Психический аппарат и сознание

Одновременно с определением души че­рез сознание картезианство дало первое на­учное описание нервной системы как сово-купности аппаратов, сочлененных в про­странстве и подчиняющихся определенным правилам функционирования. В этом, как признавал Павлов, Декарт был родонача­льником современной нейрологии. Но в рамках картезианского дуализма механи­стическое объяснение функционирования нервной системы оторвано от полагания самосознания как абсолюта в тезисе "Я мыслю". Нужно, таким образом, попы­таться теоретически преодолеть этот дуа­лизм.

а) Система рефлексов

Анализ функционирования нервной сис­темы приводит к понятию рефлекса как его простейшего элемента. Рефлекс определя­ется как элементарный органический ответ на простую внешнюю стимуляцию, причем природа стимула, как и природа ответа, предопределена строением нервной сис­темы.

Взяв в качестве примера реакцию слю­ноотделения, можно констатировать, что если ввести в пасть собаки гладкие камеш­ки, то слюна не выделяется, тогда как она обильно выделяется при вводе песка. Такие разные реакции свидетельствуют об орга­нической адаптации к ситуации: собака мо­жет без труда выплюнуть камешки, но, что­бы освободиться от песка, она должна его связать при помощи слюны. Также у соба­ки наблюдается довольно слабое слюноот­деление, если ей положить на язык мясо, и сильное — если хлеб. Это объясняется тем, что слюнные диастазы участвуют в процессе переваривания хлеба, но не мя-

са¹. Физиологически эти рефлексы управля­ются высшей частью спинного мозга. Пав­ловская школа дала им название "абсолют­ных" (безусловных) рефлексов.

У собаки, уже евшей мясо, слюна будет выделяться при виде и запахе куска мяса. Этот рефлекс физиологически отличается от предыдущего. Прежде всего стимул яв­ляется зрительным или обонятельным, а ответ находится на уровне полости рта. Однако нервные пути расположены таким образом, что нервный импульс должен обя­зательно проходить через головной мозг. Кроме того, данный рефлекс имеет место, только если соответствующий абсолютный рефлекс уже возбуждался: нужно, чтобы со­бака уже пробовала мясо, чтобы у нее вы­делялась слюна при его виде². Такой ре­флекс, следовательно, зависит от условий. Школа Павлова поэтому называет его "обусловленным" или "условным".

Рефлекс есть наиболее простой вид реак­ции нервной системы. Если поведение, яв­ляющееся ответом на стимул, более слож­ное, то можно говорить о "реагировании". Но примечательно, что законы, управляю­щие рефлексами, в целом относятся и к бо­лее сложным реакциям, особенно это каса­ется законов обусловливания. Безусловные реакции на стимулы являются инстинкта­ми. Но эти реакции могут быть обусловле­ны и как следствие — изменены. Это то, что возникает в процессе дрессировки:

Когда собака видит куропатку, она, ес­тественно, бросается к ней, а когда слы­шит ружейный выстрел, звук его, естест­венно, побуждает ее убегать. Но тем не менее легавых собак обыкновенно приуча­ют к тому, чтобы вид куропатки заставлял их остановиться, а звук выстрела, который они слышат, когда охотник стреляет в ку­ропатку, заставлял их подбегать к ней³.

Если охотничью собаку учить при помощи ошейника с шипами, повернутыми вов­нутрь, то, когда собака инстинктивно бро­сится вперед при виде дичи или попытается сбежать при звуке выстрела, она испытает

' Для более детального объяснения см.: Пав­лов И. П. О психической секреции слюнных желез // Поли. собр. соч. М.; Л., 1951. Т. 3. Ч. 1. С. 41.

² См. там же. С. 43.

³ Декарт Р. Страсти души. Ч. I. § 50 // Соч. Т. 1.С. 505.

сильную боль. Эта негативная стимуляция, условно связанная с ее реакцией, приводит собаку к воздержанию от реакции: такое поведение "нереагирования" есть результат обусловливания.

Картезианцы выявили также психологи­ческий эквивалент условных реакций: эти реакции имеют свое соответствие в созна­нии в виде ассоциаций идей, так что обус­ловливание может быть описано как в тер-минах поведения, так и сознания:

Память дает душам род связи по последова­тельности, которая походит на разум (raison), но которую нужно отличать от него. Именно, как мы видим, животные при восприятии чего-нибудь их поражающего, от чего они имели до этого подобное же восприятие, благодаря памяти ожидают того, что было соединено в этом предшест­вовавшем восприятии, и в них возбуждают­ся чувства, подобные тем, какие они тогда имели. Например, когда собакам показыва­ют палку, они припоминают боль, которую она им причиняла, и воют или убегают'.

Условная ассоциация рождается либо в ре­зультате повторения стимула, либо вслед­ствие его интенсивности:

И сильное представление (imagination), по­ражающее и волнующее их, происходит или от величины, или от множества пред­шествовавших восприятий. Ибо сильное впечатление часто сразу производит дей­ствие долгой привычки или множества пов­торенных умеренных восприятий².

Посредством обусловливания реакций можно объяснить явления реминисценции, когда характерный стимул (как в случае с косоглазием у любимой Декартом девоч­ки) влечет за собой условную реакцию (в данном примере — чувство любви).

Процесс реагирования на стимул теория рефлексов называет "раздражением". Но наличие стимула может больше не вызы­вать реакции, и тогда теория говорит о ее "торможении". Использование данного термина оправдано тем, что реакция не просто исчезает. Всякая условная реакция действительно пропадает, если за услов­ным стимулом больше не следует абсолют­ный: например, звук звонка перестанет вы­зывать слюноотделение у собаки, если при повторных опытах за этим звуком не будет

следовать подкрепление мясом. Но если во­зобновить выдачу мяса после звонка, то условная реакция возникнет вновь, и при­том быстрее, чем первоначально³, доказы­вая тем самым, что реакция является не угасшей, но латентной, как это объясняет картезианский образ листка бумаги, кото­рый гораздо легче сложить по линиям пре­дыдущих сгибов.

Торможение условных связей способ­ствует совершенствованию поведения и по­знания мира. Оно прежде всего позволяет отделить случайные связи (как связь между звонком и получением мяса) от по-настоя­щему постоянных (например, между видом и запахом мяса при его поедании). Также оно позволяет с большой точностью раз­личать стимулы. Условные стимулы явля­ются первоначально общими, плохо диф­ференцированными. Например, у первой собаки, у которой Павлов вырабатывал слюноотделение на звуковой сигнал, не на­блюдалось никакого слюнотечения во вре­мя демонстрации опыта в Санкт-Петер­бургской академии наук, поскольку услови­ем для выделения слюны был не только звук, но и все сопутствующие раздражи­тели: помещение лаборатории, белая одеж­да ассистента, церемония кормления и др. Торможение, отделяющее переменные фак­торы от постоянных, дифференцирует сти­мулы. Так, ответ, подчинявшийся ранее му­зыкальному сигналу вообще, может быть привязан затем более специфично к одному определенному музыкальному инструменту и даже к одной ноте данного инструмента, а некоторые собаки могли даже различать звуки, отличавшиеся на четверть тона.

Но связь раздражения и торможения мо­жет быть и еще более сложной, хотя, конеч­но, это редко случается у животных, живу­щих в их естественных условиях обитания. Например, один экспериментатор из шко­лы Павлова приучил собаку выделять слю­ну при виде круга. Однажды собаке показа­ли эллипс. Эта форма, в общем похожая на форму круга, возбудила условную реак­цию. Но эта реакция, не подкрепленная мя-

¹ Лейбниц Г. В. Монадология. § 26 // Соч. Т. 1.С. 417.

² Там же. § 27.

³См.: Павлов И. П. Естественнонаучное изу­чение так называемой душевной деятельности высших животных // Поли. собр. соч. Т. 3. Ч. 1. С. 73—75.

сом, была заторможена. Круг представлял, таким образом, стимул, возбуждающий реакцию, тогда как эллипс ее тормозил. Затем форму эллипса стали постепенно приближать к форме круга. Собака оказа­лась способна отличать круг от эллипса вплоть до такого эллипса, у которого соот­ношение малой и большой оси равнялось 8 к 9. Стимулирование такой формой эл­липса, очень похожей на форму круга, спровоцировало у собаки невротическую реакцию¹.

Данное наблюдение зафиксировало один из первых экспериментальных невро­зов и позволило выявить процесс его по­рождения — процесс жесткого столкнове-ния раздражения и торможения как резуль­тат воздействия слишком похожими стимулами. Исходя из подобных опытов, путем аналогии можно предложить тео­рию, объясняющую этиологию душевных болезней человека. Разумеется, аналогии могут быть более или менее полными. Наи­более подходящие здесь опыты — те, кото­рые демонстрируют возникновение невро­тических реакций у животных, подвергнув­шихся сильному напряжению от раздражения или торможения. Например, животные, подвергнутые воздействию слу­хового сигнала чрезмерной интенсивности, продуцирующего излишек возбуждения, проявляют невротические реакции. Равным образом можно вызвать перенапряжение торможения, используя монотонный пов­торяющийся возбудитель, который вслед­ствие взаимосвязи раздражения и торможе­ния влечет за собой торможение, постепен­но трансформирующееся в гипноз; в этом случае также могут возникнуть невротичес­кие симптомы. Здесь можно не сомневать­ся, что точно так же порождаются неврозы на войне или на промышленных предпри­ятиях. Во всех этих случаях нервные рас­стройства появляются в результате рас­стройства процессов раздражения и тормо­жения, возникшего вследствие внешних физических воздействий — шума боя, бом­бардировок и прочего, либо вследствие мо-

¹ См.: Павлов И. П. Отношения между раз­дражением и торможением, размежевание между раздражением и торможением и эксперименталь­ные неврозы у собак //' Поли. собр. соч. Т. 3. Ч. 2. С. 39.

нотонно, тысячи раз повторяющихся раз­дражений, идущих от машин, за которыми нужно внимательно наблюдать, несмотря на возрастающий гипноз и т. д. Но те экс­периментальные неврозы, которые возни­кают в результате конфликтов между раз­дражением и торможением, представляют собой более отдаленную аналогию с чело­веческими неврозами. Они провоцируются у взрослых животных вследствие столкно­вения физических стимулов, тогда как, со­гласно психоаналитическим наблюдениям, похожие неврозы у человека связаны с кон­фликтами, восходящими к детскому пери­оду и, во всяком случае, возникшими на основе бесконечно более сложных условий социальной жизни².

Но в отношении роли социальной среды теория рефлексов предлагает объяснение, диаметрально противоположное психоана­лизу. Рефлексология рассматривает невроз как результат коллизии противоречивых условий. Для человека же условия носят в основном социальный характер, и поэ­тому истоки невроза следует искать в про­тиворечиях социальных условий. Для пси­хоаналитика, наоборот, конфликт возника­ет между инстинктом индивида (прежде всего сексуальным) и цензурой, посредст­вом которой "Я" интериоризирует мораль­ные требования общества. Тезис психоана­лиза состоит, таким образом, в утвержде­нии, что истоки неврозов следует искать в подавлении сексуального инстинкта об­ществом.

Данный тезис на первый взгляд похож на правду, поскольку кажется, что в нем выражен общий смысл достаточного коли­чества хорошо знакомых фактов. Общеиз­вестно, что общества, пропитанные христи­анской моралью, относятся к сексуальнос­ти с пуританским осуждением и что они стремятся искоренить и секс вне брака, и отклонения от общепринятых норм путем как публичного осуждения, так и уголовно­го преследования, что они преувеличенно стыдливо и лицемерно контролируют в этом отношении общественное сознание и т. д. Несмотря на неоспоримость этих фактов, они тем не менее не представляют

² Cosnier. Les nevroses experimentales. Ch. 6. Paris, 1966.

собой подавление сексуального инстинкта обществом — по крайней мере, если оставить в стороне широкое понимание "сексуального инстинкта" как "принципа удовольствия" и сосредоточиться на его точном воспроизводительном смысле. Об­щество, подавляющее сексуальный ин­стинкт индивидов, — это общество, препят­ствующее свободному деторождению: на­пример, общество, обязывающее по закону подвергнуть стерилизации отцов четырех детей. Но если действительно такие общес­тва существуют, то Фрейд не знал о них и не интересовался ими. Наоборот, то, что психоаналитики называют "христианской моралью", устанавливает в качестве обя­занности безграничное деторождение в рамках законного брака.

Таким образом, психоанализ путает подавление удовольствия с подавлением сексуальности. Верно, что общественная мораль пуританских стран осуждает се­ксуальное удовольствие, взятое вне функ­ции размножения. Правда, что с этой точки зрения она тормозит сексуальный инстинкт. Но, с другой стороны, она возбуждает этот же инстинкт, признавая моральной нормой обязанность "плодить­ся и размножаться". А поскольку се­ксуальное удовольствие и деторождение естественно связаны, пуританское воспи­тание требует особенно трудного их раз­граничения, порождая тем самым посто­янную причину для возникновения нев­ротических конфликтов.

Для понимания противоречий пуритан­ства в их развитии необходимо выйти за узкие рамки конфликта между христиан­ской моралью и сексуальностью, чем по сути дела ограничился психоанализ. Вооб­ще, пуританство есть мораль промышлен-но развивающихся обществ. Эти общества стремятся развивать возможности потреб­ления посредством увеличения производ­ства. Поскольку конечная цель индустри­ального общества — увеличение потребле­ния, то индустриализация общества дает мощный толчок потреблению. Но, с другой стороны, и потребительские блага, и сред­ства производства суть только продукты человеческого труда. Следовательно, рост производства возможен лишь путем огра­ничения потребления и направления доста-

точной части доходов на увеличение коли­чества средств производства. Таким обра­зом индустриальные общества должны, с одной стороны, побуждать к потребле­нию, с другой — ограничивать его. Напри­мер, реклама постоянно предлагает стиму­лы, являющиеся возбуждающими, посколь­ку манят людей потребительскими благами, и тормозящими, поскольку цены этих благ превышают финансовые возмож­ности потребителей. Тем самым потреби­тели подталкиваются к производственной деятельности ради зарабатывания доста­точного количества денег для потребления, но одновременно они лишаются необходи­мого времени для потребления.

Постоянный конфликт между производ­ством и потреблением, характерный для этих обществ, особенно затрагивает произ­водство важнейшего средства производства — человека. С этой точки зрения пуритан­ское общество возбуждает сексуальный ин­стинкт, как мы это видим на примере аме­риканского общества.

Но, одновременно с возбуждением ин­стинкта как производящего, он подавляется как средство удовольствия, то есть в его простом потребительском аспекте. Нужно добавить, что точка зрения потребителя есть точка зрения индивида, тогда как точ­ка зрения общества — это точка зрения производства. Индивиды видят, что их воз­можности потребления ограничиваются ко­личеством их детей. Они стремятся поэто­му подавить инстинкт размножения, тогда как общество старается его возбудить. Дан-ная ситуация, будучи прямо противополож­ной той, которой ограничивается психоана­лиз, тем не менее чревата конфликтами, способными породить невротические реак­ции, но по причинам, которые психоанализ не может объяснить. Эти причины коренят­ся не в противоречии между инстинктом и обществом, но, что более точно, в проти­воречивом характере обусловливания ин­стинкта.

Итак, нужно отказаться от всего моно­литного в психоаналитической интерпрета­ции. Нет монизма инстинкта, исходящего из единства сексуального инстинкта. Фак­тически существует столько же инстинктов, сколько есть рефлекторных цепочек безус­ловных реакций, опирающихся на нервные

структуры. Что же касается развития "Я", то оно не является результатом нераздель­ного влияния общества в чисто внешнем противопоставлении инстинкту. С одной стороны, общество не может сохраняться и развиваться без производства индиви­дов. Сексуальный инстинкт имеет, таким образом, признанную обществом цен­ность, хотя, как простое желание индиви­дуального наслаждения, он является анар­хичным элементом, безразличным к соци­альному порядку вплоть до конфликта с ним. С другой стороны, общество — не что иное, как совокупность индивидов. Поэтому если в одном смысле индивид, как относительно независимая частица, противостоит той целостности, чьей час­тью он является, то в другом смысле он есть глубоко социальное существо. Проти­воречие, таким образом, более личное и сложное, чем то, которое выражено в механическом противопоставлении ин­стинкта индивида социальному подавле­нию. Более того, "Я" развивается через противоречия своего социального обуслов­ливания, которое порождает множество цепочек условных реакций, более или ме­нее соседствующих, интегрированных или противоречивых.

Ь) Топология "Я"

Итак, основное в психическом объясне­нии заключается в более или менее гар­моничном или конфликтном переплетении различных цепочек реакций. Их можно представить себе как рядоположенные, но также и как расположенные на разных уровнях, соответствующих последователь­ным этапам эволюционного развития (при­менительно к человечеству) и различным моментам в жизни каждого индивида.

Описание нервной системы действитель­но показывает наличие иерархизированной совокупности цепочек реакций, связанных со спинным мозгом, с областью подкорки или корой головного мозга. Эволюционная теория доказывает, что эти три реагирую­щие системы появились одни раньше, а другие позже, а физиологический анализ подтверждает, что они способны одни к бо­лее, а другие к менее примитивным реакци-

ям. Например, эмоциональные реакции связаны, по-видимому, с подкорковыми об­ластями головного мозга, в то время как интеллектуализированные и социализиро­ванные реакции предполагают участие его коры.

Что касается условных цепочек, то их более или менее примитивный характер за­висит от собственной истории индивида, а не от эволюции рода. Условные реакции более или менее инфантильны, в зависи­мости от затормаживания и дифференци­ации первоначального обусловливания по­следующим развитием индивида. Уже Фрейд отмечал при объяснении неврозов "прилипчивость либидо", то есть "упорст­во, с которым либидо держится за опреде­ленные направления и объекты"¹. Но при этом он вынужден был констатировать, что данная особенность необъяснима в рамках его анализа. Действительно, фрейдовский анализ оставался чисто психологическим, тогда как рефлексология, изучая животных, подвергшихся процессу вызывания экспери­ментальных неврозов, смогла выявить нервные типы, по-разному предрасполо­женные к невротическим реакциям.

Классификация этих типов нервной сис­темы основана только на различии (в их тесной связи) раздражения и торможения. Таким образом, можно измерять силу или слабость этих процессов, их уравновешен­ность или неуравновешенность, наконец, их лабильность или ригидность (т. е. боль­шую или меньшую легкость перехода из одного состояния в другое). Так, Павлов смог констатировать, что неуравновешен­ные темпераменты (с сильным раздражи­тельным процессом) являются в то же вре­мя ригидными, а слабые темпераменты яв­ляются также неуравновешенными (процессы раздражения и торможения сла­бые). 24 возможные математические ком­бинации шести выделенных элементов эм­пирически были сведены к четырем, ко­торые Павлов описал, использовав классификацию темпераментов Гиппокра­та. Их можно расположить по степени со­противляемости неврозам:

' Фрейд 3. Введение в психоанализ. Гл. 22. С.

222.

Сильные, уравновешенные, лабильные

— сангвинические (большая сопротивля­емость). Сильные, уравновешенные, ригидные

— флегматические (большая сопротивля­емость).

Сильные, неуравновешенные — холери­ческие (достаточная сопротивляемость). Слабые — меланхолические (плохая со­противляемость) '.

Конечно, данная типологизация не может быть непосредственно применена к челове­ку, поскольку в этом случае ее надо допол­нить влиянием факторов интеллекта и во­ображения. "Меланхолический" темпера­мент может найти способ в большей или меньшей степени избежать неврозов, на­пример, в интеллектуальных упражнениях или воображаемом удовлетворении. С дру­гой стороны, Павлов смог эксперименталь­но доказать, что составляющие указанных нервных типов темпераментов могут моди­фицироваться либо психологически под воздействием социальной среды, либо хи­мически. Тонизирующие средства, такие, как кофеин, усиливают возбуждение, а та­кие лекарства, как бром, усиливают тор-\можение. Но особый теоретический и прак­тический интерес павловской классифика­ции состоит в следующем: она показывает, что различные типы нервных систем тем более склонны к невротическим реакциям, чем они слабее, неуравновешеннее и ригид-нее. Теория рефлексов позволяет также ин­терпретировать "фиксацию либидо" как цепкость условной реакции, чья "прилип­чивость" характерна для нервных типов, недостаточно способных к торможению и недостаточно лабильных.

Данное объяснение проливает новый свет на фрейдовскую теорию, говорящую о двух результатах ранних фиксаций — из­вращении или неврозе. Извращение — это ранняя незаторможенная фиксация, интег­рированная личностью, оставшейся, по су­ти, инфантильной. Невроз же является ре-зультатом неравномерности развития: ин­теллектуальная активность, чувство социальной и моральной ответственности уже развиты, тогда как некоторые области поведения блокированы инфантильным

¹ См.: Павлов И.П. Физиология высшей нерв­ной деятельности // Поли. собр. соч. Т. 3. Ч. 2. С.

231.

обусловливанием, которое социальное вос­питание и сам индивид тщетно пытаются затормозить. В этом случае процессы воз­буждения и торможения сталкиваются в без­выходном конфликте, порождая неврозы.

Развитие психических аппаратов и цепо­чек имеет двойное значение. С одной сторо­ны, оно способствует прогрессу поведения. Но, с другой стороны, более сложная, менее примитивная организация является в то же время более нежной, более подверженной угрозе расстройств и надрывов. Никакая предустановленная гармония метафизичес­ки не гарантирует согласование цепочек ре­акций, абсолютных или условных. Разнооб­разие цепочек означает их соседство в про­странстве, при котором они внешни по отношению друг к другу. Такая взаимная внеположенность усугубляется законом взаимной индукции, по которому возбужде­ние одной области влечет за собой тормо­жение других. Возбуждение более развитых секторов, соответствующих сложным ви­дам социальной и интеллектуальной дея­тельности, тормозит более примитивные цепочки реакций. Поэтому сознательное, интеллектуальное и социальное "Я" может их более или менее игнорировать. Но тем самым они не устранены — они только заторможены, то есть являются латентны­ми, всегда готовыми прореагировать на оп­ределенные условные стимулы, тормозя, в свою очередь, интеллектуализированные и социализированные секторы.

Итак, именно пространственное разли­чие, означающее соседство и взаимную вне­положенность различных психических ап­паратов, может объяснить феномены, кото­рые психоанализ пытался истолковать при помощи путаных понятий вытеснения и цензуры. Некоторые элементы "Я" оста­ются пространственно отделенными. Они не включены в ясное сознание интеллекту-ализированных и социализированных эле­ментов "Я". Но если они заторможены, пока действуют высшие функции, то они все же способны прийти к осознанию самих себя, когда их собственная деятельность, в свою очередь, затормаживает интеллекту­ализированные и социализированные сто­роны "Я".

Так, физиологические эксперименты над сном показали, что сновидения возникают

на стадиях наиболее глубокого сна. Объяс­нение этого парадокса может быть найдено в общих законах, регулирующих отноше­ния между возбуждением и торможением. Длительное возбуждение после распростра­нения концентрируется и окружается зоной торможения. Психологически это феномен внимания: концентрация сознания на объ­екте затормаживает другие случайные сти­муляции. Если такое торможение длится и распространяется, оно производит гип­ноз, то есть почти тотальный сон, харак­теризующийся торможением большей час­ти стимулов, при котором остаются лишь некоторые изолированные очаги возбужде­ния. Если и эти очаги гаснут, то наступает тотальный сон¹:

Перед нами постоянно находятся те или иные предметы, которые действуют на на­ши глаза или на наши уши и, следователь­но, оказывают влияние и на душу, а между тем мы не замечаем этого, так как наше внимание приковано к другим предметам до тех пор, пока какой-нибудь предмет не привлечет к себе внимания своим усилен­ным действием или по какой-нибудь дру­гой причине; это как бы своего рода част­ный сон по отношению к данному объек­ту, и сон этот становится общим, когда мы отвращаем свое внимание от всех предметов вместе².

Можно предположить, что в результате гипнотического торможения в его завер­шенном виде возникает возбуждение частей психического аппарата, обычно затормо­женных деятельностью бодрствования. Тогда в сознании пробуждается целый мир примитивных эмоций и диких мыслей. Спя­щий может прожить собственную версию путешествий Кука или Бугенвиля и увидеть встающие среди звенящих струй фрагмен­ты потерянного рая чарующей первобыт­ной красоты. Однако этот мир сновидений именно первобытный. Его невинность есть не что иное, как дикарская нечувствитель­ность к добру и злу, а его мысль всецело занята пустяковыми и бессвязными собы­тиями, которые выдают инфантильное со­знание.

¹ См.: Павлов И. П. Проба физиологического понимания симптомологии истерии. § 1 // Поли, собр. соч. Т. 3. Ч. 2. С. 197; Павлов И. П. Про­блема сна // Там же. С. 424—425.

² Лейбниц Г. В. Новые опыты о человеческом разумении. Кн. II. Гл. 1. § 14 // Соч. Т. 2. С. 115.

Итак, сознание сновидений соответству­ет условиям психического развития, "суще­ствовавшим до развития языка нашего мышления"³. Психоанализ соотносит его поэтому с языком первобытного мышле­ния, которое оперирует не абстрактными понятиями, а образами и символами. Таков же, согласно психоанализу, и язык невроти­ческих симптомов. Но в то же время психо­анализ признает, что спящий, осознающий свой сон, или больной, переживающий раз­вертывание симптомов невроза, не знает, что означают образы его сновидений или символическое поведение его неврозов. И нет никого, кто сказал бы хоть слово, поскольку сны и символы — это выражения инстинкта, а инстинкт, будучи отделенным от "Я" элементом, не есть кто-то — некое "Я", но есть самое большее что-то — некое Оно. Наконец, совершенно очевидно, что ни сновидения, ни символы не адресованы ка­кому-либо собеседнику. Сны и невротичес­кие симптомы — это речь, которую никто не произносит, которая ни к кому не обра­щена и которая сама не знает, что она хочет сказать. Так что это, собственно, не языки, ибо язык только там, где кто-то говорит с кем-то другим, чтобы ему что-то сказать.

Конечно, можно сказать, что сновидения и симптомы имеют смысл, поддающийся расшифровке психоаналитиком и выражен­ный на абстрактном и социализированном языке науки. Похоже, что психоаналитик переводит на свой язык то, что спящий или больной выражает на своем. Но интерпре­тировать знак — это не всегда есть то же самое, что переводить язык, поскольку если всякий язык есть знак, то не все знаки — язык. Например, следы, оставленные жи­вотным, есть знаки его пребывания, но как следствие есть знак причины, а не как язык есть знак передаваемого смысла. С этой точки зрения возможно дать чисто объек­тивистскую интерпретацию психоанализа. Сновидения и невротическое поведение рас­сматриваются в этом случае как чистые симптомы, то есть как вторичные следст­вия, вытекающие причинно-механическим путем из основного расстройства, — как, например, сыпь есть симптом кори.

'Фрейд 3. Введение в психоанализ. Гл. 13. С. 125.

Безусловно, подобная интерпретация в некоторых отношениях более удовлетво­рительна, чем рассмотрение сновидений и невротического поведения как формы языка. В собственном смысле слова есть только язык "Я", то есть сознание, кото­рое, осознавая себя, осознает также и зна­чение языка, который оно образует, чтобы обратиться к другим. Да и сам психоана­лиз в этом убежден, поскольку, чтобы представить сновидения и невротическое поведение как язык, он должен приписать инстинкту способность деформировать и зашифровывать послания предположи­тельно ясные и понятные первоначально. Итак, нужно отбросить гипотезу, которая наделяет эти отпавшие от "Я" фрагменты, чьими знаками являются сны и неврозы, самосознанием, которым они как раз не могут обладать. Тем не менее сны и нев­ротическое поведение являются сознатель­ными выражениями. Правда, сознательное выражение есть только форма выражения вообще. Прышевая сыпь, например, есть также выражение расстройства, чья сущ­ность скрыта, но которое ясно проявляется вовне. Однако сознательное выражение не сводится к механическому выражению. Смысл сновидения и невротического рас­стройства является однопорядковым с чув­ством, желанием, намерением: он восходит к мысли.

Решение состоит в том, что сновидение и невротическое поведение действительно представляют смысл, который может быть выражен ясным языком науки, но к такому смыслу можно добраться в результате це­лой исследовательской работы. Его нельзя брать как исходную предпосылку и поэто­му нельзя интерпретировать символизм выражения в сновидениях и неврозах как результат маскировки, с помощью которой исходно ясный смысл драпируется симво­лической мишурой. Скорее наоборот, ис­пользование символа означает, что созна­ние не дошло до адекватного понимания I того, что оно выражает. Сновидение — это ¹ не шифрованный язык самосознания, а вы­ражение сознания, которое еще не обрело языка, потому что оно не достигло осозна­ния себя самого. По отношению к осозна­нию "Я" самого себя сознание сновидений есть другое место сознания — внутренний

остров Пасхи, который предлагает спяще­му загадку своих символов. Сновидение и невроз действительно знаки, то есть они отсылают к чему-то иному, помимо их ви­димого значения, которым сознание не мо­жет удовлетвориться. Но этот знак остает­ся загадкой, поскольку является выражени­ем психических элементов, отпавших от "Я", имеющих смысл в себе, но не для себя и которые не могут себя адекватно выра­зить в языке:

Мы только знак, но невнятен смысл,...мы в изгнанье едва ль родной язык не забыли¹.

с) Душа и "Я"

Таким образом, психика не сводится к самосознанию или даже к сознанию, но представляется разделенной на внеполо-женные друг другу психические аппараты, каждому из которых соответствует особая форма сознания. Сознание выступает как связанное с функционированием органичес­ких аппаратов. Вообще представлять его по-другому — значило бы представлять се­бе способность, независимую от каких бы то ни было средств реализации, или функ­цию, работающую без функционирующего аппарата:

Философия некоторых философов и вра­чей прошлого, которая носила еще на себе печать варварства того времени и кото­рую теперь презирают... спасала явления тем, что выдумывала для них специально скрытые качества или способности, счи­тавшиеся похожими на небольших демо­нов или домовых, способных выполнять беспрекословно все то, что от них требу­ют, вроде того как если бы карманные часы указывали время благодаря некото­рой часопоказывающей способности, не нуждаясь ни в каких колесиках, или как если бы мельницы мололи зерна благо­даря некоторой размалывающей способ­ности, не нуждаясь в таких вещах, как жернова².

Часы отмечают время не благодаря своей временной способности, а благодаря дви-

¹ Гёльдерлин Ф. Мнемозина // Соч. М., 1969. С. 181. (Мы истолковываем эту поэму безумия не как выражение человеческого бытия, но как вы­ражение душевной болезни поэта.)

² Лейбниц Г. В. Новые опыты о человеческом разумении. Предисловие // Соч. Т. 2. С. 67.

жению колесиков и стрелок. Так и сознание не является психическим свойством, спо­собным действовать независимо от функ­ционирования нервной системы вообще и головного мозга в частности.

С этой точки зрения развитие психофи­зиологии должно привести к восстановле­нию в своих правах — в противовес кар­тезианскому дуализму — аристотелевско-томистской концепции, согласно которой душа есть "идея тела", то есть принцип его организации и функционирования. В этом смысле существует столько душ, сколько есть различных типов организованных су­ществ. Например, растения имеют расти­тельную душу, соответствующую исключи­тельно вегетативным функциям: рост, ас­симиляция, дыхание, воспроизводство и т. д. Животные обладают сверх того другой душой — чувствующей и двигающей, а че­ловек — мыслящей. Такой взгляд в общем подтверждается современной физиологией, с той разницей, что он более конкретизиро­ван, так что данными способностями наде­ляются различные дифференцированные и скоординированные системы: нервно-ве­гетативная, мозговая и их подразделения.

Тем самым отвергается картезианский дуализм, а также то, что было дуалисти­ческим в аристотелевско-томистской кон­цепции. Дело в том, что, не зная истинных функций головного мозга, Аристотель не обозначил органа, пригодного для раци­онального мышления. Мы же не можем не признать органом такой функции кору головного мозга, отказываясь тем самым от всякого разделения мысли и тела. Факты достаточно убедительно подтверждают от­сутствие такого разделения, поскольку, на­пример, с трудом преодоленные тяжелые переживания могут спровоцировать язву желудка, которую можно вылечить чисто психическим воздействием, и т. п. Такие явления были сначала названы "психосо­матическими", поскольку в них усматри­валась внутренняя связь между душой и те­лом. Но правильнее их называть "корко-висцеральными", поскольку они являются результатами воздействия на нервно-веге­тативные функции расстройств сигналов, идущих от коры головного мозга. Эти рас­стройства могут породить органические бо­лезни, которые можно было бы назвать

"органическими неврозами". Здесь невро­тические изменения проявляются не в на­рушениях поведения, а в органических бо­лезнях.

Если сознание есть не что иное, как орга­ническая функция, а жизнь — только форма организации материи, надо признать за ма­терией потенциальную способность к мыш­лению. Лейбниц, однако, отвергал данное следствие на том основании, что сознание не может быть построено по законам механики. Если и можно построить мысляющую ма­шину, то в этой машине будут "только части, которые толкают друг друга". То же самое — ситуация, если строится достаточно боль­шая модель работающего мозга, "так что можно будет входить в нее, как в мельни­цу"¹. Действительно, пример гигантских электронных машин, моделирующих сегод­ня работу человеческого мозга, убедительно показывает, что в них не возникает ничего подобного сознанию.

Но смоделировать функционирование мозга можно, только используя досточно большие модели. Увеличение масштабнос­ти имеет в данном случае решающее значе­ние. Как показывает теория "малых пер­цепций", феномены, способные послужить для объяснения сознания, начинаются с ве­личин меньших, чем те, на которых созна­ние уже можно наблюдать. Именно это подчеркивал Лейбниц в своей полемике с картезианством по вопросу о чувственных качествах. Физическая оптика учит, что красный цвет, голубой и др. сводятся к све­товой вибрации, уловленной сетчаткой и переданной нервной системой, то есть к совокупности движений в пространстве. Однако если наивно полагаться на данные сознания, то нужно признать, что не видно никакой связи между передвижениями в пространстве и цветовыми ощущениями:

Ибо несомненно, что простолюдин, на­пример, прекрасно видит цвета и отличает их от всего, что не есть цвет; точно так же несомненно, что он не замечает движения ни в окрашенных предметах, ни внутри своих глаз. Следовательно, цвет отнюдь не есть движение².

Лейбниц Г. В. Монадология. § 17 // Соч. Т. 1. С. 415.

² Малъбранш Н. Разыскания истины. I. 13. §2. Спб., 1903. Т. 1. С. 97.

На этот простой аргумент здравого смыс­ла есть ответ: движения, о которых идет речь в оптике, являются "малыми движе­ниями", то есть невоспринимаемыми по отдельности, и чье цветное представление выражается в ином масштабе, что при их суммировании дает осознанное представ­ление:

Кто-то может сказать, что ощущение жа­ры не похоже на движение; да, действи­тельно, оно не похоже на чувственное движение, подобное движению колеса ка­реты, но оно похоже на совокупность ма­лых движений огня и органов их воспри­ятия, или, вернее, их представления. Так же и белизна не похожа на выпуклое зеркало, тогда как она является только объединением определенного количества маленьких выпуклых зеркал, как это вид­но в пене, если смотреть с близкого рас­стояния¹.

Уровень величины является для механичес­кого моделирования жизни фундаменталь­ным вопросом. Всякая машина, созданная искусством человека, состоит из элемен­тов, которые, как бы они ни были малы, все же обладают своей естественной ор­ганизацией, то есть организацией, незави­симой от той цели, ради которой постро­ена машина:

Машина, сооруженная искусством челове­ка, не есть машина в каждой своей части; например, зубец латунного колеса состоит из частей, или кусков, которые уже не представляют более для нас ничего искус­ственного и не имеют ничего, что выказы­вало бы в них машину, в отношении к упо­треблению, к какому колесо было пред­назначено².

Наоборот, в органической машине специ­фически живое улавливается уже на молеку­лярном уровне. А то, что организация ато­мов в живой молекуле уже специфична, фактически означает, что сама эта молеку­ла есть органическая машина:

Тело бывает органическим, когда оно об­разует некоторого рода естественный ав­томат или естественную машину — маши-

¹ Leibniz G. G. Addition a ['explication du Systeme nouveau touchant l'union de l'äme et du corps, envoyee ä Paris ä l'occasion d'un livre intitule "Connaissance de soi-meme" // Die philosophischen Schriften von G. W. Leibniz. Hrsg. C. J. Gerhardt. Berlin, 1887. Bd. IV. S. 575.

² Лейбниц Г. В. Монадология. § 64 // Соч. Т. 1. С. 424—425.

ну не только в целом, но и в мельчайших своих частях, какие только можно заме­тить³.

Таким образом, живое тело гораздо в боль­шей степени машина, чем любая искус­ственная машина.

Данное замечание позволяет выяснить, в какой мере сознание поддается механи­стическому объяснению. Мы хорошо пони­маем лишь то, что мы можем произвести или воспроизвести сами. Поэтому мы и объясняем мышление или сознание, ис­ходя из законов функционирования искус­ственных машин, способных достигать то­го же результата, что и машина мозга. Подобному типу объяснения соответствует материалистическое утверждение, что мозг производит мысли так же, как печень желчь. Однако эта формула явно неверна. Действительно, продуктом мозговой дея­тельности является результат этой деятель­ности, например сумма сложения, остаток от вычитания, перевод с одного языка на другой и т. п. Но таких результатов можно достигнуть (более или менее успешно) и с помощью компьютеров, работающих бессознательно. Значит, сознание не отож­дествляется с результатом функционирова­ния мозга. Скорее оно является специфи-ческим способом этого функционирования.

Без сомнения, сознание есть не что иное, как функция мозга — иначе это была бы функция без органа для ее осуществления. Но мозговое функционирование сознатель­но потому, что оно достигает такого уров­ня механической сложности, какого не мо­жет достигнуть ни один искусственный ин­теллект. В этом смысле материю можно считать потенциально способной к мышле­нию, так как сознание проявляется в живой материи. С другой же стороны, его прояв­ление возможно только там, где организа­ция материи, причем живой материи, дос­тигает очень высокого уровня сложности. Вот почему, собственно, невозможно меха­нистическое объяснение феномена созна­ния. Ведь подлинно механистическое объяс-нение состоит в том, что есть комбинация простых механических элементов, каждый

³ Лейбниц Г. В. Начала природы и благо­дати, основанные на разуме. § 3 // Соч. Т. 1. С. 405.

из которых можно уловить в отдельности, тогда как объяснение сознания требует на­личия комбинации элементов, каждый из которых "слишком мал" для того, чтобы их соединение могло быть четко представ­лено. Вот почему суть перехода от матери­альных движений к сознанию можно объяс­нить аналогией с математическим интегри­рованием. Интеграл есть сумма "бесконечно малых" элементов, то есть слишком малых, чтобы пересчитать их в отдельности:

Все, на что мы способны по отношению к бесконечностям, — это неотчетливое по­знание их, а отчетливо мы знаем по край­ней мере, что они существуют¹.

Сознание представляется объяснимым, то есть, по-видимому, его можно свести к функционированию элементов нервной системы. Эта возможность объяснения под­тверждается тем, что элементарные законы функционирования нервной системы

— возбуждение, ассоциация, торможение

— оказались действенными и для сознания. Однако эффективное объяснение сознания требует обращения к бесконечности. Нуж­но, таким образом, отличать объяснимое от реально объясненного, так что механи­стическое объяснение остается просто воз­можностью: обращение к бессознательно­му, к бесконечно малому показывает, что объяснение нельзя свести к точной детер­минации. Поэтому реальное схватывание сознания через самосознание остается неиз­бежно качественным.

Несомненно, ошибочно останавливаться на чисто качественном аспекте непосред­ственных данных сознания и в результате провозглашать их необъяснимыми. Но не меньшей ошибкой было бы принимать простую возможность объяснения за реаль­ное объяснение. Сказать, что сознание есть результат интегрирования функций элемен­тов нервной системы, — это не значит объ­яснить сознание, исходя из этих элементов, так как интегрирование не сводится к сум­мированию отдельно взятых элементов.

Если соотнести сознание с жизнью, то можно сказать, что возникновение созна­ния выражает высокий уровень жизненной

¹ Лейбниц Г. В. Новые опыты о человеческом разумении. Предисловие // Соч. Т. 2. С. 57.

организации. Этот высокий уровень ор­ганизации жизни имеет форму интеграла, то есть единства, несводимого к сумме своих элементов. Такое интегрирование и может быть названо психикой, если под ней — или под душой — подра­зумевать принцип организации, сохраня­ющий органическое единство, несмотря на постоянное обновление всех его эле­ментов:

Организованное тело уже спустя мгнове­ние не то же самое, оно только эквивален­тно. И если не иметь в виду души, то не будет ни той же самой жизни, ни тем более жизненного единства².

"Тело" находится "в постоянном измене­нии"³. Конечно, единство его организации поддерживается такими специфическими носителями информации, как гены, ДНК и др. Но отсюда нельзя заключить, что принцип организации тела — его душа — "помещается... в каких-то предназначен­ных для нее атомах"⁴, ибо сохраняются не сами атомы, а схема их организации.

Чисто органическое единство есть лишь единство субстанции с "массой, состоящей из бесконечного множества"⁵ частных сис­тем. Но в этой машине машин единство просто дано в пространстве — оно не ис­ключает простой рядоположенности. Поэ­тому возникают частные интеграции, соот­ветствующие различным формам сознания. Сознание сна тому пример. Но и самосоз­нание может быть только частным интег­рированием, которое игнорирует некото­рую часть "Я" и не может присоединить к самосознанию те отпавшие и раздроблен­ные элементы, загадочными выражениями которых являются сновидения и невроти­ческие симптомы. По крайней мере эти час­тичные интеграции делают возможным по­знание личности. Правда, полное познание реальной личности невозможно, потому что "ее изгибы бесконечны". Но так как бесконечное множество элементов, состав­ляющих реальное единство "Я", поддается

² Там же. Кн. II. Гл. 27. § 6 // Соч. Т. 2. С. 233.

³ Там же.

"Там же.

⁵ Лейбниц Г. В. Начала природы и благо­дати, основанные на разуме. § 3 // Соч. Т. 1. С. 404—405.

более или менее сознательному частично­му интегрированию, то "Я" может быть определено как совокупность характерных черт личности, познание которой пред­ставляет собой уже не бесконечную про­грамму, а задачу, доступную конечным существам:

Всегда существуют сотворенные духи, ко­торые знают или могут узнать, как обсто­ит дело¹.

Я могу, следовательно, научиться позна­вать себя, то есть присоединять к сознанию себя осознание элементов своей реальной личности, остающихся еще внешними это­му самосознанию.

Но привязывать к самосознанию не­объединенные элементы реальной личности — значит изменять их природу. Из бессо­знательных или просто сознательных эти элементы должны стать сознающими себя, то есть должны реально включиться в лич­ностное единство самосознания. Поэтому единство самосознания отличается от един­ства, которое объективное научное позна­ние может вносить в описание реальной личности. Разумеется, эта личность факти­чески едина. Психиатр, психоаналитик мо­гут нарисовать связную картину, поскольку все проявления личности в самосознании, а также в ошибочных действиях, сновиде­ниях, невротическом поведении и проч. по-разному обозначают единство одной реаль­ной личности. Но в таком единстве нет ничего, кроме простой связанности. Эле­менты реальной личности целиком привя­заны к фактическому единству "Я", чего недостаточно для предотвращения их вза­имной отчужденности и конфликтов. Дан­ная ситуация не прекращается, даже когда "Я" объективно себя познает. Когда в про­цессе лечения психоаналитик объяснит больному смысл его сновидений или нев­ротических поступков, больной "будет об­ладать им не вместо своего бессознатель­ного, а наряду с ним, и это очень мало что меняет"². Знание о себе оставляет, следова­тельно, обособившиеся элементы психики в их взаимной отчужденности. Несомненно,

"больной знает что-то, чего до сих пор не знал, т. е. смысл своего симптома"³. Но это знание о себе не является самопознанием, так как бессознательная психика не стано­вится при этом сознающей саму себя: в этом смысле "больной так же мало зна­ет... как и раньше"⁴.

"Так мы узнаем, что есть более чем один вид незнания"⁵ и, следовательно, более чем один вид знания. Простое самосознание до­ходит только до видимого личностного единства, поскольку оставляет вне себя эле­менты реальной личности, не интегриро­ванные в нее. Так самосознание предается иллюзиям и каждый, как Эдип, познает себя лишь через загадки и пророчества. Нужен прорицатель для толкования знаков и снов, для наделения смыслом поступков, которые человек совершил, не зная почему, а иногда и не зная, что он их совершил. Но такое толкование, как бы объективно оно ни было, дает смысл лишь видимости, которую каждый демонстрирует себе и дру­гим. В истинном самопознании каждый осознает, кто он есть, но таким образом, что в процессе осознания этого он пере­стает им быть. Эдип действительно убийца своего отца и супруг своей матери, и он был бы только таковым, если бы в нем не жило бесконечное требование самосо­знания и если бы это требование не делало его кем-то другим. В объективном — на­учном — познании себя сознание пости­гает, кем фактически является каждый. Без сомнения, "самость" присутствует в этом фактическом бытии, поэтому Эдип должен был признать, что он убийца своего отца и супруг своей матери, и считать себя ответственным за совершенные им дейст­вия. Однако подлинная "самость" — это та, которая может сказать "Я" в рефле­ктивном сознании, осознающем себя. По­этому истина "Я" — не в простом фак­тическом бытии, а в конце "работы"⁶, по­средством которой оно приходит, трансформируясь, насколько это возможно для конечного противоречивого существа, к требованию самосознания.

¹ Лейбниц Г. В. Новые опыты о человеческом разумении. Кн. II. Гл. 27. § 29 // Соч. Т. 2. С. 248.

² Фрейд 3. Введение в психоанализ. Гл. 27. С. 279.

Из 577 параграфов "Энциклопедии фи­лософских наук" Гегеля всего один¹ посвя­щен языку. Или самое большее четыре², если также учитывать все те места, где Гегель анализирует связь языка с вообра­жением в его функции порождения симво­лов и знаков. В современной философии, наоборот, проблема языка предстает как фундаментальная. Во многих отношениях она оказывается в центре философских раз­мышлений последнего десятилетия, в част­ности во Франции.

В этом господствующем и даже исклю­чительном интересе к проблемам языка видна диспропорция, о которой свидетель­ствует сравнение с последней великой клас­сической философией — философией Геге­ля. Негативный аспект этого дисбаланса не раз подчеркивался³. В самом деле, это ис­кусственное увлечение современной фило­софской мысли, которое намеревалось про­демонстрировать ее жизненность и глуби­ну, скорее показывает ее слабость и бедность. Точно так же, как эта филосо­фия предпочитает собственно философст­вованию постоянное разглагольствование об обоснованности философии, так же она оказалась неспособной и использовать язык иначе, как для постоянного объясне­ния природы языка — как будто люди го­ворят лишь для того, чтобы разъяснять, что значит говорить.

Однако надо признать, что от этих рас­суждений о рассуждениях есть и позитивная польза. Всякая рефлексия негативна, по­скольку в ней мысль отворачивается от сво-

¹ См.: Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия фило­софских наук. § 459. М., 1977. Т. 3.

² См. там же. § 456—459. ³Ср., например: Lefebvre H. Centre les technocrates.

его объекта, сосредоточиваясь на себе. Но она также и позитивна, поскольку она есть осознание самой себя. Рефлексивное об­ращение языка к себе связано с созданием новой науки — лингвистики. Правда, оп­ределение философией основных понятий этой науки — дело не новое, поскольку еще в трудах Платона⁴ и Аристотеля⁵ можно найти наброски фундаментальных проблем науки о языке и понятия, способ­ные послужить для их разрешения. Следу­ет, однако, признать, что исследования античных философов слишком тесно связа­ны с лингвистическими структурами, при­сущими древнегреческому языку, вслед­ствие чего научные поиски, которым дала толчок греческая философия, ограничились созданием греческой я латинской грамма­тики. Лингвистика как наука появилась лишь тогда, когда научное исследование, перешагнув границы одного или двух ис­торически определенных языков, начало изучать языковой феномен в его общности и абстрактности. Но, конечно, такая сте­пень обобщенности науки о языке харак­терна лишь для ее современного уровня развития.

Философское вопрошание языка оправ­дано становлением и успехами новой нау­ки, появившейся в сфере наук о человеке. Но если такое вопрошание должно остать­ся философским, оно должно для начала ясно осознать границы проблемы, возник­шей в связи с появлением лингвистики, и не трактовать ее ни как исключительно свою, ни как философски важнейшую. В самом

⁴ См.: Платон. Кратил; Софист // Соч.: В 3 т. М., 1968—1970. Т. 1—2.

'См.: Аристотель. Категории; Об истолко­вании // Соч.: В 4 т. М., 1978. Т. 2.

деле, в той мере, в какой лингвистика до­билась успехов и неопровержимо утвердила некоторые результаты, соответствующая проблематика может считаться перешед­шей в область научного знания. Но фило­софский интерес может быть обращен к тем сторонам проблемы, которые остаются на­учно неразрешенными, хотя они в некото­рых отношениях являются основными. Де­ло в том, что наука лингвистика главным образом интересуется особенностями функ­ционирования языка, независимо от вопро­са его природы.

Уточняя различие между философским и научным подходом к проблеме, можно сказать, что лингвистика точно описала структуры языка, то есть она разложила его на элементы и определила отношения между ними (фонетические, грамматичес­кие, синтаксические и т. д.). Но подобный анализ оставляет незатронутой основную проблему, поставленную языком. Безус­ловно, язык состоит из элементов, взаимо­отношения которых можно определить, но самое главное, что его характеризует, — это то, что язык имеет смысл. Поэтому его основное отношение не то, которое связы­вает элементы между собой, а то, которое отсылает всю систему этих элементов к то­му, что эта система означает. Обычно гово­рят, что язык — знак мысли. Но если воз­можно научно-объективным способом оп­ределить систему знаков, организованных языком, то намного сложнее научно опре­делить мысль, которую обозначает язык. В связи с этим стоит отметить как важней­шее для философии языка признание неко­торых лингвистов, считающих, что "описа­ние означаемого" (то есть того, что означа­ет язык и что называют мыслью или еще как-нибудь) "является слабым местом в изучении языка"'.

Итак, философски фундаментальная проблема — это проблема отношения язы­ка к тому, знаком чего он является. В об­щем плане эта проблема может быть по­ставлена как вопрос о природе или сущнос­ти языка как способа выражения и передачи мысли. Но ее можно также поставить в ис­торическом аспекте — как проблему проис­хождения языка. Научно эти два вопроса не

¹ Блумфилд Л. Язык. М., 1968. С. 140.

могут быть разрешены. Мысль может быть объективно констатирована лишь языком, который ее выражает, так что на­учно нет никакого смысла полагать мысль, отделенную от языка, хотя и обозначенную им. Что касается происхождения языка, от­сутствие свидетельств и фактов оставляет место лишь для предположений и чисто рациональных объяснений без малейшей возможности экспериментального подтвер­ждения.

Поиск по сайту: