РЕАЛИЗАЦИЯ МЕТАФОРЫ: ГОЛОВА И СЕРДЦЕ

Трактовка оппозиции «голова-сердце» в дневнике Чернышев­ского иллюстрирует динамику процесса освоения и преобразования культурного кода.

В то время эта оппозиция уже существовала как культурное кли­ше, оторвавшееся от своего первоначального литературного и мета­физического контекста и ставшее обычной языковой идиомой. Проследим, однако, ее историю. В своих истоках противопоставле­ние между разумом и чувством восходит к платоновскому тройст­венному делению человека (голова, сердце, воля). Руссо (оперируя в рамках дуальной модели) внес элемент этической оценки: в его сис­теме, направленной против Просвещения с его культом разума, чувство — положительная ценность, а разум — источник зла. Для поздних романтиков важен был самый принцип оппозиции; анти-омии человеческого сознания лежали в основе характера демони-еского героя. В период дезинтеграции романтического сознания в

^сии 40-х ^Г°Д°^{В в} рассудочном человеке (любовь которого идет от

^вы). противопоставлявшемся человеку подлинно чувствующе-

сия ^{ИД£ЛИ олицетво}Р^ение болезни времени; считалось, что рефлек-

восст ^{0давляет} волю и сковывает деятельность (тем самым была

ановлена тройственность). В борьбе за торжество реальности

60

над идеальностью оппозиция «голова-сердце» приводилась в соот­ветствие с оппозицией между любовью духовной и чувственной Следуя за Платоном и Августином, Руссо в своей «Исповеди» уста­новил традицию трактовать чистую любовь и любовь физическую как два разных чувства, которые могут переживаться одновременно и быть направлены на разные объекты. Романтизм культивировал «идеальную», или чистую, платоническую любовь, которая противо­поставлялась «низкой» чувственности. Позитивисты произвели пе­реоценку ценностей. «Любовь — это материализм, — писал Фейер­бах, — бесплотная любовь — химера».⁵¹ Под влиянием позитивизма первые русские реалисты 40-х годов переосмыслили традиционную оппозицию, и чувственность стала ассоциироваться с силой и энер­гией в противоположность безжизненности и апатии любви идеаль­ной.

В постромантической мысли самый принцип романтического дуализма, или мышление в терминах оппозиций, рассматривался как зло. Не только отрицательный полюс оппозиции, но и само рас­членение сознания считалось изначально ложным, свидетельствую­щим о слабости характера. Проблема приобретала общественную значимость: последователи Сен-Симона поставили себе целью пре­образовать тройственного платоновского человека в новую, целост­ную личность, в которой рациональный человек может сосущество­вать с человеком эмоциональным и деятельным.

Проблема дуализма сознания, сфокусированная на вопросе любви, стала одной из главных тем дневниковых записей молодого Чернышевского, когда этот страстный почитатель романтиков, вос­питанный на поэзии Шиллера и Жуковского, приобщился к совре­менной полемике о романтической двойственности. Из дневника за 1848 год явствует, что он был буквально одержим идеей цельности человеческой личности. Он приходит к выводу, что истинно вели­кий человек (вроде Лободовского) способен жить в равной степени и головой, и сердцем. Сам он при этом болезненно переживает свойственное ему несоответствие между напряженной жизнью ума и скудостью своего эмоционального опыта, не позволяющей ему осуществить высокое предназначение любви. В почти ежедневных записях событий своей эмоциональной жизни, которую он оцени­вает с точки зрения наличия-отсутствия ощущений, Чернышевский придерживается деления на эмоции, «идущие от головы» и «идущие от сердца», добросовестно регистрируя, какого рода эмоции он ис­пытал в каждой конкретной ситуации:

«День прошел ничего, чувствовал только головою, кроме того, когда был у них [Лободовских], было несколько приятно серД-цу» (1:51).

«Я думал, но без сердца, только головою, и о нем и о ней (1:137).

«Во время разговора [с Лободовским] сидел как будто в другом _сте совершенно бесчувственно сердцем, хотя головою чрезвы-

- йно F..-1 Но сердце ничего не чувствовало и не чувствует — стран-— как раньше было перед женитьбою его» (1:100). В соответствии

новой шкалой ценностей преобладание головных чувств становит-я поводом для беспокойства и замешательства, а область сердца, эмоций, становится объектом особого внимания и далее тщательно разрабатывается в дневнике.

В поисках разрешения мучительной психологической ситуации ( страдание усиливается сознанием несоответствия своей эмоцио­нальной жизни существующему культурному канону), Чернышев­ский начинает осваивать психологический потенциал позитивист­ских и материалистических концепций. В своей трактовке темы «го­лова-сердце» Чернышевский деметафоризирует эти понятия: опи­сывая свою эмоциональную жизнь, он толкует термин «сердце» бук­вально. Под «сердцем» он часто имеет в виду и метафору чувства, и телесный орган, физиологический агент эмоции. Так, описывая то или иное чувство, Чернышевский подробно описывает функциони­рование сердца как органа:

«Странно, сердце снова при постоянных мыслях о Надежде Его­ровне неспокойно, как это бывало в первые дни после их свадьбы; снова есть чувство, странно — что это такое? [...] И мне приятно это биение сердца или, лучше, не биение, а как-то особенным образом оно сжимается или расширяется и что-то в самом деле чувствуешь в нем» (1:80).

Чернышевский уравнивает здесь физическое ощущение в обла­сти сердца и эмоцию посредством языковых операций: манипули­руя двумя значениями, прямым и переносным, слов "чувствовать", "чувство". В начале этого пассажа фигурирует общепринятая мета­фора эмоции "сердце неспокойно"; она получает немедленную экс­пликацию: "есть чувство". И далее: есть чувство — что это такое? это физические ощущения в сердце. Если в начале этого рассуждения

сердце неспокойно" — это метафора, то в середине слово "сердце" Употребляется в буквальном смысле ("биение сердца"). Реализация метафоры убеждает Чернышевского в реальности чувства — "что-то ^в самом деле чувствуешь в нем".

Подобной же операции Чернышевский подвергает другую фигу-РУ речи — метафору "движение сердца" и ее вариант "шевеление сер-

Ца. «Ведь я жду только первого повода, первой возможности и вре-

У, и сердце этим стало шевелиться: в самом деле, я чувствую

_н ^Или приятное чувство в сердце, в физической части тела, как,

_{и т} чувствую это и в наружных частях тела и в половых органах,

и в'п ^~71). Описание физических изменений в сердце, как

РУгих органах, в «наружных частях тела», т. е. реализация мета-

62

форы, служит объяснением природы эмоции и подтверждением ре­альности чувства.

Чернышевский пристально вглядывается в физические прояв­ления эмоций других людей. Сравнивая себя с Лободовским, кото­рого он воспринимает как сильно чувствующего человека, он запи­сывает: «Ничего почти нынешний день сердцем не чувствовал и когда говорил о Вас. Петр., только тогда чувствовал несколько, но'не так сильно. А он когда говорил, то дышал даже так тяжело, что было видно, так весь колышется» (1:96).

Внимание к области сердца и поиски видимых свидетельств его функционирования были подсказаны современным позитивизмом с его вниманием к чувственным ощущениям и наблюдаемым фи­зическим явлениям. С точки зрения позитивизма и реализма голо­вное чувство — явление, лишенное физической манифестации, — не имеет реального существования и, следовательно, не может счи­таться подлинным опытом. Тогда как реальность спонтанных чувств сердца, провозглашенная Руссо и сентименталистами, а за­тем и русскими реалистами 40-х годов, может быть подтверждена наблюдаемыми, ощутимыми физическими явлениями, как в серд­це, так и в половых органах. В конечном итоге объяснение психоло­гического явления через данные чувственного опыта осуществляет­ся благодаря языковым манипуляциям: за счет абсолютизации ди­скурса и за счет реализации метафоры, превращения ее в физиче­скую реальность.

Этот процесс можно описать следующим образом: Чернышев­ский движется в двух направлениях: от дискурса к физическому ощущению, и от физического ощущения к представлению о реаль­ности эмоции, обозначаемой языком. Отправляясь от метафоры эмоции, он обнаруживает реальное чувство, стоящее за ней за счет реализации внутренней формы метафоры. Отправляясь от метафор "сердце" (в противоположность голове) и "движения сердца", за счет абсолютизации их внутренней формы, указывающей на физиче­ские ощущения в сердце как органе, Чернышевский как бы достига­ет желанного, но труднодоступного опыта чувства.

* * *

Что же первично — физическое ощущение или метафора? С чем мы имеем дело — с сублимацией физиологических явлений или с материализацией культурных символов?⁵² Очевидно, что для Чер­нышевского абстрактные построения обладали большей реально­стью и вещественностью, чем чувственные явления. В его случае путь пролегал от метафоры к физическому ощущению (внутренней форме метафоры), а затем к эмоции (значению метафоры). В пого­не за эмоцией Чернышевский прослеживал этапы процесса мета-

изации. Эмоция в буквальном смысле была продуктом культур­но кода, в данном случае — риторической фигуры. Так, пропустив ^Н°мантический штамп через позитивистский понятийный аппарат, ч°г>нышевский трансформировал символический материал культу-i в _псИхофизиологическую реальность.

ИДЕАЛ

Все то время, что Чернышевский был близок с Лободовскими, он задавался вопросом, испытывает ли он к Надежде Егоровне на­стоящую любовь. Мучимый сомнениями, он старался отыскать внешнее подтверждение подлинности своих чувств, приравнивая субъективное чувство к женщине и объективные качества объекта любви. Так, его неуверенность в собственных чувствах и мечты о Надежде Егоровне нашли выражение в проверке ее красоты и гра­ции. Чтобы удостовериться, что он испытывает к Надежде Егоровне истинное чувство, ему необходимо было убедиться в совершенной красоте его возлюбленной. Он разработал специальную технику по­лучения доказательств ее красоты. Первым шагом было сравнение его избранницы с другими красивыми молодыми женщинами. Он предпринимал специальные экспедиции по общественным местам с целью изучения женщин и женских портретов: «...все сличал хоро­шеньких с Надеждой Егоровной— все хуже» (1:49); «Воротился до­мой через Невский, смотрел картины и женщин: ни одной лучше Над. Ег.» (1:111); «Должно сказать, что я постоянно сравниваю всех — и картины, и живых — с Над. Ег.» (1:116). В процессе сравне­ния Чернышевский пришел к выводу, что его предмет превосходит красотой все другие возможные объекты. Он признавался, что ис­пытывал страх, не окажется ли красота какой-либо другой женщи­ны равной красоте его возлюбенной, и ощутил гордость от того, что такой женщины не существует (1:138).

Полное совершенство, безупречная красота являлись важней­шим критерием. Он мучился сомнениями и подозрениями, что те или иные черты лица и части тела его возлюбленной были не впол­не совершенны: то «линия между подбородком и шеей», то ее нос, плечи или походка казались ему иногда не столь идеально прекрас­ны, как им следовало быть.

«Я смотрел внимательно, старался отыскать что-нибудь, что бы-

ы не так, как следует, в ее лице, и не мог найти ничего; оно мне ло ^аз,^{алось весь}ма, весьма хорошо, обворожительно, и мне показа-_н ^ь (°Днако не могло истребить сомнения у меня), что мои сомне-нее ^{асЧет ее к}Р^асоты, решительной красоты — вздор; что грубого у леблю™^{1146 ничего} Решительно нет, следовательно, однако я еще ко-^сь сомнением» (1:76). Чернышевский, однако, был более

склонен сомневаться в реальности собственных ощущений, нежели в достоинствах своего предмета: «нос по бокам показался не так, как должен был бы быть. Я думаю, это ошибка с моей стороны» (1:134).

Следующий шаг потребовал сопоставления своего объекта с га­рантированными, единодушно признанными образцами — извест­ными красавицами, портреты которых выставлялись в модных кар­тинных галереях («какая-нибудь знаменитость или какой-нибудь идеал»; 1:75):

«Шел по Невскому смотреть картинки. У Юнкера много новых красавиц; внимательно, долго рассматривал я двух, которые мне по­казались хороши, долго и беспристрастно сравнивал и нашел, что они хуже Над. Ег., много хуже, потому что в ее лице я не могу найти недостатков, а в этих много нахожу, особенно не выходит почти ни­когда порядком нос, особенно у этих красавиц, у переносицы, и час­ти, лежащие около носа по бокам, где он подымается, да, это реши­тельно твердо» (1:83).

Подобного рода записи часто встречаются в дневнике.

Чернышевский разделял распространенное убеждение, будто идеальной, возвышенной красотой наделены аристократки, чье про­исхождение — надежная гарантия качества. Его тревожило впечат­ление, что у Лободовской — «простое русское, обыкновенное лицо» (1:63). По мере того как его восхищение Надеждой Егоровной осла­бевало и оценка ее красоты как «совершенной» сменилась на «так се­бе», он стал опасаться, что в один прекрасный день увидит, что лицо у нее не аристократическое (1:63).

Неудивительно, что такой день, в конце концов, настал. Когда идеал оказался развенчан, Чернышевский заметил присущую ей грубоватость черт: «Лоб у Над. Ег. показался каким-то слишком вы­пуклым посредине и в лице показалось что-то простонародное» (1:205).

Примерно в это же время он обрел истинный идеал красоты в образе девушки-аристократки, встретившейся ему среди посетите­лей выставки, на которую он пришел специально, чтобы наблюдать и изучать женскую красоту: «довольно высокого роста, по крайней мере, много выше Над. Ег., тонкая, весьма стройная, весьма белое лицо, глаза прекрасные, черты чрезвычайно правильные, умные, несравненно лучше всего, что было тут» (1:290). Это посещение вы­ставки, зафиксированное в дневнике в мельчайших подробностях, он вспоминал 30 лет спустя в письмах из Сибири. Причем, если в дневнике написано, что, очарованный красотой девушки, он минут пять шел за ней и ее семьей следом, пожирая ее глазами, то в пись­ме из Сибири пять минут растянулись в «час или два». И тогда, в сибирской ссылке, он помнил: «Они были, очевидно, очень знатные люди, что видели все по их чрезвычайно милым манерам» (15:177). В письме из Сибири от 1879 года это воспоминание завершается

следующим умозаключением: «Красавица, дивная красавица была та девушка, — иначе не могла ж бы она понравиться мне» (15:203).⁵³ Ориентация на идеал была для Чернышевского защитным ме­ханизмом в борьбе с тем, что он называл «бесчувственностью» — с недостаточностью непосредственных реакций на внешние стимулы (явление, хорошо известное психопатологам). В поисках защитных механизмов он отталкивался в своей стратегии от современного ему культурного материала. За понятиями, с помощью которых он кон­цептуализировал свой опыт, стояло представление о «метафизике идеального», оказавшей огромное влияние на мысли и чувства предшествующего поколения. Но идею возвышенной любви к иде­ально прекрасной женщине (что, по Шеллингу, было надежным средством для достижения «идентичности реального и идеального») он соединил со свойственной его времени позитивистской верой в «научные факты», в объективную оценку доступных перцепции внешних объектов. К оценке объекта своего возвышенного чувства он применил особую процедуру, основанную на объективном мето­де (который пришел на смену шеллингианской «эстетической инту­иции») и направленную на то, чтобы найти позитивное доказатель­ство идеального. Такой позитивно подтвержденный идеал должен был сыграть роль медиатора между Чернышевским и потенциаль­ным предметом его любви.

Поиск по сайту: