ББК 15.56 12 страница

Читаем дальше... «Наручники для следователя» — о полном бескультурье в организации правоохранительной работы в СССР: «Именно здравого смысла порой не хватает нашим законам для эффективной борьбы с преступностью». Ее рост — небывалый, взрывной, с неизвестным нам ранее размахом организованной преступности, рэкетом, коррумпированностью и мафиозными свя­зями с верхними эшелонами местной и даже центральной власти — застал врасплох и наше общество и его правоохранительные орга­ны. Так говорится в статье. И снова боль людей, страдания, погуб­ленные жизни... И снова сила равнодушия разрывает человеческие связи, снова торжествует корпоративная мораль, убивающая человечность и культуру.

Да нет же, уважаемые читатели! Честное слово, я произвольно взял номер газеты, который только утром получил по почте, еще не зная, что предложу вам такой странный эксперимент. В этом же номере статья и о всесилии «телефонного права», о самодурстве бывшего первого секретаря Тульского обкома КПСС, о произволе послушных ему прокуроров... Опять полоснуло горячей болью за унижаемых, втаптываемых в грязь, в лагерную пыль страстотерп­цев, всей душой прикипевших к земледельческой культуре.

Публикация материала о Всесоюзном студенческом слете, по­мещенная на четвертой полосе газеты, заставляет обратиться к еще одной острой проблеме культуры — к книгам, их судьбе... И не­вольно вспоминаются пожары и наводнения в богатейших книго­хранилищах страны, закрытые до сих пор архивы, материалы которых, оживающие в руках исследователя,— не что иное, как реальная, предметная, духовная связь времен, творящая сила чело­веческой культуры. А какие книги у нас издаются?.. Как раз в этом

же номере газеты — статья «Одолеть серость». Это о наших изда­ниях, о полиграфии.

Впрочем, и в этой и во многих других подобных публикациях о книгоиздании, театре, кинематографе, поднимается проблема о серости отнюдь не только «оформления», но прежде всего содер­жательного и художественного уровня произведений.

Проблемы культуры и искусства в такой многонациональной стране, как СССР, тесно связаны с судьбой языков населяющих ее народов. Недаром писатель М. М. Пришвин называл язык исто­рией, культурой, душой народа! О судьбах языка своего с болью говорят сегодня и молдаване, и прибалты, и приволжские народ­ности, и малочисленные (так деликатно именуются у нас по сути дела исчезающие) народы Сибири и Севера. Во весь голос требуют они уважения к собственному языку, к своей культуре, к своей истории — к душе народной. И вот уже Верховные Советы многих республик обсуждают законы о языке. В их числе и Верховный Совет Таджикистана, утвердивший как раз сегодня такой закон о языке своей республики, особая статья которого предусматривает обучение старой таджикской письменности, отказ от которой (по приказу сверху) разорвал связь времен, нанес трудноисправимый урон культуре великого народа.

Но наиболее остро и трагично «болевые точки» культуры обна­руживаются во вспышках межнациональной розни, доходящей до крайних пределов полубезумного экстремизма — до резни. В на­циональном сознании и самосознании на всех его уровнях в едином сплаве укореняются трудовые, духовно-практические и духовные традиции народа, всеобщий смысл всех «языков», на которых тысячелетиями произносились и писались, пелись и вытанцовы­вались, обретали пластику и гармонию пространственных форм бытия и начертания формулы знания о мире, все тексты обращений людей друг к другу. Все то, что выращивало в них человеческую суть. Но когда обрывается связь времен и поколений, а «болевые точки» культуры становятся отточиями — знаком пропуска высо­кого смысла духовного и материального труда, тогда именно в чув­стве национальной особости — в этом суррогате национальной гордости — духовная пустота, одинокость, незащищенность пере­плавляются в неолитически-злобное, зверское: «Бей... «чужих», спасай своих, спасай Россию!» Тогда потускневшую, обедневшую память народа о своем прошлом, о былом, о славе и бесславии не восстанавливают трудом мысли и рук, не возрождают в сознании своем и своего народа продуктивной культурной работой. Энергия памяти вся без остатка переливается тогда в зоологическую нена­висть к «инородцам». Злым делом хитрых и умных «заговорщи­ков» (сионистов, масонов и т. п.) видится тогда разрушение на­ционального достояния великого народа. Это — тоже «знак беды», точка острой боли нашей культуры.

Разрушено же (не кем-то, а нами самими) действительно много. Тысячи пустующих деревень, дошедших до нас из Руси изначаль­ной с избами почти тех же времен... Храмы, некогда ирекрасней-

шие, ставшие символами духовной порухи... Вместо них клубы?! И по облику своему, и по убожеству осуществления своей мис­сии — наглядное воплощение testemonium poupertatis (свидетель­ство бедности). А главное: крестьяне-поденщики, за полвека по­терявшие цель и смысл своего труда... Города с их безликими, стандартно-панельными блоками наскоро и отвратительно сварга­ненных зданий, неорганизованной толпой загнавших в резервации остатки памятников замечательного русского зодчества, русской городской культуры... «Социалистические» города с их торжеством административного официоза — головной, центральной площадью, образованной каре безвкусных, уныло-помпезных обл-, гор- или райкомов и исполкомов, с обязательным памятником Ленину в центре... Заметно ветшающий, по-провинциальному потускнев­ший, хотя все еще и вопреки всему божественно прекрасный Ле­нинград...

И, наконец, Москва — самая больная наша боль. Нигде так не покуражилась в бездумном административном восторге вседоз­воленности вельможная чернь, нигде не была так преступно усерд­на рать ее оголтелых угодников, как в стольном граде! Самая свое­обычная, но и одна из красивейших европейских столиц (такой ее видели не только русские люди, не только москвичи, но и умею­щие жить красотой иностранцы, как свидетельствовал Кнут Гамсун) потеряла лицо, потеряла душу.

Ведь душа человека, душа народа обретет себя, направляя затем все деяния людей, лишь глядя в зеркало запечатленного труда — труда мысли и чувств, труда творения, культуры. Вообще духовность человека (народа) не эманация ' богом или природой укорененной в нем способности осмысленного переживания бытия. Духовность настолько (и постольку!) же внутреннее свойство, насколько (и поскольку) она внешняя совместная, соборная дея­тельность людей. Деятельность одновременно и воплощающая себя (свои цели, мотивы, вызвавшие их стремления, чувства и мысли) в веществах и силах природы, и тут же снова и снова обра­зующая себя практическим сотворением своего «зеркала», то есть тех же, но общезначимых, всеобщих (общих всем) реальных форм бытия — новых идеально-предметных его образов (образцов), а следовательно, и новых потребностей, новых целей, мотивов, новых стремлений, мыслей и чувств. Все эти сотворенные образы бытия — дома, храмы, архитектурные ансамбли, «лица необщее выраже­ние» городов и сел — не что иное, как самое наше первое обраще­ние к людям, к миру, к потомкам, к вечности.

Москва всегда была самым верным зеркалом русской души, русской духовности. Сегодня она разделила судьбу всех русских городов. Мало того, именно ее почему-то с особенным старанием и образцовым бездушием продолжают разрушать, перестраивая

' Эманация (от лат. emanatio — истечение) — в древнеримской философии — фантастическое объяснение происхождения мира путем истечения творческой энергии божества.

наперекор ее стати и пластике, бесчисленные «отцы города» — ведомства всех мастей и рангов.

Пора закончить наш эксперимент: в одном лишь номере газеты, обычном, рядовом, мы нашли хотя далеко не полный, но внуши­тельный перечень «болевых точек» нашей культуры. А память дополняла и конкретизировала черты как тех проявлений бескуль­турья, что волнуют авторов газетных материалов, так и тех, что связаны с ними сущностно. Связь эту уже нельзя не заметить. Значит есть, обязательно должно быть одно основание у столь раз­ных и столь многочисленных проявлений разрушительного бес­культурья практически во всех сферах деятельности людей — от производственной до политической, не минуя, увы, и так назы­ваемые творческие виды деятельности во всех отраслях духовного производства. Пора перейти теперь к определению этого основания.

Однако у читателя может возникнуть недоумение, а не слишком ли мрачно, не слишком ли тенденциозно прочитал автор попав­шийся ему номер газеты? Ведь и там, как и в самой жизни, навер­ное, есть и примеры достижений народа, в том числе и в области культуры. Тем более что газеты в переломное наше время акцен­тируют внимание прежде всего на недостатках, помогая их исправ­лению... Так можно ли, исходя из этих примеров, судить о состоя­нии культуры?

Судить поспешно, возможно, и не стоит, но поразмышлять о процессах, об их истоках, об их направленности, о выявляющей себя в них основе того способа формирования (или разрушения?) культуры, которую не так давно мы дружно называли националь­ной по форме и социалистической по содержанию, правомерно и необходимо. Да и вообще разговор ведь идет о «болевых точках» культуры, а не о наших культурных победах. Да и чьи они — эти «наши»? Знаменитое замятинское «Мы» здесь явно не проходит. Те, кто в прошедшие десятилетия создавали истинные ценности русской культуры, скажем, Флоренский и Шпет, Лосев и Ильен­ков, Маяковский и Есенин, Пастернак и Ахматова, Прокофьев и Шнитке, Булгаков и Солженицын, Платонов и Гроссман, в это «мы» никак не вписываются своими жизненным и творческими биографиями. И, к счастью, список этот творцов русской культуры велик, исчерпать его я не берусь.

КУЛЬТУРА И ПРОИЗВОДСТВО

Ранее утверждалось: реальность бытия культуры — в реальной жизни беспокойных индивидов. Точнее, в их требованиях (пот­ребностях) к идеально-предметному миру всеобщих ценностей ',

¹ «Идеальное» здесь не в смысле «наилучшее». Напротив, в высоком фило­софском своем значении оно предстает как не исчерпывающее себя своим физиче­ским существованием, длящееся, но в то же время остающееся в качестве всеоб­щего образа (образца) всех подобных и возможных вещей, явлений, действий. В отличие от мира животных, предметный мир бытия человека предстоит ему

способных обеспечивать их общность, необходимую даже для физи­ческого их существования на Земле. Ну, а что же создавали и создали эти себя и свою историю творящие индивиды? Каков соз­данный ими «идеально-предметный мир» их (нашего) бытия? Естественно, на разных исторически-«возрастных» этапах были созданы разные вещи, разные тексты. Общее их назначение в том, чтобы быть средствами к жизни, средствами воспроизводства и совершенствования абсолютно необходимых для разных способов жизни разных форм общности людей: рода, семьи, общины, пле­мени, касты, класса, народа (этноса вообще) нации, той или иной группы, а вместе с тем — и всего человечества. Но разными на разных этапах истории были не только (и не столько даже) вещи, для названных целей потребные, сколько способы их создания

и воссоздания.

Вначале, когда созидающий их труд был присваивающим, а производство его орудий лишь увеличивало силу мышц, удлиняло расстояние эффекта действия естественных органов добычи и защиты, все создаваемое руками человека служило воспроизвод­ству главного условия выживания — ритуально-культовой формы первобытно-родовой общности людей. Культовый (ритуальный) смысл орудий труда, рисунков на скалах и стенах пещер, «укра­шений» (татуировки, раскраски тела и т. п.), даже ритуальный смысл, казалось бы, естественных, нерукотворных признаков пола и возраста, играет здесь роль значения и смысла слов в «языке ре­альной жизни», в которой, по словам К. Маркса и Ф. Энгельса, вначале было «вплетено» производство сознания '. Это вполне надежно удостоверено всеми знаменитыми этнографами и палео-этнографами XX века — от Л. Леви-Брюля до К. Леви-Строса. Предполагаемое начало человечества (насколько позволяет судить о нем согласованность логики с эмпирией палеоэтногра-фии), несущее в себе и собою всеобщую продуктивную силу ис­тории, реализовывалось в слитности (тождестве) процессов про­изводства материальных средств к жизни и всеобщих (общих по своему значению и смыслу для всех) символов общественной жизни и очеловечиваемой природы — мира культуры. Данностью способов отношения людей к этому миру были те символы; за-данностью, то есть постоянно возникавшей перед людьми и часто неразрешимой задачей, оборачивались они же в казусных, противо­речивых ситуациях. Производство и воспроизводство самой перво­бытнообщинной формы жизни людей были возможными только как производство и воспроизводство всеобщезначимых средств к жизни, среди которых создаются и воссоздаются слитно с продук­тами питания, жилищами и одеждой тексты ритуально-бытовых

(стоит перед ним, дан в представлении) в том числе и как образец, и как «возмож­ное впредь», как будущее. Поэтому в культуре запечатлены в качестве способа отношения человека к миру (в его субъективном мире все три измерения времени: прошлое (это было), настоящее (это есть), будущее (это будет). ' См.: Маркс К., Энгельс Ф. Избр. соч. В 9 т. Т. 2. С. 19.

обращений людей друг к другу. Такими текстами и по сей день являются: пространственная форма и общий смысл тех же жилищ, строений любого назначения; той же одежды и питания (вспомним хотя бы «форму» и «смысл» с любовью приготовленного блюда и... того же блюда в столовых общепита); а также всевозможные символы социальной иерархии (знаки различия у современных воинов), разнообразные украшения, их эстетическая и эротическая символика (например, в конструкции одежды), форма и смысл орудий, навыков трудовых операций, знаков, предметов и ритуалов разнообразных «актов гражданского состояния» — инициации, бракосочетания, погребения и т. д. и т. п.

Иными словами, реальный процесс жизни людей, их предметно-практическая деятельность с самого начала и по сей день имели и имеют не только своим результатом, но в то же время и своей предпосылкой непрерывное порождение сознаваемого, сознанного и планируемого бытия — ноосферы, сферы разума, сферы куль­туры.

В ритуально-символической и всякой иной общезначимой фор­ме материальных условий, средств и общезначимых правил чело­веческого бытия, рукотворные образы которых всегда рассчитаны не только на утилизацию, но и на соответствующую их всеобщему значению реакцию всех людей, этими образами как бы предзадан-ную, находят свое воплощение (способствуя порождению новых) потребности и мотивы, цели и планы поведения, общения, труда. В них же запечатлены традиционные (и на основе таковых форми­руются новые) представления о реальных возможностях веществ и сил природы. Душа, дух, духовная культура — не особая некая ментальная эманация некоей внеприродной «сущности», внедрен­ной в индивида богом или природой, а вполне реальнЕ,гй, бытийный способ его отношения к себе и к явлениям объективного мира как к переживаемой внешней реальности.

Для того чтобы и себя, свое поведение, свои желания и стрем­ления увидеть «со стороны», поставить себя перед собой (пред­ставить) и пережить это свое, от себя отстраненное и остраненное (ставшее странным, проблематичным) существование, нужно особое зеркало. Его функцию и выполняет рукотворный мир оче­ловеченной природы: пространственная пластика организации и способов жизни (строения, планировка поселений и т. п.), лад и гармония музыки, речевое творчество (и как процесс, и как его «готовые продукты»), делающее внешне предметными и чувства, мысли, устремления и знания, возникающие только в этом отно­шении человека к «зеркалу» своему — к всеобщим формам, обра­зам и смыслу сотворенной человечеством культуры.

В мире «частных интересов», перекашивающих на свою сто­рону реалии бытия, это «зеркало», в котором находит себя душа человека, становится андерсеновским зеркалом злого тролля. Тог­да и в людях, и в их отношениях, да и в самой природе видится только грязь и боль, жестокость и коварство. Чтобы и в этих страш­ных реалиях «превращенного мира» увидеть не состояние, подво-

дящее зловещую черту под определением человеческой сущности, а процесс — нелегкий путь становления обобществляющегося человечества, как раз и надо проникнуться пониманием изначально единой творящей силы всеобщности культуры, противоречия (или противоборства) двух ее противоположных «начал», двух полюсов, двух сторон великой антиномии бытия, реально определяющей человеческий тип жизни.

Ее «тезис»: для того чтобы быть человеком, каждый индивид производит нечто для других и только поэтому, только таким пу­тем воспроизводит и собственную жизнь. Взаимоопределение бытия индивидов превращает «частный интерес частного дела» во всеобщезначимое, в то же время в каждом «частном деле», в каждом «частном интересе» нацело (полностью, всей сущностью своей целостности) представлена реальная, предметная, производ­ственная взаимозависимость людей. И представлена не в «идее», не в сознании, не в «духе», а так же вполне предметно: общим для всех языком народа, языком технологии материального и духовно­го производства, языком вещного знания (науки), языком искус­ства, то есть как раз материалом всех тех средств выращивания «внутреннего человека» в каждом индивиде, компендиум которых и называют культурой.

Но там, где сила всеобщности средств и способов человеческого бытия, всеобщности целей и действий не воплощена в единственно соответствующем ей универсальном механизме единого производ­ства и воспроизводства средств к жизни, то есть там, где господ­ствует общественное разделение труда, там частные его формы закреплены за разными социальными группами и всеобщее дело, «всеобщий интерес» внешне представлен лишь интересами дела социально господствующих групп. Причем индивиды, образующие такие группы, имеют возможность выдавать свои интересы за все­общие — божественные, общественные, государственные, обще- •' человеческие и т. п., так как и объективно реализуют своей дея- ' тельностью некую «интегрирующую функцию» (функцию управ­ления аппаратом принуждения, а с его помощью и деятельностью других социальных групп, функцию хозяйственного интегриро­вания интересов собственников и т. п.). Сила «тезиса» реальной: антиномии человеческого бытия заключается во всеобщности «страстей человеческих», в реальной кооперации материальных ' и духовных сил человека. Сама природа этих сил, их исток и воз- ] можность реализации обусловлены тем, что все единичное для * единичного человека существует лишь постольку, поскольку су- J ществует и для всех как нечто в-себе-определенное, себя своим физически существованием не исчерпывающее, как нечто реально всеобщее. Слабость «тезиса» в том, что во всех своих реально исто­рических осуществлениях он пока еще довольствовался нревра- -щенными формами всеобщности: мнимой коллективностью со­циума, мнимыми, подчас иллюзорными и всегда утопическими • целями все время обобществляющегося, но и все время разрываю­щего внутренние связи — разобобществляющегося человечества.

Теперь ее же «антитезис»: ни общество в целом, ни отдельные общности и группы индивидов не являются носителями энергии реальных дел и интересов, и не их объединения как таковые ее реализуют в мышлении, планах, действиях и поступках. Индивиды и только индивиды — и «накопители», и носители, и реализаторы энергии всеобщего. Только они — живые души, и только в их душе, в их сознании, в их психике скрещиваются тянущиеся друг к другу и противоборствующие потребности и интересы общих человечес­ких дел. Культура индивида! Это — пусть «превращенная», одно­сторонне выраженная, субъективно преломленная, групповыми, частными интересами искаженная, но именно всеобщая, обще­человеческая культура. Другой формы бытия она просто не знает. И сила «антитезиса» — в живом движении тех, кто в уникально неповторимой форме аккумулирует энергию всеобщности челове­ческого бытия и самой индивидуальной жизнью своей реализует ее в тех новых образах знания, чувств и целей, которые становятся общечеловеческими ценностями — новыми формами общечело­веческой культуры. Слабость же его — это слабость индивидов в разобщенном мире, где только групповой интерес и групповые формы его реализации обеспечивают индивиду воспроизводство его жизни, его интересов и потребностей.

Наконец, «синтезисом» (или синтезом) рассмотренной антино­мии может быть лишь такая организация человеческих отношений в общественном производстве и воспроизводстве самой жизни людей, при которой на основе полного обобществления труда чело­веку в удел остается лишь всеобщий труд — труд, кооперирован­ный во времени с силой «антитезиса» — с творческой жизнью когда-либо существовавших на Земле индивидов. Целью такого труда, говоря современным языком, служит воспитание и образо­вание со-трудников, но прежде всего (и в том же процессе) — само­воспитание и самообразование. Говоря же языком высокой фило­софской культуры, целью всеобщего труда как раз и является выращивание в себе и в других «внутреннего человека» — чело­века всеобщей, общечеловеческой, исторической культуры. Здесь сам общественный процесс производства и воспроизводства жизни человеческого рода есть процесс производства и воспроизводства всеобщей культуры в индивиде (осуществляемый напрямую). Здесь всеобщность реализует себя в уникальности бытия отдель­ного человека без опосредствования «частными интересами част­ных дел». И зеркало исторической культуры человеческого бытия становится чистым, уже не напоминающим зеркало злого тролля, ибо за его поверхностью, в амальгаме исторических реальностей становления обобществившегося человечества индивид ясно видит все этапы пути своего собственного становления и развития. И сила единства, отождествляющего в себе все разные формы деятель­ности и труда, сила начала, истока исторического бытия челове­чества на нашей планете, о которой шла речь в связи с жизнью первобытных людей и людей родо-племенной общности, находит здесь свое развитое, адекватное и прямое воплощение в истинном

многообразии конкретного — в многообразии индивидов, в силе их исторического творчества.

Но возможен ли такой «синтез»? Не мечта ли это, не вечная ли иллюзия столь склонного к самообманам человечества? Не новое ли «воспоминание о будущем» философов-утопистов? Ответ на этот вопрос двоякий: что касается возможности (то есть будет ли он осуществлен), то кто за это поручится в наше апокалипсическое время; а вот за то, что осуществляется уже при нас и с нашей, хотя и не осознанной помощью, так за это вполне можно поручиться. Присмотримся без идеологических предрассудков к тому, что произошло в мире, например, за последние двадцать—тридцать лет. Но прежде кратко скажем о том, что же произошло (возможно, в неолите) с так называемым присваивающим трудом, характе­ристика которого позволила нам вскрыть исходную движущую силу противоречий общественного производства и воспроизводства жизни людей на Земле: противоречивое единство во всеобщности (в общественном характере) всех частных (вплоть до индивиду­альных) интересов и дел. Единство, несущее и готовящее в себе целые эпохи развития и углубления различий (социально оформ­ляемых и закрепляемых) в особенностях способов, целей и средств этого производства,— многие эпохи господства «частных интере­сов, частных дел» над их неустранимой, но теперь уже не явной всеобщностью.

Произошло же лишь то, что присваивающий труд перестал существовать в качестве главного и определяющего образ жизни людей, отошел куда-то на периферию производственной деятель­ности, стал подсобным, зависимым, все более и более подчиняясь правилу: «охота пуще неволи», уходя тем самым в области отдыха и развлечений. Вместе с появлением устойчивого земледелия и отделением его от скотоводства (как особого, отличного от него способа и образа жизни иных общностей) труд стал не присваи­вающим, а в полном смысле этого слова производительным. Тако­вым он и остается до наших дней с характерным для него разде­лением производства средств производства и производства средств

потребления '.

А теперь, говоря словами поэта, пришпорим «клячу истории» (впрочем, Вл. Маяковский убеждал нас загнать ее) и перенесемся через все столетия дальнейших проявлений процесса разделения труда (включая и главное — отделение духовного производства от материального), перенесемся в наше время. Попутно заметим, однако, что все более дробное общественное производство жизни, разделенное на сферы (промышленное, сельскохозяйственное, духовное), на «уклады», на отрасли, их подразделения вплоть до

¹ В земледелии, например, обработка земли иод посев, посев и культивация всходов, создание специальных орудий для этого — производство средств произ­водства, удел одной части общины; сбор урожая, хранение, обработка и приготов­ление пищи или технического сырья — производство средств потребления, удел другой ее части. Аналогично — при скотоводстве, в ремесленном и промышлен­ном производстве.

отдельных особенных предприятий, фактически развивало одно­временно способы и средства выявления зависимости друг от друга своих «частей» — выявления их общественного характера, их не­обходимого подчинения логике развития ведущих форм труда, короче — того, что выше было названо реализацией всеобщности в каждой из ее исторически особенных форм.

Но предметно всеобщая связь частных видов производитель­ного труда как раз разрывалась (это-то и называется разделением труда). В чем же предметно выражалась теперь эта связь, необхо­димая для каждого отдельного вида труда? А вот в чем: в обмене, в товарном рынке, в деньгах и, наконец, в капитале. Последний же не мог не утверждать себя в сфере обращения (обмена, распре­деления, рынка). Его родная сущностная форма — кооперация труда была в сфере труда производительного. Но ни случайные формы обмена продуктами такового, ни узкий специализирован­ный или даже региональный рынок не могли соответствовать в полной мере кооперированному и тем более машинному (фабрич­но-заводскому) труду. Капитал и стал той реально-предметной формой единства производства — обращения — потребления, тем способом осуществления общественных отношений людей в про­цессе производства, при котором всеобщая их связь, всеобщая связь разных видов деятельности получила бытийную, реальную возможность для развития, для реального, не в головах философов, осуществления упомянутого «синтезиса». При капиталистическом характере общественных отношений в производстве отчетливо проявилось, что каждый вид последнего обусловлен всеми другими его видами, что само материальное производство включает в себя пауку, а производительные силы — люди и средства производ­ства — непосредственно становятся таковыми лишь тогда, когда вбирают в себя с помощью той же науки осознанные силы природы (правда, пока еще только «мертвые» ее силы '). Собственно про­изводство открыло себя в этом процессе и как собственно потреб­ление — потребление живого и овеществленного труда, сырья и т. п., а потребление впервые не смогло скрыть того, что оно и произ­водство (например, производство и воспроизводство рабочей силы). Неразрывное единство столь противоположных — крайних! — видов деятельности людей превратило в наглядный эмпирический факт целостность процесса, которым эти виды утверждают физиче­ское бытие человека на нашей планете.

На тех же правах полноправного (в данном случае «среднего») члена этого исторического силлогизма, практически обеспечиваю­щего воспроизводство человечества, с необходимостью вошел в про-Ч^еДУРУ отождествления «крайних» его членов (потребления и производства) всесильный капиталистический рынок. Именно он Уравнивает любые продукты человеческой деятельности бесстраст­ным индексом времени, необходимого для их создания (чем, между прочим, и выявляет общественный характер любого отдельного, «частного» вида труда).

См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. II. С. 202-217.

Тенденция к дальнейшему обобществлению труда, заложенная в самом основании самовозрастающей стоимости — капитала, осу­ществлялась, как мы теперь видим, не только в универсальности пролетариата. Данное его качество в какой-то мере даже утрачи­валось не только и даже не столько благодаря профессиональной специализации отдельных технологий, сколько ростом ее квали­фикации, что способствовало интернационализации и массовиза-ции наемной рабочей силы. Квалифицированная рабочая сила, как в материальном производстве, так затем и в значительной части духовного производства и управления по сей день остается одним из непосредственно практических, реальных воплощений обобще­ствляющегося труда. Но, как показал стихийный и весьма бурный процесс глобализации капиталистического производства, «пере­варивающего» в себе, приводя «к общему знаменателю» ранее далекие друг от друга и по укладу хозяйственной деятельности, и по уровню развития производительных сил, и, наконец, просто по национальным традициям виды и способы труда в разных регио­нах планеты, главным предметным воплощением обобществления труда стала «материальная часть» общественного производства. А именно: унифицированная, универсальная, для всех частных видов труда единая их техническая и технологическая база.

В связи с этим хотелось бы развеять одну весьма распростра­ненную в нашей литературе иллюзию. Нет, не фундаментальные научные открытия послужили основанием научно-технической революции (НТР), плодами которой, не теряя времени, воспользо­вались устремленные к сверхприбыли оборотистые бизнесмены! О социальных последствиях НТР у нас написано немало моногра­фий и статей, в которых утверждалось, что под ее влиянием про­исходят серьезные изменения в общественных отношениях, но разные — положительные «у нас», отрицательные «у них». Од­нако не совсем так было на самом деле! Во-первых, именно «соци­альные изменения» и решительные сдвиги в отношениях людей, в их производственных отношениях, в способах соединения рабочей силы со средствами производства, а следовательно, и в отношениях собственности — вот где вначале происходили как раз те подвиж­ки, что двинули науку больше и дальше, чем «сотни универси­тетов». И превращение науки в производительную (непосред­ственно) силу, началось не в XX веке, а, как показал К. Маркс в рукописях 1857 — 1859 годов, уже на заре капитализма. Просто констатировать факт: «онаучиваемое» производство материальных благ, сближение в пространстве и особенно во времени науки, инженерии, конструкторской деятельности, технологии и техники л друг с другом, с потребительским рынком, приведшее к новым формам организации производства и к целому ряду социальных последствий,— это значит принять действительность, но не по­пять ее.

Поиск по сайту: