АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

ГЛАВА 11. – Ладно, – тупо сказал я и снова изумился слабому и глухому звучанию этого тихого голоса, – началось

Читайте также:
  1. I. ГЛАВА ПАРНЫХ СТРОФ
  2. II. Глава о духовной практике
  3. III. Глава о необычных способностях.
  4. IV. Глава об Освобождении.
  5. XI. ГЛАВА О СТАРОСТИ
  6. XIV. ГЛАВА О ПРОСВЕТЛЕННОМ
  7. XVIII. ГЛАВА О СКВЕРНЕ
  8. XXIV. ГЛАВА О ЖЕЛАНИИ
  9. XXV. ГЛАВА О БХИКШУ
  10. XXVI. ГЛАВА О БРАХМАНАХ
  11. Апелляция в российском процессе (глава 39)
  12. В странах, в которых глава государства наделен правитель-

 

– Ладно, – тупо сказал я и снова изумился слабому и глухому звучанию этого тихого голоса, – началось, теперь возьми себя в руки. – При этой мысли мне стало смешно.

Хуже всего был холодный ветер. У меня стучали зубы. Кусачая боль, распространяющаяся по коже, не имела ничего общего с болью, которую я ощущал вампиром. Надо починить дверь, но я понятия не имел, как это делается.

От двери вообще хоть что‑нибудь осталось? Непонятно. Я словно пытался разглядеть ее через облако ядовитого дыма. Я медленно поднялся на ноги, мгновенно отметив увеличение роста, и почувствовал себя ужасно грузным и неустойчивым.

В комнате не осталось и воспоминания о тепле. Я слышал, как ворвавшийся ветер воет во всем доме. Медленно и осторожно я шагнул на крыльцо. Лед. Нога моя поехала вправо, отбросив меня назад, к косяку двери. Меня охватила паника, но я ухитрился вцепиться крупными дрожащими пальцами во влажное дерево и не свалиться со ступенек. Я снова попытался увидеть хоть что‑нибудь в темноте, но не разобрал никаких отчетливых очертаний.

– Да успокойся ты, – вслух сказал я себе, понимая, что пальцы у меня одновременно потеют и немеют, да и ноги тоже охватывает болезненное онемение. – Здесь нет искусственного освещения, вот и все, а ты смотришь глазами смертного! Теперь сделай же хоть что‑нибудь умное! – И осторожными шагами, едва не поскользнувшись еще раз, я вернулся в дом.

Я видел смутный силуэт сидящего Моджо, который наблюдал за мной с громким сопением, и в одном из его больших глаз заискрился огонек. Я ласково обратился к нему:

– Это же я, Моджо, собака, понятно? Это я! – И я нежно погладил мягкую шерсть между ушами. Я направился к столу, очень неуклюже уселся в кресло, снова поразившись толщине и тяжести своей новой плоти, и зажал рукой рот.

«Получилось, правда, получилось, дурачина, – подумал я. – Никаких сомнений. Удивительное чудо, вот что это такое. Ты освободился от своего сверхъестественного тела! Ты – человек. Ты – мужчина. Кончай паниковать. Рассуждай как герой, ведь ты так гордишься тем, какой ты герой! Пора стать практичным. Тебя завалит снегом. Это смертное тело замерзает. Бога ради, принимайся за дело как положено!»

Но вместо этого я лишь еще шире раскрыл глаза и уставился на снег – кажется, это снег, – собирающийся в кучки маленьких сверкающих кристаллов на белой столешнице. Я ожидал, что мое зрение вот‑вот станет более четким, и, разумеется, зря.

«Это, наверное, разлитый чай? И разбитое стекло. Не порежься осколками – рана не заживет».

Подошел Моджо, и я обрадовался, когда к моей дрожащей ноге прижался большой мягкий мохнатый бок. Но почему это ощущение кажется таким далеким, словно меня завернули в несколько слоев фланели? Почему я не ощущаю его чудесный чистый шерстяной запах? Ясно, органы чувств менее восприимчивы. Чего и следовало ожидать.

«Теперь иди, посмотрись в зеркало: узри чудо своими глазами. Да, и заодно закрой эту комнату».

– Идем, пес, – сказал я собаке, и мы вышли из кухни в столовую. С каждым шагом я чувствовал себя все более неловким, медлительным и громоздким; неумелыми, негнущимися пальцами я закрыл дверь. В нее ударил порыв ветра, в щели просочился сквозняк, но дверь выдержала.

Я развернулся, на секунду качнулся, потом выпрямился. Господи Боже, разве так уж трудно со всем этим управляться? Я покрепче уперся ногами в пол и взглянул вниз, поразившись, какие у меня огромные ноги, потом перевел глаза на руки, тоже не маленькие. Но не уродливые, нет, отнюдь. Без паники! Часы доставляли мне неудобство, но они еще понадобятся. Ладно, часы оставим. Но кольца? Определенно они мне на пальцах не нужны. Зудят. Я хотел стянуть их с пальцев. Не вышло! Боже мой!

«Прекрати! Ты сейчас сойдешь с ума, потому что не можешь снять кольца. Это глупости. Не торопись. Ты что, не знаешь про такую вещь, как мыло? Намылишь руки, вот эти большие смуглые заледеневшие руки, и кольца соскользнут».

Я обхватил себя руками, испытывая отвращение к липкому человеческому поту под рубашкой – ничего общего с кровавым потом, – затем сделал глубокий вдох, игнорируя тяжелое биение в груди и саднящее чувство, вызванное самим актом вдоха и выдоха, и заставил себя оглядеть комнату.

«Сейчас не время кричать от ужаса. Давай, осмотрись в комнате».

Все виделось очень нечетко. В дальнем углу горел один торшер, а на камине – крошечная лампа, но все равно было ужасно темно. Мне показалось, что я – под водой, под мутной водой, может быть даже окрашенной чернилами.

Это нормально. Смертные. Так они видят. Но какое же все унылое, неполное! Никакого ощущения открытости и пространственности, присущего взгляду вампира.

Что за гнусный мрак – темные блестящие кресла, едва различимый стол, расползающийся по углам тускло‑золотой свет, лепнина на потолке, исчезающая в тени, в непроницаемой тени, – а как пугающе выглядит пустой черный холл!

В такой темноте может прятаться кто или что угодно. Даже другой человек. Я посмотрел на Моджо и поразился, какой он нечеткий, какой таинственный – но совершенно по‑другому. Вот оно что! В таком полумраке силуэты выглядят расплывчатыми. Абсолютно невозможно определить истинные размеры или материал.

Да, но над камином же было зеркало!

Я подошел к нему, разочарованный тяжестью рук и ног, а также внезапной боязнью споткнуться и необходимостью постоянно смотреть под ноги. Я придвинул маленькую лампу к зеркалу и взглянул на свое лицо.

О да. За ним скрывался я сам, и как же оно изменилось! Исчезли напряженность и жуткий нервный блеск глаз. Меня разглядывал молодой человек, причем изрядно напуганный.

Я поднял руку и потрогал рот и брови, потом лоб, который оказался выше моего, а затем – мягкие волосы. Лицо было приятным, бесконечно приятнее, чем я думал, открытое, без глубоких морщин, пропорциональное и с выразительными глазами. Но мне не понравился таящийся в глазах страх. Нет, очень даже не понравился. Я попытался придать лицу новое выражение, научиться управлять чертами лица изнутри и заставить их выразить мое удивление. Это оказалось нелегко. И я не был уверен, что испытывал удивление. Да‑а‑а... В этом лице я не видел ничего, что шло бы изнутри.

Я медленно открыл рот и заговорил. По‑французски сказал, что в этом теле нахожусь я, Лестат де Лионкур, что все в порядке. Эксперимент сработал! Пошел первый час, этот дьявол Джеймс исчез, и все получилось! Теперь в глазах показалось кое‑что от моей былой свирепости; а улыбнувшись, я по меньшей мере несколько секунд наблюдал свою собственную озорную натуру, пока улыбка не угасла, уступив место озадаченному, удивленному выражению.

Я повернулся и посмотрел на собаку – она сидела рядом, подняв ко мне голову, и всем своим видом демонстрировала полное довольство.

– Откуда ты знаешь, что это я? – спросил я. – А не Джеймс?

Он наклонил голову набок и чуть‑чуть шевельнул ухом.

– Ладно, – сказал я. – Пора кончать со слабостью и безумием. Пошли!

Я направился к темному холлу, когда правая нога неожиданно подогнулась и я тяжело сполз на пол, шаря по нему левой рукой, чтобы задержать падение, голова ударилась о мраморный камин, а локоть стукнулся о мраморную плиту, отчего взорвался резкой вспышкой жестокой боли. На меня с грохотом посыпались каминные приспособления. Но это было еще не все – я задел нерв в локте, и по руке разливалась огненная боль.

Я перевернулся на живот и ненадолго застыл в ожидании, что боль пройдет. Только тогда обратил я внимание на пульсирующую боль в голове. Я потрогал ее и почувствовал, что волосы намокли от крови. Кровь!

Великолепно! Как повеселился бы Луи! Я вскарабкался на ноги, боль шевельнулась и двинулась вправо, за лоб, как гиря, попавшая мне в голову; я ухватился за каминную доску и выпрямился.

На полу передо мной лежал один из многочисленных замысловатых ковриков. Убийца. Я оттолкнул его ногой прочь с дороги, развернулся и очень медленно и осторожно вышел в холл.

Но куда я иду? И что собираюсь делать? Внезапно меня осенило. У меня переполнен мочевой пузырь, и после падения он начал причинять мне новые неудобства. Необходимо сходить в туалет.

Разве где‑то поблизости не было ванной? Я нашел выключатель на стене холла и включил люстру. Я долго разглядывал маленькие лампочки – их было штук двадцать, – сознавая, что они дают вполне достаточно света, что бы я по этому поводу ни думал; но ведь мне никто не запрещал зажечь весь свет в доме.

Этим я и занялся. Я прошелся по гостиной, по небольшой библиотеке и по холлу, расположенному в задней части дома. Свет не переставал меня разочаровывать, ощущение мрачности не исчезало. Не в состоянии отчетливо видеть предметы, я чувствовал себя обескураженным и встревоженным.

Наконец я осторожно и медленно двинулся вверх по лестнице, с каждой секундой опасаясь потерять равновесие или споткнуться, к тому же меня смутно раздражала легкая боль в ногах. Ну что за длинные ноги!

Оглянувшись на холл, я онемел. Если отсюда упасть, разобьешься насмерть!

Я повернулся и вошел в небольшую тесную ванную, где быстро нашел выключатель. Мне нужно было в туалет, просто необходимо, а я не делал этого вот уже двести лет.

Я расстегнул молнию на современных брюках и извлек оттуда член, поразивший меня своей вялостью и размером. Размер, естественно, меня устраивал. Кто же не хочет, чтобы этот орган был побольше? Что приятно, здесь было совершено обрезание. Но вялость его вызвала во мне особенное отвращение, и не хотелось даже дотрагиваться до него. Пришлось напомнить себе, что по стечению обстоятельств этот орган принадлежит мне. Весело!

А что это за запах от него исходит, и чем пахнут волосы вокруг него? Да, это тоже твое, детка! Давай, работай.

Я закрыл глаза, очень неточно и, наверное, слишком сильно надавил, и вырвавшаяся из него большая вонючая дуга мочи опустилась мимо унитаза на белое сиденье.

Вот мерзость. Я попятился, прицелился получше и с тошнотворным увлечением пронаблюдал за тем, как моча наполняет унитаз, как на поверхности образуются пузырьки, как запах усиливается, усиливается и наконец становится таким тошнотворным, что я больше не в силах его выносить. Наконец пузырь опустел. Я засунул эту вялую мерзость обратно в штаны, застегнул молнию и захлопнул крышку унитаза. Я дернул за рычаг. Моча исчезла, за исключением брызг, расплескавшихся по сиденью и по полу.

Я попробовал вдохнуть поглубже, но от мерзкого запаха было не скрыться. Сообразив, что руки пахнут столь же отвратительно, я поспешил открыть кран, схватил мыло и принялся за работу. Снова и снова намыливал я руки, но никак не мог увериться, что они действительно чистые. Кожа была куда более пористой, нежели моя сверхъестественная плоть, она показалась мне грязной; я принялся стаскивать уродливые серебряные кольца.

Даже мыльная пена не заставила их слезть. Я призадумался. Да, ублюдок носил их еще в Новом Орлеане. Наверное, он сам не мог их снять, а теперь они достались мне! Никакого терпения не хватает, но ничего не поделаешь, придется искать ювелира, который сумеет их снять при помощи пилки, напильника или еще какого‑нибудь инструмента. От одной этой мысли я так разволновался, что все мускулы напряглись в болезненном спазме, а затем расслабились. Я мысленно приказал себе успокоиться.

Я прополоскал руки, причем несколько раз, потом схватил полотенце и вытер, содрогаясь от вида их пористой текстуры и следов грязи вокруг ногтей. Господи Боже, ну почему этот дурак не мыл руки как следует?

Потом я взглянул в зеркальную стену в другом конце ванной и увидел по‑настоящему мерзостное зрелище. Большое влажное пятно на штанах спереди. Этот тупой орган еще не высох, когда я запихивал его внутрь!

Что ж, в былые дни меня не беспокоили такие вещи, правда? Но, с другой стороны, я был грязным деревенским дворянином, который принимал ванну только летом или же когда ему взбредало в голову прыгнуть в горный родник.

И речи быть не может о пятне мочи на брюках! Я вышел из ванной, обошел терпеливого Моджо, лишь бегло потрепав его по голове, и направился в хозяйскую спальню; распахнув дверцы платяного шкафа, я нашел новую пару брюк, кстати сказать, получше, из серой шерсти, скинул ботинки и переоделся.

Так, что теперь? Нужно найти что‑нибудь поесть, решил я. И осознал, что голоден! Да, точно, вот в чем еще одна причина того ощущения неудобства, которое я испытывал с начала моей недолгой саги, – дело не только в переполненном мочевом пузыре и общем ощущении тяжести.

Поесть. Но если поесть, знаешь, что будет? Придется вернуться в эту ванную – или в какую‑нибудь другую ванную – и освободиться от переваренной пищи. При этой мысли меня чуть не вывернуло наизнанку.

Меня действительно так затошнило, когда я представил себе вид человеческих экскрементов, выходящих из моего тела, что сначала я думал, меня вырвет по‑настоящему. Я тихо сел в ногах низкой современной кровати и постарался обуздать эмоции.

Я сказал себе, что речь идет о самых обычных аспектах человеческого существования, а потому никак нельзя позволить им затмить вещи поважнее. И больше того, я веду себя как настоящий трус, а не герой мрака, на роль которого претендую. Поймите, на самом деле я не верю, будто я для всего мира – герой. Но я давно решил, что должен жить как герой – что должен пройти через все трудности, с какими столкнусь, ибо они – всего лишь мои неизбежные огненные круги.

Хорошо, это позорный огненный кружочек. И с трусостью пора кончать. Имя этому испытанию – ешь, пробуй, чувствуй, смотри! Да, трудностей предстоит немало.

Наконец я встал на ноги, решил шагать пошире, чтобы приспособиться к новым ногам, вернулся к шкафу и, к своему изумлению, обнаружил, что там не так уж много одежды. Две пары шерстяных брюк, две довольно легкие шерстяных куртки, обе новые, и стопка их трех рубашек на полке.

Да‑а‑а. Куда же подевалось все остальное? Я выдвинул верхний ящик бюро. Пусто. В остальных ящиках – тоже пустота. Как и в сундучке у кровати.

Что это может значить? Он забрал одежду с собой или отослал ее туда, куда ушел? Но зачем? Его новому телу она не подойдет, к тому же он утверждал, что позаботился об этом. Я забеспокоился. Может ли это означать, что он не планировал возвращаться?

Абсурд. Он не упустит сумму в двадцать миллионов. А я не должен тратить свое драгоценное смертное время на беспокойство о подобных вещах!

Я проследовал по коварной лестнице, Моджо шел рядом, и это доставляло мне удовольствие. Теперь я почти без усилий справлялся с новым телом, несмотря на его громоздкость и неудобство. Я открыл шкаф в холле. На вешалке – старое пальто. Пара галош. И все.

Я пошел к письменному столу в гостиной. Он говорил, что там я найду водительские права. Я медленно открыл верхний ящик. Пусто. Везде пусто. Да, но в одном из ящиков лежат какие‑то бумаги. Что‑то насчет дома, но никакого упоминания имени Раглана Джеймса. Я попытался понять, о чем же эти бумаги. Но меня сбила с толку официальная тарабарщина. Я не получил мгновенного представлении о содержании бумаг, как бывает, если смотреть на них глазами вампира.

Я припомнил слова Джеймса о синапсах. Да, я стал соображать медленнее. Непросто это – читать каждое слово.

Ладно, какая разница? Водительских прав здесь нет. Что мне нужно, так это деньги. Ах да, деньги. Деньги я оставил на столе. Боже мой, их, должно быть, сдуло во двор.

Я сразу вернулся в кухню. Она промерзла насквозь, стол, плита и висящие над ней медные горшки покрылись тонким белым слоем инея. Бумажника с деньгами на столе не было. Не было и ключей от машины. И лампа, конечно, разбилась вдребезги.

В темноте я опустился на колени и принялся шарить по полу. Паспорт я нашел. Но не нашел ни ключей, ни бумажника. Только осколки разбитой лампочки в двух местах впились мне в руки и пронзили кожу. На ладонях выступили капельки крови. Ни запаха, ни настоящего вкуса. Я попробовал искать глазами. Никакого бумажника. Я опять вышел на ступеньки, на сей раз стараясь не поскользнуться. Бумажника нет. В глубоком снегу во дворе ничего не видно.

Но ведь все это бесполезно, да? Ветер не сдул бы бумажник и ключи – они слишком тяжелые. Это он их забрал! Возможно, даже специально вернулся! Мелочное чудовище! И, осознав, что проделал это он, находясь в моем теле, в моем великолепном сверхъестественном теле, я буквально остолбенел от ярости.

«Хорошо, но ты ведь предполагал, что такое может случиться, не так ли? – успокаивал я себя. – Такая уж у него натура. И ты опять замерзаешь, весь дрожишь. Иди назад в столовую и закрой дверь».

Что я и сделал, но сперва пришлось подождать Моджо, который не торопился, словно его совершенно не беспокоили ни снег, ни ветер. Теперь и в столовой воцарился лютый холод – ведь я оставил дверь открытой. Поспешно поднимаясь назад, в дом, я осознал, что из‑за моего небольшого путешествия на кухню упала температура во всем доме. Необходимо запомнить, что двери следует плотно закрывать.

Я прошел в первую из неиспользуемых комнат, где еще раньше спрятал деньги в трубу, но, просунув туда руку, я нащупал не конверт, а одинокий листок бумаги. Я извлек его, уже взбешенный, хотя еще даже не включил свет, чтобы разобрать слова:

«Вы и вправду недоумок, раз считаете, будто человек моих способностей не найдет вашу заначку. Не нужно быть вампиром, чтобы обнаружить влагу на полу и стенах, которая говорит сама за себя. Приятных вам приключений. Увидимся в пятницу. Будьте осторожнее! Раглан Джеймс».

На секунду я не мог пошевелиться от злости. Я положительно закипал. Руки сжались в кулаки.

– Мелочный, ничтожный негодяй, – выкрикнул я жалким, хрипловатым и ломким голосом.

Я пошел в ванную. Конечно, никакой второй пачки денег за зеркалом не было. Была лишь вторая записка:

«Какая же человеческая жизнь без трудностей? Вы должны понимать, что я не мог устоять перед такими открытиями. Все равно что расставить бутылки вина перед алкоголиком. Увидимся в пятницу. Прошу вас, осторожнее на обледенелых тротуарах. Не хотелось бы, чтобы вы сломали ногу».

Не успел я опомниться, как вмазал кулаком по зеркалу. Молодец! Это тебе благословение. Не огромная зияющая дыра, как было бы после удара Вампира Лестата, а кучка битого стекла. Не везет, так не везет!

Я развернулся, спустился вниз, прошел обратно в кухню, закрыв при этом за собой дверь, и нашел холодильник. Внутри – ничего! Ничего!

Ах, дьяволенок! Что же я с ним сделаю! Как он мог надеяться, что это сойдет ему с рук? Он что, воображает, я не могу отдать ему двадцать миллионов долларов и свернуть ему шею? О чем он вообще думал...

А разве так сложно догадаться? Он и не собирался возвращаться, не так ли? Даже и не думал!

Я вернулся в столовую. В шкафчике со стеклянными дверцами не осталось ни серебра, ни фарфора. Но вчера вечером они, безусловно, здесь были. Я вышел в холл. Никаких картин на стенах. Я проверил гостиную. Ни Пикассо, ни Джаспера Джонса, ни де Кунинга, ни Уорхола. Все исчезло. Даже фотографии пароходов.

Пропали китайские скульптуры. Книжные полки – полупустые. А коврики? Их осталось совсем немного, один из них – в столовой, из‑за него я чуть не разбился насмерть! А второй – под лестницей.

Из дома исчезло все более или менее ценное. Да что там, пропала половина мебели! Ублюдок и не собирался возвращаться! В его планы это изначально не входило.

Я сел в ближайшее к двери кресло. Моджо, который все это время преданно следовал за мной, воспользовался этой возможностью, чтобы растянуться у моих ног. Я зарылся рукой в его шерсть, потрепал его, погладил и вдруг подумал – он остался единственным моим утешением.

Конечно, Джеймс совершил невероятную глупость. Он что, думал, я не позову остальных?

Да‑а‑а... Позвать на помощь остальных... Что за отвратительная идея?! Не требуется богатого воображения, чтобы догадаться, каков будет ответ Мариуса, если я расскажу ему о своем поступке. По всей вероятности, он уже все знает и кипит от возмущения. Что до старейших, то я содрогался при одной мысли об этом. Как бы то ни было, самое большее, на что я мог надеяться, это что обмен телами останется незамеченным. Это я сознавал с самого начала.

Важно то, что Джеймс не знает, насколько остальные разозлятся на меня из‑за этого эксперимента. И не может знать. Кроме того, он даже не представляет, до каких пределов может дойти его новая сила.

Да, но это преждевременно. Кража моих денег, разграбление этого дома – в представлении Джеймса это злая шутка, не более. Он просто не мог оставить мне здесь ни одежду, ни деньги. Не позволила его мелочная воровская натура. Он не мог не схитрить немного, вот и все. Естественно, он планирует вернуться и потребовать свои двадцать миллионов. И он рассчитывает на то, что я его не трону, потому что, если я захочу повторить эксперимент, он будет единственным, кто может успешно его осуществить.

Да, вот она, его карта в рукаве – я не причиню вреда единственному смертному, который сможет осуществить обмен, когда я захочу его повторить.

Повторить! Просто смешно. Я и засмеялся – что за чужой, странный звук! Я покрепче зажмурился и застыл, сгорая от ненависти к поту, липнувшему к ребрам, к боли в животе и в голове, к тяжелому ватному ощущению в руках и ногах. Я открыл глаза, но все, что я увидел, – это прежний блеклый мир нечетких углов и тусклых красок...

Повторить? О! Лестат, возьми себя в руки! Ты так плотно сжал зубы, что поранился! Ты прокусил язык! У тебя во рту кровь! И кровь по вкусу похожа на соленую воду – и все. На соленую воду! Соленую воду! Ради дьявола, возьми себя в руки! Прекрати!

Посидев еще пару секунд спокойно, я встал и принялся методично искать телефон.

В доме его не нашлось.

Красота!

Как глупо с моей стороны было не спланировать этот эксперимент получше. Я так увлекся великими духовными идеями, что не сделал для себя вообще никаких благоразумных приготовлений! Нужно было снять апартаменты в «Уилларде» и оставить деньги в сейфе отеля! Нужно было нанять машину.

Машина. Что с машиной?

Я подошел к шкафу в холле, достал пальто, заметил дыру на подкладке – возможно, по этой причине он его и не продал, – надел его, пришел в отчаяние, так как в кармане не было перчаток, и вышел через черный ход, предварительно плотно закрыв дверь в столовую. Я спросил Моджо, хочет ли он пойти со мной или останется здесь. Он, естественно, захотел ко мне присоединиться.

Глубина снега на тропинке была около фута. Пришлось прокладывать себе путь через него, но, дойдя до улицы, я осознал, что здесь он еще глубже.

Разумеется, никакого красного «Порше». Ни налево от крыльца, ни в любом другом углу квартала. Просто для проверки я дошел до угла, потом повернулся и пошел обратно. У меня мерзли руки, мерзли ноги, а кожа лица отчаянно болела.

Хорошо, придется идти пешком, пока я хотя бы не найду телефон‑автомат. Снег мело в спину, что я расценил как своею рода благословение, но, с другой стороны, я ведь не знал, куда мне идти.

Что касается Моджо, то ему явно нравилась такая погода, он неуклонно прокладывал себе путь вперед, и с его длинной серой блестящей шерсти падали сверкающие крошечные снежинки. У меня начался обычный припадок. Я смеялся, смеялся, смеялся, кружась вокруг собственной оси, но потом замолчал, потому что в буквальном смысле до смерти замерз.

Но ситуация все‑таки была ужасно забавной. Вот он я, человек, – бесценное событие, о котором я мечтал с момента собственной смерти, – и я ненавижу его до мозга этих человеческих костей! Мой шумно бурлящий желудок скрутил спазм голода. За ним последовал еще один, которому лучше подойдет название «судорога».

«Паоло», нужно найти «Паоло»... Но как мне получить там пищу? Ведь есть же необходимо. Без пищи я просто идти не смогу. Если не поесть, у меня иссякнут силы.

Дойдя до угла Висконсин‑авеню, я увидел у подножия холма огни и людей. Улицу очистили от снега, она определенно была открыта для транспорта. Я видел, как под фонарями туда‑сюда снуют люди, но картина выглядела раздражающе мутной.

Я поспешил дальше, у меня болезненно немели ноги, причем одно не противоречит другому, как прекрасно известно тем, кто хоть раз ходил по снегу, и наконец увидел освещенные окна кафе. «Мартини». Прекрасно. Забудем о «Паоло». Сойдет и «Мартини». Перед входом остановилась машина, из нее вышла красивая молодая пара, поспешившая зайти внутрь. Я медленно подобрался к двери и увидел, как довольно хорошенькая молодая женщина за высокой деревянной стойкой берет два меню для новых посетителей, которых она провела в затемненный зал. Я мельком отметил свечи и скатерти с шахматным узором. И внезапно осознал, что противный, тошнотворный запах, который бьет мне в ноздри, – это запах горелого сыра.

Мне бы и вампиром не понравился этот запах, нет, во всех отношениях не понравился бы; но подобной тошноты бы не вызвал. Он был бы где‑то вне меня. Но теперь он как бы соединился с моим голодом; он, казалось, натягивает мышцы в моем горле. Запах этот фактически оказался чуть ли не у меня во внутренностях, и меня тошнило уже не столько от запаха, сколько от давления.

Любопытно. Да, нужно запомнить все эти мелочи. Это и есть жизнь.

Хорошенькая молодая женщина уже вернулась. Она стояла в профиль ко мне и смотрела на бумагу, лежавшую на деревянном столике перед ней, а потом подняла ручку, чтобы сделать пометку. У нее были длинные волнистые темные волосы и очень бледная кожа. Я пожалел, что так плохо ее вижу. Я попробовал уловить ее запах, но безрезультатно. Пахло горелым сыром.

Я открыл дверь, игнорируя окатившую меня тяжелую вонь, и двинулся вперед, пока не очутился перед молодой женщиной; меня окутало благословенное тепло, запахи... Она оказалась мучительно юной особой с довольно мелкими чертами лица и длинными узкими глазами. Тщательно накрашенный большой рот, прекрасной формы шея. Тело двадцатого века – сплошные кости под черным платьем.

– Мадемуазель, – сказал я, намеренно сгущая свой французский акцент, – я очень хочу есть, а на улице очень холодно. Как я могу заработать тарелку еды? Я помою полы, если пожелаете, отскребу горшки и сковородки, сделаю все, что прикажут.

Она озадаченно уставилась на меня, потом выпрямилась, встряхнула длинными черными волосами, закатила глаза, снова глянула на меня и ответила:

– Убирайся.

Ее голос казался вялым и глухим. Дело, конечно, было не в голосе, а в моих смертных ушах. Я не мог воспринять звучность, доступную вампиру.

– Могу я взять кусок хлеба? – спросил я. – Один кусок хлеба. – Меня изводили запахи пищи, какими бы они ни были дурными. Я не мог вспомнить, какова пища на вкус. Я не мог вспомнить ни текстуру пищи, ни процесс питания, но надо мной брало верх нечто чисто человеческое. Я отчаянно хотел есть.

– Если ты не уберешься немедленно, я вызову полицию, – сказала она слегка дрогнувшим голосом.

Я попробовал прочесть ее мысли. Ничего. Я искоса осмотрелся в темноте. Попытался прочесть мысли остальных. Ничего. У этого тела не было такой силы. О, но этого быть не может! Я еще раз взглянул на нее. Ничего. Ни проблеска мыслей. Никакой инстинктивной догадки, что она за человек.

– Ах так, отлично, – ответил я, одарив ее самой нежной улыбкой, какую мне удалось выдавить, понятия не имея, что из этого вышло и какое она произведет впечатление, – надеюсь, вы сгорите в аду из‑за отсутствия милосердия. Но Бог знает, я другого и не заслужил. – Я повернулся и собрался уходить, когда она взяла меня за рукав.

– Послушайте, – сказала она, слегка дрожа от злости и неловкости, – нельзя же вот так приходить и ожидать, что вас накормят! – К белым щекам прилила кровь. Ее запаха я не почувствовал. Но я уловил своеобразный мускусный аромат, наполовину естественный, наполовину смешанный с духами. И внезапно заметил два крошечных бугорка у нее под платьем. Вот удивительно! Я опять попытался прочесть ее мысли. Я сказал себе, что это врожденный дар, я умею им пользоваться. Но ничего не вышло.

– Я же сказал, что отработаю пищу, – ответил я, стараясь не смотреть на ее грудь. – Я сделаю все, что вы скажете. Послушайте, мне очень жаль. Я не хочу, чтобы вы сгорели в аду. Ужасные слова. Дело в том, что мне просто очень не повезло. У меня неприятности. Смотрите, вот моя собака. Как мне ее накормить?

– Эта собака? – Она посмотрела сквозь стекло на Моджо, который царственно восседал на снегу. – Вы, наверное, шутите. – Какой пронзительный голос. Никакой индивидуальности. Почти все звуки теперь так воспринимались. Металлическими и тонкими.

– Нет, это моя собака, – произнес я со слабым негодованием. – Я ее очень люблю.

Она засмеялась.

– Да этот пес каждый вечер кормится у нас с черного хода!

– Отлично, превосходно. Хоть один из нас поест. Счастлив это слышать, мадемуазель. Может быть, стоит пойти к черному ходу. Возможно, собака и мне что‑нибудь оставит.

Она издала сухой фальшивый смешок. Она явно разглядывала меня, с интересом изучая мое лицо и одежду. За кого она меня принимала? Я не знал. Черное пальто было не из дешевых, но и не принадлежало к разряду шикарной одежды. Коричневые волосы мокры от растаявшего снега.

Сама она обладала некой утонченной чувственностью. Очень узкий нос, изящной формы глаза. Потрясающе красивая фигура.

– Ладно, – сказала она, – садитесь там, за стойкой. Я скажу, чтобы вам что‑нибудь принесли. Что вы хотите?

– Все, что угодно, мне все равно. Благодарю вас за доброту.

– Хорошо, садитесь. – Она открыла дверь и, быстро махнув рукой, крикнула собаке: – Иди с другой стороны!

Моджо никак не отреагировал – терпеливая гора шерсти. Я вышел на улицу, на морозный ветер и велел ему идти к двери кухни. Я указал на боковую дорожку. Он смерил меня долгим взглядом, поднялся, медленно прошел по дорожке и исчез.

Я вернулся в помещение, снова обрадовавшись возможности попасть в теплое место, хотя чувствовал, как в ботинках тает снег. Я прошел внутрь ресторана, где было темно, не заметил деревянную табуретку и споткнулся о нее, чуть не упал, но в конце концов сел. На деревянной стойке уже лежала полотняная синяя салфетка, а на ней – прибор с тяжелым стальным ножом и вилкой. Я задыхался от сырной вони. Присутствовали и другие запахи – жареного лука, чеснока, горелого жира. Мерзость.

Табуретка оказалась в высшей степени неудобной. Жесткий круглый край деревянного сиденья врезался мне в ноги, и я снова забеспокоился из‑за того, что в темноте ничего не видно. Ресторан уходил далеко вглубь, впереди было еще несколько смежных залов. Но где они кончаются, я не видел. До меня доносились звуки ударяющихся о металл огромных кастрюль – грохот пугал меня, резал слух, я всеми силами старался не замечать его.

Снова появилась молодая женщина и с милой улыбкой поставила передо мной большой бокал красного вина. От него исходил кислый, тошнотворный запах.

Я поблагодарил ее. А потом поднял бокал, набрал полный рот вина, подержал его во рту и проглотил. И сразу же поперхнулся. Непонятно было, что случилось – то ли я неправильно глотал, то ли оно почему‑то раздражало мое горло, то ли что‑то еще. Но я яростно кашлял, потом схватил тряпичную салфетку, лежавшую рядом с вилкой, и прижал ко рту. Частично вино попало мне в нос На вкус оно было кислым и слабым. Меня охватило чувство страшного разочарования.

Я закрыл глаза и опустил голову на руку, непроизвольно сжимавшую салфетку.

– Вот, попробуйте еще, – сказала она.

Открыв глаза, я увидел, что она снова наполнила бокал из большого графина.

– Хорошо, – ответил я, – спасибо.

Я хотел пить, ужасно хотел пить. Фактически вкус вина лишь усилил жажду. Но на сей раз просто не стоит глотать его так резко. Я поднял бокал, отхлебнул небольшой глоток и попытался посмаковать его, но смаковать оказалось практически нечего, и тогда я медленно проглотил жидкость – она потекла в нужном направлении. Жидкая, очень жидкая, ничего общего с ароматным сытным глотком крови. Необходимо научиться. Я допил содержимое бокала. Потом налил себе еще бокал из графина и выпил до дна.

Поначалу я чувствовал одно только разочарование. Потом меня мало‑помалу начало подташнивать. Сейчас принесут еду, подумал я. А, здесь же есть еда – жестянка, полная, по моему мнению, хлебных палочек.

Я вынул одну из них, тщательно ее обнюхал, убедился, что это хлеб, и с дикой скоростью принялся грызть, пока палочка не исчезла. На вкус она была – настоящий песок. Как песок в пустыне Гоби, что попал мне в рот. Песок...

– Как только смертные это едят? – спросил я.

– Не так быстро, – ответила молодая женщина и издала короткий смешок. – А вы что, не смертный? С какой вы планеты?

– С Венеры, – сказал я, улыбаясь в ответ. – С планеты любви.

Она неприкрыто разглядывала меня, и к ее белым щечкам снова прилила краска.

– Ладно, побудьте здесь, пока я не освобожусь, хорошо? Можете проводить меня до дома.

– Именно так я и сделаю, – ответил я. Тут меня осенило, что это может означать, причем эффект оказался в высшей степени примечательным. Наверное, я смогу лечь с этой женщиной в постель. Да‑да, что касается ее, то она определенно рассматривает такую возможность. Мои глаза скользнули по двум крошечным соскам, так соблазнительно пробивающимся через черный шелк. Да, в постель, подумал я, и какая у нее гладкая шея!

Между ног шевельнулся орган. Значит, что‑то происходит, решил я. Но интересно, насколько локализовано это чувство – набухание, затвердение, и каким необычным образом оно поглощает мои мысли! Потребность в крови никогда не была локальной. Я озадаченно уставился в пространство, не опустив глаз и тогда, когда передо мной поставили тарелку спагетти в мясном соусе. В ноздри пополз горячий аромат – расплавленный сыр, горелое мясо и жир.

«Уймись, – велел я органу. – Еще не время».

Наконец я посмотрел в тарелку. Внутри бесновался голод, словно кто‑то обеими руками выворачивал мне кишки наизнанку. Помнил ли я это чувство? Видит Бог, в смертной жизни я достаточно голодал. Жизнь без голода мне и не мыслилась. Но это давно стало полузабытым и ужасно далеким воспоминанием. Я медленно поднял вилку, которой раньше никогда не пользовался, так как у нас их не было – в нашем примитивном мире существовали только ложки и ножи, просунул зубцы под массу мокрых спагетти и поднес их к губам.

Что они слишком горячие, я понял еще до того, как они попали мне на язык, но остановиться я не успел. Я сильно обжегся и уронил вилку. Вот это уже обычная глупость, подумал я, причем, наверное, пятнадцатая за вечер. Что мне делать, чтобы действовать с большим умом, терпением и спокойствием?

Я откинулся назад на неудобной табуретке – насколько это возможно сделать, не свалившись на пол? – и попытался рассуждать здраво.

Я старался управлять новым телом, испытывающим нестандартные ощущения и слабость – до боли промерзшие мокрые ноги, например, а внизу дует сквозняк, – и совершал вполне понятные, но глупые ошибки. Надо было взять галоши. Перед тем, как прийти сюда, надо было найти телефон и позвонить моему агенту в Париж. «Не думаешь, ведешь себя упрямо, как вампир, но ты не вампир».

Никакая температура дымящейся пищи явно не обожгла бы меня, находись я в шкуре вампира. Но я не в шкуре вампира. Поэтому надо было взять галоши. «Думай!»

Но как же это далеко от моих ожиданий. О боги! Я вынужден заставлять себя думать, в то время как рассчитывал лишь получать удовольствие! О, я‑то рассчитывал, что погружусь в ощущения, погружусь в воспоминания, погружусь в открытия; а на самом деле вынужден заботиться только о том, чтобы продержаться!

По правде говоря, я воображал наслаждения, целую вереницу удовольствий – поесть, выпить, получить в постель женщину, потом – мужчину. Но ни одно из моих приключений пока что не принесло мне хотя бы намека на удовольствие.

Что ж, в этой постыдной ситуации я мог винить только себя, и от меня зависело, смогу я ее изменить или нет. Я вытер рот салфеткой – грубым куском искусственной ткани, способной впитывать влагу не более, чем клеенка, потом взял бокал вина и опять выпил его до дна. Меня захлестнула волна тошноты. Горло сдавило, и даже голова немного закружилась. Господи Боже! Три бокала – и я уже пьян?

Я снова поднял вилку. Липкая масса уже остыла, и я загреб в рот целую горку. И опять чуть не подавился! Горло конвульсивно сжалось, как будто стремясь спасти меня от удушения кучкой помоев. Пришлось остановиться, медленно вдохнуть воздух через нос, сказать себе, что это не яд, а я не вампир, и аккуратно прожевать массу, следя, как бы не прокусить язык.

Но я прокусил его еще раньше, и теперь этот кусок саднящей плоти давал о себе знать. Рот переполнился болью, гораздо более ощутимой, чем пища. Тем не менее я продолжал жевать спагетти и начал размышлять о том, какие они безвкусные, кислые, соленые и вообще состоят из чего‑то жуткого, и наконец проглотил их, снова почувствовав болезненное сжатие, а потом в груди начал опускаться жесткий комок.

«Так вот, если бы это досталось Луи, а ты оставался бы собой, прежним самодовольным вампиром, сидел напротив и наблюдал, то ты не преминул бы осудить его за все, что он делает и думает, тебе бы претила его застенчивость, то, что он впустую тратит время на этот эксперимент, не умея его прочувствовать».

Я еще раз поднял вилку. Прожевал очередную порцию и проглотил. Нет, какой‑то вкус все‑таки был. Конечно, не тот пикантный, восхитительный вкус, что свойствен крови. Он гораздо более банальный, а спагетти волокнистые и липкие. Ладно, еще вилку. Может быть, еще понравится. Кроме того, наверное, здесь просто не очень хорошо готовят. Еще порцию.

– Эй, притормозите, – сказала симпатичная женщина. Она прислонилась ко мне, но через пальто я не чувствовал ее сочной мягкости. Я повернулся, снова посмотрел ей в глаза, полюбовался длинными черными изогнутыми ресницами и приятно улыбающимся ртом. – Вы же вообще еду не жуете.

– Я знаю. Я очень голоден, – ответил я. – Послушайте, я знаю, что говорю ужасно неблагодарные веши. Но не найдется у вас чего‑нибудь помимо этой свернувшейся массы? Понимаете, чего‑нибудь пожестче – мяса, может быть?

Она засмеялась.

– Такого странного мужчину я еще не встречала. Нет, правда, вы откуда?

– Из Франции, из деревни, – ответил я.

– Хорошо, пойду принесу что‑нибудь другое.

Стоило ей уйти, как я выпил новый бокал вина. У меня определенно кружилась голова, но при этом мне становилось тепло и в своем роде приятно. К тому же мне внезапно захотелось смеяться, и я понял, что уже начал пьянеть.

Я решил присмотреться к другим смертным. Как необычно – не улавливать их запах, не уметь прочесть их мысли! Я и голоса плохо слышал – только неясный гвалт и шум. И какое новое чувство – мне одновременно и жарко, и холодно: голова плывет в перегретом воздухе, а ноги замерзают на тянущемся по полу сквозняке.

Молодая женщина поставила передо мной тарелку мяса, назвав его говядиной. Я оторвал одно волокно, что ее, видимо, изумило – нужно было воспользоваться ножом и вилкой, – впился в него зубами и выяснил, что оно такое же безвкусное, как спагетти, но все же получше – почище, что ли? Я довольно жадно прожевал его.

– Благодарю вас, вы были так добры ко мне, – сказал я. – Вы настоящая прелесть, и я сожалею о своих резких словах, правда.

Мои слова ее заворожили, а я, конечно, просто играл роль. Я притворялся личностью мягкой, а это не так.

Она оставила меня, чтобы получить деньги с пары, которая собиралась уходить, а я вернулся к своей еде – к своей первой еде, состоявшей из песка, клея и кусочков кожи, наполненных солью. Я засмеялся про себя. Надо выпить еще вина – вроде бы ничего не пьешь, но производит впечатление.

Убрав тарелку, она дала мне еще один графин. Я остался сидеть в мокрых ботинках и носках, замерзший, на неудобной табуретке, напрягая в темноте зрение и все больше напиваясь; прошел час, и она была готова идти домой.

На этой стадии я чувствовал себя не лучше, чем в начале. Едва поднявшись с табуретки, я осознал, что с трудом могу идти. Ног я не ощущал, и пришлось даже посмотреть вниз, чтобы убедиться, что они еще при мне.

Симпатичная женщина сочла все это очень забавным. Я бы так не сказал. Она помогла мне пройти по заснеженному тротуару, позвала Моджо, назвав его просто «собакой», но с оттенком большого уважения, и заверила меня, что живет «всего в нескольких шагах дальше по улице». Единственным приятным моментом было то, что холод действительно уже не так меня беспокоил.

Я практически не стоял на ногах. Конечности у меня словно свинцом налились. Даже предметы, залитые блестящим светом, уплывали из фокуса. Болела голова. Я подумал, что наверняка упаду. Страх перед падением перерастал в настоящую панику.

Но мы добрались до ее спасительной двери, и она провела меня по узкому лестничному пролету, покрытому ковром, – подъем этот до того истощил мои силы, что мое сердце заколотилось, а лицо пеленой заливал пот. Я почти ничего не видел! Настоящее безумие. Я услышал, как она вставляет ключ в замочную скважину.

На мой нос набросился новый чудовищный запах. Мрачная квартирка оказалась кроличьим садком из штукатурки и фанеры, стены были увешаны неотличимыми друг от друга плакатами. Но от чего исходит этот запах? Вдруг я осознал, что источником его являются жившие у нее кошки, туалетом которым служил обыкновенный ящик с землей. Я увидел этот ящик, полный кошачьих экскрементов, на полу маленькой незапертой ванной и подумал: «Все, конец, сейчас я умру». Я стоял и не двигался, сдерживаясь, чтобы меня не вырвало. В желудке снова закружилась боль, на этот раз не от голода, и ремень показался мне невероятно тугим.

Боль обострилась. Я понял, что придется совершить то, чем до меня занимались здесь кошки. Либо сделать это сейчас же, либо опозориться. И сделать это нужно будет в той же самой комнате. Сердце подпрыгнуло и застряло у меня в горле.

– Что с вами? – сказала она. – Тошнит?

– Могу я воспользоваться этой комнатой? – спросил я, указывая на открытую дверь.

– Конечно, – ответила она. – Проходите.

Я появился не раньше чем через десять минут, а то и позже. Несложный процесс удаления отходов вызвал во мне столь сильное отвращение – запах, ощущение и сам вид, что я не мог произнести ни слова. Но теперь все закончилось. Осталось только опьянение и позорная попытка потянуться к выключателю, потерпевшая полный крах: я хотел нажать на кнопку, но ощутил в своей руке, в этой большой смуглой руке, лишь пустоту.

Я нашел спальню – очень теплую, заставленную посредственной современной мебелью из дешевого пластика, лишенной какой‑либо дизайнерской индивидуальности.

Молодая женщина к тому моменту уже полностью разделась и сидела на краю кровати. Я попытался рассмотреть ее получше, невзирая на искажения, вызванные стоящей рядом лампой. Но ее лицо представляло собой массу противных теней, а кожа казалась болезненно‑желтой. Вокруг нее витал спертый запах постели.

Я смог прийти к единственному заключению: по‑идиотски стремясь следовать современной моде, она ужасно худа, сквозь молочную кожу выпирают ребра, грудь с крошечными мягкими розовыми сосками совершенно плоская, а бедер вообще нет. Она была похожа на призрак. Но при этом она сидела и улыбалась, как будто это было в порядке вещей, откинув на спину красивые черные волосы и прикрыв тонкой ладошкой темный пушок.

Что ж, можно было не сомневаться в том, что за потрясающие человеческие ощущения мне предстоит испытать. Но я к ней ничего не чувствовал. Ничего. Я улыбнулся и начал снимать одежду. Первым делом стащил плащ – и сразу замерз. Почему же ей не холодно? Потом я снял свитер и немедленно пришел в ужас от запаха собственного пота. Господи Боже, неужели так было и раньше? А тело было таким чистым на вид.

Она вроде бы не обратила внимания, за что я был ей благодарен. Тогда я снял рубашку, ботинки, носки и брюки. Ногам все еще было холодно. Я стоял голый, совершенно голый. Я не мог понять, нравится мне это хоть сколько‑нибудь или нет. Вдруг я увидел свое отражение в зеркале над туалетным столиком и осознал, что главный орган, разумеется, был совершенно пьян и заснул.

Она опять‑таки не удивилась.

– Иди сюда, – сказала она. – Садись.

Я повиновался. Меня всего трясло. Я закашлялся. Кашель начался со спазма, застав меня врасплох. Потом последовала целая серия приступов, с которыми я не мог совладать, причем последний был настолько силен, что ребра мне сдавило кольцо боли.

– Извини, – сказал я.

– Мне нравится твой французский акцент, – прошептала она, гладя меня по голове, и слегка царапнула ногтями щеку.

Вот это ощущение мне понравилось. Я наклонил голову и поцеловал ее в шею. Да, это тоже приятно. Далеко не так возбуждающе, как склониться над жертвой, но приятно. Я попробовал вспомнить, как это было двести лет назад, когда я слыл грозой деревенских девушек. Кажется, у ворот замка постоянно торчал чей‑нибудь отец, проклиная меня, потрясая кулаками и крича, что если у его дочери будет от меня ребенок, то мне придется о нем позаботиться! В то время это было замечательно весело. А девушки... Что за прелестные были девушки!

– В чем дело? – спросила она.

– Ни в чем, – ответил я и еще раз поцеловал ее в шею. От ее тела тоже пахло потом. Мне это не понравилось. Но почему? Ни один из этих запахов не был таким резким, каким я воспринимал бы его в своем другом теле. Но к этому телу они имели непосредственное отношение – вот что противно. Я не имел защиты от этих запахов; из артефактов они превратились в то, что может вторгнуться в мое тело и осквернить его. Например, пот с ее шеи перешел на мои губы. Я знал, что это так, я чувствовал его вкус, и мне вдруг захотелось оказаться от нее как можно дальше.

Но это же безумие. Она – человек, а я – тоже человек. Слава Богу, в пятницу все закончится. Но какое право я имею благодарить Бога?

Ее соски терлись о мою грудь – горячие, острые, а плоть вокруг них оказалась податливой и мягкой. Я обхватил рукой ее худенькое тело.

– Тебе жарко; я думаю, у тебя температура, – сказала она мне на ухо. Она поцеловала мою шею так же, как я целовал ее.

– Нет, со мной все в порядке, – ответил я. Но не имел ни малейшего понятия, правда это или нет. Ну и сложная работа!

Неожиданно ее рука дотронулась до моего члена, застав меня врасплох и немедленно приведя меня в возбуждение. Я почувствовал, как он вытягивается и затвердевает. Всепоглощающее ощущение, оно вернуло меня к жизни. Когда я взглянул на ее грудь и маленький треугольник волос между ног, орган мой стал еще тверже. Да, этот момент я превосходно вспомнил; смотри во все глаза, а остальное неважно... Ах, как хорошо... Только бы положить ее на кровать.

– Ого! – прошептала она. – Ну и орудие у тебя!

– Да? – Я опустил глаза. Чудовищная вещь вдвое увеличилась в объеме. По сравнению со всем остальным она действительно выглядела ужасно непропорциональной. – Думаю, ты права. Можно было догадаться, что Джеймс не забудет проверить.

– Кто такой Джеймс?

– Какая разница? – промямлил я. Я повернул к себе ее лицо и поцеловал мокрые маленькие губы, ощущая сквозь тонкую кожу твердость ее зубов. Она приоткрыла рот навстречу моему языку. Это было приятно, хотя привкус на ее губах не доставлял мне удовольствия. Неважно. Но мои мысли перескочили на кровь. Выпить ее кровь...

Где же нарастающее напряжение, вызванное приближением жертвы, напряжение той секунды, когда я вот‑вот прокушу кожу и на язык прольется кровь?

Нет, все будет не так просто, да и не так самозабвенно. Все состоится между ног и будет больше похоже на дрожь, хотя и на, я бы сказал, яростную дрожь.

Сама мысль о крови усилила мою страсть, и я грубо толкнул ее на кровать. Я хотел побыстрее закончить, а все остальное меня не интересовало.

– Подожди минутку, – сказала она.

– Чего ждать? – Я взобрался на нее, еще раз поцеловал, протолкнув язык поглубже. Крови не было. Какая бледность! Никакой крови. Мой орган скользнул между ее жарких бедер и чуть не взорвался. Но время еще не пришло.

– Я сказала, подожди! – закричала она, покраснев. – Без презерватива нельзя!

– Черт возьми, что ты такое говоришь? – бормотал я. Я знал значение этих слов, но они не особенно укладывались у меня в голове. Я опустил руку, нащупал окруженное волосами лоно, а потом – сочную влажную щель, которая показалась мне восхитительно маленькой.

Она закричала, чтобы я слезал с нее, и толкнула меня руками. От жара и ярости она раскраснелась и внезапно показалась мне очень красивой, а когда она отпихнула меня коленом, я хлопнулся на нее, потом приподнялся, чтобы засунуть в нее свой орган, и чуть не вскрикнул, почувствовав, как на нем плотно сомкнулась горячая плоть.

– Не надо! Прекрати! Я сказала, прекрати! – кричала она.

Но ждать я не мог. Черт возьми, с чего она взяла, что сейчас подходящее время для дискуссии, в смутном бреду поинтересовался я про себя. Потом, в миг ослепительного спазматического возбуждения, все было кончено. Из меня изверглась сперма.

В первый момент мне казалось, так будет целую вечность; но через секунду все кончилось, словно ничего и не произошло. Я лежал на ней без сил, утопал, разумеется, в поту, и меня бесили липкость всего этого процесса и ее панические вопли.

Наконец я перевернулся на спину. У меня болела голова, все гнусные запахи резко усилились – грязный запах кровати с продавленным бугорчатым матрасом, тошнотворная вонь кошек.

Она выскочила из постели. И, похоже, сошла с ума. Она дрожала и плакала, схватила со стула одеяло, прикрылась им и начала кричать, чтобы я убирался, убирался, убирался вон.

– Да что с тобой такое? – спросил я.

Она обрушила на меня град современных проклятий:

– Ах ты задница, мерзкая тупая задница, идиот, козел!... – И все в том же духе. Я мог заразить ее, говорила она, с ходу назвав несколько болезней. К тому же она может забеременеть. Я – одуревший ублюдок! Мне следовало немедленно выметаться. Как я посмел? Я должен убраться, пока она не вызвала полицию. И так далее...

Меня окатила волна сонливости. Я старался сосредоточиться на ней, несмотря на темноту. За этим последовал приступ тошноты, равного которому еще не было, и лишь огромным усилием воли я сумел удержаться от рвоты.

Наконец я сел, затем поднялся на ноги. Я посмотрел, как она стоит, плачет и кричит на меня, и внезапно понял, какая она несчастная, понял, что и в самом деле ее обидел и что по лицу ее разливается уродливый синяк.

Очень постепенно до меня дошло, что случилось. Она хотела, чтобы я использовал какое‑то профилактическое средство, а я взял ее буквально силой. Она не получила никакого удовольствия, а только испугалась. Я вспомнил, как она вырывалась в момент моей кульминации, и понял, что она и помыслить не могла, чтобы я мог наслаждаться борьбой, ее злостью и протестами, наслаждаться своей победой. Полагаю, однако, что в презренном, обыденном смысле я получил удовольствие.

Эта история показалась мне невероятно гнусной. Меня охватило отчаяние. Даже удовольствие – сплошная ерунда. Я думал, что не выдержу больше ни секунды. Если бы можно было связаться с Джеймсом, я бы предложил ему еще одно состояние, лишь бы он немедленно вернулся. Связаться с Джеймсом... Я совершенно забыл, что надо найти телефон.

– Послушай меня, ma chere, – попытался я ее успокоить. – Мне очень жаль. Все вышло неправильно. Я понимаю. Прости меня.

Она шевельнулась, чтобы дать мне пощечину, но я с легкостью схватил ее за запястье и дернул руку вниз, причинив ей легкую боль.

– Убирайся! – повторила она. – Убирайся, или я позову полицию!

– Я понимаю, о чем ты говоришь. Я не занимался этим целую вечность. Получилось неловко. Тебе не понравилось.

– Не то слово – не понравилось! – взвизгнула она.

И на этот раз она действительно меня ударила. Я не успел среагировать, и меня изумила ее сила. Лицо горело, и эта боль взбесила меня. То была оскорбительная боль.

– Вон! – опять заорала она.

Я начал одеваться, но с тем же успехом я мог поднимать мешки с кирпичами. Меня охватил тупой стыд, в каждом моем жесте, в каждом слове ощущалась такая неуклюжесть, что мне захотелось попросту провалиться сквозь землю.

Наконец я застегнул все пуговицы и все молнии, надел грязные мокрые носки и тонкие ботинки и собрался уходить.

Она сидела на кровати и плакала, у нее были ужасно худые плечи, а под бледной кожей выпирали нежные кости позвоночника, волосы густыми волнистыми прядями упали на одеяло, которое она прижимала к груди. Какой она казалась хрупкой – и какой, к сожалению, некрасивой и отталкивающей!

Я попробовал посмотреть на нее глазами настоящего Лестата. Но не получилось. Она выглядела совершенно заурядной, абсолютно не имеющей ценности и не представляющей никакого интереса. Я пришел в ужас. Неужели в деревне моего детства было то же самое? Я попытался вспомнить тех девушек – девушек, уже два века как мертвых, – но не мог увидеть их лица. Я помнил только ощущение счастья, азарт приключений и великую радость, которые на определенные промежутки времени заставляли меня забыть о лишениях и безнадежности моей жизни.

А что теперь? Как мог этот акт показаться столь неприятным, столь бессмысленным? Будь я самим собой, я бы нашел ее привлекательной – как может быть привлекательно насекомое; даже ее комнатушка показались бы мне странной, но занятной! Помню, какую привязанность я испытывал к жалкой среде обитания смертных. Но почему?

А она, бедняжка, казалась бы мне красавицей просто потому, что была живой! Она бы не запятнала меня, пей я ее кровь хоть час напролет. Сейчас же я испытывал мерзкое чувство из‑за того, что был с ней, и из‑за того, что поступил с ней так жестоко. Я понимал, что она боится заболеть! Я тоже чувствовал себя оскверненным! Но где крылась перспектива истины?

– Мне очень жаль, – повторил я. – Ты должна мне верить. Не этого я хотел. Я и сам не знаю, чего я хотел.

– Ты спятил, – горько прошептала она, не поднимая глаз.

– Однажды ночью, очень скоро, я приду к тебе и принесу тебе подарок, красивую вещь, которая тебе понравится. Я подарю ее тебе, и ты, может быть, простишь меня.

Она не отвечала.

– Скажи мне, что ты действительно хочешь? Деньги не имеют значения. Что бы ты хотела получить, но не можешь?

Она подняла угрюмый взгляд, лицо ее покрылось красными пятнами и вытянулось, а потом она утерла нос ладонью.

– Ты знаешь, чего я хотела, – ответила она хриплым, неприятным голосом, до того тихим, что он казался почти бесполым.

– Нет, не знаю. Скажи мне – что?

У нее так исказилось лицо и изменился голос, что я даже испугался. Я все еще пошатывался от выпитого вина, но рассудок от опьянения не пострадал. Приятная ситуация. Тело пьяно, а разум – нет.

– Кто ты такой? – Теперь выражение ее лица стало ожесточенным и горьким. – Ты же не просто... да?.. ты не простой...

Ее слова повисли в воздухе.

– Если я расскажу, ты не поверишь.

Она еще резче повернула голову вбок, рассматривая меня с таким видом, словно на нее вот‑вот снизойдет озарение. И все прояснится. Не представляю, что происходило у нее в голове. Я знал только, что мне ее жаль и она мне не нравится. Мне не нравились эта грязная замусоренная комната с низким оштукатуренным потолком, мерзкая постель, уродливый порыжевший ковер, тусклое освещение и вонючий кошачий ящик в соседней комнате.

– Я тебя запомню, – сказал я несчастным, но ласковым тоном. – Я сделаю тебе сюрприз. Я вернусь и принесу тебе что‑нибудь очень хорошее, то, что ты сама никогда достать не сможешь. Как бы подарок из другого мира. Но пока что я должен тебя оставить.

– Да, – ответила она, – лучше уходи.

Я повернулся именно с таким намерением. Я подумал о том, что на улице холодно, что в холле ждет Моджо, вспомнил дом, дверь которого с черного хода слетела с петель, дом, где нет ни денег, ни телефона.

Ах да, телефон.

У нее есть телефон, я подсмотрел – на туалетном столике.

Когда я развернулся и пошел назад, она закричала и кинула в меня каким‑то предметом. Кажется, туфлей. Она попала мне в плечо, но не больно. Я снял трубку, дважды нажал на «ноль», чтобы выйти на междугородную связь, и набрал номер моего агента в Нью‑Йорке.

Я звонил и звонил. Никого. Даже автоответчик не работает. В высшей степени странно и чертовски некстати.

В зеркало я видел, что она уставилась на меня в немом и гневном напряжении, обернув вокруг себя одеяло, словно облегающее современное платье. Как все это патетично, все до йоты.

Я набрал номер в Париже. Дозванивался, пока не услышал знакомый голос – я поднял своего агента с постели. Я быстро объяснил ему по‑французски, что нахожусь в Джорджтауне и что мне нужны двадцать тысяч долларов, нет, лучше тридцать, причем немедленно.

Он ответил, что в Париже еще только встает солнце. Ему придется подождать открытия банка, но при первой возможности он отправит нужную сумму. Я запомнил название агентства, где буду получать деньги, и взмолился, чтобы он действовал безотлагательно и убедился, что все исполнено безупречно. Это экстренная ситуация – я без гроша в кармане. Он уверил меня, что сейчас же отдаст распоряжения. Я повесил трубку.

Она не сводила с меня глаз. Скорее всего, она не поняла, о чем я разговаривал по телефону. Французского она не знала.

– Я тебя не забуду, – сказал я. – Пожалуйста, прости меня. Я ухожу. Я уже причинил тебе достаточно неприятностей.

Она не ответила. Я всмотрелся в нее, в последний раз пытаясь разгадать, почему же она производит такое заурядное впечатление. С какого же ракурса рассматривал я жизнь, что вся она представлялась мне такой прекрасной, что все создания мнились мне вариациями одной и той же великолепной темы? Даже Джеймсу была присуща жутковатая сверкающая красота, как у пальмового жука или мухи.

– Прощай, ma chere, – проговорил я. – Мне очень жаль, правда.

Я обнаружил, что Моджо терпеливо сидит за дверью квартиры, и торопливо прошел мимо, щелкнув пальцами, таким образом призывая его следовать за мной. Что он и сделал. Мы спустились по лестнице и вышли в холодную ночь.

 

* * *

 

Несмотря на то что в кухне выл ветер, пытающийся прокрасться через дверную щель в столовую, в других комнатах было довольно тепло. Из встроенных в пол латунных обогревателей исходил поток горячего воздуха. Как мило со стороны Джеймса оставить включенной обогревательную систему, подумал я. Но ведь он планирует по получении двадцати миллионов немедленно покинуть этот дом. Ему не придется платить по счету.

Я пошел наверх и через хозяйскую спальню попал в главную ванную. Приятная комната, выложенная новенькой белой плиткой, с чистым зеркалом и глубокой душевой кабинкой с сияющими стеклянными дверями. Я попробовал воду. Сильный горячий поток. Восхитительно горячий. Я сорвал с себя влажную вонючую одежду, положил носки на батарею и аккуратно сложил свитер, так как другого у меня не было, и встал под горячий душ.

Прислонившись головой к стене, я вполне мог бы заснуть стоя. Но я вдруг заплакал, а потом так же неожиданно закашлялся. В груди и глубоко в горле у меня пылал настоящий костер.

Наконец я выбрался из душа, вытерся полотенцем и вновь принялся рассматривать в зеркале доставшееся мне тело. Ни единого шрама, ни единого недостатка. Руки и грудь мощные, но с гладкими мускулами. Ноги хорошей формы. Лицо по‑настоящему красивое, почти идеальная смуглая кожа. Хотя в отличие от моего прежнего лица в этом не осталось ничего юношеского. Это было типичное лицо мужчины – угловатое, немного жесткое, но симпатичное, очень симпатичное, – возможно, благодаря большим глазам. При этом чуть‑чуть грубоватое. На нем уже пробивалась щетина. Надо побриться. Ну вот, еще одна забота.

– Ну разве это не замечательно? – сказал я вслух. – Ты находишься в теле двадцатишестилетнего мужчины, оно в великолепном состоянии. Но это страшный сон. Ты делаешь одну глупую ошибку за другой. Почему тебе не удается взять это препятствие? Где твоя воля, твоя сила?

Я весь покрылся мурашками. Моджо заснул в ногах кровати. Вот оно, подумал я, нужно поспать. Погрузиться в смертный сон, а в момент пробуждения увидеть, как в комнату проникает солнечный свет. Пусть даже небо будет серым, все равно это чудесно. «Наступит день, – думал я. – Ты увидишь мир при свете дня, ведь все эти годы ты мечтал об этом. Отставь в сторону свою отчаянную борьбу, мелочи и страхи».

Но у меня зарождалось ужасное подозрение. Разве в моей смертной жизни было что‑то помимо отчаянной борьбы, мелочей и страха? Разве у большинства смертных по‑другому? Разве не об этом твердит целое скопище современных писателей и поэтов: человек вынужден тратить жизнь на дурацкие хлопоты. Разве это не жалкое клише?

Я был горько потрясен. По привычке я попытался еще раз поспорить с самим собой. Но какой смысл?

В этом медлительном человеческом теле мне было ужасно! Ужасно лишиться сверхъестественной силы. А мир – вы только взгляните на него: грязный, изношенный, истрепанный на краях и полный несчастий. Да я даже и разглядеть его толком не могу. Какой еще мир?

Да, но завтра!.. О Боже, еще одно жалкое клише! Я было засмеялся, но тут на меня напал новый приступ кашля. На этот раз боль, причем весьма значительная, перешла в горло, и заслезились глаза. Нужно поспать, отдохнуть, подготовиться получше к моему драгоценному единственному дню.

Я щелкнул выключателем и сдернул с кровати покрывало. Постель оказалась чистой, и на том спасибо. Я положил голову на подушку, подтянул колени к груди, натянул до подбородка одеяло и заснул. Я смутно сознавал, что если дом загорится, то я умру. Если произойдет утечка газа, то я умру. Кто‑нибудь может зайти с черного хода и меня убить. В самом деле, возможна любая катастрофа. Но со мной Моджо, не так ли? А я устал, так устал!

Несколько часов спустя я проснулся.

Я ужасно кашлял и напрочь замерз. Мне потребовался носовой платок, я нашел коробку с бумажными салфетками, решил, что они сойдут, и высморкался раз, наверное, сто. Затем, получив возможность дышать, я в состоянии странного лихорадочного измождения упал на постель, и у меня возникло обманчивое ощущение, что я плыву, в то время как я по‑прежнему лежал на кровати.

Обычная смертная простуда, решил я. Дал себе так сильно промерзнуть – и вот результат. Эксперимент будет подпорчен, но это тоже опыт, и я должен его исследовать.

Когда я проснулся в следующий раз, у кровати стояла собака и лизала меня в лицо. Я протянул руку, потрогал его мохнатый нос, посмеялся над ним, снова закашлялся, горло саднило, и я понял, что кашляю уже давно.

Освещение стало чудовищно ярким. Чудесно ярким. Слава Богу, хоть одна яркая лампа в этом тусклом мире. Я сел в постели. Сперва я был так ошеломлен, что не смог разумно определить, что я вижу.

Небо за окном стало идеально голубым, трепетно голубым, на натертый до блеска паркет падал солнечный свет, и мир оказался великолепно светлым – и голые ветви деревьев с белой оторочкой из снега, и заснеженная крыша соседнего дома, и сама глянцево‑белая комната; свет играл на зеркале, на хрустале туалетного столика, на латунной ручке двери, ведущей в ванную.

– Mon Dieu, Моджо, ты только посмотри, – прошептал я, откинув одеяло, подбежал к окну и распахнул его настежь. В лицо ударил холодный воздух, но что с того? Посмотри, какого сочного оттенка небо, посмотри, как на западе высоко летят белые облака, посмотри на сосну в соседском дворе – какой густой и прекрасный зеленый цвет!

Внезапно я безудержно расплакался и снова закашлялся.

– Настоящее чудо, – шептал я.

Моджо ткнулся в меня и слегка заскулил. Смертные неприятности и болячки не имели никакого значения. Вот оно, библейское обещание, которое на протяжении двухсот лет оставалось невыполненным.

 


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.074 сек.)