Внутренний уровень

Признается, что внутриполитический уровень (если не во всем, то во многом) производен от внешнего. Впервые об этом было сказано в античности:

«Афинянин. Бог или кто из людей, чужеземцы, был виновником вашего законодательства?

Клиний. Бог, чужеземец, бог, говоря по правде <…> все это у нас приспособлено к войне, и законодатель, по-моему, установил все, принимая в соображение именно войну»[47].

Об этом же говорится и сегодня: «…жизнь государства обусловлена явлениями, которые представляют собой не что иное, как целенаправленные воздействия других государств. <…> Явное вмешательство подразумевает сопротивление или по крайней мере осознанный контроль и управление: с подрывной деятельностью нужно бороться, экономическому вмешательству – противостоять, на военные угрозы – отвечать, с дипломатическими требованиями – торговать, на пропаганду – отвечать контрпропагандой. Однако в реальности все далеко не так просто <…> …существует множество других моделей реагирования государства на внешние раздражители…»^[48].

Словом, неудивительно, что сказанное о внешнеполитических ценностях предполагает формирование внутриполитических таким образом, чтобы они пронизывали собой деятельность всех структурных элементов социума, регулировали поведение в конечном счете каждого отдельного индивида.

Отсюда взаимодействие (а следовательно, и информационное его обеспечение, а следовательно, и то, что понимается под «общением») всех частей социального организма должно обеспечить решение, как минимум, следующих задач:

— построение единой системы ценностей, которая была бы подчинена решению главных задач его жизнеобеспечения,

— сплочение вокруг них социальных групп, отдельно взятых индивидов,

— формирование порядка решения вытекающих из них задач на текущий период,

— практическое решение задач, достижение интегральных целей,

— мониторинг достижения целей,

— решение конфликтных ситуаций, возникающих в процессе достижения.

При этом, опускаясь на уровень индивидов, своеобразных «атомов» коммуникационного процесса, не будем забывать ни о кочегарах обреченного «Титаника», ни о маленькой отважной радистке, ибо и спасение пассажиров, и даже все послевоенное переустройство мира были бы немыслимы и без их подвига.

2.4. Основное содержание социальных ролей

Единственным средством достижения базовых ценностей социума является практическое поведение его членов во всех социально значимых сферах. То есть система реально исполняемых социальных ролей. Образцовому государству нужен образцовый гражданин, который всецело проникся духом его идеологии, усвоил ключевые достижения его «самой передовой» культуры. Понятия «гражданин», «патриот» выражают, главным образом, именно это содержание. Впрочем, к нему добавляется готовность к подвигу и к жертве во имя своего государства.

Основной вектор воспитания гражданина легко прочитывается уже в произведениях античных авторов. Тема подвига волнует лучших поэтов Древней Эллады. Она занимает умы таких мегавеличин античного мира, как Платон и Аристотель, сознающих, что не все в искусстве пригодно для воспитания^[49]. Философская мысль сходится в том, что последнее должно находиться под полным контролем государства и быть всецело подчиненным тем целям, которые стоят перед ним. Так что оно должно быть не только «гимнастическим»: «Для тела — это гимнастическое воспитание, а для души — мусическое»^[50], при этом мусическое обязано предшествовать первому. Неудивительно, что уже в античном городе было мобилизовано все: традиции, обряды, предания, завоевания философской мысли, искусство риторики, авторитет выдающихся сограждан, подвиги отцов, — словом, физическому, умственному, нравственному развитию молодого солдата-защитника своего государства служил, в конечном счете, весь духовный космос того времени.

Ну а тот, кто отказывается жертвовать собой во имя «общих» интересов, должен наказываться всеобщим же позором, отторгаться всеми своими согражданами. Отсюда уже античная культура создает жесткие (часто свирепые) правовые нормы принуждения к подвигу.

Так, Рим в случае крайней нужды не останавливался даже перед такой свирепой дисциплинарной мерой, как децимация, т.е. казнь каждого десятого в строю: «Врассыпную, через груды тел и оружия бежали римляне и остановились не раньше, чем враг прекратил преследование. Консул, следовавший за своими, тщетно их призывая, собрал наконец разбежавшихся и расположился лагерем в невраждебной земле. Здесь, созвавши сходку, он справедливо обвинил войско в предательстве, в непослушании, в бегстве из-под знамен; у каждого спрашивал он, где знамя его, где оружие. Воинов без оружия и знаменосцев, потерявших знамена, а также центурионов и поставленных на двойное довольствие, оставивших строй, он приказал высечь розгами и казнить топором; из прочих по жребию каждый десятый был отобран для казни»^[51].

Обычай других народов, не пренебрегая аналогичными мерами, разрешал гнать на войну кнутом. Об этом в своей «Истории» говорит Геродот, описывая переправу персов через Геллеспонт^[52], или сражение в Фермопильском ущелье^[53]. Об этом же упоминает в «Анабасисе» и Ксенофонт^[54]; причем, если первый свидетельствует с чужих слов, то второй, один из крупнейших знатоков военного дела,— непосредственный участник описываемых событий.

Однако во многих культурах (и, может быть, в особенной мере в европейской) даже этот инструментарий недостаточен, поэтому за спиной каждого должны встать «заградительные отряды» от искусства.

Общественная мораль запрещает подобный ход мысли, но любая наука (обязанная видеть и оборотную сторону явлений) в чем-то цинична, вот только «цинизм» видится обыденному сознанию, как правило, лишь там, где изнанка обнажает то, о чем умалчивает нормативное истолкование культурных ценностей. Выход же за пределы норматива, взгляд с изнанки показывает, что ни одна из них не является безусловным и абсолютным началом, каждая подчинена генеральной цели. Вот так и здесь: вся традиция воспевания подвига (и клеймения трусов) — это в известной мере форма морального принуждения к жертвенности там, где отсутствует внутренняя готовность к ней. «Заградотрядов» от искусства еще нет в Илиаде, лишь однажды Гомер высмеивает в ней человека, уклоняющегося от жертвенного служения государству[55], но уже скоро мы обнаруживаем их. Так Еврипид («Ифигения в Авлиде») говорит о решимости Агамемнона принести в жертву свою дочь; кстати, и сама Ифигения изъявляет готовность принять смерть за отечество. Это не может не быть примером. То же принуждение к подвигу мы находим у Тиртея:

С матерью милой, с отцом-стариком на чужбине блуждает

С малыми детками трус, с юной женою своей.

Будет он жить ненавистным для тех, у кого приютится,

Тяжкой гонимый нуждой и роковой нищетой;

Род свой позорит он, вид свой цветущий стыдом покрывает,

Беды, бесчестье за ним всюду летят по следам.

<…>

Нет никого, кто бы мог до конца рассказать все мученья,

Что достаются в удел трусу, стяжавшему стыд^[56].

Впрочем, перечисление полностью лишено смысла, поскольку тема гражданственности, патриотизма, жертвенности очень скоро становится сквозной для всей античной культуры. Эту тему наследует и вплоть до настоящего времени развивает европейская культура в целом. Не чужда такому представлению и отечественная.

Кстати, трусом в древности мог быть признан даже тот, кто по всем современным представлениям должен причисляться к героям. Так, Геродот, упоминая об одном из спартанцев, оставшихся в живых, когда остальные, ушедшие с царем Леонидом, погибли в Фермопильском ущелье, пишет: «По возвращении в Лакедемон Аристодема ожидало бесчестие и позор. Бесчестие состояло в том, что никто не зажигал ему огня и не разговаривал с ним, а позор в том, что ему дали прозвище Аристодем Трус».[57] О той атмосфере, которая создавалась вокруг опорочившего себя, свидетельствует и Ксенофонт, когда пишет, что в Спарте считалось позорным сидеть за обедом рядом с трусом или бороться с ним в палестре.[58] Другого выжившего в Фермопилах ожидала еще более страшная участь: «Рассказывают, впрочем, что в живых остался еще один из этих трехсот, по имени Пантит, отправленный гонцом в Фессалию. По возвращении в Спарту его также ожидало бесчестие, и он повесился».[59] Между тем уже для того, чтобы быть причисленным к тем тремстам (обычный норматив личной гвардии полководца того времени), которые заслонили путь персам, необходимо было не однажды доказать свою доблесть; случайные люди в такие отряды не попадали. Впрочем, и Аристодем остался в живых только потому, что, будучи больным, не мог принять участие в сражении, но и это обстоятельство не служило оправданием, поэтому оставалось только одно — искать смерти. Он найдет ее через год и погибнет в битве при Платеях, решающем сражении с персами.

Понятно, что в арсенале поэта не только угрозы, но и восславление тех, кто не нуждается в напоминаниях о долге:

Гордостью будет служить и для города и для народа

Тот, кто шагнув широко, в первый продвинется ряд,

И преисполнен упорства, забудет о бегстве позорном,

Жизни своей не щадя и многомощной души.^[60]

<…>

Тот же, кто в первых рядах, распростившися с жизнью желанной,

Сгибнет, прославив отца, город и граждан своих,

Грудью удары приняв, что пронзили и щит закругленный,

И крепкий панцирь ему, — стоном застонут о нем

Все без разбора, и дряхлый старик, и юноша крепкий,

И сокрушенный тоской город родной заскорбит.

Будет в чести и могила героя, отведают чести

Дети, и дети детей, и все потомство его,

И не погибнет вовек ни громкая слава, ни имя,—

Будет бессмертным всегда, даже под землю сойдя,

Тот, кто был доблести полн, кто в схватке за землю родную

И малолетних детей злым был Ареем сражен.^[61]

Здесь уместно привести фрагмент торжественной клятвы, которую давал каждый афинский гражданин. В 1932 году французскими археологами в древнем афинском пригороде была обнаружена стела. Она представляла собой мраморную плиту, высотой 1,25 метра, на вершине которой покоился треугольный фронтон, украшенный рельефом арматуры. На этой стеле и был выбит официальный текст клятвы. До этой находки аутентичный текст, как кажется, оставался неизвестным, в распоряжении историков были только его переложения.

Переводы с древнегреческого отличаются друг от друга, но общий смысл, касающийся личной ответственности каждого гражданина, сводится к одному: «…я буду, по крайнему моему разумению, повиноваться всем выходящим постановлениям; буду верен существующим законам, а также и тем, которые народ издаст в будущем. Если же кто-либо захочет уничтожить законы, или не будет повиноваться им, я не допущу этого и ополчусь на него со всеми вместе иди даже один»^[62].

Присяга принималась в самом большом театре города; на волнующей церемонии присутствовали чуть ли не все полноправные граждане полиса, и каждый принимающий ее отчетливо осознавал, что за ним наблюдают тысячи и тысячи глаз. Известно, что обстановка торжественных военных смотров в присутствии первых лиц государств во все времена достигала такой степени эмоционального накала, от которой, случалось, падали в обморок даже прошедшие сквозь огонь и воду седые ветераны; надо думать, что ритуал посвящения оставлял яркий след и в душе каждого афинского юноши. Кульминацией церемониала было получение личного оружия, которое афиняне считали священным и с гордостью хранили до конца своей жизни.

Вновь перекинем социокультурный мостик через тысячелетия, и отчетливо увидим: и те, что скрываются под его незримым настилом, и все сегодняшние присяги повторяют то, в чем когда-то клялись афинские юноши. Да и наказание за нарушение торжественной клятвы в реалиях настоящего, как, впрочем, и во все времена, мало чем отличается от древних кар. Автор приводит формулу, которую в свое время на плацу произносил он сам: «Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся»[63].

Насколько глубоко проникают в нас эти ценности? Ответ состоит в том, что забыться может практически все полученное в школе, прочитанное в книгах, увиденное в кино, но остается главное, о чем мы вспоминаем даже тогда, когда становятся безразличны и государство, и общество. Когда мы остаемся один на один со своею собственной душой. И с Той единственной в ней... И вот тогда:

Я новым для меня желанием томим:

желаю славы я, чтоб именем моим

твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною

окружена была, чтоб громкою молвою

все, все вокруг тебя звучало обо мне…

Меж тем «громкая молва» сопровождает лишь доблести, подвиги, славу. Поэтому:

О доблестях, о подвигах, о славе

Я вспоминал на горестной земле,

Когда твое лицо в простой оправе

Передо мной сияло на столе.

Поиск по сайту: