2. С. 287.
⁷ История всемирной литературы. Т. 1.С. 390.

Поиск по сайту: