Смысл истории

Если историческая необходимость тако­ва, что по законам детерминизма следствия необходимо вытекают из их причин, то сложное взаимопересечение этих причин имеет результатом случайное. В данном смысле историческая необходимость преж­де всего тождественна случайности, и ис­тория является беспорядком, где все воз­можно и ничто не может быть предвидимо. Если же необходимость заключена не в ис­торических событиях, а в законах, которые ими управляют, тогда эти законы опреде­ляют не возможность истории в значащей последовательности ее фаз, а просто необ­ходимые условия социального бытия, неза­висимо от разнообразия эпох и обстоя­тельств. Если, наконец, необходимость яв­ляется необходимостью средств, которые предписывают законы социального бытия для осуществления некоторых целей, то зло делается необходимым, и мы впадаем в противоречие, когда дурные поступки вы­ступают как необходимые средства для до­стижения благих самих по себе целей. Ни одно из этих определений необходимости не открывает поистине смысла истории, ко­торая остается путаным рассказом, пол­ным шума и ярости, поведанным идиотом².

а) Границы исторической случайности

По-видимому, ни то, ни другое, ни тре­тье определения не годятся. Не подходит и греческая трагедия, где неотвратимая судьба придает сцеплению событий суро­вую необходимость, имеющую кое-что ра­циональное, и даже Шекспир — поэт нашей истории, где можно расшифровать в фак­тах понятные последовательности, но где

¹ См.: Достоевский Φ. Μ. Братья Карамазо­вы.

² См.: Шекспир У. Макбет.

они оказываются вскоре прерванными слу­чайными событиями или вспышкой безу­мия и преступления.

Между тем в бессвязной видимости со­бытий разум неустанно ищет путеводную нить. Но для этого нужно сначала отка­заться от ложных принципов объяснения, таких, как тот, согласно которому незначи­тельные события становятся причиной ги­гантских переворотов. Малые причины — большие следствия: такова максима тех, кто видит в истории непонятную и непред­виденную цепочку действий, не соотнесен­ных с их причинами. Но это именно только максима, то есть чисто субъективное прави­ло, которое нельзя рассматривать как все­общий принцип разума. Максима "малые причины — большие следствия" отступает от поистине рационального принципа, ко­торый гласит, что "в совокупной произво­дящей причине должно быть, по меньшей мере, столько же реальности, сколько в действии этой же самой причины"³. Если бы нос Клеопатры был короче, ее лицо изменилось бы и, вероятно, изменились бы также некоторые события ее личной жизни, как и жизни Цезаря или Марка Антония, что по обычаю историографии, услужливой в отношении великих людей, выдается за события мировой истории. Но изменения личной жизни цезарей и королев не могли бы помешать римскому империализму за­интересоваться Египтом и завоевать его, ибо эти крупные события имеют и причины соответствующего масштаба, то есть мас­штаба социальной жизни.

Историческое объяснение должно, сле­довательно, разворачиваться на двух раз­личных уровнях: уровне случайности част-ных событий и уровне необходимости из­мерений целого. Дело в том, что законы, управляющие обществом, суть законы больших чисел, так как они действуют при взаимопересечении тысяч и миллионов ин­дивидуальных существований. Каждое из этих существований можно рассматривать только как существование свободного ин­дивида, более или менее независимого от

³ Декарт Р. Размышления о первой филосо­фии, в коих доказывается существование Бога и различие между человеческой душой и телом. Третье размышление // Соч.: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 33.

других. Крупное коллективное событие, мятеж или битва показывают, как перекре­щиваются эти независимые судьбы в бес­порядке и случайности. Но эта случай­ность, как и всякая иная, имеет свои зако­ны, и исход событий в целом оказывается детерминированным, с учетом ограничен­ного числа соображений. Например, исход войны, каким бы сложным и случайным ни было ее течение, может быть определен несколькими общими обстоятельствами, зависящими от соотношения сил против­ников (число людей, протяженность и спо­соб обустройства территории, экономичес­кое богатство и уровень морали), а также от применения в этих обстоятельствах под­ходящей или не подходящей стратегии и, наконец, от правила превосходства оборо­ны перед наступлением. Таковы общие де­терминации, которым частные явления мо­гут, однако, довольно долго противостоять. Так, успехи гитлеровской молниеносной войны могли в течение долгого времени заставлять верить в превосходство наступ­ления перед обороной и атакующей профес­сиональной армии перед демократической армией, особенно склонной в начальной фа­зе войны к оборонительной стратегии. Но окончание конфликта в конечном итоге со­ответствовало соотношению сил и превос­ходству обороны перед наступлением.

Поэтому нужно, чтобы мнения о непо­средственно данных частных случаях были в некотором роде незавершенными перед лицом более общих принципов, которые управляют событиями, взятыми в целом¹. Не следует делать вывод о судьбе войны по первым битвам. Ведь случайность, ко­торая неумолимо правит частными собы­тиями соответственно пересечению второ­степенных причин, может создать види­мость, противоположную окончательному результату. Можно проиграть все сраже­ния, как Кутузов Наполеону, и все же выиграть войну, или выиграть все битвы, как Наполеон в 1813 г., и все же проиграть войну, как Пирр. Настоящее понимание событий дается лишь тому, кто умеет под­ниматься над деталями, чтобы постичь их в их глубокой каузальности. Тому же, кто

¹ См.: Клаузевиц К. О войне. Т. I. Ч. I. Гл. 3. С. 90.

не обладает такой способностью или ут­ратил ее, событие кажется управляемым пересечением случайностей и непостижи­мых фатальностей:

Сегодня годовщина битвы под Ватерлоо. Кто-то о ней напомнил, и это произвело видимое впечатление на императора. "Не­постижимый день! -— произнес он с бо­лью. — Стечение неслыханных фатальнос­тей! Груши!.. Ней!.. Дерлон!.. Сплошное несчастье!.. Ах! бедная Франция!.. И од­нако, — сказал он, — все умение было применено!.. Все рухнуло, когда почти до­стигли успеха!²

В последних кампаниях, начиная с войны в Испании, военный гений Наполеона уп­равлял только деталями, упуская общее значение событий. Правда, он нашел луч­шую, чем Лазар Карно, форму, которая вовлекла в борьбу все материальные и мо­ральные ресурсы вооруженного народа. Под его предводительством французские армии сумели безжалостно сокрушить про­фессиональные армии государей, но, когда оккупация Европы пробудила против Франции национальные чувства европейцев от Испании до России, великая армия, столкнувшись с восстанием народов и ар­миями, набранными по принципу воинской повинности и одушевленными тем же на­циональным духом, который составлял си­лу Франции, должна была пасть в силу законов численности, даже если согласить­ся, что Наполеон сохранил над своими противниками превосходство своего воен­ного гения.

Наличие в историческом объяснении двух уровней — индивидуального и общего — позволяет понять тот факт, что свобода индивидуальных действий имеет результа­том необходимость событий в целом. Тол­стой справедливо заметил, что люди никог­да не бывают более свободны, чем на поле битвы. Грозящая отовсюду опасность ос­лабляет дисциплину, налагаемую привыч­кой и властью командиров или страхом перед ними, и каждый остается сам с собой, вольный идти в бой, бежать или вновь при­соединяться, как те мародеры из великой армии, которые рассеивались, чтобы гра­бить деревни, но вновь занимали ряды, ког­да звук пушки возвещал о начале битвы.

² Las Cases. E. Memorial de Sainte-Helene.

Но из свободы индивидуальных действий вытекает необходимость целостности со­бытия, так как при вычитании индивиду­альных вариаций, управляемых случаем, получается закон, который управляет боль­шими числами. Смертельно раненый, лежа на поле Бородинской битвы, князь Андрей видит, как зажигаются над ним мерцающие созвездия¹: его личная судьба, его беспо­койная и себялюбивая душа должны скло­ниться перед всеобщим порядком природы; но в красоте ночного неба волнуется скопи­ще случайностей, гораздо большее, чем то, которое ведет к конечному результату че­рез превратности битв. Повсюду, в природе и в истории, правило складывается в ре­зультате беспорядочного вычитания слу­чайностей.

Всякое историческое событие ясно в це­лом и неопределенно в деталях. Бастилия была взята 14 июля 1789 г. Это совершенно верно и в некоторых отношениях совершен­но понятно: королевский абсолютизм не имел более средств противиться возникно­вению нового социального строя. Но если попытаться понять детали этого дня, появ­ляется необъяснимое, путаное, непредви­денное: невозможно вполне постичь, как такая громадная крепость была взята наро­дом, не имеющим опыта, без командиров и без оружия. В деталях события царит ужасная непоследовательность: возникают неожиданные инициативы, там, где ждали успеха, терпят поражение, невероятное пре­успевает, вспыхивают насилие и убийства. Поэтому тем, кто хочет управлять такими драматическими событиями, как револю­ции и войны, нужны "вера" в правила, ко­торые управляют конечным результатом, и "некоторый скептицизм"² в отношении деталей действия.

Скептицизм и вера действительно необ­ходимы, потому что полная рациональ­ность исторического события никогда не может быть целиком доказана:

Между конкретным случаем и принципом часто оказывается значительное про­странство, которое не всегда можно пере­крыть достаточно ясной цепью умоза­ключений³.

' См.: Толстой Л. ff. Война и мир.

² Клаузевиц К. О войне. Т. I. Ч. I. Гл. 3. С. 90.

³Там же.

В рациональном доказательстве действи­тельно частный случай может быть логи­чески дедуцирован из принципа. Но не так обстоит дело в области простой вероятнос­ти, какой является область больших чисел. Только общее правило свершения событий может быть дедуцировано из нескольких простых принципов. Например, если одна игральная кость имеет шесть граней и если она физически однородна, то можно заклю­чить, что каждая грань имеет один из шес­ти шансов выпасть, но никогда нельзя предсказать, какая грань выпадет в резуль­тате отдельного броска. Так вполне воз­можно объяснить исход войны, исходя из совокупности простых принципов, хотя ис­ход отдельной битвы вытекает лишь из взаимопересечения случайностей.

Таким образом, первое соотношение между случайностью и необходимостью в истории состоит в том, что необходи­мость целого получается в результате вы­читания случайностей из совпадения част­ностей. Но их второе соотношение заклю­чается в том, что частный случайный факт вполне может противоречить необходимос­ти общего правила. Из этого следует, что случайность деталей — это форма проявле­ния ее противоположности — общего абст­рактного правила.

Поэтому утверждение, что будущая ис­тория непредвидима, одновременно истин­но и ложно. Особенность события в его вариантах, его дата и обстоятельства не могут быть предвидимы. Но основные чер­ты события можно предвидеть, и только "глупцов благоразумию научают несчас­тья"⁴, ведь они должны проиграть войну, чтобы узнать, что не могли ее выиграть.

Как бы то ни было, предвидимы лишь основные черты события, тогда как для практического действия важны конкретные и детальные обстоятельства, момент вре­мени, особый характер события, единичные действия и индивидуальные реакции и т. д. А это как раз совершенно непредвидимо. Хорошо еще, что возможно заранее преду­смотреть основные черты события и его различные возможности, так чтобы не быть всецело захваченным врасплох:

⁴ Демокрит в его фрагментах и свидетельст­вах древности. М., 1935. С. 210.

Маркс с особым предпочтением изучал не только прошлую историю Франции, но и следил во всех деталях за ее текущей историей, собирая материал для исполь­зования его в будущем. События поэтому никогда не заставали его врасплох¹.

Нет ни одного значительного события, ко­торое не отбрасывало бы перед собой свою собственную тень. Нет скачков ни в приро­де, ни в истории, которым бы не предшест­вовали небольшие движения и изменения, подготавливающие и делающие их возмож­ными, и талант политика заключается в том, чтобы их обнаружить и предупре­дить.

Предвидению может помочь сравнение с предшествующими историческими анало­гами соответственно принципу, что то, что однажды было реально, может всегда быть возможным в будущем. Но против истори­ческой аналогии можно всегда по праву возразить, сославшись на изменчивость об­стоятельств, в силу чего ситуации никогда не бывают в точности идентичными, и можно, следовательно, всегда надеяться воспользо­ваться уроком прошлого, чтобы не впасть в ошибки предшественников. Гитлеру был известен анализ наполеоновских кампаний 1812—1813 гг., данный Клаузевицем. Но он надеялся, что скорость его танков позволит ему преуспеть там, где Наполеон потерпел поражение, как будто бы у русской армии не было технического прогресса по сравнению с 1812 г. Он надеялся также избежать оши­бок, совершенных Наполеоном в деталях кампании, тогда как Клаузевиц подчерки­вал, что "если уж добиваться этой цели, то в основных чертах, иначе ничего нельзя было поделать" и что настоящей "ошиб­кой"² Бонапарта была попытка завоевания России. Ошибка была в полагании самой цели, а не в ее средствах. Правда, если бы Гитлера убедил пример Наполеона в невоз­можности завоевать Россию, ему нужно бы­ло бы отказаться от своего предприятия. Но как раз не такого рода уроки хочет извлекать из истории человек действия.

¹ Энгельс Ф. Предисловие к третьему немец­кому изданию работы К. Маркса "Восемнадца­тое брюмера Луи Бонапарта" // Маркс К., Эн­гельс Φ. Соч. Т. 21. С. 259.

² Клаузевиц К. О войне. Т. П. Ч. VIII. Гл. 9. С. 416.

Вот почему есть только один урок ис­тории, а именно тот, что не существует уроков истории:

Правителям, государственным людям и народам с важностью советуют извле­кать поучения из опыта истории. Но опыт и история учат, что народы и правительст­ва никогда ничему не научились из ис­тории и не действовали согласно поучени­ям, которые можно было бы извлечь из нее. В каждую эпоху оказываются такие особые обстоятельства, каждая эпоха яв­ляется настолько индивидуальным состоя­нием, что в эту эпоху необходимо и воз­можно принимать лишь такие решения, которые вытекают из самого этого состо­яния³.

В силу своеобразия ситуации и необхо­димости немедленного действия те уроки, которые можно извлечь из истории, вос­принимаются как абстрактные и недейст­венные:

В сутолоке мировых событий не помогает общий принцип или воспоминание о сход­ных обстоятельствах, потому что бледное воспоминание прошлого не имеет никакой силы по сравнению с жизненностью и сво­бодой настоящего⁴.

И все же нет другой школы, кроме истории, где бы можно было познать судьбу челове­ческих сообществ, рассматриваемых в их конкретной и реальной целостности. Но так как уроки истории трудно расшифро­вать и так как реальные исторические ана­логии глубоко скрыты за разнообразием поверхностных феноменов, из истории можно извлечь не столько уроки, сколько пророчества. В кампаниях Карла XII и На­полеона Гитлер мог бы прочесть кривую своей судьбы, но он увидел в них только рекомендации, как избежать ошибок в де­талях. В истории есть нечто зловещее: включая необходимые законы, она говорит о неизбежном, а не о том, чему можно помешать путем усиленных предосторож­ностей. Мадам Помпадур заказала для Людовика XV портрет английского короля Карла I, который Людовик XVI, будучи заключен в Тюильри, повесил в своем рабо­чем кабинете. Людовик XVI очень хорошо понимал, что Карл I погиб на эшафоте

'Гегель Г. В. Ф. Философия истории. Введе­ние // Соч. Т. VIII. С. 7—8. "Там же. С. 8.

из-за того, что оторвался от глубоких на­родных движений, следуя советам своего дворянского окружения. Но не в его власти было избежать ошибок своего предшест­венника, даже зная их. Пророчество, кото­рое исходило ежедневно от портрета коро­ля, ставшего жертвой буржуазной револю­ции, содержало не предписания в адрес французской королевской власти о предо­сторожностях, которые следует принять, дабы избежать гибели, а только напомина­ние, которым приветствуют друг друга мо­нахи: помни, что придется умереть.

Предупреждения истории обречены ос­таваться без последствий то ли потому, что они говорят о неизбежном, то ли потому, что глубокая аналогия ситуаций скрыта за различием ситуаций. Наоборот, когда лю­ди сознательно повторяют прежние истори­ческие ситуации только в поверхностном их значении, не учитывая существенных раз­личий, они рискуют дать лишь комическое или смешное повторение прошлого:

Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личнос­ти повторяются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде траге­дии, второй раз в виде фарса¹.

Именно так пуритане Кромвеля подражали героям Библии, французские революционе­ры драпировались одеждами римской рес­публики, Наполеон младший следовал На­полеону старшему, а Комитет обществен­ного спасения Алжира такому же комитету Конвента и т. д. Почему так происходит в истории? Потому что действительно но­вое историческое содержание, не осмелива­ясь утвердиться в своей собственной ориги­нальности, всегда ищет предшественников, которые смогли бы ему придать в его соб­ственных глазах и в глазах других автори­тет, вначале отсутствующий у того, что действительно оригинально.

Но, таким образом, в этих сознательных повторениях форма глубоко отлична от со­держания. Эгалитарная буржуазная респуб­лика Робеспьера и Сен-Жюста находит свой исторический прецедент в аристокра­тической и рабовладельческой республике Рима: подобное сближение является оче-

¹ Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бо­напарта // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 119.

видной исторической бессмыслицей. Вот почему костюмы и жесты актеров истории, не соответствующие их реальному истори­ческому действию, имеют что-то от маска­рада и фарса. Солдаты Бонапарта в лесах Сен-Клу, смеясь, гонялись за трибунами, неповоротливыми в своих тогах. В пародии поверхностных повторений прошлое, давая настоящему авторитет прежних событий, стушевывается перед ним, испытывая после своей трагической смерти в реальности ко­мическую смерть на костюмированном ба­лу. Так человечество весело прощается со своим прошлым.

Ь) Двусмысленности прогресса

Ход истории оставляет прошлое позади, использовав и превзойдя его в настоящем. Именно это называют вообще прогрессом. Идея прогресса может придать наиболее ясное содержание утверждению о смысле истории. Между тем прогресс очевиден только в том, что касается истории наук и техники. Он не проявляет себя во всех других аспектах цивилизации, и, например, многие оспаривают, что существует насто­ящий прогресс в искусствах или в нравах обществ и индивидов. Стало быть, "поня­тие прогресса не следует брать в его обыч­ной абстрактности"².

Абстрактная идея прогресса — это идея прогрессивного обогащения исторической действительности. Самые простые формы человеческого общества имели бы, таким образом, "историческое, или естественное, существование", предшествующее сущест­вованию форм более конкретных и более сложных³. В этом смысле развитие истории должно было бы служить руководством для анализа настоящего, так как абстракт­ные категории, служащие для понимания настоящего, оказываются реализованными отдельно, более простым и более легко схватываемым образом, в наиболее прими­тивных формах общества. Например, "деньги могут существовать и исторически

² Маркс К. Экономические рукописи 1857—1859 годов. Введение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 46.

³См. там же. С. 38.

существовали раньше капитала, раньше банков, раньше наемного труда и т. д."¹. Если рассматривать такое сложное общест­во, как капиталистическое, то там трудно понять настоящее значение денег. Оно скрыто и затеряно за всеми механизмами рынка, выпуска государствами бумажных денег, биржевой спекуляции и т. д. Если же обратиться к истории, то видно, что деньги берут свое начало в обмене, когда метал­лическая монета была только одним из то­варов, имеющим те особенности, что его легко перевозить, хранить и делить на кратные части. Отсюда можно проследить историю монеты в ее трансформациях: че­канка монеты государями и суверенными государствами, изобретение бумажных де­нег, векселей, чеков и т. д.

В этом первом случае "более простая категория может выражать собой господ­ствующие отношения менее развитого це­лого"². Эти отношения, стало быть, легче понять в них самих, чем когда они будут включены в более богатую и развитую це­лостность. А так как в более сложном соци­альном состоянии та же самая категория сохраняется как "подчиненное отноше­ние"³, мысль может руководствоваться ис­торией, чтобы проследить самую простую категорию в развитии все более сложных отношений, в которые она включена. В этом смысле "ход абстрактного мышле­ния, восходящего от простейшего к слож­ному, соответствует действительному... ис-торическому процессу"⁴.

Но, с другой стороны, бывает, что прос­тая категория получает свое полное выра­жение лишь в полностью развитом соци­альном состоянии. Пример этого — труд. Конечно, труд всегда существовал, но в различных и конкретных формах, кото­рые не позволяли его понять в его простой абстрактной действительности. Например, в античности труд существовал как рабский или свободный, представая в конкретно различных формах, которые кажутся несво­димыми друг к другу. Только в капиталис-

¹ Маркс К. Экономические рукописи 1857—1859 годов. Введение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 39.

² Там же. ³Там же. ⁴ Там же.

тической экономике все виды труда — вра­ча, философа, государственного деятеля, как и чернорабочего или землекопа, — сво­димы в форме наемного труда к простым проявлениям одного и того же абстрактного общественного труда. Именно "в самой со­временной из существующих форм буржу­азного общества — в Соединенных Штатах" труд оказывается действительно простой категорией социального объяснения, пото­му что тут впервые "абстракция категории "труд", "труд вообще", труд sans phrase... становится практически истинной"⁵.

В таком случае объяснение не следует порядку исторического развития, но пере­ворачивает его. Действительно, категории и их взаимные отношения приобретают свое полное и целостное рациональное зна­чение лишь в наиболее законченной форме. Стало быть, эта последняя и содержит объ­яснение форм, которые ей исторически предшествовали:

Буржуазное общество есть наиболее раз­витая и наиболее многообразная истори­ческая организация производства. Поэто­му категории, выражающие его отноше­ния, понимание его структуры, дают вместе с тем возможность заглянуть в структуру и производственные отноше­ния всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых оно было построено. Некоторые еще не преодолен­ные остатки этих обломков и элементов продолжают влачить существование внут­ри буржуазного общества, а то, что в прежних формах общества имелось лишь в виде намека, развилось здесь до полного значения и т. д.⁶

Так же происходит в развитии природы, где только высшая форма позволяет понять "намеки", которые в низших формах оста­ются еще в состоянии наброска: "анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны"⁷.

Итак, история, как и природа, — это целенаправленный процесс, и полное объяс­нение его может быть достигнуто только в конце. Но таким образом, низшие этапы могут быть поняты, только "если само это более высокое уже известно"⁸. Однако выс­шее, конечное может быть познано только

'Там же. С. 41. Sans phrase (φρ.) — без дальнейших разговоров. — Примеч. ред. 'Там же. С. 42.

⁷ Там же.

⁸ Там же.

посредством истории. Получается, что фи­лософия истории ждала современной эпохи, чтобы стать потребностью духа. Для того чтобы родилась философия истории, в са­мом деле, нужно, чтобы история людей стала по крайней мере практически реальной целостностью. А это не могло реально осу­ществиться, пока капиталистический рынок не охватил совокупность народов в единстве мировой экономики. "Всемирная история", стало быть, "существовала не всегда", она скорее "результат"¹ движения, которому она отныне придает ретроспективно опреде­ленный смысл.

Из этого, однако, не следует заключать, что предшествующие этапы развития имеют смысл только в отношении к концу истории: они очевидно значимы сами по себе. Конеч­но, самые абстрактные категории, как они проявляются в наиболее развитом обществе, "именно благодаря своей абстрактности — имеют силу для всех эпох"². Но в пред­шествующие эпохи они не находятся в том же самом отношении с совокупностью других элементов в силу того, что эти последние или еще отсутствуют, или находятся в зародыше. Отсюда следует, что каждая эпоха составляет оригинальную целостность, где доминирую­щая социальная черта определяет для всех других их "место и влияние"³ внутри целого:

Это — то общее освещение, в сферу дейст­вия которого попали все другие цвета и ко­торое модифицирует их в их особенностях".

Таким образом, каждая эпоха имеет соб­ственную оригинальность, и в силу особого расположения элементов, общего освеще­ния, которое придает целому его собствен­ный колорит, некоторые человеческие воз­можности могут развиваться более удовле­творительным и удачным образом, чем в позднейшие эпохи.

Так, греческое общество характеризова­лось лишь ограниченным и частичным ви­дением человеческой свободы и покоилось на рабстве. Однако Саламин и Марафон остаются навсегда победами свободы,

¹ Маркс К. Экономические рукописи 1857—1859 годов. Введение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 47.

² Там же. С. 42. ³Там же. С. 43. ⁴ Там же.

и греческая эпоха в целом свидетельствует о замечательном расцвете гуманизма в ис­кусстве, науке и философии. И это не просто иллюзия, связанная с тем, что действитель­ность социальной организации греков зату­шевалась с течением времени в памяти поко­лений. Это факт, говорящий о том, что полное развитие некоторых аспектов челове­чества возможно лишь в определенных соци­альных обстоятельствах. Например, в совре­менную эпоху развитию философии мешают бурный рост разнообразной теоретической и практической деятельности, техническая и интеллектуальная специализация, изолиро­ванность общественных классов и массо­вость народных движений современной исто­рии. Только относительная простота гречес­кой культуры при уже достигнутом высоком научном и политическом уровне позволила философии развиться здесь так мощно и ори­гинально, как этого больше не было с тех пор. Конечно, греческая философия менее богата сложными построениями, чем совре­менная мысль, и в некоторых отношениях оставляет нас "неудовлетворенными"⁵, но, с другой стороны, мощь и простота ее прин­ципов сверкают для всякого философского сознания непревзойденным блеском.

Прогресс не является, стало быть, одно­сторонним феноменом в том смысле, что некоторые возможности необратимо связа­ны с рудиментарными состояниями циви­лизации. И поэтому, например, "обаяние", которым обладает для нас греческое искус­ство, "не находится в противоречии с той неразвитой общественной ступенью, на ко­торой оно выросло"⁶:

Наоборот, это обаяние является ее резуль­татом и неразрывно связано с тем, что незрелые общественные условия, при ко­торых это искусство возникло, и только и могло возникнуть, никогда уже не могут повториться вновь⁷.

В историческом прогрессе тоже не все воз­можно. Вот почему к осознанию его реаль­ности может примешиваться ностальгия по совершенству веков, ушедших навсегда.

⁵ Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории филосо­фии. Введение в историю философии // Соч. М., 1932. Т. IX. С. 50.

⁶ Маркс К. Экономические рукописи 1857—1859 годов. Введение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 48.

⁷ Там же.

с) Зло

Но не только ностальгию в отношении прошлого оправдывает зрелище всемирной истории. Ведь она "пожертвовала на свой алтарь тем, что в ней было благородного и прекрасного" и "конкретная реальность зла встает в ней перед глазами в огромных масштабах"'. "Неописуемые стенания ин­дивидов"² и зрелище физического и мо­рального зла должны возбудить у того, кто их созерцает, "чувство глубочайшей, беспо­мощной скорби"³. Разумеется, то, что ко­нечно, должно исчезнуть. Но меланхоли­ческая безропотность в отношении гибели всякого ограниченного существования не может смягчить бесконечный ущерб, кото­рый причиняют насилие, несправедливость, презрение и разрушение того, что в челове­ке имеется подлинно святого, — его мо­ральной чистоты и достоинства. Поэтому центральная проблема философии истории — это проблема зла:

Наше рассмотрение является теодицеей, оправданием бога, которое Лейбниц ста­рался выразить на свой лад метафизичес­ки в еще не определенных абстрактных категориях, так, чтобы благодаря этому стало понятно зло в мире⁴.

Для метафизики, и в частности для лейб-ницевой метафизики, которая представляет собой самую впечатляющую попытку мета­физического понимания зла в истории, главная трудность при рациональном объ­яснении зла состоит в его оправдании, ка­ковое вытекает из доказательства его необ­ходимости.

Если признать, что история обнаружива­ет смысл для рациональной мысли, она будет выглядеть как необходимая связь со­бытий, из которых одни являются услови­ем или необходимым средством для дру­гих. Например, если спасение человечества требует смерти Христа и если эта послед­няя может осуществиться лишь в силу из­мены Иуды, то "Иуда-предатель" должен быть предвидим испокон веков в божест-

¹ Hegel G. W. F. Lecons sur la philosophic de l'histoire. Introduction. 1830. P. 48.

² Ibid. P. 80.

³ Гегель Г. В. Ф. Философия истории. Введе­ние//Соч. Т. VIII. С. 21. ⁴Там же. С. 15—16.

венном плане искупления и акт его преда­тельства должен быть записан в его вечной сущности декретом Провидения⁵. Метафи­зическая сторона такого оправдания сказы­вается с очевидностью в противоречиях, которые оно включает, так как свободное действие Иуды оказывается абсолютной необходимостью, а доброта Провидения проявляется в дурном поступке, на кото­рый оно склоняет существо, осуждаемое им на муки по его вине. Доброта Провидения, как его описывает лейбницева метафизика, оказывается, таким образом, дважды дур­ной: во-первых, потому что она предусмат­ривает грех людей как необходимое средст­во для своих собственных планов, и, во-вторых, потому что оно осуждает грешное существо за вину, являющуюся неизбежной и даже желательной.

Не решенная метафизической мыслью трудность состоит в необходимости по­нять, как история может иметь рациональ­но необходимый смысл, если человеческие действия свободны, а взаимопересечение свобод должно было бы произвести лишь случайность и беспорядок. Но случайное столкновение свободных действий имеет скорее результатом исключение случайнос­тей и появление общего закона, который управляет в данную эпоху историческими событиями. Правда, на уровне индивиду­альных судеб в истории все возможно, но удаться может только то, что соответству­ет глубокой необходимости событий. Та­ким образом, историческая необходимость не делает необходимым зло, коль скоро последнее вытекает из свободной инициа­тивы индивидов. Разумеется, история вооб­ще имеет смысл, так как она является мес­том свободного человеческого действия. Действие же — это процесс, детерминиро­ванный своей целью и, следовательно, из­влекающий свой смысл из связи целей и средств. Цель истории — это цель вся­кого исторического действия: счастье чело­века и его свобода. Но в деталях этот ис­торический смысл теряется в случайностях, так как цель истории, определенная только как счастье и свобода людей, остается аб­солютно недетерминированной и обретает

⁵ См.: Лейбниц Г. В. Рассуждение о метафи­зике. § 30//Соч. Т. 1. С. 155.

точный смысл только в результате выбора средств. Именно в этом выборе сказывается свобода индивидов и появляется различие добра и зла.

Зло является на самом деле внутренне дурным средством, которое свобода пред­ставляет как необходимое в данных обсто­ятельствах для достижения своих целей. Однако ничто не позволяет утверждать, что это средство абсолютно необходимо и что результат мог быть достигнут только с его помощью.

Если и существует историческая необхо­димость, то она в том, что результат неизбе­жен и осуществится в любом случае. Недо­казуемо, следовательно, то, что реально вы­бранный путь был единственно возможным, так как результат, взятый в самом общем виде, мог бы быть достигнут другими сред­ствами. Несомненно, было необходимым, например, чтобы европейские нации, вслед за Французской революцией, обрели свое национальное сознание. Но ничто не указы­вает на то, чтобы необходимым средством для этой цели были наполеоновские войны и их кровавый кортеж ужасов и убийств. Несомненно, было необходимым, чтобы Россия начала XX века включилась в про­цесс современной экономики. Но это могло осуществиться и в рамках капитализма, и ничто не делало необходимым ни револю­цию 1917 г., ни кровавый процесс ликвида­ции кулаков. Историческая необходимость вытекает из исключения случайностей и ни­велирования индивидуальных воль. Но то, что было сделано, как хорошее, так и пло­хое, не является необходимым в деталях. Вот почему мы узнаем историческую необ­ходимость только посредством истории, то есть по "фактам"'. Факт, то есть то, что реально имело место, сам по себе не являет­ся необходимым, но только возможным. Он действительно результат случайного выбо­ра, решений, которые могли быть другими, но которые, будучи осуществленными, ста­новятся необходимой основой отныне неиз­бежных следствий. Ришелье по праву приме­нил к коллективному человеческому дейст­вию то, что Аристотель говорил об индивидуальном моральном действии: то,

¹ См.: Лейбниц Г. В. Рассуждение о метафи­зике. § 30//Соч. Т. 1. С. 154.

что в исходном пункте случайно, развивает­ся затем с неизбежной необходимостью. Однако такую необходимость, являющуюся просто другой формой случайности, следует отличать от глубокой исторической необхо­димости, которая вытекает скорее из исклю­чения случайностей и индивидуальных несу­щественных вариаций. Именно эта вторая необходимость является собственно истори­ческой необходимостью, той, которая дела­ет из истории рациональный процесс в его целом. А частности истории — это бессмыс­ленный хаос, абсурдное перекрещивание жестоких и дурных действий, где случайное превращается в необходимость, необходи­мость в случайность, где добрые намерения имеют ужасные последствия, а злодеи при­знаются невиновными в силу счастливого исхода их действий.

Это противоречие проявляется наиболее глубоко в деятельности великих людей. Ве­ликие люди — это те, которые "в данное время" проявляют наибольшую проница­тельность и лучше знают, "что нужно и что своевременно"². Они проникают в смысл ис­торической необходимости, лежащей по ту сторону видимости случайных событий. А "другие идут за этими духовными руко­водителями", потому что они чувствуют, что слова и действия великих людей выра­жают то, что "является правдой их време­ни"³ и чего требует наиболее глубоко на­стоящий момент истории. Вот почему вели­кие люди не должны быть судимы с точки зрения психологических камердинеров, ко­торые сводят действия героев к их малень­ким корыстным мотивам:

Известна поговорка, что для камердинера не существует героя; я добавил, — а Гёте повторил это через десять лет, — но не потому, что последний не герой, а потому, что первый — камердинер. Камердинер снимает с героя сапоги, укладывает его в постель, знает, что он любит пить шам­панское и т. д. Для камердинера нет героя, ибо тот существует лишь для мира, со­временности, истории⁴.

² Гегель Г. В. Ф. Философия истории. Введе­ние // Соч. Т. VIII. С. 29, 30.

³ Там же.

"Там же. С. 31. Последняя фраза, отсутству­ющая в русском переводе, приведена по изда­нию: Hegel G. W. F. Le9ons sur la Philosophie de l'histoire. 1830. P. 103. — Примеч. пер.

Конечно, Бонапарт был воякой, получив­шим власть посредством заговора, мятежа и интриги, за непродолжительное время сколотившим состояние для себя и своего клана благодаря угнетению Франции и ог­раблению Европы. Но все это несущест­венно по сравнению с проявленным им поразительным пониманием необходимос­ти современной войны и современного государства. И недаром им восхищались и Клаузевиц, которому он представлялся "Богом Марсом лично", и Гегель, увидев­ший однажды посреди зарниц Иенской битвы "мировой дух, неподвижный на своем коне"¹. В родном доме императора, в Аяччо, еще можно увидеть анфиладу лишенных изящества комнат, чье аристо­кратическое достоинство зажато между двором, узким, как колодец, и улочкой, темной, как подземелье. Страсть же, благодаря которой властитель этого нич­тожного королевства смог войти победи­телем во дворцы всех королей Европы, столь громадна, что уже невозможно различить в ней мелочные стороны. В част­ной жизни и мелких делишках Цезаря не копаются.

Нельзя, стало быть, смотреть на вели­ких людей "через замочную скважину нрав­ственности"². Не только их страсти и их недостатки, но даже их преступления ус­кользают от морального суда. Народное мнение, склоняясь перед высшей необходи­мостью их действий, называет их бичами божьими и прощает все их ужасные грехи на основании результатов их дел. Сулла, виновный во многих убийствах и преступ­лениях, отрекся от власти в удобный мо­мент и закончил свою жизнь как мирный гражданин. А Иван Грозный, доводя до конца логику безнаказанности великих лю­дей, писал, что даже личные преступления правителей не являются преступлениями. Всемирность, которая проявляется в по­ступках исторических героев, затмевает их злобу и жадность в частной жизни и покры­вает убийства и ограбления, служащие только для обеспечения их безопасности,

¹ Hegel G. W. F. Lettre ä Niethammer, 13 oct. 1806.

² Hegel G. W. F. Lefons sur la Philosophie de l'histoire. Introduction. 1830. P. 10.

власти или личного состояния, так как их судьба сливается с судьбой мира.

Философ, чурающийся всякой несправед­ливости, чтобы иметь возможность поки­нуть этот мир со спокойной душой, знает, что его собственное моральное сознание не позволяет ему испытать самую высокую человеческую судьбу, которая состоит в уп­равлении государством и руководстве чело­веческими сообществами в их движении к счастью и свободе. Из-за своей щепетиль­ной боязни несправедливости Платон срав­нивает его с человеком, застигнутым бурей, который пытается укрыться за стеной³. Од­нако Аристотель не поддавался обаянию великих людей. Не то чтобы он не мог признать величие Александра Македонско­го и его дела, но, когда такой варвар, каким остался Александр, поддается колдовским чарам Азии и отрекается от эллинизма, Аристотель его осуждает и отдаляется от него, не испытывая слепого восхищения, какое интеллектуалы — и даже Гегель — не­редко чувствуют в отношении вояк.

Действия великих людей дурны в самом деле постольку, поскольку их исторические решения, даже в их всеобщем значении, являются решениями индивидов. Здесь дей­ствительно "тайна" зла. Всякое моральное решение придает всеобщую значимость то­му, что является, однако, лишь индивиду­альной свободной волей⁴: решение велико­го человека, подхваченное всеми теми воля­ми, которые ему подчиняются, это и есть зло в истории, коль скоро оно представляет собой произвольное индивидуальное реше­ние, обретающее силу и действенность все­общего законодательства. Поэтому глав­ным достоинством великих людей является нечувствительность, позволяющая им взять на себя все зло, какое они считают необходимым для осуществления своих ве­ликих планов. Великий человек — это тот, кто знает, что кровь сохнет быстро, или тот, кто перед лицом ужасающей бойни под Эйлау говорит, подобно солдафону, что одна ночь в Париже исправит все это. Но это также тот, кто, как Сталин, не ста-

³См.: Платон. Государство. VI, 496 d // Соч.: В 3 т. М, 1971. Т. 3. Ч. 1. С. 301.

⁴ См.: Гегель Г. В. Ф. Философия права. § 139. С. 182.

вит ни во что моральную правоту людей и не верит в их честные намерения. Поэ­тому судьбу великих людей "нельзя на­звать счастливой"¹: добившись с большим трудом осуществления своих замыслов, они остаются мучимыми постоянным со­мнением насчет того, что никто другой, кроме них, не смог бы осуществить истори­ческую необходимость.

Моральное сознание может увидеть "утешение"² в том факте, что великий чело­век, по исполнении своей исторической за­дачи, не может найти счастья. Но мораль­ное сознание нуждается в утешении в от­ношении истории только в том случае, если оно полагает, что моральному суждению там нет места и что историческая ответ­ственность существенно отличается от мо­ральной ответственности. Однако истори­ческие акты выражают выбор, который мо­жет и должен быть судим морально. Конечно, историческая объективность сос­тоит в простой констатации того, что бы­ло, но такая объективность не соответству-ет точно природе объекта. Исторический факт — это именно то, что сделано³, то есть действие, зависящее от намерений и решений, которые могли быть другими. Если роль морального сознания в том, что­бы сделать возможным то, что должно быть, оно не должно переставать судить то, что было, дабы извлечь из него уроки для будущего действия.

Конечно, могут сказать, что история да­ет примеры чего угодно и что нет ничего труднее, чем извлекать из нее уроки. Но сама эта трудность делает тем более необ­ходимыми науку историю и философию ис­тории: ибо история — это единственное абсолютно конкретное знание, касающееся индивидуального и коллективного челове­ческого действия, и если откуда-нибудь можно извлечь уроки для действия, то только из истории. Разумеется, история не

¹ Гегель Г. В. Ф. Философия истории. Введе­ние // Соч. Т. VIII. С. 30.

² Там же.

³ По-французски "факт" и "сделано" — одно и то же слово: fait. — Примеч. ред.

что иное, как бесконечная рапсодия пора­жений человечества, она зрелище руин, она демонстрирует лишь смерть цивилизаций и исчезновение самого высокого и прекрас­ного. Но она показывает также, что ника­кая цивилизация не является абсолютно смертной: то, что исчезло в реальности, вошло внутрь сознания истории и сохраня­ется в неустанной сосредоточенности мыс­ли. Крылья побед разбиты в разрушенных храмах Афин, но Саламин и Марафон оста­ются навечно победами свободы над тира­нической силой.

Правда, свидетельства истории могут опостылеть, потому что она, похоже, совсем не учит счастью. Счастливые народы не имеют истории, а значит, история не об­ласть счастья, и "периоды счастья являются в ней пустыми листами"⁴. Однако время от времени выпадает в истории день сумасшед­шего счастья, когда история предстает на мгновенье тем, чем она должна бы быть: праздник 14 июля 1790 г., вступление фран­цузов Бонапарта в Милан, освобождение Парижа и т. д. Правда, следующий день после этих дней счастья — это уже понедель­ник истории. Мало одной ласточки, чтобы сделать весну⁵, и мало Пражской весны, чтобы создать всеобщее социалистическое общество. Но разочарование, следующее за днями, когда история была ненадолго в со­гласии сама с собой, вовсе не означает, что эти дни были сплошными иллюзиями. Ско­рее они многообещающи, так как показыва­ют, что коллективные свобода и счастье человека возможны в истории. Если филосо­фия истории — это "воскресенье жизни"⁶, где мысль обретает, вопреки непостижимой суровости дней, уверенность в том, что ис­тория имеет смысл, она должна укрепить прекрасную надежду на то, что бывшее ре­альным в праздники и в редкие вспышки исключительных дней, должно стать снова возможным в повседневной реальности.

⁴ Гегель Г. Б. Ф. Философия истории. Введе­ние // Соч. Т. VIII. С. 26.

'См.: Аристотель. Никомахова этика. I 7, 1098 а 18 // Соч. Т. 4. С. 64.

⁶ Hegel G. W. F. Lefons sur la Philosophie de l'histoire. Introduction. 1830. P. 43.

История философии насчитывает нема­ло метафизических доказательств бытия Бога. Однако с давних пор они подверга­лись критике со стороны представителей религии как исключительно метафизичес­кие, то есть слишком интеллектуальные и недоступные обыденному сознанию:

Метафизические доказательства существо­вания Бога столь удалены от человечес­кого разумения и столь запутаны, что ма­ло проникают в душу, и если кому-либо и полезны, то лишь на тот миг, пока это доказательство у них перед глазами; а час спустя они уже боятся, не ошиблись ли в нем¹.

Но вера может быть представлена как пере­живание Бога в человеческом сердце, как внутренняя уверенность, непосредственный характер которой делает ненужными слиш­ком сложные и косвенные доводы.

Однако бунт веры против рационально­го познания Бога связан не только со слож­ностью такого познания: вера ставит под сомнение его логическую правильность. Именно в этом направлении решительно действовала кантовская критика, оконча­тельно дискредитировав метафизические доказательства существования Бога:

Критика Кантом метафизических доказа­тельств бытия Бога возымела то действие, что аргументы таких доказательств были отброшены и в научных работах о них больше нет речи и почти что стыдно их приводить².

Разумеется, Кант, опровергая доказатель­ства существования Бога, не отрицал веру

¹ Паскаль Б. Мысли. 190 (543) М., 1995. С. 129.

² Гегель Г. В Ф. Лекции о доказательстве бытия Бога. Критика космологического доказа­тельства Кантом // Гегель Г. В. Ф. Философия религии: В 2 т. М., 1977. Т. 2. С. 400.

и моральные основы христианства. Однако уже один тот факт, что обращаться к этим доказательствам стало сегодня "почти что стыдно", несомненно, является одним из главных аргументов в пользу атеизма. "Итак, если есть смысл знакомиться с науч­ными доводами, в результате которых до­казательства утратили свой авторитет"³, то рассмотрение критики Канта оказывается сегодня в центре проблем, которые ставят перед философией фундаментальные поня­тия богословия.

Поиск по сайту: