Пролог. Святочный микс конца девяностых

Живой Буратино.

Святочный микс конца девяностых.

Покинувшим этот мир Васе - Базилю и другому

Васе – футуристу, Игорю и двум Алексеям.

Пролог.

Нет, до рассвета, пожалуй, не вытерпеть.

По заказу Мане снился Лос-Анджелес конца шестидесятых. Ей было точно известно, что это Лос-Анджелес, ничто иное. Она долго летела туда на темно-зеленом самолете с оранжевыми звездами. Салон очень походил на плацкартный вагон, но Маню это не смущало. Рейс дальний и спать на полке, конечно, удобнее, чем в кресле. Правильный салон. Не удивило ее и то, что заокеанский город начинался со спальных районов - блочные девятиэтажки да ржавые металлические гаражи: так, наверное, везде. Все интересное - в центре. Подозрительным было другое: в Лос-Анджелесе не было туалетов: ни ватер-клозетов, ни деревянных сортиров, ни даже воняющих миндалем пластиковых будок. Подходящие для этого дела кусты тоже напрочь отсутствовали. Маня все обыскала: негде. Так не бывает, - решила она и проснулась.

Банальная физиология и глупая стеснительность блокировали психоделический эффект волшебного настоя. Пределы сознания оказались в мочевом пузыре. А он ведь три раза спрашивал, не хочет ли Маня прогуляться. Тоже деликатничал.

Придется искать реальный сортир. Для начала надо как-то вылезти из-под Буратино. Посчитав, что двух одеял мало, он накрыл Маню своим телом. Так поступают во время обстрела, защищают боевого товарища от вражеской пули.

Сон Буратино был похож на кому: на толчки, шлепки, щипки, шипение и ругань в полный голос он не реагировал. Отлетел основательно и надолго. Поначалу Мане показалось, что он вовсе не дышит. Она немного испугалась и зажала ему нос. Он не пошевелился, но приоткрыл рот, из которого пахнуло еще не перегаром – живой водкой. Это означало, что и Буратино – живой.

Маня с трудом вывинтилась из-под руин Буратино. Это был только первый шаг в долгом пути. Справа от Мани была холодная кирпичная стена, в ногах – здоровенный письменный стол, шириной как раз с кровать. Через Буратино, который дрых с краю, надо было еще перелезть, и желательно не слишком опираясь на свое переполненное жидкостью пузо.

Она вспомнила обещание Буратино: «Такое увидишь – обоссышься!».

«Тоже мне Кассандра!» – и Маня бесцеремонно наступила на его ногу под одеялом. В этот момент Буратино перевернулся на спину, и она полетела с койки. Едва удержавшись на ногах, она тут же споткнулась еще о чье-то тело, с головой укутанное в овчинный тулуп. Тело не дрогнуло. Оно даже не подумало как-то посторониться. Непонятно, откуда оно вообще взялось здесь на полу, в комнате, куда Папа Карло лично определил Маню и Буратино. Сам и одеяла принес, и электрическую грелку в койку сунул: отопления на втором этаже не было.

Перешагнув труп, – проверять эту версию Маня не стала – она вышла на веранду.

Вид за окном, который Игорь презрительно сравнил с коммерческим пейзажем, немного изменился. Художник решил добавить духовности, разнообразил композицию оранжевыми всполохами на темно-синем фоне. Получилось тревожно, местами апокалептично. Штампов было по-прежнему многовато, но для театральной декорации сойдет.

Сконцентрировавшись, чтобы не сверзиться, Маня просунула себя в люк на полу. Ногой нащупала ступеньки. Шерстяной носок скользил по гладко обструганным доскам. Про последнюю ступеньку она забыла и с грохотом провалилась на первый этаж. Приземлилась на коленки.

Подняла голову и обалдела.

Буратиновы расширители сознания демонстрировали ей Тарковского. Это был эпизод пожара из его последней пророческой картины «Жертвоприношение».

Искусно подобранный состав и дозировка дури позволили Мане оказаться по ту сторону экрана, то есть она легко попала туда, переступив порог дома. Объемное изображение сопровождалось хорошо поставленным звуком и даже запахом.

Пламя, оранжевое, как и на пейзаже в окне второго этажа, доедало крышу. Оно спускалось сверху очень эстетично, эффектно, символично. Все это было немного неправдоподобно, но большому художнику простительно. Нижние венцы бревенчатого строения – а что еще может так красиво гореть? – были целы, но оконце прямо на глазах Мани со звоном лопнуло. Оттуда вырвался сизый дым и прыснул огонь, более темный, чем на крыше, утробный, зловещий. Искры разлетались по саду, молодому, удивленному первой зиме. Из снега, слишком девственного, чтобы быть настоящим, торчали трогательные недоростки плодовых деревьев.

Пожар был вмонтирован в панораму замершей в преддверии конца мира природы. Гений, следуя восточной традиции, выбрал горы и воды. Занесенные снегом горы составляли основной фон. Маня не помнила, были ли у Тарковского горы, возможно, Буратино добавил их от себя. Слева, как и ожидалось, приклеивался речной пейзаж. На этот раз обошлось без тривиальных романтических далей. Ветви осокоря были четко прорисованы. Они поднимались на фоне абсолютного мрака. Их теплый свет вроде бы напоминал о родном доме, но на самом деле был отблеском свершившейся катастрофы.

Скрипнула дверь на первом этаже, и рядом с Маней появилась Алена в цветастой шали – образ из киносказки.

- Твою мать! – выразила она свое восхищение, как отрицательный персонаж, грубоватая мачехина дочка. Она выдержала мхатовскую паузу, а потом произнесла реплику в контраст с пафосом зрелища:

- Баня горит!

Маня сразу вернулась в реал. «А ведь и в самом деле баня!» - просекла она и подавила нервный смешок, вспомнив способ, каким один добрый великан потушил город Париж.

- Мужиков будить надо, - здраво рассудила Алена, но почему-то не сдвинулась с места.

Они еще немного постояли, не в силах оторваться от картинки. Алена достала сигареты, протянула одну Мане и начала постукивать по карманам в поисках зажигалки. Зажигалки не оказалось.

«Огонька не найдется? - Огонька нема. - Зато целый пожар! - Баня. – Дерево. - Деревня». Этот ассоциативный ряд возник в их не совсем светлых головах. Он завершился отчаянным воплем:

- Горим!

Крик утонул в ночной тишине, которая нарушалась лишь треском пылающей бани.

Пришлось вернуться в дом и в толчки разбудить Папу Карло. Он вышел на нижнюю веранду в носках, уставился на пожар, подавил то ли восхищенный, то ли разочарованный вздох и направился досыпать.

- Ты чё, Коль? - Алена схватила его за рукав. – Тушить надо.

- Да ладно, пусть догорит, - философски изрек Папа Карло и махнул рукой.

- Нет, так нельзя, огонь перекинется, вся деревня накроется, - твердым голосом напомнила ему Алена.

- Так ветра вроде нет, - ответил Папа Карло уже с сомнением. – Да и тушить нечем.

Но все-таки сунул ноги в валенки. Оглядевшись по сторонам, он взял пластиковое ведро, в котором мариновалось мясо, пошланговался с ним по веранде, отыскивая тару, куда можно вывалить остатки, нашел грязную миску и стал тщательно протирать ее тряпкой. Некоторое время он перекладывал мясо, на глаз оценивая перспективы завтрака. Его самообладание показалось Мане потрясающим.

Тем временем Алена начала борьбу со стихией. Голыми руками она пихала снег в цинковое корыто, волокла его к бане и высыпала на ближайший угол.

Минут через пять подтянулась подмога.

Пришел Степа с лопатой и принялся отгребать снег от бани. Спросонья он, кажется, перепутал времена года, а снег с сухой травой. Голый до пояса Игорь с остервенением пинал ближайший к бане штакетник. Он был похож на Брюса Ли: Маня все не могла избавиться от киношных ассоциаций.

Погорелец Папа Карло так и стоял с пластиковым ведром, и вяло выдвигал версии распространения пожара. Все они выглядели настолько фантастично, что запоздалый испуг окончательно прошел.

Пожарная команда сказала себе «шабаш» и меланхолично застыла у огромного костра. Жар был мягкий, треск дружный, мысли философские. В какой-то момент нарисовались Буратино с Викой. Они притащили табуретку, водку, рюмки, закуску. Разлили, выпили каждый за свое, не чокаясь.

Папа Карло – за новую баню. Он уже понял, что причиной пожара стала кое-как прилаженная труба. Он построит новую, но спешки и авосей больше не допустит.

Степа - за зарок не бухать, не жрать мясо и переехать в деревню.

Алена – за все к лучшему.

Игорь – за всех чертей.

Вика - как всегда, за дружбу и любовь.

Маня – за приключение, а Буратино – за Манино здоровье.

Пьеро так и не появился.

I.

Поехали на двух машинах. Впереди - Колина шестерка, в которую загрузились Вика с Петром и Игорем. Следом – подержанный Аленин «Опель». Буратино по праву аборигена взгромоздился на переднее сидение, Степа с Маней – сзади.

Все срослось час назад, в девять утра, когда Алена заявилась в офис. Офисом называлась пятнадцатиметровая облезлая комнатушка с разномастной мебелью. На двери табличка: «Консультативно-образовательный центр «Репетитор». Проснувшись, она еще подумала, может, забить на сегодня, все равно клиентов нет. Однако пошла. Порядок есть порядок, сама же придумала: ежедневно с 9.00 до 17, выходной день – воскресенье. Сегодня только пятница.

Возле этой таблички ее и дожидался Степа. Степа был обряжен как ходок к Ленину: белые валенки до колен, разумеется, с галошами, овчинный тулуп. Шапку он держал в руках. Хорошие манеры выскакивали из Степы безо всякой системы: с полузнакомыми людьми, включая женщин, он запросто мог беседовать в трусах, но, войдя в помещение, всегда снимал головной убор. Никто давно этого не делал. Возле Степиных ног стояла болониевая сумка с мелкими цветочками, крепкая вещь, явно пошитая при советской власти. Из сумки торчал желтый одеревеневший кабачок. Прикид говорил об очередном намерении Степы бежать от цивилизации.

Степа был гладко выбрит, бодр и подозрительно трезв. Его глаза излучали не менее подозрительную умиротворенность.

В Степе все было подозрительно, потому что в любой момент могло обернуться.... Ну, в общем, обернуться черт знает чем. Алена уже это знала.

- И чего приперся с утра? – спросила она, проигнорировав его приветствие. Грубоватый тон был проверкой, зондированием зыбкой Степиной почвы.

Степа пропустил наезд мимо ушей.

- С праздничком тебя, - широко улыбнувшись, сказал он и вытащил из мешка большое зеленое яблоко. – Есть отличная идея.

Не спеша начал излагать. Коля Тараканов, которого он называл Папой Карло, зовет к себе в Швейцарию. Алена была в курсе Колиной топонимики: имелась в виду мордовская деревня на правом берегу Волги. Там у Коли был большой двухэтажный дом на берегу озера, а при доме баня. Хорошая баня, белая, настоящая сауна. Сегодня крещенский сочельник. Волга замерзла, Коля сам проверял: грузовики по льду шныряют. Окунемся в крещенскую прорубь, очистимся, не все же убухиваться в соплю на прокуренных кухнях. Компания приличная. Кроме Коли, Степы и Алены, поедут: Петр – философ, Игорь-художник, одна знакомая - нормальная знакомая, веселая, Аленина ровесница, на днях вернулась из Франции. - «Ровесницу» Степа непонятно зачем ввернул, изменили, видать, хорошие манеры: он был на девять лет младше Алены. - Все интеллигентные люди.

- Ну и, – Степа замялся. – Буратино со своей новой подружкой.

«Вот оно!» - Аленино подозрение, наконец, нашло зацепку. Буратино, ни в чем не знавший удержу, пробивал брешь в любой интеллигентной компании. А в паре со Степой - это просто штурмовик с полным боекомплектом.

Алена посмотрела в окно: солнце, морозец градусов двадцать при полном отсутствии ветра. Все это называлось: погодка!

Степа терпеливо ждал. Его честный взгляд говорил только о добрых намерениях. Алена поняла, что согласится.

- С меня, само собой, бабки? - задумчиво спросила она.

- Дорогая, - пропел Степа и зашагал по комнате, высоко поднимая колени и бодро разводя руки в сторону. – К чему такие черные мысли? Денег полно. Благость – больше от тебя ничего не требуется. Ну и тачка, само собой.

Тут же отправились закупаться. У подъезда их ожидал Буратино. Алена поймала себя на мысли, что давно называет его так и за глаза, и на людях. А как еще его называть? Буратино и есть, по нему сразу видно. И дело не в длинном носе – нос-то был совершенно обыкновенный, - и не в улыбке до ушей, и не в прорехе между немного выступающими вперед резцами. Он был Буратино по сути, которую выдавали его слегка раскосые глаза, - любопытство, авантюризм, кураж. Но никаких задних мыслей. Врет, но хитрить не умеет.

Буратино был без шапки, в сером пальто до пят и легких ботинках, некогда фирменных, дорогих, но теперь облезлых. Рядом – девчонка, совсем молоденькая. Широкие скулы, вздернутый носик, на челке фиолетовые и красные прядки. Дай бог, совершеннолетняя. Девчонка тоже была без шапки, но в двух, а, может, и трех затейливых куртешках, которые не прикрывали задницы в джинсах, в замшевых сапогах до колена. Экипировка не предвещала ничего хорошего, но Алена отогнала от себя «черные мысли». В самом деле, не ей же мерзнуть.

Буратино, как обычно, бросился целоваться. Потом полез в карман и вытащил пачку денег:

- Вот! – важно предъявил он Алене.

- Всю ночь, что ли, рисовал? - недоверчиво заметила она. Буратино сам хвастался ей, как в начале девяностых лепил нолики на пятидолларовые купюры.

- Обижаешь, мать! Зарплата! Сама ж третьего дня выдала.

- Чудом уцелела, – прокомментировала Алена.

- Почти, - Буратино скромно опустил глазки.

Он был трезв, почти. У него все было «почти».

Буратино, он же Леня Лыков, он же Леонид Николаевич, работал у Алены, натаскивал балбесов по английскому. Обучал он хорошо, клиент не жаловался. Потому Алена и терпела. Если честно, на одного Буратино и был стабильный спрос. Даже благодарности писали: «Выражаем сердечную признательность Леониду Николаевичу Лыкову, ответственному и заинтересованному педагогу. Его чуткое и внимательное отношение помогло моему сыну исправить двойку по иностранному языку!»

В этой велеречивой галиматье Алену особенно удивляло слово «ответственный».

Девчонка по-современному протянула Алене розовую ледяную ладошку. Н-да, и перчаток у нее нет.

- Я - Маня, - задорно произнесла она и, хихикнув, добавила – Вообще-то я Анжела, но все меня Маней зовут. У родителей были проблемы с фантазией. А вы Алена Ивановна?

«Степа и здесь постарался, - не без раздражения отметила Алена. – Выставил меня железной бабой-начальником».

Она велела Мане-Анжеле называть себя по имени.

В проверенном месте купили ящик водки. Буратино пытался отговорить от бессмысленных трат:

- У меня дома в Рождествено - полбочки отличного спирта. Заедем по дороге, нацедим. Лучше еще стакан травы взять.

Но Алена не стала его слушать. Трава была ей без надобности, а Буратиновы сокровища, она знала по опыту, в девяноста процентов случаев были чистыми фантазиями, чудо-деревом в стране дураков.

Мясо, по мнению Буратино, тоже покупать не следовало. Аргументом здесь служил сосед из родного Рождествено, вчера заколовший огромную свинью:

- Он мне должен, за так пять кило отдаст.

Алена показала ему кулак и купила пять килограмм сарделек. Все равно никто ничего мариновать не будет. Девочка Маня набросала в корзинку шоколадок и чупа-чупсов. Подготовились основательно.

- Я мяса не ем, - важно сказал Степа и взял четыре пачки творога.

- Зачем, Айболит? - снова вмешался экономный Буратино. – У нас же корова. Тебе мать и молока, и творога, и сметаны приготовила. - На что запасливый Степа заметил: «Не помешает».

Потом погрузились в «Опель». Мотор нехорошо постукивал, но Алена не стала вслушиваться: как-нибудь доедем, да и Коля не без рук.

Его шестерка уже поджидала возле Волги. Интеллигентная компания походила на ряженых. «Француженка» Вика – черноглазая красавица – была в расписной дубленке и шали с цветами кислотных оттенков. Тот, кого Степа назвал философом, оказался невысоким лысоватым парнем лет тридцати в видавшем виды песочном пуховике и дутых сапогах. Не представившись, он вежливо кивнул Алене. А вот художник - да, сразу видно - художник: волосы до плеч, черные кудри с легкой сединой, борода, на пальцах - затейливые перстни, но одет нормально – в зимнем армейском камуфляже. Но и он почему-то не представился. Вместо этого поклонился в пояс. Тоже чудак.

Коля, как всегда, торопился, суетился, кудахтал. Покопался в своем моторе, потом в Аленином, что-то там подтянул, подкрутил, попинал ногами колеса. Махнул рукой – сойдет – и завел машину.

Поехали.

Едва колеса заскрипели по льду, как Маня завизжала от восторга. Буратино, оглянулся на Маню – мол, что я обещал, - и тоже заорал. Алене и самой хотелось. Дух захватило: на тачке да по реке, но сдержалась. Не стоило раньше времени отказываться от роли уравновешенного взрослого человека. Она порылась в бардачке и вставила в магнитофон кассету. Роллинг Стоунс. Довольный Буратино показал ей большой палец. До суши докатили за пять минут.

На островке перед большой землей широкая дорога была расчищена. Постарались ради праздничка. Алена сбавила скорость, чтобы полюбоваться зимним лесом. Буратино и вовсе предложил остановиться, дунуть для укрепления хорошего настроения.

Степа достал папиросу. Утопая по колено в снегу, они подошли к дуплистому осокорю. Девочка Маня, которую Буратино совместно со Степой усадили в дупло, курила вполне заправски. Беломорину она держала двумя руками, затягиваясь с воздухом.

- Где ты ее нашел? – спросила Алена.

- Да вчера в клубе познакомились, - легкомысленно ответил Буратино. – Хорошая, правда?

«Понятно, почему ботиночки, - заключила про себя Алена. – И поездка оттуда же – на вчерашнем кураже». Буратино, кажется, не подозревал о существовании тормозов.

У въезда в село дежурили менты, заворачивали всех обратно. Оказалось, что передвижение на автотранспорте по Волге без специального разрешения запрещено областным начальством. Колина шестерка поджидала «Опель», благоразумно схоронившись за прибрежным сугробом.

- Ну что, снова облом, - ядовито констатировала Алена.

- Спокойно, - невозмутимо произнес Буратино. – Я ж местный, сейчас договорюсь, – и полез из машины.

Выгружаясь, он наступил на полу своего пальто, плюхнулся в снег, но с удивительной быстротой вскочил на ноги, как марионетка, которую резко дернули за ниточки.

- Стой! - окликнул его Степа. – Шмаль оставь, к ментам все же идешь.

Буратино сунул руку в карман, швырнул на сидение основательный пакет и прыгающей походкой направился к посту.

Из машины Алена наблюдала, как он бодро перетирает с ментами, приятельски похлопывая по плечу самого упитанного. Все это длилось довольно долго, и она уже начала нервничать: надо было самой идти, сунуть им пару сотен, без этих дурацких спектаклей. Наконец, Буратино вернулся, но полез не в салон, а в багажник. Ага! Вынул водку. Наклонился к водительскому окну:

- Стаканчики есть?

- Какие, на хер, стаканчики, - раздраженно сказала Алена. – Отдай им бутылку, да поехали.

- Так это же не взятка. Кореша мои, - начал врать Буратино. – Рожа у них треснет с целого пузыря.

«А еще про спирт плел, хорошо, что не послушалась его».

Уже на бегу, он крикнул:

- Накачу с ними за крещение и поедем.

На этот раз Буратино не соврал. Споро опрокинул со стражами порядка и махнул рукой: Вперед!

Маня снова восторженно завизжала.

II.

Вика очень хотела поехать, очень.

За полгода в Ницце с унылым пенсом Симоном-Огюстом она совсем одичала. Когда муж отправлялся спать - строго по расписанию, никак не позднее полуночи, - она брала винище и до свету сидела на балконе, глядя на открыточный Променад, по которому всю ночь с ревом носились спортивные тачки. После второго бокала красного душа уже не находила места, и Вика названивала домой, любому, кто поднимет трубку. Говорила всегда одно и то же: «Как мне вас не хватает! – и, подавляя рыдания, добавляла. – На хрена мне Франция без друзей».

В ноябре она заскучала по снегу. Вика сама удивлялась этой тоске: советские фильмы про эмигрантов неожиданно оказались правдивыми. Под Новый год ей стало совсем невыносимо и, поругавшись с Симоном –Огюстом, она убедила его отпустить ее на пару месяцев на родину. Ради добрых отношений. Французский муж, за долгую жизнь натерпевшийся от тетушек, сдался.

«Заведу любовника, - твердо решила Вика. - Но лучше двух. Одного помоложе, другого - чтобы вполне себе мужчина, настоящий русский мужик».

Она уже забыла, как костерила «этих козлов» перед отъездом за границу. Пьяные выходки и дырявые карманы дружков- приятелей теперь вспоминались с умилением.

На родину она прилетела третьего января. «Зимы ждала, ждала природа, // Снег выпал только в январе, // На третье в ночь…», - повторяла она в такси из аэропорта и чувствовала, как сжимается сердце. За окном проплывали однообразные черно-белые поля.

Ностальгия отвалила ей по полной программе: похмельные кунштюки и клятвы вернуть бабки при первой возможности. Вика приняла это как должное. Так бывает, когда смотришь старый фильм про любовь. Знаешь, чем кончится, но все равно переживаешь за героев, не догоняющих того, что ясно малому ребенку. А когда наступает финал, тот самый, что и всегда, утираешь слезинку.

Две недели она тусовалась со школьными подругами, потом возник Леня Лыков. В благодарность за уроки английского она привезла ему литровую бутылку арманьяка. Подарочек, правда, не полностью уцелел: к моменту Ленькиного появления в посудине оставалась разве что рюмашка. Но Леня был лишен снобизма и пил все, что льется. Рад был и «Столичной».

Леня и организовал эту поездку на крещение, в деревню, по волжскому льду. Полный кайф!

Спозаранок он завалился к ней вместе с Колей Таракановым и какой-то девицей. Голова у Вики трещала, и она начала привычно ныть про необходимость принять ванну и вообще прийти в себя. Но тут Коля произнес слово «сауна», да еще добавил что-то про эвкалиптовый веник, а Леня сам взялся ее снаряжать: подошел к шифоньеру, выбрал по своему вкусу. Ломаться при такой заботе было совсем некрасиво.

Возле зеркала в коридоре, где Вика наводила красоту, Ленька шепнул ей:

- Будут новые чуваки, если тебе интересно.

Она притворно фыркнула, но намотала на ус: Леня был в курсе ее отпускных намерений.

Чуваков забрали по дороге. Один помоложе, другой постарше, как Вика и планировала. Тот, который моложе, Петр, Леня называл его Пьеро, наверное, из-за бледной печальной физиономии, на вид оказался так себе: приземистый, с короткой шеей и длинными обезьяньими руками. Однако с манерами. Он взял Викину ручку большой мягкой кистью с ухоженными ногтями и, галантно поцеловав, представился:

- Холодный философ.

- Почему холодный?

- А это как сапожник, - криво улыбнувшись, ответил Петр. - Холодный сапожник теплую обувь не шьет, латает дырявые штиблеты. А я штопаю дыры в экзистенции, на метафизику не покушаюсь.

«Умник, - заключила Вика. - Этот для разговоров».

Художник Игорь оказался откровенным красавцем с наглыми злыми глазами. Руки он целовать не стал, но сказал: «Могу вызывать чертей!»

«А этот демон. В самый раз!» - подумала Вика. Ей нравились немного чокнутые.

Пока ехали втроем на заднем сидении Колиной шестерки – впереди Коля водрузил какую-то коробку, – оба ее соседа помалкивали, глядя на ледяную гладь Волги. Зато Коля болтал без умолку, нахваливал свою Швейцарию, расписывал программу двухдневного отдыха:

- Выпьем-закусим, но немного, иначе париться тяжело будет, потом с пивком в баньку, а она уж к тому времени хорошо прогреется.

В прорубь, правда, не обещал:

– Была вроде на озере, да, может, затянулась, но водичкой при луне на снежку - уж обязательно. Ночью, как водится, погадаем. Знаток есть, – он кивнул на Петра.

Тот подтвердил – точно знаток: в университете учился у самой Соломоновны, а лучше нее в гаданиях никто не разбирается.

- Отоспимся, - не унимался Коля. - Утром чаю напьемся. Имеется настоящий самовар. На прошлой неделе все дыры в нем запаял. Потом в горы пойдем, кому лыжи, кому санки - все имеется. А можно и на коньках по озерному льду. Вернемся - снова накатим, пообедаем, как следует.

Он сам, Коля, супчик сварит, девчонок не подпустит к плите: пусть отдыхают. Супчик на второй день – благодать! Ему рецепт дали – с гусиными потрохами:

- Такого в твоей Франции точно нет!

Он уж и припас их, с утра на рынок сбегал:

- Потом тихонечко, мирненько так кемарить будем под старые советские сказки – и видак, и даже проектор есть, а кто не захочет, то и другие занятия найдем.

- А в церковь? – напомнила Вика.

- Да я, Викуля, новых поветрий не разделяю. Атеист, - бодро парировал он. – Но коли надо, берите мою тачку и дуйте в Подгоры, там и источник есть.

- Съездим, мальчики? - воодушевилась Вика.

- С вами куда угодно, - вежливо ответил Петр. – Хотя я вообще-то католик.

- Да ну! – удивилась она.

- Увы, - развел руками Петр.

- А ты? – обратилась Вика к Игорю.

А тот и выкинул штуку. Открыл дверцу и на полном ходу выкатился из машины. Ловко, словно спецназовец. Встал на ноги и махнул рукой: мол, езжайте, я пешочком пройдусь. Сквозь стекло Вика видела, как он бодрым шагом, почти бегом пустился куда-то в сторону от дороги.

- И часто он так? – с недоумением спросила она у Петра.

- Да он сатана, - скучным голосом ответил Петр. – Из Дивеева только что приехал. Его монахи на порог не пустили. Разговаривать даже не стали: иди с миром, парень, темный ты человек. Хотя художник он первоклассный. Знаешь, как его Буратино кличет?

- Буратино?

- Ну, Леня Лыков, твой приятель.

- И как же?

- Бармалей.

- И что же в этом сатанинского? – Вике было любопытно. – Он же смешной этот Бармалей.

- И этот обхохочешься. Да вот и он.

Игорь неожиданно возник прямо перед капотом шестерки, Коля едва на него не наехал. Художник невозмутимо занял свое место. От него вкусно пахло морозной свежестью.

- Прошу, - он положил Вике на колени небольшого мерзлого окуня. – Кот хозяйке рыбку притаранил.

От неожиданности Вику передернуло. «И в самом деле, ёбнутый, - пронеслось у нее в голове. – Ну, да пусть, - тут же успокоила себя она. – Достали эти нормальные».

Окунь так и лежал у нее на коленях, слегка подпрыгивая на кочках под колесами шестерки. Возле милицейского поста, где приключилась вынужденная остановка, Игорь спросил:

- Не будешь рыбку-то?

Вика оторопело посмотрела на него, а он схватил окунька, откусил половину с головы и, не поведя бровью, начал жевать.

Бармалей Бармалеем!

Проглотив, он уставился на Вику, а Петр отобрал у него остатки рыбешки и тоже засунул в рот.

Вике захотелось пересесть вперед. Коля невозмутимо поглядывал на этот рыбный каннибализм в зеркало заднего вида.

Проглотив свою порцию, Петр пояснил, очевидно, за Игоря:

- Это он тебе так ответил, в стиле дзен. Рыба - христианский символ. Ну, и в кота Бегемота немного поиграл. Понравиться хотел.

«Чего- чего, а скучно точно не будет», - решила Вика, и, покосившись на Игоря, прикинула: «Лучше, пожалуй, с Петром, во всяком случае сначала, чтобы в отгадках не запутаться».

III.

Буратино все-таки достал: по дороге в Швейцарию заехали к нему домой.

Степа, соблазнившись на молоко, поддержал. Он почти выносил свой план опрощения, поэтому проявлял интерес к практической стороне дела: как содержать корову и сколько чего станет.

Он не сказал Алене, что присмотрел дом. Дом был крепкий, печка не дымила, во дворе много построек, да и участок приличный. Будущие владения располагались далеко, в медвежьем углу, где не было асфальтированных дорог, соблазнов и, разумеется, ментов. Буратино был в курсе этих приготовлений, хотя в идею врубался не до конца. Потому и давал безумные советы: соседи избу продают – сущие копейки. Дело не в цене: Рождествено – бывшая ямская слобода, продувное место, треть села дачники. А Степе требовалось уединение для медитации в натуральном хозяйстве. Он чаял естественного порядка и телесной дисциплины. А здесь ларьки на каждом шагу и тупое просвещение в виде шалманов с горелым мясом и песней про Владимирский централ.

Степа искал, не то чтобы приглядывал, скорее, грезил: фанатично преданная его идее жена, которая при всех достоинствах лояльна к конопле. Конопля умиротворят душу. Жена производит и выращивает детей. Шесть или даже восемь, - прикидывал Степа. Он воспитает детей так, что их никто не сможет дергать за нитки. А главное – дети сами того не захотят.

Детей Степа вскормит плодами земли: молоком, медом и овощами-ягодами. Что-то взрастит сам, что-то насобирает в лесу-поле. Хлеб, конечно, придется покупать. Рядом с плугом Степа себя как-то не представлял. Хотя, по идее, хлеб можно печь самим. Вот именно самим – если по идее!

Совсем без контактов с внешним миром не обойтись. Деньги все же понадобятся. Они возникнут от продажи тех же плодов, включая коноплю. Отсутствие зевак и ментов имело практический смысл. Но все будет честно – по идее.

Без бухла и табака. Нечастые гости Степиного поместья тоже не будут курить, ладно, не будут хотя бы в избе. Без порошков, таблеток, баллончиков, ампул и прочих нехороших пузырьков. Здесь железно! Ганжа – и то не с утра до вечера, а только на закате после вечерней дойки и сепарации полученного продукта для сметаны и масла. Три затяжки – и на боковую.

И в этот раз свято: без беготни в чем мать родила, без рычания в кустах, без обдолбанных шалав – жена будет любимой пожизненно, – без задирания всякого встречного-поперечного.

Без стихов, поскольку Степины стихи выкликали все эти фантомы с дьявольской неотвратимостью. Скотофутурист! И ведь какое слово пакостное, почти скотоложец. С поэзией, как и с травой, он будет общаться дозировано. Перед сном. «Только детские книги читать, // Только детские думы лелеять». Хрестоматийно? Но никто не отменял. Правильный поэт.

Собственному рифмоплетству Степа скажет «нет». Он и прежде писал верлибры.

Запреты – Степа предпочитал называть их «заветами» – станут частоколом его утопии. И ни один мудак за этот частокол не проникнет, не обломится ему найти щель.

И что же? Значит, без Буратино? Этот лазейки всегда находит.

На душе стало нехорошо. В вольном полете Буратино был бесподобным товарищем. Тем, что по-мужски – ну да, вульгарно, может, и по-быдлячьи – называется красавцем. Степа - поэт смело расширял границы литературного языка. Он уже смутно представлял, где они когда-то пролегали. Язык поэзии вне всяких границ. Почти как Буратино под кайфом.

Ну, тогда и без Буратино. Все имеет свою цену и чем выше, тем вернее. Буратино стоил золота. Айболит – таким было Степино прозвище – пользует животных, ставит им градусники. Вместе с Буратино они загонятся до «без возврата». Буратино нужен плотник, но еще больше жена плотника и его приемный сын. Дай бог Леньке сегодня не нажраться!

Бесы ханжества время от времени покусывали Степу. Он вез с собой стакан травы, тройку марок, десяток колес и еще кое-что по мелочи. При таких намерениях хрена все это припас? В багажнике - ящик водки. Под боком - Алена. С меньшей, но не нулевой вероятностью – Вика. Маню, понятно, Буратино себе притащил, любит задорных.

Степа смотрел правде в глаза. Отворачиваться было бессмысленно. Он поискал оправданий.

«На Алене женюсь», - твердо пообещал он себе. Клятва не стоила деревянного рубля: Алена ненавидела утопии.

Веселый багаж Степа отмазал духовно: «Крещение! Светлый праздник! Но перед ним, в сочельник -последняя битва! Со всеми чертями, со всеми, блядь, бесами, с самим Вельзевулом! Ленька, кажется, свинину обещал».

«Чем ближе свет, тем глубже провалы», - подкрепил он свою мысль цитатой модного писателя.

«Далековатые идеи», как тот классик в напудренном парике, вдруг прозревший, что у бездны нет дна, Степа сопрягать любил.

IV.

В Рождествено проторчали больше часа, искали молоко. То, что корову зарезали еще осенью, для Буратино оказалась новостью. Спирт то ли испарился, то ли вытек таинственным образом, одним словом, он едва нацедил половину зеленой чебурашки, которую Папа Карло тут же прибрал в багажник, для технических нужд.

Зато родная изба Буратино оказалась богатой всякой зимней одежкой. Мане он принес цигейковую шубейку с торчащими из рукавов варежками на резинке и лохматую шапку из хвостов, как он утверждал, лисьих. Свое щегольское пальто Буратино сменил на потертую летную куртку, а ботинки - на унты. Алене вручил старые валенки – зато подшитые.

Когда завели мотор, возле ворот появилась маленькая женщина в пуховом платке на плечах с такими же раскосыми, как и у Буратино, глазами:

- Сынок! – заорала она на всю улицу.

Буратино вывалился из машины и метнулся к ней. Она стала что-то говорить ему, натягивая на голову вязаную шапку с помпоном. Буратино увертывался, срывал этот колпак с желтыми и красными полосками, она снова одевала. В конце концов он смирился и, опустив голову, пару минут выслушивал ее наставления. Потом они обнялись и троекратно поцеловались.

- Ленька, паразит, неделями дома не показывается. Мать места себе не находит: его брат в прошлом году вот так же из дому ушел да и пропал с концами, - прокомментировал Папа Карло и громко высморкался в тряпицу, которой до этого протирал окно.

Игорь тоже высморкался, достав из-за пазухи большой батистовый платок с вышитой монограммой, подарок Ланы. Краем глаза заметил, как Вика зыркнула на необычный аксессуар.

«Старею, - с досадой подумал он. – На сантименты пробивает. Уютный дом, хорошая жена, здоровые дети – вот что тебе нужно. А ты, мудила, все чертей гоняешь, мороженую рыбу жрешь».

От окуня во рту было погано. Чтобы перебить послевкусие, он достал трубку с душистым голландским табаком. Раскурил. Украдкой стянул с пальцев пару перстней и спрятал их в карманчик на камуфляжных штанах. Эти феньки ему тоже дала Лана - болгарская жена - для продажи. Кольца были серебряные, хорошей кустарной работы. Игорь сунулся в один салон, в другой, но настоящей цены нигде не давали, и он забил на это дело. А сегодня утром, собираясь в поездку, нацепил на себя: образ лепил, подмешивал инфернальности, патлы нарочно распустил. Обычно он заплетал волосы в косу и прятал под шапку.

Буратино давно соблазнял его смотаться на ту сторону. «Уфологическая Мекка, - трещал он. – Аномальная зона. НЛО увидеть, как курицу, встретить». Мифологию подкреплял обещанием кислоты:

- Не пробовал что ли? – удивился он. – Так какой же ты визионер!

Игорь и сам понимал: житейское засосало. Едва макушка торчит из этого болота. Для денег он шпарил портреты с фотографий, малевал рекламные баннеры. Всем должен: две бывших жены, одна текущая, пятеро спиногрызов. Да еще родители допекли, то новый холодильник нужен, то стиральная машинка-автомат. Телевизор с сорокадюймовой диагональю им купил, так не включают: поставили в передний угол и накрыли узорной салфеткой, берегут. Совок родимый!

От этой серятины мозг покрывался песком, он чувствовал, как скребет то в затылке, то в висках. Еще немного и снова загремит в госпиталь. Капельницы, уколы, таблетки горстями - до полного отупения. Тогда - снова здоров, так они все считают. На хуй такое здоровье! Чтобы пахал, как холощеный бык? А он не бык, он волк, матерый бирюк, выкликающий лунных чудовищ. Этих чудовищ он вырывал из немецкой фотобумаги, выцарапывал их бритвой из глубокой синевы, а иных из угольного мрака. Кому показывал, смотрели на Игоря с жалостливым сочувствием: тяжелая травма, последствия Афгана, мальчишкой совсем там оказался. Беда.

А это был дар, откровение – Игорь был уверен. А башка болела совсем от другого - от размеренности и рутины. И песок от этого.

Только Лана понимала, хотя и боялась за него, все на солнышко тащила. Читала вслух духовные книжки. Понимала и прощала. И за сегодняшнее простит.

Простит, коли будет за что, но, похоже, и не за что будет. Эта компания – все зайчики на позитиве.

Вика как застремалась от окунька! Ей романчик требуется, сентиментальное приключение с нежностями в койке и посещением церкви как печальной, но светлой точки. Все бабы одинаковы. Души как натюрморт с ромашками. Телесная прелесть? Да что уж тут такого особенного!

Папа Карло – добряк, хочет дарить простые радости, баньку да супчик сулит, лечит от стресса и одиночества. Правильно, но скучновато.

Степа-Айболит хочет залить молочком своих тараканов. Меры ищет, покоя, для этого со взрослой бабой связался. Алене и вовсе отдых требуется, просто отдых – чтобы все тихо, мирно, без закидонов. Измотала ее, видать, стезя железной тетки. Добрая женщина, дураку понятно.

И Буратино – тот же зайчик. Матушкины советы выслушивал. Умиление. Он чудовищ не видит – золотые яблочки всюду мерещатся. Маню эту, как подросток, обжимает. Влюблен.

В Мане бесенок пока сидит. Любознательная девушка, отважная. Но проходили.

Одно остается – Пьеро, адепт трансгрессии. Раздвигает границы дозволенного. Надо думать, уж выдумал игрище. Очередную свою провокацию. Однако его дух шныряет между людей, на мораль любит разводить, вытаскивать на свет людскую подлость, трусость и прочее дерьмо. А Игорю все это не слишком интересно. На метафизику, сказал, не покушаюсь. А он, Бармалей, и рад бы покуситься, да по уши в песке увяз.

«Ладно, кислоты попробую, а там, глядишь, и прояснится или мраком накроется», - заключил Игорь.

V.

Пока солнышко, решили заехать в бор. Папа Карло развернул на капоте застолье. Водочка, стаканчики, закусон. Суетился: «Блин! Грибочки ж!» – достал банку, и ложка у него нашлась.

Игорь против желания залюбовался им. В каждом жесте - аппетит к жизни, неподдельная простота душевной гармонии. Коля - Верещагинский мужик в зимнем лесу, но топор – только для дровишек.

Буратино топтался с мясным кусищем в руках, демонстрировал выполненное обещание.

- Вроде жирновато? – спрашивал.

- Нормально, - успокоил его Степа, рассматривая мясо с видом знатока. Забыл уже про свое молочко.

Маня кидалась снежками. Бесенок внутри нее весело верещал.

Папа Карло разлил, с предвкушением потер руки.

- Ну что? За природу, за сосны, за рябину, за солнышко! – скороговоркой произнес он, сказывалось нетерпение. Опрокинул и начал азартно жевать, смакуя все подряд: маринованные огурчики, лучок, грибочки. Буратино махнул, не закусывая, и с воодушевлением стал что-то втирать Мане с чупа-чупсом в зубах. Маня хохотала. Щечки как наливные яблочки. Толкала его в плечо, вынула изо рта леденец, который Буратино машинально лизнул, а потом снова махнул рюмку: понеслось.

- Хорош алкоголь жрать, - наставительно напомнил Степа и протянул Буратино косяк. Буратино выдул его в три приема и потащил Маню на заветную полянку показывать говорящие грибы, что растут на деревьях.

- Леонид Николаевич! – предостерегающе крикнула им вслед Алена. – Без трюков только. Далеко не мотайтесь, стемнеет скоро.

Буратино оглянулся, сделал под козырек: понял, мол. И прыжками удалился в лес, только колпак мелькал за соснами.

Папа Карло убедил Алену выпить рюмочку:

- Сегодня ментов не встретим. Видела на берегу – тоже празднуют. Маленько можно. А, если что, Ленька разрулит.

- Уж он разрулит, - вздохнув, ответила она. – Как бы у самого руль не заклинило.

Но выпила:

- Благость! – и поцеловала Степу.

Вика, по-европейски прихлебывая маленькими глоточками, беседовала с Пьеро. Говорила на французском, бегло, но с чудовищным количеством ошибок. Сам Игорь, разумеется, этого не заметил бы: Буратино шепнул, довольно хихикнув. Хотел ободрить товарища, который по-иноземному ни бельмеса. Пьеро важно кивал, но отвечал по-русски, возможно, невпопад, да суть беседы заключалась не в словах. Хвосты друг перед другом пушили. Петр пил водку как воду и почти не пьянел, имел такую счастливую особенность: «Не то крышу сносит, что в уста льется, а что из уст извергается», - объяснял.

Игорь пить отказался. И закусывать тоже. Для чистоты эксперимента. Папа Карло его уговаривать не стал, напротив, отнесся с пониманием и одобрением. Напели, видать, ему, что художник во хмелю страшен.

Он углубился в лес. Пер, не разбирая дороги, сбивая снег с молодых сосенок.

Возле корявого дуба нашел свежую кабанью ческу с седой щетиной, пошел по следу и через пару минут заметил холку зверя.

«Вот и проверим, какой я волк», - и он двинулся прямо на кабана, так, с голыми руками, хотя нож в кармане был, да что кабану нож.

«Совсем крыша съехала, - пронеслось у него в голове. – Ну да пусть, затем и оказался здесь».

Зверь зашевелился, но его намерения были пока непонятны. Игорь присел на корточки и гусиным шагом приблизился к кабану еще метров на пять. Тот запыхтел и угрожающе заворочался. Уже стали видны его маленькие злые глазенки. Игорь подобрал ветку и швырнул в животное.

Тут кабан и выскочил. Он понесся прямо на Бармалея, выставив вперед мощный лоб. Убегать было бессмысленно. Игорь быстро огляделся вокруг в поисках подходящего дерева. Всюду были только гладкие сосны.

- Ну, значит, судьба, - решил он.

Страха не было, только веселое безразличие. Он выпрямился во весь рост и уставился на зверя. «Ни одно животное не выдерживает человеческого взгляда, - вспомнилось ему, и он усмехнулся. - А кто сказал, что зверь захочет заглянуть в эти глаза?».

Вдруг кабан остановился. Замер. Поднял слюнявое рыло, повертел пятаком и метнулся в сторону. В считанные секунды зверь исчез из виду.

Игорь плюхнулся на спину, раскинул руки. Руки дрожали. На ультрамариновом небе проступали чудовища, бледные, анемичные, немощные. Их сносило куда-то к краю.

«Кишки на месте, - стучало в висках. – И адреналину хватил. Может, и поймаю, чего ищу».

Он поднялся и, пошатываясь, как пьяный, направился к машинам.

Алена с Папой Карло уже вопили:

- Лёня! Маня! И-и-игорь!

VI.

Вика захотела шампанского.

- Найдем, - бодро обещал Папа Карло и подрулил к избе, над крыльцом которой красовалась фанерная вывеска «Хоровод».

Вика полезла в сумку, но Петр остановил ее, посмотрев с недоуменным укором.

- Выберем? – обратился он к Игорю.

- Гляньте на продавщицу, - простодушно посоветовал Папа Карло. - Редкой красоты баба.

Когда вышли из машины, Пьеро сквозь зубы спросил Бармалея:

- Деньги есть?

Тот кивнул.

Жест был амбивалентным. Для оставшейся в машине Вики он означал финансовую дееспособность. Но философ был хорошо осведомлен о болгарских связях Игоря. В этой знаковой системе кивок означал - нет.

«Надо что-то придумать», - соображал Пьеро.

Вика ему понравилась. Она не была дурой. Одного этого уже достаточно. Конечно, и в машине, и в лесу Вика молола вздор, несла пургу, особенно когда перешла на французский. О чем она говорила, Пьеро понял не до конца, но слишком уж часто с ее языка срывались фразочки, из которых лепится типовой образ француза: се манифик, тре жоли, шарман.

Дело было в другом: Вика была честна в желании понравиться. И с сумочкой все выглядело искренне. Скорее он, Пьеро, сморозил дурака, когда отказался от денег. Понадеялся на Бармалея. Тот сбил с толку своими перстнями. Обычно и художник был не при деньгах, хотя зарабатывал на халтурах раз в десять больше Пьеро – преподавателя негосударственного вуза на условиях почасовой оплаты. Экзотический спецкурс «Современная мифология» позволял ему оплачивать общественный транспорт и частично табак. Зато Игорь был рабом на семейных галерах, а он, Петр, свободным художником. Родители куском хлеба не попрекали.

Все должно быть оплачено. Но тот, кто думает, что речь идет о монетах, примитивный субъект, и не субъект даже, а тупая машина, ржавая мясорубка бытового обмена. Настоящая валюта – это принципы и чувства. А единственный достойный мотив какого-либо шевеления - самоаффектация. «Чё за зверь такой?» - спросил как-то Бармалей. У него всё – звери, и сам он зверь. Без оценок: просто констатация факта. Пьеро сформулировал: «Чистая способность продуктивного воображения, направленная на того, кто воображает. Ментальная магия». Вот так, волчара, я тоже не совсем человек!

Урыть мироздание – это, само собой, Бармалеева задача. На такой безразмерный подвиг Пьеро не дерзал. Титанические претензии обречены на провал по определению. Даром жопу рвать, как Степа-скотофутурист выражается.

Пьеро хотел соблазнить женщину. Лишить ее воли, подчинить себе, но без мачиских ужимок - они для Бармалея. Иначе. Необходимо затеять игру, дабы она поняла, что всю жизнь только этого и хотела, ради этого родилась. Спать с ней необязательно. «Скорее всего, – размышлял Пьеро, когда выехали из леса, - и условий для этого не будет. Художник может, где попало, но я не таков». Но быстрый успех желателен. Придется признать.

Вика подходила. Она была старше, довольно существенно. Сколько ей? Лет 36. Пьеро было 27. Бальзаковская разница. Замужем за средне, но обеспеченным французом, которому за шестьдесят. Ищет любовника. Оно понятно. Эти французы лишь трендят об jouissance. Их воображение лепит не воплотимые в постели аффекты. Когда доходит до близости – к черту философию.

В отношениях между полами Вика знает цену консенсуса. Нет, слово «консенсус» не подходит, корень указывает на чувство. Здесь скорее рациональный договор. Но на самом деле – сговор против экзистенции. Цена – скука. Если муж ее трахает, не искупает. Тут, пожалуй, и есть главная скука.

Петр Кольцов, холодный философ, знал, что Вика поедет. Ему сказал об этом Степа. Размягчив подкорку каннабисом, он иногда давал галантные советы: «Хочешь секса, выбери женщину, которая в компании никому не нужна». Петр принял сентенцию к сведению.

В этой компании на Вику претендовал только он. У Степы – Алена, у Буратино – Маня. Папа Карло? Он хозяин, хлебосол, ему будет не до амуров. Вику он сто лет знает. Для нее Коля со своими советскими киносказками явно простоват. Да вроде и женат. Хотя кого это останавливает?

Основной соперник, на первый взгляд, Игорь. Этому богоборцу Вика нафиг не нужна. Баб ему хватает. Он приехал чертей погонять, получить визионерский опыт.

Но Пьеро опасался, что Вика не поймет про Игоря. Он черт, и красив соответственно. Постарше Вики. И постарше именно настолько, чтобы… А этот Манфред, если закинется, запросто может, как говорит Буратино, «зацепить ништяк с чужой тарелки».

Надо с ним тоже поиграть. Нейтрализовать или переключить.

Папа Карло рекомендовал посмотреть на продавщицу? Вот и игра.

- Что делать будем? – спросил Игорь, входя в «Хоровод».

- Обнюхивание – твой инстинкт, - ответил Петр.

За прилавком стояла русская женщина. Та самая, некрасовская: «глаза как небо синие и серп через плечо». От нее несло водкой, но это не казалось вульгарным. Поношенный тренировочный костюм, кое-как причесанные волосы – все это мелочи. Ее красота не нуждалась ни в чем. Ей было плевать на огранку. И еще. Это была блядь.

Пьеро не зря был учеником Соломоновны. Правда, в конце вышел конфликт. На порог не пустила. Но то был планируемый эффект. Пьеро спровоцировал предательство. И всего-то навсего довел до абсурда метод Соломоновны. Она выискивала всюду следы предрассудков. В общепринятой терминологии – фольклорно-мифологические мотивы. Цитируя Баратынского, называла их «обломками древней правды». Петр и нарыл этих обломков у коллаборациониста Жана Жене, которого Соломоновна обозвала болтливым педерастом. А еще потешалась над советским литературоведением с его морально-нравственным пафосом. Сама-то чем лучше? И не поняла, что Петя Кольцов просто развел ее на широту взглядов.

Блядь – не проститутка, которой платят монетой. Быть блядью – трансгрессивно и круто. Так называют женщин, которые преступают границы убогих матримониальных ролей и смело выходят в волчий мир мужского поиска. Используя прелести, они пытаются играть на равных. Да, они действуют наугад и часто платят дорого. Но по- другому не могут, потому что в этом есть их свобода.

Игорь вразвалочку подошел к прилавку и опустил на него свои кудри. Он исподлобья посмотрел на красавицу и спросил хриплым голосом:

- Рядом живешь?

Продавщица слегка наклонила голову и посмотрела ему в глаза:

-Ну.

- Узнаешь меня? – Бармалей работал нагло.

- Узнаю.

Действует. От предчувствия удачи у Пьеро вспотели руки. Игорь был похож на всех поп-певцов сразу. Буратино, например, принял его за покойного Талькова, а когда художник назвал свое имя, перекрестился.

- Приду к тебе сегодня, - заверил Игорь и взял жертву за руку.

Русская женщина пожала плечами. Художник издал звук, похожий на рык. Потом он сунул руку в карман и небрежным жестом выложил на прилавок два серебряных перстня.

- Выбирай!

Она указала на тот, что с чернью, в виде рыбы. Игорь надел ей на палец. Потом он выпрямился, не спеша, чтобы продемонстрировать стать. «Дешевые приемы, - подумал Пьеро. – Однако мне не по карману. Дар не тот».

Игорь сам зашел за прилавок и взял с полки две бутылки шампанского. Кивнул на второй перстень.

- Этот в залог, что вечером приду. Деньги тоже занесу. Кошелек в машине забыл. Неохота возвращаться. Жена там. Вино ей в утешение.

Продавщица не сдвинулась с места.

Игорь удалился. Для отвода глаз Пьеро спросил, есть ли в продаже абсент.

- В понедельник привезут, - невозмутимо ответила девка, очевидно, имея в виду уксус.

Бармалей поджидал его в сенцах. Он вручил бутылки.

- Пьеро, - предъявил он. – За это ты мне должен.

«Это ты мне должен, сатаноид», - подумал Петр, но промолчал.

VII.

Когда ехали из бора, Буратино сидел уже сзади, рядом с Маней. Прижал локтем обе ее руки и дул на пальчики, чтобы согрелись. Он не смотрел ей в глаза туманным масленым взором, как голливудский герой-любовник, и не делал вид, что пялится в окно, как лох из молодежной комедии. Он взрывал папиросу, втолковывая Степе, что говорящие грибы – не глюк, а природный феномен. И выдыхал на Манины пальчики. В какой-то момент Буратино перепутал и сунул в рот вместо косяка один из этих пальчиков. Загнался, с кем не бывает! Однако ошибочку исправил не вот: пососал пальчик как чупа-чупс.

И Маню торкнуло.

Говорящие грибы, которые он сулил, оказались обыкновенными трутами. Маня такие сто раз видела. Ничего особенного грибы не поведали, просто поскрипывали, когда Маня, сидя на загривке Буратино, пыталась их надломить.

- Неужели не слышишь? – удивлялся он.

- Нифига, молчат, как партизаны.

Буратино снял Маню с плеч и, наклонившись к ее уху, словно заговорщик, твердо пообещал:

- Услышишь. Все услышишь. И увидишь. Что закажешь, то и покажу.

А когда возвращались к машинам, бросил на ходу, как бы между прочим:

- Потрахаемся - тоже незабываемый трип. Ну, в общем, сама поймешь.

Маня не расставалась с Буратино со вчерашнего вечера. Как познакомились возле раздевалки в клубе, так и летали парочкой. Он был популярный чувак, всех знал, со всеми со всеми обнимался-целовался. Растусованный. Такие Мане по душе.

Она числилась на каком-то гуманитарном факультете: после школы выбрала, где конкурс поменьше. Специальность называлась «социальная работа». Что-нибудь коммуникативное, подумала Маня. Потом поняла, что эта «социальная работа» скорее всего означает службу в собесе, теткой, которая пособия выписывает. К этому и стремились многие ее сокурсники. Но не Маня. И она забила на учебу. Для продуктивного общения больше подходили совсем другие места.

Она ходила в киноклуб «Монтаж», на все сеансы. Так примелькалась, что и без билета стали пускать. Марина, которая продавала эти билеты, едва заметив Маню в очереди, манила пальцем и без вопросов выписывала контрамарку. Место в первом ряду. Класс! На обсуждение фильмов Маня оставалась всегда. Особенно нравилась одна активистка. Ученая такая девушка в чудных очках. Она ругала почти все картины. Сначала вроде отмечала кое-какие достоинства, причем совершенно не те, что другие выступающие. Ей нравились жесткие вещи, макабр, и чем абсурднее все это выглядело, тем больше активистка хвалила. Однако в конце речи ее начинало заносить. Выяснялось, что эти достоинства в картине лишь обозначены. В смысле, создатели фильма хотели, да не воплотили, повелись на стереотипное решение художественной задачи. Эта мэм порой говорила взаимоисключающие вещи, но каждая ее плюха выглядела убедительно. И стиль у нее был забавный: ученые термины типа «дискурс», «деконструкция», «структура» сочетались со словечками, которые Мане были хорошо понятны. Про сентиментальные эротические сцены она говорила «показывать глупости», батальные эпизоды обзывала «войнушкой», а поэтический монтаж – «кислотными трипами». Вскоре Маня с ней познакомилась. Оказалось, кандидат наук, Верой зовут. Как-то они очутились в одной компании, курили траву и обсуждали Тарковского. «Эгоманьяк, - врезала она гению. – Мир крутится вокруг собственного «Я». «А где же он?» - спросила Маня. Вера ответила: «В других».

Эта Вера рассказала Мане о литературных фестивалях. На них, утверждала она, выступают современные гении. Мол, все равно, что Пушкина живьем увидать. Один пишет на карточках. Реплики будто из очереди, но в целом получается мир, который сам с собой разговаривает, а по ходу этих бесед сначала сходит с ума, но потом как бы понимает, что в безумии и есть правильность. Этот Мане очень понравился, но еще больше немолодой представитель андеграунда, Некрасов, кажется. Он читал со сцены письмо с упреками в адрес других продвинутых поэтов и критиков. Некоторые из них тоже на фестивали приезжали. Старикан в своих письмах уличал продвинутых в художественном конформизме. Мутновато, но желчно. Эти письма не публиковало ни одно столичное издание. Не то, чтобы кто-то против этого Некрасова зуб имел: он сам не доверил. Типа много чести вам, конформистам. Особенно его злило, когда оппоненты искажали смысл высказываний, а издатели нарушали разбивку стихов на строчки или путались в знаках препинания, которые автор, где считал нужным, там и ставил. Редакторских косяков Некрасов решительно не прощал – сразу рвал отношения. А в город он приехал потому, что какой-то здешний поэт в своем журнале поместил его в правильный контекст и ни буквы в текстах не исказил.

Эти современные гении много чего придумывали. Открыли памятник шведскому поэту Бельману. Все чин чином, даже атташе из посольства присутствовал. Этот поэт призывал лечиться от поражения – он жил, как Маня поняла, сразу после Полтавской битвы – вином и любовью. Don’t worry, be happy. Как-то так. Памятник размером с ручную кофемолку установили у подножья Пушкину. Выпили. А потом сразу же и закрыли. Организатор сунул статуэтку в карман и отчалил, позвякивая посудой, вместе со шведским атташе и компанией современных гениев. Видимо, размешивать вино любовью, как завещал этот Бельман. Маня потом узнала, что по ходу банкета они учредили ассоциацию современного искусства «Всемирное Бельмановское общество», а Веру избрали в ревизионную комиссию.

На всякие музыкальные тусовки и в клубы Маня тоже заглядывала. Эти вылазки никогда не ограничивались основной программой. Знакомилась, ехали куда-нибудь и еще там оттягивались сутки-другие.

С Буратино было в этом формате. Он не любил останавливаться. После клуба поехали к Степе курить траву. Степа встретил их сонный, в трусах, высыпал на кухонный стол полстакана, поставил кастрюлю киселя и удалился «соблюдать режим». Буратино позвонил – привалили Пьеро, Игорь-художник, похожий на Оззи Осборна, только с бородой, еще какие-то странные чуваки. Никто никого не слушал, все орали, размахивали руками. Кухня была тесной, и постоянно что-нибудь падало. Из всей этой чехарды Маня выудила, что всех по жизни что-то достало, каждого свое, главного нет, вроде и держишь в руках, но все время обламывается. И Буратино предложил: «Поедем к Папе Карло! С утра покатим, и Маню с собой возьмем. Уникальный шанс найти, что ищете».

- И в чем уникальность? - спросил кто-то.

- Случай! – ответил Буратино. – По-русски шанс – это случай. А случай уникален по определению. Да и места там зыбкие. Отошел в сторону – и все, враз изменилось.

- Тебя, Буратино, спьяну все время заносит. С утра не врубаешься, где оказался.

- Заносит, - согласился он. – Но и перемены отрицать нельзя. Ну, Бармалей, перетрешь с небесами? Завтра сочельник, они как раз откроются.

- В сочельник гадают, общаются с нечистой силой, - заметил Петр.

- Всякому откроется, - заверил Буратино. – У Папы Карло баня есть. Так что чертей погоняем. А потом и в прорубь окунемся. Степа к деревне присмотрится и заодно уик энд себе устроит, а то загнался со своим режимом. Алену прихватим, Вику.

- А ты чего хочешь? – спросил Бармалей.

- Да Мане кое-что показать.

В общем, уболтал он их.

Маня начала клевать носом. Буратино это заметил и увел ее с кухни, где от дыма уже и лиц было не различить.

Странная у Степы оказалась квартирка. С виду обычная девятиэтажка, все хаты типовые. Однако Степин коридор что лабиринт. Буратино придерживал Маню за плечи. Раз повернули, другой, а потом она запуталась. Хозяева, видно, ничего не выбрасывали, складировали все в этом бесконечном коридоре. Возле стен с выцветшими обоями стояли допотопные велосипеды, ломаные лыжи, детские ванночки, одна цинковая, другая пластиковая с откусанным краем, паутиной свешивались чулки с луком, пучки целебных трав. Буратино втолкнул Маню в чулан, напротив которого висел плакат с Кришной, и закрыл дверь снаружи. Оказалось, сортир. Маня дернула за ручку на цепочке – конструкция бачка была старинной. Бачок сбацал хеви металл.

Наконец, они дошли до комнаты, где был диван. Буратино полез в хозяйский шкаф, довольно бесцеремонно покопался там и вытащил простыню.

«Наверное, начнет приставать», - вяло подумала Маня.

Но он не приставал. Постелил Мане постель и ушел добухивать.

Часа в четыре утра Маня обнаружила Буратино рядом. Он поленом лежал поверх одеяла, уткнувшись носом в подушку, прямо в одежде и ботинках. Так до рассвета и не пошевелился. Но как солнце выглянуло, сразу вскочил. Позавтракали Степиным киселем и пареной тыквой - и за Волгу.

Было холодно, и Буратино обнимал Маню, по-дружески, чтобы согреться. Но с пальцем… Это нежность была, потому и торкнуло.

VIII.

Дом у Папы Карло выглядел прикольно: то ли два, то ли три этажа. Построено, видно, недавно, даже крыша не докрыта, но из старых корявых кирпичей. Окошки все разные. Некоторые маленькие, как в детских домиках, другие узкие, словно бойницы в крепости, а с той стороны, что выходит на озеро, – застекленная веранда на два этажа: весь простор как на ладони.

Коля, то есть Папа Карло, смешной. Непонятно даже, сколько ему лет. Волосы в хвост завязаны, а хвост длинный, ниже плеч. Он потом резинку снял – такая грива оказалась: пушистая, золотисто-рыжая, как у льва. А нос картошкой и сизый, и морщины уже довольно глубокие, но зубы – белые, острые, совсем молодые. Он этими зубами и бутылки открывал, и бечевки перекусывал. Резвый, будто шило у него торчит: сумки таскал, а по ходу снег чистил, полешки из кладки выбирал, чтобы дров для бани нарубить, жевал что-то, рюмки опрокидывал, шезлонги на веранду таскал. По-деловому сказал:

- Девочки, ко мне, я вам спальные места покажу.

Алену определил на первом этаже в комнату с камином.

- Дымит, собака, - тараторил он. – Я его в печку переделал.

Он указал Алене на широченную кровать, покрытую ковром, за красным бархатным занавесом. Сказал, что с какого-то избирательного участка его потырил. Вику с Маней повел на второй этаж. Туда нужно было взбираться по приставной лестнице через довольно узкий люк.

- Вы, молодежь, - объяснил он Мане, – вот здесь заночуете. Тут градусов пятнадцать, но я грелку в постель положу.

Помещение просторное, как пентхаус, возле окна – железная койка с шарами. Над ней - полка с собранием сочинений Ленина, а вокруг портреты, что прежде висели в разных учреждениях. Маня узнала кое-кого: Маркс, Лев Толстой, Менделеев, а под одним деятелем с бакенбардами подпись «Бодуэн де Куртене». Она спросила у Коли, кто такой.

- Да хрен его знает, француз, наверное, - ответил Коля, а Буратино потом объяснил, что это лингвист и не иностранец вовсе, а наш.

- А почему имя такое стремное?

- А у кого оно не стремное? - невозмутимо пропел Буратино. – Вот ты, например, Анжела.

- Я Маня, - поправила она.

- Ну, так и этого Бодуэна Ваней звали. Иваном Александровичем.

Вику Папа Карло определил в комнату над гаражом. Комната была забита диванами, кушетками, креслами. Всюду подушки всевозможных размеров, пледы. Вике понравилось.

- С мужиками сами разберетесь, - продемонстрировал Коля широту взглядов.

Папа Карло и остальных заразил своей беготней. Буратино занимался разгрузкой, но таскал почему-то по одной сумке и то все время ронял. Накрыло его маленько. Когда он взялся за ящик с водкой, Папа Карло подскочил, как раз вовремя: Ленька в очередной раз поскользнулся. Отправил его отдыхать рядом с Викой, которая уселась на веранде и открыла шампанское. Папа Карло быстро глянул на нее, метнулся куда-то и через минуту вернулся с большим синим фужером. Протер его шарфом и протянул Вике. «Мерси», - сказала.

Буратино хотел хлебнуть из горлышка, но Коля отобрал у него бутылку, мол, только для девочек.

- Охота выпить – жри водку, но лучше почисть, - и вручил ему миску, полную золотистых луковиц. Буратино лениво поковырял ножом, кое-как облупил одну и задумчиво стал ее грызть. Видно, на хавчик пробило.

Степа, как журавль, расхаживал по дому в своих новых валенках, осматривал печку, проводку, проверил на прочность рамы. Алена стала возиться с продуктами и Маню запрягла: мыть, резать, подавать на стол. Бармалей-художник со зверской рожей орудовал топором, колол дрова. Папа Карло глянул в окно и заорал:

- Осади, парень, весь стойматериал мне покрошил.

Пьеро сидел на крылечке и разглядывал горы с видом полководца, который обдумывает план перехода через Альпы.

«Семья, - подумала Маня. – Большая дружная семья!»

Папа Карло, хозяйственная Алена – вроде матери, Степа – старший брат. Вика - заморская племянница. Бармалей с Пьеро - чудаковатые дядья. Но никто никого не обламывает, не читает морали и жить не учит. Хорошо. Правильно.

Буратино у них – младший сынок. Все о нем заботятся, хоть и бухтят. Любят его. Это сразу видно. Без него и этой поездки не было бы.

А Маня? Она тоже чувствовала заботу, приняли как родную. Леня-Маня. Молодежь. Выходит, она как бы сестра Буратино. Или невеста? Посмотрим.

IХ.

- В общем, так, - поломавшись, начал Петр. – Гадают на суженого, на золото и на смерть. Остальное у населения вопросов не вызывает. А вопросы задают покойникам.

- Каким покойникам? - доставая из банки огурец, по-деловому спросила Алена.

- Тем, которых почитают, сакральным. Вот ты, например, при советской власти в райкоме комсомола работала, у Ленина можешь спросить. Помнишь стишок: «На все вопросы отвечает Ленин». Он тебе и скажет.

- Гадание из древности идет, - фыркнула Алена. – При чем здесь советские стишки?

- Для тех, кто гадает, разницы во временах нет, - объяснил Петр. – Время-то по кругу движется, поэтому будет то, что уже бывало. Нарисуй на полу окружность да пройдись вдоль линии – снова на то же место вернешься. А стишки - вроде сфинксовых загадок: содержание мутное и все дело в интерпретации.

- Например? – оживилась Вика.

Поиск по сайту: