Глава 5. Эволюция психологического анализа в романах Прево

В творчестве А. Прево, крупнейшего французского романиста 1730–40-х годов, исповедально-биографический роман наполняется гораздо более сложным и многоплановым психологическим содержанием, и «психологический реализм», наметившийся в «Знаменитых француженках» Р. Шарля и «Жизни Марианны» Мариво, у Прево получает дальнейшее развитие.

Творчество Антуана Прево представляет одно из самых сложных и противоречивых явлений французской литературы XVIIIвека. Исследователи рассматривают его в русле различных литературных направлений и жанровых традиций. Ж. Сгар (1), К. Энгель (2), В. Мильн сближают Прево с традициями барочного романа, Ф. Грин (3) и В. Гриб (4) – с аналитическим романом эпохи классицизма, Ш. Морон (5) – с пикареской, В. Кожинов увидел в «Манон Леско» соединение традиций пикарески и психологического романа, Ж. Фабр (6) обнаруживает в Прево прямого предшественника готического предромантического романа. Несовпадение точек зрения закономерно: Прево действительно занимает особое место в истории французской психологической прозы, одновременно сохраняя ее классические черты и открывая художественную перспективу последующих литературных периодов.

Вопрос об особенностях художественного психологизма Прево остается одним из центральных для всех исследователей его творчества, поскольку именно в сфере психологизма особенно наглядно выявляется художественное новаторство писателя.

Большинство авторов связывает психологизм Прево с аналитическим романом XVII века, Ф. Грин подчеркивает, что из всех писателей XVIII века Прево ближе всего к Лафайет. В. Кожинов указал на непосредственную связь психологической линии романов Прево с рационалистическим психологическим анализом Лафайет. Эту концепцию разделяет Е. М. Мелетинский: «Психологический самоанализ де Грие и психологический анализ Прево так же рациональны, как самоанализ принцессы Клевской и анализ Мари Мадлен де Лафайет» (7). Ж. Сгар видит связь Прево с рационалистическим психологизмом XVII века в стремлении писателя к «метафизическому» анализу чувств, к постижению общих, универсальных психологических законов, а не частных индивидуализированных характеров. Поэтому Прево в большей мере представляется ему «метафизиком» и моралистом, чем психологом.

Связь Прево с французской культурой XVII века усматривается и в его пристальном интересе к философским идеям предшествующего столетия. Многим исследователям решающим представляется влияние на Прево философской концепции Н. Мальбранша. Особенно подробно данный аспект рассматривался в работах Ж. Сгара и Ж. Депрена (8). Идея динамической психологии, близкая Прево, интерес писателя к экзистенциальным состояниям тоски, беспокойства, душевной пустоты, по мнению указанных исследователей, прямо восходят к Мальбраншу. Ж. Сгар отмечает также влияние на Прево этических идей Паскаля, обусловившее пессимистическую концепцию жизни у писателя.

В современных работах отмечается существенная роль научных идей, в частности медицинских, на формирование психологической концепции Прево. Достаточное внимание этой проблеме в связи с анализом «Истории Кливленда» уделено в работах Ж. Сгара и М. В. Разумовской. М. В. Разумовская подчеркивает, что свое понимание психологии Прево основывал на «научном детерминизме» (9). В указанном отношении Прево-психолог превосходил современных ему авторов, разрушая однозначность рационалистической обусловленности психологии и поведения.

Отмечая стремление Прево к рационалистическому универсализму, исследователи обращают, однако, внимание на ряд парадоксальных моментов. Во-первых, не все чувства у Прево могут стать объектом классического анализа. Ж. Сгар отмечает нерасчлененность аффективной стихии в романах писателя, где полярные эмоции могут иметь сходные формы выражения. Во-вторых, Прево принципиально отказывается от рационалистического анализа смутных душевных состояний, прибегая к соответствующим словесным формулам («невозможно сказать», «не могу выразить» и т. п.). Наконец, психологический анализ, к которому обращается протагонист в романах Прево, не может до конца проникнуть в чужое сознание, и поэтому о «непостижимой» Манон до сих пор ведутся читательские и исследовательские дискуссии.

Ж. Сгар снимает указанные противоречия, вводя понятие «лиризма»: он считает, что для романов Прево характерно взаимодействие «анализа» и «лиризма».

С иных позиций оценивает кажущиеся противоречия психологического анализа Прево Р. Лофер (10). Он полагает, что в «Манон Леско» психологический анализ не отражает истинный смысл характеров и событий, поэтому он отступает на второй план: «Мы понимаем де Грие лучше, чем он сам себя понимает»(11). Загадка Манон представляется исследователю мнимой, созданной воображением де Грие. В. Гриб также отмечал бессилие классического психологического анализа раскрыть объективный смысл изображенного в романе Прево конфликта. Таким образом, психологическая точка зрения рассказчика в «Манон Леско», по мнению указанных исследователей, не является адекватной изображенным коллизиям, которые раскрываются в системе объективных обстоятельств и характеров. При такой трактовке поэтика романа Прево сближается с поэтикой реалистического психологизма XIX века.

Существует и еще один подход к оценке художественного психологизма Прево, акцентирующий предромантические тенденции творческого метода писателя. Такова точка зрения Ж. Фабра, видящего в Прево предшественника предромантического «черного романа». Ж. Жаккар рассматривает де Грие «как художника», который своей творческой мощью превращает банальную действительность в шедевр искусства» (12). В «Манон Леско», как считает исследователь, де Грие творит образ Манон в соответствии с собственным идеалом, и эволюция Манон отражает становление чувств героя. Чисто романтический разрыв между идеалом и действительностью представляется Ж. Жаккару центральной проблемой романа, а выражение протагонистом собственного субъективного видения мира рассматривается как осмысленная художественная задача автора.

Очевидно, что наметившиеся точки зрения свидетельствуют о возможности рассматривать художественный психологизм Прево одновременно как результат литературной эволюции и как предвосхищение будущих художественных открытий, в соотношении традиций и новаторства. Преувеличение какого-либо из аспектов создает односторонность подхода и мешает увидеть психологизм Прево во всей его сложности и противоречивости.

Кроме того, необходимо отметить, что в современных исследованиях не ставится проблема эволюции художественного психологизма Прево, хотя объективно она существует. Художественные поиски Прево не исчерпываются каким-либо одним произведением. Поэтому неправомерно, на наш взгляд, делать обобщающие все творчество писателя выводы на основе одного произведения – «Истории кавалера де Грие и Манон Леско», тем более что само это произведение является частью художественного целого. Между тем такой подход остается общепринятым и часто создает искаженное представление о художественном методе писателя.

Наша задача – охарактеризовать основные принципы художественного психологизма Прево на материале трех наиболее значительных его произведений – романов «Мемуары знатного человека, удалившегося от мира», «История Кливленда» и «История одной гречанки» – наиболее полно отражающих мастерство психологического анализа Прево-романиста и этапы его становления.

«Мемуары знатного человека» (1728–1731) и «История Кливленда» (1729–1740) представляют так называемые «большие» романы Прево, и сам их объем являлся анахронизмом на фоне совершавшейся эволюции в сторону сокращения романного пространства. Данные произведения принято сближать с формой барочного романа. Действительно, в их сюжетостроении и композиции немало типично барочных элементов (объем романного действия, обилие необычайных приключений и роковых случайностей, бесконечные пространственные миры – страны и континенты, которые свободно пересекают герои). Сохраняет для Прево свое значение и определенные философско-этические идеи барокко (идея испытания, идея рока и т. п.).

Концепция биографии в «Мемуарах знатного человека» и «Истории Кливленда» принципиально отличается от «Жизни Марианны» Мариво и «Заблуждений сердца и ума» Кребийона, ориентированных, как мы указывали, не на историю жизни во всем ее объеме, а на историю инициации. Это радикально меняет психологический ритм повествования. У Прево в больших романах нет места мелким, сиюминутным впечатлениям, своеобразному психологическому импрессионизму, которым пленяет Мариво. Автобиография героя воссоздает не отдельные психологические ситуации, а большие этапы и периоды жизненного пути, отражающие все основные вехи опыта: детство, мир семьи, первые впечатления юности, любовь, супружество, горечь потерь и житейских невзгод и, наконец, закат жизни. Прево находит нужным упомянуть, что публикация «мемуаров» происходит после смерти их авторов, обозначая тем самым естественную концовку биографии. На подобном жизненном пространстве рассказчик имеет широкие возможности аналитического осмысления прошлого.

Основным структурным элементом исповедально-биографических романов Прево становится интеллектуальная рефлексия протагониста. Маркиз де Рокенкур и Кливленд – натуры созерцательные и самоуглубленные, склонные к философским медитациям. Они интересуют автора как выразители общечеловеческих психологических устремлений. Пространственная и временная локализация героев оказывается весьма условной, как и их социальное положение. Имя рассказчика впервые упоминается лишь в 4-м томе «Мемуаров знатного человека», и для читателя он остается безымянным дворянином, частным лицом, жизнь которого важна и интересна лишь с общечеловеческой точки зрения. Кливленд, представленный как внебрачный сын Кромвеля, пережив тяготы семейной ситуации в детстве, в дальнейшем также превращается в частное лицо, социальное положение которого не определяет каких-либо значимых событий биографии. В данном случае Прево значительно менее конкретен, чем Мариво и Кребийон, и тяготеет к универсализации психологической проблематики.

В «Мемуарах знатного человека» протагонист воплощает характерную для барокко идею испытания. Она звучит уже в предуведомлении к роману: «В различных событиях его (рассказчика – Н. 3.) жизни вы увидите новые примеры привычного непостоянства судьбы, и вы восхититесь тем, что человек сумел найти в себе столько мужества и добродетели, чтобы выдержать такие испытания» (13). Именно данный тезис положен в основу романа и определяет самосознание рассказчика. С первых страниц настойчиво звучит мотив рока, преследующего героя. Маркиз де Рокенкур интуитивно ожидает приближения катастрофы, ему снятся зловещие сны, его терзают неясные предчувствия, погружающие его в меланхолию даже посреди безоблачного счастья: «Так неизменно Провидение подготавливало меня ко всем жестоким страданиям, какие были мне уготованы» (14). Все, что происходит с маркизом де Рокенкуром, есть результат трагических случайностей, необъяснимых ударов судьбы (нападения разбойников, пиратов, турецкий плен, происки врагов и т. п.), которые он бессилен предотвратить. Но ему не в чем себя упрекнуть: «Я тот же в шестьдесят лет, каким был в двадцать, – друг суровой добродетели, хотя порой мне нелегко ей следовать, и всегда враг порока настолько, что с ужасом отворачивался от него как в моих воспоминаниях, так и в моих поступках» (15).

Это ощущение цельности собственной натуры и нерушимости принятых нравственных принципов сопровождает героя на протяжении всей его жизни. Отказавшись от страстей и поисков личного счастья после смерти любимой жены, он в конце концов приходит к созерцательной жизненной философии и превращается в наставника слабых и заблудших. Он дает уроки житейской мудрости маркизу де Розамберу, миледи Р. и выносит, как мы знаем, вполне объективное суждение о характере кавалера де Грие. Рефлексия маркиза де Рокенкура приобретает ярко выраженный рационалистический характер. Он враг неуправляемых страстей: «Если человек позволяет себе отдаться слепому влечению, нет такой крайности, на которую бы он не был способен, даже не предвидя этого заранее» (16). Следуя данному принципу, маркиз де Рокенкур демонстрирует неограниченные возможности самопознания и самоконтроля. Так, он пристально изучает собственное сердце, тронутое искренним и пылким чувством миледи Р. «Я мог бы полюбить ее, – говорит он себе. – Я хорошо вижу, что дальнейшее сопротивление скоро станет бессмысленным, но я сумею настолько управлять своей любовью и даже держать ее в тайне, что она не будет ни оскорбительной, ни преступной»(17). Маркиз де Рокенкур не изменяет своему решению, и миледи Р. вынуждена довольствоваться его благородной дружбой.

Моральная философия маркиза де Рокенкура восходит к янсенистским доктринам и, по существу, завершается проповедью покоя и аскетизма. Этой высшей для него истине противостоят ошибки и заблуждения страстей, которые иллюстрируются в романе рядом соответствующих примеров. Вставные истории в «Мемуарах знатного человека» выполняют ту же функцию, какую выполняли они в барочном романе: они иллюстрируют определенные психологические законы, становятся своеобразными аргументами в поисках истины. Каждая из них, в том числе история кавалера де Грие, представляет «злосчастный пример» власти страстей над человеком. Незнакомка, спасенная маркизом де Розамбером, кончает с собой, узнав об измене своего возлюбленного. В ее уста вложена чисто янсенистская идея добродетели: «Наши первые невольные движения влекут нас к любви. Это влечение рождается с нами и никогда нас не покидает. И если находятся женщины, которые умирают добродетельными, необходимо, чтобы они боролись с собой на протяжении всей жизни» (18). Маркиз де Рокенкур полностью разделяет эту позицию. Все заблуждения и пороки он делит на две группы. Одни происходят от расстройства рассудка и, хотя состояние это унизительно и свидетельствует о слабости человека, оно извинительно, так как не зависит от воли. «Но есть и другой вид безумия, – замечает он, – заключенного в сердце и вызванного неистовством страстей. Это безумие постыдно, и в нем мы повинны сами, ибо мы способны ему сопротивляться»(19).

В романе неоднократно изображается жестокое возмездие, настигающее жертв страстей. Самоубийство незнакомки, спасенной маркизом де Розамбером, описывается с ужасающими физиологическими подробностями. Не менее значима для общей концепции романа и встреча маркиза де Рокенкура с женщиной-разбойницей, которую измена возлюбленного заставляет возненавидеть людей и жить только сладостью мести. Маркиз де Рокенкур отвозит ее в Сальпетриер, где ей, вероятно, уготована судьба Манон. Трагична история миледи Р., погибающей от собственной неосторожности. «Она никогда не умела властвовать над своими страстями, – замечает рассказчик, – всегда позволяла увлечь себя капризами любви или ненависти» (20). История кавалера де Грие – еще один пример власти страстей, и вне общего контекста романа ее прочтение невозможно.

Таким образом, маркиз де Рокенкур, первый рефлексирующий герой Прево, воплощает идею этического самоконтроля, и его собственная история приобретает не столько психологическое, сколько морально-философское звучание. Поэтому в «Мемуарах знатного человека», по существу, не играет какой-либо роли прием двойного регистра: у протагониста и рассказчика единое видение мира. Перед нами не индивидуализированный человеческий характер, а скорее персонифицированная нравственная позиция. Рефлексия приобретает универсально-рационалистический характер, и ее содержание адекватно абсолютной истине.

В «Истории Кливленда» характер рефлексии в значительной мере меняется. Кливленд начинает с того, что является для маркиза де Рокенкура итогом, – с определения строгих нравственных принципов. Он замечает, что априорная моральная философия получена им в готовом виде от матери: «Главной ее целью было внушить мне твердые принципы добродетели и неизменные правила разума и мудрости» (21). Кливленд не просто усваивает готовые жизненные формулы: мать лишает его общества людей, и по ее воле детские годы герой проводит в уединенной пещере. Подобный педагогический эксперимент возвращает нас к мотивам барокко, к Кальдерону и Грасиану. Попадая, наконец, в мир людей, Кливленд начинает с интересом и изумлением изучать не столько их, сколько самого себя. Новый опыт чувств не совпадает с априорным знанием.

Особенностью протагониста в «Истории Кливленда» является безудержная страстность и непосредственность, что определяет характер его рефлексии. Прием «двойного регистра» создает возможности совмещения аналитического и сентиментально-лирического принципов самопознания. Сентиментальная рефлексия заявляет о себе непосредственным воспроизведением чувственного опыта героя, обуревающих его ощущений, смутных душевных состояний, которые он может разъяснить и проанализировать только с определенной временной дистанции, в состоянии покоя. «Так как чувства не могут быть обозначены идеями, – замечает Кливленд, – необходим опыт, чтобы научиться их распознавать» (22).

Через непосредственные ощущения и нюансы чувств раскрывается история любви Кливленда к юной Фанни. Герой переживает свое первое чувство, не понимая смысл происходящего, не владея еще языком любви. Способность к рационалистическому самоанализу в нем ослаблена, в сравнении с маркизом де Рокенкуром, поэтому меняется и представление Кливленда о природе страстей.

Человек от рождения, считает Кливленд, наделен двумя способностями – мыслить и чувствовать. Счастлив он лишь тогда, когда они уравновешены. Но в минуты ослепления страстей равновесие нарушается, и разум бессилен его восстановить. Поэтому так часто в «Истории Кливленда» герой описывает страсть как психофизиологическое состояние, о чем подробно пишет М. Разумовская (23).

В «Кливленде» появляется апофеоз чувствительности как основы истинной нравственности. Кливленд уже не отвергает страсть как начало, враждебное разуму и морали: «Я был убежден, следуя принципам философии моей матери, что естественные порывы чувств, когда они не искажены привычкой к пороку, ничем не угрожают невинности» (24). Нравственное чувство самого Кливленда имеет не умозрительный, а инстинктивный характер и безошибочно направляет его действия к добродетели. В этом смысле Кливленду, как и Рокенкуру, присуща цельность, и он в такой же мере защищен от заблуждений и пороков, как герой «Мемуаров знатного человека».

Интеллектуальная и сентиментальная рефлексия в «Истории Кливленда» уравновешены. Чувствительность, ослепление страстей не исключают объективного самопознания. Герой в конечном счете сознает и анализирует даже бессознательные душевные движения, как и Марианна в романе Мариво. Характерна в этом отношении история его любви к Сесили, в которой он впоследствии узнает собственную дочь. Кливленд пристально следит за собственными ощущениями, которые кажутся ему странными и необъяснимыми, но при этом очень четко анализируются: «В ее отсутствие я испытывал живое беспокойство, которое охватывает человека в состоянии возбуждения. Мне всегда казалось, что мне недостает какой-то важной части собственного естества. Меня влекло к ней нечто более сильное, чем простая симпатия, и столь же непостижимое, как колдовское наваждение» (25). Впоследствии герой назовет это чувство «голосом крови» (26).

В то же время, наделенные способностью к самоанализу, герои «Истории Кливленда» не оказываются столь защищенными от ослепления страстей, как рассудительный маркиз де Рокенкур. Жена Кливленда Фанни оказывается жертвой неукротимой ревности. Коварный Желен убеждает ее в предательстве Кливленда и, чтобы отомстить мужу, она уступает домогательствам Желена. В финале романа, узнав об обстоятельствах измены Фанни, Кливленд не считает ее виновной, ибо понимает несокрушимую силу страстей. Сесиль, узнав тайну своего происхождения и открыв в недавнем возлюбленном отца, не может рассудком победить собственные чувства. Препятствие, разлучившее ее и Кливленда, естественно, непреодолимо, но страсть, лишившаяся объекта, жива в ее душе и становится воистину разрушительной. Сама Сесиль пытается объяснить Кливленду собственное психологическое состояние, ссылаясь на особенности данного ей природой характера – «слишком чувствительного»: ее чувство было слишком глубоко и совершенно, и ни один человек из тех, кого она встречает в обществе, не может быть достоин того идеала, который сложился в ее душе. Она видит во всех мужчинах тщеславие, себялюбие, легкомыслие, забвение принципов добра и справедливости, а главное – посредственность. Поэтому Сесиль не в силах справиться с нарастающим в ее душе отвращением к жизни, и смерть героини есть естественный результат безысходного разочарования и пустоты. Мотив ускользающего блага, тщетности надежд и желаний приобретает в «Истории Кливленда» морально-философский смысл.

«История кавалера де Грие и Манон Леско» создана в тот же период, что и указанные романы писателя. Следовательно, говорить об эволюции художественных позиций Прево применительно к данному произведению неправомерно. Речь идет о своеобразии художественных приемов, отражающих новую задачу, поставленную автором.

Избранная Прево в «Истории кавалера де Грие» форма повествования не была принципиально новой и восходит к вставной новелле барочного романа. Совпадают и рамочные приемы ее оформления (случайная дорожная встреча основного рассказчика и кавалера де Грие и исповедь последнего). Как и в барочном романе, исповедь кавалера де Грие представляет устный рассказ, в основе которого – история роковой страсти. Однако содержание исповеди не соответствует духу галантных вставных новелл и обнаруживает связь с иной литературной моделью – «Знаменитыми француженками» Р. Шаля. М. Делоффр указал на ряд прямых реминисценций из Р. Шаля, имеющихся в романе Прево (27). Кроме того, исследователь заметил, что Прево, несомненно, воспринял новизну повествовательных приемов Р. Шаля: естественность тона, соединение психологизма с бытовыми реалиями, социальную конкретность фона. Даже построение интриги в романе Прево восходит к «Знаменитым француженкам» – история двух влюбленных, принадлежащих разной социальной среде. Само название – «История кавалера де Грие и Манон» – заставляет вспомнить о романе Р. Шаля, где каждый рассказ обозначен соответственно как история г-на де*** и мадемуазель***. Все эти наблюдения представляются верными и позволяют увидеть в «Манон Леско» не уникальное литературное явление, а закономерный этап литературной эволюции.

Новая художественная задача, поставленная Прево и определившая выбор повествовательной формы, достаточно четко сформулирована в предуведомлении рассказчика и отражает общие устремления «Мемуаров знатного человека» противопоставить нравственной твердости и цельности идеального характера «злосчастные примеры» слабости и неразумия. Поэтому контур характера де Грие очерчен вначале в соответствии с авторской позицией: «Мне предстоит изобразить ослепленного юношу, который, отказавшись от счастья и благополучия, добровольно подвергает себя жестоким бедствиям; обладая всеми качествами, сулящими ему самую блестящую будущность, он предпочитает жизнь темную и скитальческую всем преимуществам богатства и высокого положения; предвидя свои несчастья, он не желает их избежать; изнемогая под тяжестью страданий, он отвергает лекарства, предлагаемые ему непрестанно и способные в любое мгновение его исцелить» (28). История де Грие подается автором как «нравственный трактат, изложенный в виде занимательного рассказа» (29).

Четко обозначенная дидактическая установка, казалось бы, предопределяет трактовку главного героя и его исповеди. Между тем все исследователи склонны усматривать несоответствие между поставленной задачей и ее художественным воплощением, между этическим и эстетическим пафосом романа.

Де Грие с самого начала определен рассказчиком как «характер двойственный», «смешение добродетелей и пороков», и в соответствии с данной установкой принцип контрастности становится основополагающим для повествования. Де Грие воплощает целый ряд психологических антиномий, в нем разрушена цельность, составляющая основу духовного мира маркиза де Рокенкура и Кливленда. Такая трактовка полностью противоречит рационалистической характерологии. В романе представлены две разных ипостаси де Грие, два основных его психологических состояния, резко контрастных. Первое соответствует состоянию покоя. Духовный сан де Грие воспринимает как призвание, отвечающее его внутренней потребности в уединенном и размеренном существовании. Ему кажется, что страница блаженного Августина ценнее всех мирских наслаждений. После первой разлуки с Манон он составляет для себя план одинокой и созерцательной жизни:

«В него входила уединенная хижина, роща и прозрачный ручей на краю сада; библиотека избранных книг, небольшое число достойных и здравомыслящих людей» (30).

Тиберж борется за душу де Грие, потому что верит в ее цельность и самотождественность и все происходящее с кавалером воспринимает как следствие заблуждений ума – «противоречие в мыслях и поступках» (31).

Де Грие на протяжении всего романа ищет покоя, то убегая от Манон, то вновь устремляясь к ней, и, наконец, обретает его, лишь окончательно потеряв возлюбленную: «Спокойствие понемногу стало восстанавливаться в моей душе, и с этой переменой скоро последовало и выздоровление» (32). В финале романа де Грие возвращается к философии покоя на новом уровне, пройдя через страдания, и в этом отношении повторяет путь всех героев Прево. Обретение покоя через отречение от страсти – это идея XVII века и «Принцессы Клевской», для Прево она составляет основу нравственной философии.

Второе психологическое состояние кавалера де Грие есть состояние страсти. Понятие «страсти» становится основополагающим для концепции романа. Ему возвращается тот статус, каким оно обладало в литературе XVII века. В «Мемуарах знатного человека» и «Истории Кливленда» Прево отстаивал право и долг человека сопротивляться тирании страстей. Воспитанный на идеях сенсуализма, он рассматривал человека в единстве его физического и духовного начал. Как считает Кливленд, тело должно неизбежно подчиниться духу, иначе человек будет бессилен противостоять грубым и низменным устремлениям: «Тело не сможет действовать без помощи души, и без участия тела душа будет пребывать в постоянной апатии. Означает ли эта взаимная зависимость равенство? Нет. Напротив, я вижу, что тело участвует в действиях души лишь самым низменным и грубым образом, путем простых движений»(33). В страсти Кливленд видит господство физиологического начала и уподобляет ее болезни, разрушающей душу человека: «Страдание и все другие неистовые страсти есть подлинные болезни нашей души. Как лихорадка вызывает волнение крови, так эти тираны вносят смятение в наш рассудок» (34).

Де Грие также дает истолкование страсти в сенсуалистическом духе: «Мы, люди, так сотворены, что счастье наше состоит в наслаждении, это неоспоримо; вам не удастся доказать противное; человеку не требуется долгих размышлений для того, чтобы познать, что из всех наслаждений самые сладостные суть наслаждения любви» (35). В то же время его понимание страсти не имеет ничего общего с гедонистической концепцией любви как исключительно чувственного наслаждения. Это философия богатых откупщиков и сурового Тибержа, который гордо заявляет, что сумел преодолеть в себе «влечение к сластолюбию». Де Грие исповедует иной, в сущности близкий к сентименталистскому, идеал любви как чувства универсального, вбирающего в себя все богатство ощущений и эмоций. Эта своеобразная эмоциональная поглощенность, одержимость страстью определяет формы художественного психологизма в романе Прево.

Принципиально значимой для выражения психологии страсти становится форма устного рассказа, усиливающая непосредственность и эмоциональность исповеди. Жизнь чувств воспроизводится в непрерывном движении, в особом лихорадочном ритме. Счастью де Грие постоянно что-то угрожает: люди, роковое стечение обстоятельств, житейские невзгоды. Каждая новая катастрофа повергает его в отчаяние, заставляет вступать в активные действия, чтобы спасти свою любовь, мобилизует всю его жизненную энергию.

Минуты счастья с Манон он чаще всего определяет понятием «нежность» (tendresse, douceur). В галантном языке прециозников XVII века «нежность» выражала высшую форму любви, ведущей к обожествлению возлюбленной. У Прево нежность скорее эмоциональное состояние душевной близости, сладостного умиротворения. Это абсолютная положительная эмоция, противопоставленная страданию. Ж. Жаккар верно заметил, что счастье изображается в «Манон Леско» как «состояние абсолютной неподвижности, когда человек, погруженный в сладостное томление, полностью замыкается от внешнего мира» (36).

Страдание – одно из главных психологических состояний, которое исследует в своем романе Прево. Оно составляет контраст нежности уже потому, что сопровождается бурными разрушительными аффектами. Именно в страдании воплощается сила страсти де Грие. Гамма чувств, сопряженных со страданием, у Прево весьма многообразна: douleur (душевная боль, чувство острое и напряженное), honte (стыд, который Прево считал одним из самых тягостных переживаний для возвышенных душ), desespoir (отчаяние), troubles (волнение, беспокойство), peine (мука, горе), crainte (страх), colere (гнев), fureur (бешенство), chagrin (печаль, боль). Ж. Сгар, исследовавший частотность словоупотребления в романе Прево, пришел к следующим показательным результатам: слово «peine» в «Манон Леско» употребляется 73 раза и стоит для автора на первом месте, слова «douleurs» и «desespoir» – по 34 раза, «malheur» (несчастье) – 25 раз (37).

Вслед за Мальбраншем Прево видит в страдании основное экзистенциальное состояние человека, тщетно стремящегося к осуществлению своих желаний.

Общая эмоциональная напряженность повествования, аффективный характер внутренних переживаний де Грие ограничивают возможности интеллектуальной рефлексии в романе Прево. В «Истории кавалера де Грие» присутствует лишь рефлексия второго регистра, выражающая осмысление де Грие-рассказчиком своего прошлого. Размышления вторгаются в рассказ и варьируют несколько типичных и для других романов Прево мотивов: слабость воли перед голосом страстей, недостижимость счастья и покоя, вмешательство рока в людские дела. Но психологическая дистанция между рассказчиком и протагонистом сведена к минимуму, чувства еще живы, боль не утихла, забвение не наступило. Это определяет преобладание лирического тона повествования.

В «Истории кавалера де Грие» получает преимущественное воплощение сентиментальная рефлексия как особая форма воспроизведения внутренней жизни. Своеобразие данной формы состоит в том, что внутренняя жизнь перестает быть объектом анализа и рационалистической оценки, а воспроизводится и выражается в романном повествовании непосредственно, в своих стихийных проявлениях, не будучи осмысленной и разъясненной рассказчиком. Повествование воспроизводит своего рода поток чувств, оно ориентировано на динамические психические процессы, прежде всего эмоциональные.

Де Грие постоянно не хватает слов, чтобы точно выразить охватившие его чувства, так как привычные психологические понятия не объемлют всей тонкости и сложности переживаний возвышенной души: «Большинство человечества чувствительно лишь к пяти-шести страстям, к которым сводятся все их жизненные невзгоды. Отнимите у них любовь и ненависть, радость и печаль, надежду и страх – никаких других чувств у них не останется. Но люди более высокого склада могут волноваться на тысячу разных ладов» (38). Поэтому де Грие часто отказывается анализировать свои чувства, обращаясь к соответствующим формулам: «Лишь тот, кто сам испытал подобные превратности судьбы, может судить об отчаянии, в которое они повергают» (39) и т. п. Такие приемы Прево использует вполне сознательно, и его герой считает принципиально невозможным выразить точно словами сложные психологические состояния: «Затрудняюсь описать свое состояние после прочтения этого письма, так как до сих пор не знаю, какие чувства в тот момент охватили меня. Их не удастся объяснить другим, потому что другие не имеют о них никакого представления, да и самому трудно в них разобраться, ибо будучи единственными в своем роде, они не связываются ни с какими воспоминаниями и не могут быть сближены ни с одним знакомым чувством» (40). Порой анализ чувств заменяется описанием физиологической реакции, их сопровождающей: обморок, рыдания, дрожь, оцепенение. К подобному приему обращался и Р. Шаль в «Знаменитых француженках». Следует заметить, что такие детали у Прево обычно гиперболизированы и более или менее традиционны, возвращают к поэтике барокко.

Всепоглощающая страсть де Грие противостоит, таким образом, счастью, воплощенному в покое и нежности. Но данная психологическая оппозиция не создает в романе внутреннего конфликта героя. Де Грие не мучается проблемой выбора, а подчиняется воле судьбы. Как подчеркивает автор, он добровольно избирает собственный удел: «Ради тебя я погублю и свое состояние и доброе имя, предвижу это; читаю судьбу свою в твоих прекрасных очах; но разве мыслимо сожалеть об утратах, утешаясь твоей любовью?»(41) Именно в этом состоит, с точки зрения автора, вина героя, не желающего отречься от пагубного соблазна. Служа страсти, де Грие предает все остальные социальные и нравственные ценности: человеческое достоинство, дворянскую честь, дружбу, сыновнюю любовь. «Какая роковая судьба сделала меня столь преступным? – размышляет де Грие. – Любовь – страсть невинная; каким же образом превратилась она во мне в источник бедствия и разврата?» (42).

Этот вопрос не остается без ответа в романе. Мотив преступной страсти настойчиво звучал в трагедии французского классицизма, прежде всего у Расина. Но психологическое исследование было сосредоточено на внутренних борениях души, на столкновении долга и нравственного чувства с запретным влечением, победа над которым порою стоила герою жизни. В «Истории кавалера де Грие» указанный психологический конфликт отсутствует. Более того, герой противопоставлен персонажам классицизма в двух отношениях: во-первых, слабостью воли и бесконечной чувствительностью, во-вторых, тем, что сам объект его страсти недостоин принесенных жертв с точки зрения общественной морали. В романе, предшествующем Прево, объект любви всегда был наделен непререкаемыми достоинствами. Если выявлялось несоответствие его идеальной модели, страсть должна была отступить, повинуясь разуму (принцесса Клевская и герцог Немурский, Марианна и Вальвиль). Даже в романе Р. Шаля, где любовные отношения персонажей часто осложняются подозрениями и недоверием, все «измены» в конечном счете оказываются мнимыми. Де Грие любит Манон такой, какова она есть, и этим любовь его непостижима для натур рассудочных.

Отец де Грие, раскрыв сыну предательство Манон, уверен, что тем самым освободил его от недостойной страсти: «Отец был поражен, видя меня в непрерывной тоске. Он знал мои правила чести и, не сомневаясь в том, что ее измена должна вызвать во мне презрение, вообразил, что постоянство мое происходит не столько от этой страсти, сколько от общего моего влечения к женщинам» (43).

В критической и научной литературе много писалось о загадочности Манон. Ж. Жаккар заметил: «Манон действительно непостижима, если продолжать изучать ее как персонаж романа» (44). Однако более объективной нам представляется противоположная точка зрения, которая в последнее время преобладает в работах исследователей. «Роман утратил бы свое единство, – пишет Р. Лофер, – если бы не было очевидным, что ключ к духовной трагедии де Грие – в самой Манон, в конкретной человеческой личности» (45). В. Гриб видел в Манон типичное воплощение нравов и психологии периода Регентства.

Форма воплощения образа Манон в романе отличается своеобразием. У де Грие существует собственная версия характера Манон – сугубо рационалистическая и статическая. В. Гриб верно заметил, что де Грие не может объяснить этот характер, поскольку «к Манон неприложимы те обычные мерки, критерии формально-рассудочной морали, которыми он привык руководствоваться» (46). Для де Грие Манон прежде всего – «самое нежное, самое милое создание на свете», с другой стороны – «неблагодарная, коварная Манон». Эти два образа в воображении героя никак не совмещены. Объяснение явного противоречия он находит в склонности Манон к удовольствиям: «Я достаточно изучил Манон; я знал по горькому опыту, что, как бы она ни была верна и привязана ко мне, когда судьба нам улыбалась, – нельзя рассчитывать на нее в беде. Она слишком любит роскошь и удовольствия, чтобы пожертвовать ими ради меня» (47).

Это осмысление характера «изнутри», в субъективной интерпретации де Грие, в романе не является исчерпывающим. Гораздо большее значение приобретает объективный план повествования, т.е. система событий и внешнее поведение Манон. Действия Манон представлены в романе с исчерпывающей ясностью, де Грие не приходится их разгадывать и домысливать. Развернутое во времени поведение Манон раскрывает иной ее облик, не вполне совпадающий с рационалистической моделью характера, созданной де Грие.

Прежде всего для де Грие Манон непостижима потому, что кажется ему неизменной. Однако Прево изображает процесс развития и формирования человеческой личности, углубляя, в сравнении с предшествующим романом, его реалистическую мотивировку. Психологическая эволюция Манон отражена в ее основных этапах.

Юная Манон, встретившаяся с де Грие на постоялом дворе, предстает довольно опытной плутовкой. Де Грие поражен ее хитростью и ловкостью. В монастырь ее отправляют родители «с целью обуздать ее склонность к удовольствиям». У нее верный расчет воспользоваться любовью де Грие, дабы избегнуть ожидающей ее участи: «Прекрасная незнакомка хорошо знала, что в мои года не бывают обманщиками; она поведала мне, что, если бы я вдруг нашел способ вернуть ей свободу, она почитала бы себя обязанной мне больше чем жизнью» (48). Любовная идиллия с де Грие мало ее прельщает, поэтому так холодно она отнеслась к его предложению руки и сердца. Она предает де Грие с известным сожалением, потому что у нее доброе сердце, но без каких-либо колебаний: по ее указанию разрабатывается и выполняется план похищения де Грие и возвращения его в отеческий дом, как нашкодившего школьника. На этом этапе герой становится лишь орудием в руках Манон, стремящейся использовать обретенную с его помощью свободу в собственных целях. Мир чувств пока ей неведом, и она – достойная сестра своего брата, который шокирует де Грие грубостью и цинизмом.

Вторая встреча де Грие и Манон разворачивается на ином психологическом фоне. На этот раз порыв Манон совершенно бескорыстен. Более того, ради де Грие она рискует своим благополучием, порывая с богатым откупщиком. Два прошедшие года не изгладили в ней воспоминаний о де Грие, укрепили и сформировали ее чувства. Г-н де Б***, осыпавший ее деньгами, не дал пищи ее сердцу. Новый этап в отношениях героев окончательно выявляет смысл изображенного Прево конфликта. Шевалье де Грие и Манон Леско живут в неизмеримо разных духовных мирах. Де Грие лелеет в своей душе пасторальный идеал любви-служения, самозабвенной и вечной, и он мог бы быть счастлив с Манон даже в девственных лесах Нового Света, в скромной хижине. Манон же, дитя Регентства, рисует себе счастье в декорациях, созданных салонами, где девственные леса чаруют лишь на гобеленах, а уединение пленительно лишь в роскошной карете. Манон иллюстрирует само мироощущение рококо, где артистическая игра, капризная прихотливость идей и форм сменяет классическую гармонию. Манон в романе Прево воплощает особое восприятие жизни – чисто эстетическое, игровое, которое определяет ее своеобразный имморализм. Эстетическое отношение к жизни создает особую систему ценностей, ничего общего не имеющих с традиционными нравственными категориями. Ради мгновенного удовольствия, изящной артистической проделки Манон готова попрать все нормы закона и морали, а риск лишь обостряет ее желания. Все катастрофы, настигающие героев романа, происходят от случайных фантазий и плутовских розыгрышей Манон, которые она устраивает по минутной прихоти, не задумываясь о последствиях. Влечение Манон к роскоши имеет особую природу, и де Грие склонен упрощать его смысл: «Она страшится голода – о, бог любви! Что за грубость чувств и как это противоречит моей собственной нежности!» (49) Между тем деньги нужны Манон лишь как залог свободного эстетического жизнетворчества. Бедность страшна для нее тем, что уродлива и неизящна.

Де Грие воплощает совершенно противоположное, этическое, отношение к миру и потому ищет в поступках Манон нравственный смысл. В силу этого его объяснения с возлюбленной приобретают порой трагикомический характер, поскольку персонажи говорят на разных языках. Наивный имморализм Манон представляется де Грие чудовищным лицемерием. Показательна в этом отношении сцена в доме молодого Г***М***, куда де Грие, переживший бури отчаяния, отправляется с оскорбленным сердцем, чтобы обличить изменницу. Он застает Манон мирно читающей книгу: «Тут я имел случай убедиться в изумительном нраве странной девушки. Ничуть не испугавшись, не обнаружив никакой робости при виде меня, она высказала лишь легкое удивление, неизбежное при неожиданном появлении человека, которого почитали отсутствующим. «Ах, это вы, любовь моя, – сказала она, обнимая меня с обычной нежностью. – Боже! Какой вы смелый! Кто бы мог ожидать вас сегодня!» (50). Манон с абсолютной искренностью дает де Грие полный отчет о своей очередной авантюре: «...Я был тронут простодушием ее рассказа и той откровенностью, с которой она передавала все, вплоть до самых оскорбительных для меня подробностей» (51). И впервые де Грие приоткрывается истина: «Она грешит сама того не ведая, – говорил я себе, – она легкомысленна и безрассудна, но прямодушна и искренна» (52).

Однако любовь де Грие заставляет Манон пройти своеобразную школу чувств, и в Новом Свете де Грие находит преображенную Манон, оценившую, наконец, силу его необычайной любви, полную самопожертвования и нежной кротости. «Вы не можете поверить, до чего я изменилась», – признается она де Грие (53). Но, вырванная из привычной среды, утратившая свое подлинное «я», она обречена на гибель. Проза жизни, сдобренная благочестием, не создана для Манон. Когда де Грие приводит ее в новое жилище – жалкую хижину из досок, обмазанных глиной, Манон заливается слезами, хотя утверждает, что горюет лишь об участи своего возлюбленного. Она искренне стремится к самопожертвованию, но при этом утрачивает свою обычную живость и веселость, словно гаснет в ней внутренний огонь. И смерть Манон становится неизбежным финалом этого преображения. Смерть эта в романе ничем другим не мотивирована, как утратой жизненных сил. Де Грие сначала относится к словам Манон о близком конце «как к обычным фразам, произносимым в несчастье», так как нет никаких видимых внешних причин неизбежной ее смерти. В такой трактовке гибель героини приобретает морально-философский смысл. Попытавшись стать воплощением идеала де Грие, она разрушает самое себя.

Таким образом, Манон существует в романе Прево не как проекция внутреннего мира героя, а как полноценная реальность. Объективная социально-психологическая мотивировка ее характера превращает роман из замкнутой истории роковой страсти в глубокий реалистический этюд современных нравов. Психологические коллизии романа оказываются тесно связанными с социальными отношениями, отражают независимые от воли героев законы современной действительности. Так, внешним регулятором взаимоотношений героев становятся в романе деньги – новая реальная сила, могущество которой ощущают Манон и кавалер де Грие. Герои Прево вынуждены думать и говорить о деньгах едва ли меньше, чем сто лет спустя бальзаковские персонажи, уже до конца осознавшие значение этого скрытого механизма буржуазного бытия. Эта новая сила в воображении де Грие персонифицируется в непостижимом женском коварстве Манон: приливы и отливы ее любви соответствуют моментам финансового процветания и краха. Впервые в мировой литературе Прево создал роман, где влюбленных духовно разъединяли такие препятствия.

В романе Прево реализована новая художественная задача – создание «характеров двойственных», смешение добродетелей и пороков. Хотя о данной задаче автор говорит лишь в связи с образом кавалера де Грие, несомненно, и образ Манон отражает указанную художественную тенденцию. Углубление реалистической мотивировки психологии человека в романе Прево разрушает заданность и односторонность персонажей.

Психологическая проблематика, наметившаяся в «Истории кавалера де Грие», получает дальнейшее развитие в романе Прево «Киллеринский настоятель» (1734–1740). «Киллеринский настоятель» отмечен особенностями, характерными для «больших» романов писателя. В основе его – развернутый авантюрный сюжет, изобилующий катастрофическими случайностями, дуэлями, похищениями. Действие романа происходит в Ирландии, Франции, Испании, героев гонят по городам и странам опасности, преследования врагов, поиски пропавших или похищенных близких. Тяжеловесная барочная конструкция романа обнаруживает, однако, строгую заданность психологического плана повествования. Киллеринский настоятель рассказывает историю своей семьи, превращая ее в своеобразный трактат о нравственной природе человека. Рассказчик самой природой отлучен от искушений страстей: он горбат, лицо его обезображено уродливыми бородавками, и собственные физические недостатки представляются ему неодолимым препятствием на пути к обычному человеческому счастью. Поэтому он с юности искренне отдается религиозному призванию, и голос страстей ему неведом. Сердце его открыто единственному чувству: он обожает двух своих братьев и сестру и после смерти отца посвящает себя устройству их судьбы.

Точка зрения повествователя, воплощающего принципы ортодоксальной христианской морали и судящего о страстях в соответствии с догмами греха и добродетели, доминирует в «Киллеринском настоятеле». Вместе с тем, как это было и в «Истории кавалера де Грие», рационалистически-нормативное мышление рассказчика бессильно постичь «противоречивые» характеры, разрушающие логику традиционной морали. Поэтому в центре авторского внимания оказываются персонажи, составляющие объект наблюдений киллеринского настоятеля, который в ходе повествования открывает для себя стихийную силу страстей, противостоящих разумной воле.

В предисловии к роману Прево достаточно четко определил функции основных персонажей в сюжетно-психологической коллизии своего произведения. Киллеринский настоятель призван воплощать нравственную позицию христианской добродетели. Его брат Жорж, по натуре добрый малый, наделен лишь принципами «естественной морали», т.е. следует свободно своим влечениям и прихотям, не будучи отягощен какой-либо идеей нравственного долга. Патрик и Роза представляют, по определению Прево, «противоречивые характеры», которые испытывают на себе двойное воздействие: христианской морали в лице киллеринского настоятеля и принципов гедонизма, которым следует Жорж.

Уже в романной экспозиции киллеринский настоятель, заменивший своим братьям и сестрам отца и наблюдавший в течение лет за формированием их характеров, представляет психологические портреты героев романа, содержащие контур их будущей судьбы. Он рассуждает о естественных наклонностях, которые неизбежно проявляются уже с детства, о врожденных особенностях темперамента. Жорж кажется ему по натуре юношей смелым и решительным, это человек, подверженный сиюминутным впечатлениям, и настоятель с тревогой чувствует, что в глубине души Жорж испытывает непреодолимое стремление к жизни в обществе. Покой и уединение, царящие в доме провинциального ирландского священника, для него тягостны. Роза наделена живым темпераментом, добрым нравом и пленяет всех окружающих своей свежестью и обаянием. Но настоятель проницательно замечает, что благонравие и простодушие Розы происходят от ее абсолютной невинности. К 15 годам в Розе происходят внезапные изменения: она утрачивает естественность манер и тона, делается жеманной и кокетливой и погружается в чтение романов, которыми ее снабжает Жорж.

Патрик резко отличается от своих братьев, и к нему киллеринский настоятель присматривается особенно внимательно и тревожно: «Патрик, хотя и был моложе (Жоржа. – Н. 3.) на пять лет, обладал характером, который гораздо труднее разгадать. Как ничто не было столь милым и предупредительным, как выражение его лица, так ничто не казалось столь нежным и мягким, как его нрав... Но трудно было объяснить то, что Патрик был настолько же несносен самому себе, насколько мил и любезен в глазах других. Он не находил ничего, что могло бы его удовлетворить и по-настоящему затронуть его чувства. Самые важные занятия были для него лишь кратким развлечением, всегда оставлявшим в его сердце пустоту» (54). В описании Прево Патрик в чем-то предвосхищает романтический тип героя с присущим ему томлением и беспредметной тоской: «Его светящееся радостью и спокойствием лицо скрывало тайную меланхолию и беспокойство, которых никто, кроме него, не замечал и которые беспрестанно томили его тщетным желанием чего-то неясного, чего ему недоставало. Эта иссушающая жажда, отсутствие неведомого блага мешали его счастью» (55).

Завязка романа происходит в тот момент, когда в Киллерин заходит французский торговый корабль и его капитан де Песс решает посетить дом католического священника. Вечер, заполненный чарующими рассказами капитана о Франции, о блеске и соблазнах парижской жизни, становится переломным в жизни семьи. Жорж, Патрик и Роза умоляют брата отпустить их в прекрасную страну, где им грезится образ близкого счастья, и он, скрепя сердце, соглашается сопровождать их в путешествии.

Париж в изображении Прево становится новым психологическим пространством – воплощением всех мирских соблазнов, противостоящих суровой добродетели. Поездка в Париж для героев романа есть искушение и испытание их характеров, своего рода психологический эксперимент. Поэтому образ Парижа в романе Прево схематичен и в общем повторяет картины парижской жизни, представленные в «Истории кавалера де Грие»: герои посещают театры, где Роза окружена толпой сомнительных поклонников, балы-маскарады, светские салоны. Наблюдая окружающие нравы, настоятель не случайно терзается мыслью, что его братьям и сестре угрожает опасность потери чести и репутации: «Вежливость и обходительность, которым предназначено вести к успеху в обществе, не являются ли почти всегда трусливым одобрением недостатков и дурных поступков других людей? Можно ли всерьез отличить галантность, без которой никто и шага не может сделать в свете, от сладострастия? Она является лишь его украшением» (56).

Искушения парижской жизни оказываются своеобразным катализатором, способствующим выявлению естественных склонностей героев. Жорж быстрее всех и без колебаний принимает новый стиль жизни и активно способствует тому, чтобы Роза и Патрик последовали его примеру. Он оказывается своеобразным противником настоятеля, противодействуя его воле и мешая ему спасти души «гибнущих». Роза, в силу свойственного ей природного темперамента, оказывается наиболее восприимчивой к воздействию Жоржа, и он ввергает ее в тяжелые испытания, так что только в финале романа она обретает, наконец, желанное счастье.

Главный интерес автора и повествователя прикован к Патрику, который, начиная с парижских эпизодов, становится центральным героем романа. В его характере до конца сохраняются те противоречия, которые были обозначены в романной экспозиции. В Париже некоторые достоинства Патрика превратились в недостатки, в частности свойственная ему мягкость и уступчивость, которые не позволили ему отвергать чужие советы и дурные примеры. Поэтому судьба Патрика особенно волнует настоятеля, и он старается любыми средствами спасти любимого брата. Узнав о безнадежной любви Патрика к мадемуазель де Л***, дочери богатого человека и протестантке, что само по себе создает непреодолимые препятствия для соединения влюбленных, настоятель решает устроить счастье Патрика по собственному разумению. Пользуясь мягкостью характера брата, он, по существу, принуждает его жениться на соотечественнице, дочери друга их семьи, которая обладает всеми качествами идеальной жены и к тому же безраздельно любит Патрика. Уговаривая Патрика, он излагает собственное, сугубо рационалистическое, понимание семейного счастья: «Я ему ответил, что чувство долга и привычка могут заменить сердечную склонность и что самое надежное основание брака есть уважение» (57).

Но он с изумлением наблюдает, что его благодеяние заставляет глубоко страдать Патрика и его жену Сару. Настоятель вынужден признать, что он не понимает движения страстей, потому что сам их не испытал. Сара молчит и чахнет, ее убивает равнодушие Патрика. Патрик всячески избегает общества молодой жены и, ссылаясь на врачебные рекомендации, проводит все дни на охоте, чтобы не видеть ее слез. То, что непонятно для настоятеля, совершенно очевидно для Розы, уже познавшей неодолимую силу страстей. Узнав о вынужденной женитьбе Патрика, она потрясена этим «несчастьем». Возмущенный настоятель останавливает поток ее речей: «Что за смысл заключен в этих нечестивых мыслях, которые представляют фривольную страстишку как непреодолимое препятствие, а добродетель соединяют с несчастьем?» (58).

История Патрика становится своеобразной иллюстрацией психологической концепции автора. Вопреки убеждению рассказчика, победа разума и долга над страстью не совершилась. Все существо Патрика сопротивляется навязанной ему воле. Уже на свадебном ужине Патрик неожиданно для всех падает в обморок, и врачи находят у него тяжелую нервную горячку. Свое выздоровление он нарочно растягивает на месяцы, чтобы избегнуть близости с нелюбимой женой, и вся ее искренняя нежность не может победить его внутреннего отчуждения. По первому зову своей возлюбленной, мадемуазель де Л***, он бросает Сару, уезжает из Ирландии, и чем больше преследует его Сара своей любовью, тем большую жестокость демонстрирует он по отношению к бывшей жене.

Прихоти страстей для Прево проистекают из свойств натуры, потому они иррациональны. Так, мадемуазель де Л***, став женой Патрика, оказалась не способна хранить ему верность. Вкусив свободы, она быстро забывает о Патрике и проводит время в традиционных галантных развлечениях: карты, балы, ужины до утра. «Она неосторожна и чувственна», – так объясняет метаморфозу, происшедшую с мадемуазель де Л***, граф С (59). Ее смерть освобождает Патрика от наваждений страсти, он возвращается к покинутой им Саре, уже неспособный вновь пережить высокий накал чувств.

Страсти изображаются Прево в «Киллеринском настоятеле» в контрастных, барочных тонах. Они разрушают гармонию духовной и физической организации человека, ведут к преступлениям. Милорд Линч, безнадежно влюбленный в Розу, на протяжении всего романа предается неистовству: он несколько раз организует похищения девушки, бесконечно вызывает на дуэли ее братьев и воображаемых соперников, демонстрируя неукротимую агрессивность и безрассудство. Патрик ранит кинжалом Сару, спрятавшуюся в его доме и наблюдающую нежное свидание Патрика и мадемуазель де Л***. Душевные страдания постоянно угрожают жизни Сары: несколько раз на протяжении романа она находится на грани смерти, сокрушенная изменой Патрика.

В «Киллеринском настоятеле» любовь изображается как иррациональная сила, подчиненная прихотям чувственных инстинктов, поэтому в изображении чувств персонажей преобладают косвенные приемы, акцентирующие внешние проявления страстей. Рефлексия рассказчика носит морально-дидактический характер, приближаясь по своей основной тональности к медитациям маркиза де Рокенкура.

Романное творчество Прево венчает «История одной гречанки» – одно из самых совершенных произведений писателя. «История одной гречанки» (1740) – первый роман Прево, в котором писатель отходит от типичного для его раннего творчества повествовательного объема и обращается к структуре классического аналитического романа, упраздняя побочные сюжетные линии, вставные истории, авантюрные элементы сюжета. Безымянный рассказчик, французский посол в Константинополе, пишет не историю гречанки Теофеи, а историю своей любви к ней. Мотивировка повествования, данная рассказчиком, отражает единственную цель – открыть до конца душу, чтобы дать понять себе и другим истинный смысл происшедшей психологической драмы. Обращение к читателю в начале и в конце повествования определяет важнейшую для данного романа Прево проблему субъективного и объективного восприятия действительности. В предшествующих больших романах писателя носителем истины выступал рассказчик. В «Истории кавалера де Грие» точка зрения основного рассказчика, маркиза де Рокенкура, представленная в обрамляющем повествовании, дополняется, как мы указывали, объективным психологическим портретом героев, возникающим в ходе исповеди кавалера де Грие. В «Истории одной гречанки» рассказчик и подразумеваемый читатель составляют два полюса истины – субъективный и объективный. Поскольку в повествовании представлена только первая оценочная позиция, создается ситуация недосказанности и даже известной загадочности. По мнению большинства исследователей, данный роман Прево демонстрирует невозможность познания чужой души, закономерность заблуждения рассказчика, ослепленного своей страстью. Такова точка зрения П. Траара (60), Ж. Сгара (61), А. Куле (62), Ж. Руссе (63). Последний полагает, что в романе Прево главный интерес повествования связан с демонстрацией субъективности: рассказчик описывает не гречанку, а самого себя.

Ряд исследователей пытается дать толкование психологии героини романа, основываясь на объективных реалиях повествования, и тем самым доказать мнимый характер «загадок» поведения Теофеи. В. Шредер (64), А. Родье (65), М. В. Разумовская (66) рассматривают отношение Теофеи к французскому посланнику как выражение проснувшегося в ней нравственного чувства и в связи с этим видят в ее поведении строгое следование усвоенным правилам добродетели. Ф. Прюне (67) полагает, что в романе Прево изображен процесс развития обоих главных персонажей, смысл которого состоит в постепенной «европеизации» героини и «туркизации» посланника, в результате чего возможность взаимопонимания героев исключается.

Таким образом, определились два взаимоисключающих подхода к роману, и смысл расхождений исследовательских точек зрения тот же, что и при интерпретации «Истории кавалера де Грие».

На наш взгляд, намеченное в «Истории кавалера де Грие» соотношение субъективных и объективных форм психологического анализа определяет специфику построения характеров и в «Истории одной гречанки». Но при этом проводить развернутые аналогии между указанными произведениями невозможно, поскольку Прево в «Истории одной гречанки» обращается к новой для него психологической проблематике.

Герой романа представляет принципиально новый психологический тип в сравнении с предшествующими произведениями Прево, где наметилась эволюция рассказчика от интеллектуальной рефлексии к лиризму. В «Истории одной гречанки» Прево возвращается к принципу рефлексивного самоанализа героя, превращая его в единственный и абсолютный способ демонстрации характера. Рассказчик с беспощадной откровенностью и трезвостью раскрывает все нюансы собственных мыслей и чувств, не оставляя ничего потаенного и недосказанного. Если для кавалера де Грие страсть к Манон есть род безотчетного наваждения, то посланник изучает в самом себе зарождение, развитие и смерть любви с абсолютной объективностью, прослеживая переход от жалости к примитивному чувственному влечению, затем к мучительной страсти, в основе которой неудовлетворенное желание властвовать и низменная ревность. Возникает своеобразная дегероизация, ранее не свойственная художественному видению Прево. Если в основе неблаговидных поступков де Грие была самозабвенная страсть, то в «Истории одной гречанки» сама страсть несет отпечаток эгоистической и рассудочной натуры героя.

Рассудочность определяет поведение посла на протяжении всего романа. Герой не просто наблюдает за собой, он взвешивает и оценивает каждый свой поступок, стремясь действовать сообразно заранее разработанному плану. На каждом этапе развития своей любви он строит отношения с Теофеей, имея в виду некую стратегическую цель, что требует от него незаурядной способности маскировать свои истинные чувства и намерения. Так, после отъезда графа де М***, который был спровоцирован его вмешательством, он искусно разыгрывает полную осведомленность об отношениях Теофеи и графа, желая вызвать ее на откровенность, и при этом выражает ей притворное сочувствие. Сам герой свое поведение называет «бесконечным притворством».

Исповедь обнажает эгоистическую ослепленность рассказчика и становится образцом разоблачающего самоанализа (данный прием получит дальнейшее развитие в «Адольфе» Б. Констана).

Поэтому любовь посланника становится чувством разрушительным. Она не только препятствует счастью Теофеи, но оказывает своеобразное губительное действие на самого героя, который постепенно утрачивает жизненные силы, дряхлеет телом и духом, так что в конце концов вынужден себе признаться: «Недуг не позволял мне прислушиваться к голосу плоти» (68). Поэтому из всех «слабостей», сопутствующих любви, герою остается лишь «жгучая ревность» (69).

Психология ревности в «Истории одной гречанки» иная, чем в «Истории кавалера де Грие». Де Грие в своей всепоглощающей любви чужд сомнений и подозрительности, он всегда предпочитает поверить Манон или простить ей, если доверие его обмануто. Посол живет ревностью, которая создает в романе особую интерпретацию событий и превращает в нечто подозрительное и загадочное даже очевидные поступки героини.

В данном романе Прево рефлексия отделена от чувствительности. Посланнику не дано действовать под влиянием порыва, интуитивного импульса. М. В. Разумовская полагает, что именно «импульс» толкает героя на доброе дело – освобождение невольницы (70). Между тем в романе каждое движение души героя подвергается скрупулезному анализу, в поступках открываются различные, весьма противоречивые мотивы. История выкупа гречанки – объективно добрый и бескорыстный поступок героя. Посол заводит беседу с невольницей-гречанкой по совету хозяина сераля. Его рассуждения о положении женщин в христианском мире показательны для его собственной характеристики: «Я с горечью рассказал ей о невзгодах, нередко постигающих мужчин в христианских странах, где мы идем на все, чтобы дать женщинам счастье, где мы относимся к женщинам скорее как к королевам, чем как к рабыням, безраздельно посвящаем им жизнь и просим за это только ласки, нежности и добронравия, а между тем почти всегда оказывается, что мужчина ошибся в выборе супруги, которой он дарует свое имя, свое общественное положение и состояние» (71). В данной тираде посланника уже вполне определена модель его будущей психологической драмы: он также будет считать себя безупречно правым, неистощимым в благодеяниях и обвинять гречанку в неблагодарности и отсутствии добродетели. В горечи посла отражено изначальное недоверие к женщине, эгоистическое утверждение права в любовных отношениях. Получив письмо Теофеи, посол тщательно взвешивает все последствия своего будущего благодеяния, и «естественное желание услужить милой женщине» уступает место рассудочной осторожности и эгоистическим мотивам: «Я отнюдь не собирался пускаться в приключение, от которого мог ждать куда больше бед, нежели радостей» (72). Наконец, когда герой твердо решает отказаться от опасной авантюры, он узнает, что опоздал и гречанка уже продана силяхтару, согласно их предварительной договоренности. Таким образом, посланник вынужден взять на себя заботу о Теофее, но сам его благородный поступок становится результатом обстоятельств, не зависящих от его воли. Нравственная же его позиция данному поступку не соответствует.

В «Истории одной гречанки» отсутствует рефлексия второго регистра: роман представляет род аналитического дневника, где представлена динамическая картина внутренней жизни.

Анализ внутренней жизни Теофеи рассказчик ведет также с рационалистических позиций, но приходит к неразрешимым противоречиям. В «Истории кавалера де Грие» Манон совершала очевидные поступки, которые могли подвергаться субъективной и объективной интерпретации. Поэтому ее собственная мотивировка данных поступков приобретала характерологический смысл. Поступки же Теофеи не всегда до конца ясны, о многих из них рассказчик может только догадываться. Зато в романе подробно развернута ее собственная интерпретация их, не совпадающая с впечатлениями и суждениями рассказчика. Ему ни разу не удалось уличить Теофею во лжи, и в то же время единственным доказательством ее добродетели становятся собственные объяснения героини. Поэтому в романе отсутствует однозначная психологическая и нравственная оценка Теофеи: «...Пусть читатель судит о том, была ли она достойна моей любви и моего уважения» (73).

Поиск по сайту: