Снайпер с самого начала приметил понурый, тяжёлый от пережитого взгляд Родиона

Во всяком случае, Левашов понял это, когда нехотя спросил:

- А ты за мной?

- Не переживай, - проигнорировав вопрос, отозвался Снегирёв, - такое случается. Даже чаще, чем ты думаешь.

- Он умрёт? - прямо, не находя, как бы сказать это издалека или подобрать другие слова, близкие к вопросу, но гораздо мягче, спросил Родион, взглянув прямо в глаза Валерию, но не найдя там ровным счётом ничего: ни сожаления, ни злорадства - ничего из тех разносторонних чувств, которые можно испытать при чьём-то несчастье, хотя...можно ли злорадствовать смерти боевого товарища? Дядя Валера вряд ли был на такое способен. Но его лицо было неподвижно, будто забыло, что нависает сейчас над сыном погибшего друга, а не притаилось в засаде, боясь выдать себя даже мимикой.

- Я не знаю, - так же честно сознался Валерий, после чего развернулся и, подумав, сказал, - это - война, Родиош. Я видел и похуже...

- А может быть хуже? - спросил мальчик.

- Он не сдался, - заявил снайпер. Родион не понял, к чему он это сказал, ведь был с ним согласен всецело и ничего нового из этого не узнал, но тут последовало пояснение:

- Три года назад мы дрались очень далеко отсюда, в Галиции. Может, когда-нибудь узнаешь, где это и что там происходило. А была война. И мы шли на неё, уверенные, что победим. Только мы не знали, за что победим. Знали, что бить надо немцев и австро-венгров - и дело с концом. Так вот, в Галиции мы задержались надолго. Наступали, отступали, снова наступали. Надоело нам это, понимаешь? Задач не объяснили, в окопах уже всех вши заели, а на той стороне тоже не дураки сидели. Окопы - те же, вши - те же, страх - тот же, война - та же...и офицеры - те же...

- То есть?

- То есть надоело всё это. И нам, и им. Не выдержали, понимаешь? - остановился снайпер. Его лицо было столь же неподвижно, даже голос не изменился, однако, будто искры по точильному камню, проскочили в нём какие-то гневные нотки, - не выдержали. Решили: ну его, чем друг дружку почём зря стрелять, лучше сойдёмся по-братски, как люди, как трудящиеся. Что с Рейна, что из Питера, думаешь, не одни и те же работяги сошлись? Да ничуть! Вот только всякие надпоручики, капитаны и те, что погоны пожирнее на золото имеют, это понимать не хотели. Понимать-то, на самом деле, понимали. Вот только тем самым понимали они, что и война на том кончится, коли пустят всё на самотёк. Так и стряслось...

- А что стряслось?

- А вот что: месяц был, по-моему, апрель. Ну, то есть, прошлый. И вот сидим мы...впереди - степь, ровная, что твоя столешница, по бокам и метрах в пятидесяти - колючая проволока. Для пулемётов по флангам - вполне достаточно, чтобы засечь и снять любую наглую морду, что на проволоку ту полезет. Где-то в трёхстах метрах от нас - ровно то же самое, там австро-венгры расположились. И вот вдруг видим мы средь бела дня такое дело: прямо через поле, к самой нашей, значит, проволоке, под самые наши пулемёты идут их несколько в тёмно-серой форме. По летам-то разные: видел я и старых, потёртых боями воинов, были там и двое совсем молодых, лет девятнадцати... Мы, ясное дело, онемели: мы там за три дня до того пытались их в штыковую взять, нас миномётами расшвыряли, а кто успел добежать, в окоп запрыгнул, тех дубинками окопными добивали - их-то больше было, как-никак. А тут - такая вот штука: идут прямо к тебе. И вроде чуешь, что эти ребята, а, может, не эти совсем недавно твоих товарищей били, вроде, понимаешь, что перед тобой - враг, уж сколько лет рука об руку билась, а по лицам видишь: надоело. И нам надоело. Вот и не выдержали некоторые наши, поднялись: левый фланг тоже безоружный пошёл. И тут слышу: наш капитан, что нашим взводом командовать приехал вместо одного хорошего офицера...с понятием был мужик, я винтовку свою от него получил, они-то редкие были у нас, он за неё из своего кармана заплатил...убили его в пятнадцатом...так вот, вместо него прислали какого-то невнятного фрукта из Питера: гордый весь из себя, за погоны свои держится, палец в рот не клади - откусит. Дворянин, одним словом. И вот слышу я: этот самый капитанишка приказывает стрелять. На правом фланге. Я разворачиваюсь, смотрю: а пулемётчик-то колеблется. Этот стоит весь над ним, рожа, что твоя брюква, орёт своё: "Огонь! Огонь!", а он что-то там ему тихонечко, видимо, за живое задело: там ж свои ещё, шагов десять до неприятеля осталось, да и неприятелем он только этому капитанишке и бывал...

- А...как же дальше? - с нарастающим удивлением вслушивался в это Родион: как же такое бывает: враг - и не враг?

- А вот так. Застрелил нашего Федьку капитанишка тот. За то, что в безоружных не выстрелил, что с миром к нам шли. И сам за пулемёт встал. А тут ещё командиры отделений за дело взялись: кого - понуканием, кого на прицел взяли, но с правого фланга стрелять начали...

- И как...убили?

- Убили..., - кивнул Валерий, задумавшись, - не всех, правда, кто-то успел бежать. Зигзагами, чтоб попасть сложнее было. А того парня желторотого я до сих пор помнить буду. Ему капитанишка тот ноги отстрелил и в живот попал. Он упал, да закричал. Да так жалобно, что, думаю, потом нет-нет, да почувствую, как меня самого пулемётной очередью режет. У него там, небось, ещё со школьной скамьи подруга дожидается, мама не знает, куда давнишний друг кайзера Вилли его погнал, да и самому ему хотелось коли погибнуть, то достойно, а тут вот так...безоружного...в упор. Я не выдержал - винтовку поднял, да и добил его. Не заслужил он такой смерти.

- А потом?

- А потом, кто сбежал, крик подняли. Их прикрывать стали: на той стороне "восьмёрка" заработала. Пулемёт такой немецкий. И офицер их высунулся. Я его видел ещё в том бою: серый, упитанный, но двигается шустро. Прямо крыса, а не человек. Только каждой крысе - своя мышеловка, не сбежал в тот раз.

- Убил?

- Убил, - кивнул Валерий.

- А капитана того тоже убил?

- Убил, - снова кивнул дядя Валера, - позже только, гораздо позже. Потом в Питер бежал. Тогда была полная неразбериха что на улицах, что вообще по всей Империи. У знакомых прятался, потом к большевикам влился. Ну а теперь я - здесь, перед тобой. И у меня дело, - и он, развернувшись, пошёл обратно, в одному ему известном направлении.

- Дядь Валер, - начал было Родион, но запнулся. Снайпер остановился, кивнув ему, мол, продолжай, но Левашов будто онемел.

Ему хотелось сначала спросить у снайпера, куда это он, вот так сразу, при оружии, даже не накрашенный грязью или теми красками, что он таскал с собой в рюкзаке, чтобы на месте видно не было, но о том он слышал и без того.

- Возьми с собой! – вдруг выпалил и сразу побледнел.

Страх, точно чем-то тяжёлым и тупым, ударил откуда-то изнутри, макушка ощутимо помокрела, а ноги едва предательски не задрожали. Дядя Валера на мгновение точно исчез: его глаза, точно матовые шарики, застыли со странным выражением на миг, а потом он решительно произнёс:

- Нет! – и, как по команде, сорвавшись с места, пошёл куда-то в свою сторону.

- Ну почему? – поспевая за ним, крикнул Родион.

- Всему своё время, Родиош, - не оборачиваясь, ровным тоном отозвался Снегирёв, - подрастёшь, окрепнешь, научишься делу, тогда и обсудим.

- Я стрелять умею! – крикнул Левашов и остановился: сорвалось внезапно.

Однако, снайпер тоже остановился. Даже повернулся, всё тем же немигающим взглядом осматривая Родиона. Но, казалось, в этих матовых стёклышках чёрным огоньком сверкнула не то улыбка, не то просто одобрение какое-то, а, может, и всё сразу. Снайпер медленно подошёл к Левашову и положил тому руку на плечо, чуть нагнувшись: Родион был высокий, доставал ему до груди.

- Просто уметь стрелять недостаточно, чтобы стать кем-то вроде меня, - ровным тоном произнёс он, - нужно знать и уметь гораздо больше. Таких, как мы, очень мало сейчас, а дело наше очень опасное. То, что для простого солдата – большой успех, для нас – обыкновение. Через десять лет, если войны на Земле не окончатся, таких, как мы, станет больше. А пока я могу тебя чему-то научить. Согласен?

- Угу, - кивнул Левашов.

- Только учти: самое важное для тебя – научиться терпеть. Сможешь пролежать на морозе в ватнике и не двигать ничем, кроме пальцев, полдня?

- Не знаю, - честно помотал головой Родион, - нет, наверное.

- А надо уметь. И не только это. Так что давай, Родионыч, - хлопнул Снегирёв его по плечу, - сиди пока тут. А потом, если хочешь, попробую тебе что-то показать.

- Угу, - снова кивнул Родион.

Кивнув в ответ, снайпер развернулся и, не говоря ни слова, пошёл дальше. От нечего делать Родион тихим шагом последовал за ним. Идти было недолго: дядя Валера шёл к избе, где они с Левашовым очутились, впервые (если это можно так назвать) ступив на порог партизанского убежища. "И ведь идёт себе: не оборачивается, не пропадает никуда. Просто идёт," - вдруг подумалось Родиону. И в самом деле: Снегирёв шёл будничным прогулочным шагом, точно на охоту собрался, а не на дело, выколи глаз - не скажет, какое секретное...

- Кстати, - тихий размеренный тон, как рукой за шиворот, вытащил Родиона из лёгкой дымки раздумий. И вроде не очень-то и витал в облаках, а всё равно неожиданность, - из чего стрелял?

- Из револьвера.

- Солдатского? - уточнил дядя Валера.

- Угу, - кивнул Родион.

- Стало быть, взводишь и спускаешь, - кивнул снайпер, - а куда?

- А вон по той шишке, - указал Левашов на ветку одной из сосен в пяти метрах над землёй.

- Ну что, дело хорошее, - кивнул Валерий и зашёл в избу.

Родион отошёл в сторону, скребя носком сапога валежник. Интересно, а вот как сам дядя Валера начинал? О нём-то Левашов почти ничего не знал, кроме того, что они с папой вместе служили, да и то, что отец у него - моряк. И что сейчас он - снайпер, тоже охотник, только на другого зверя - на двуногого, на буржуя, что умеет далеко и метко стрелять. А вот он, Родион Левашов, сын вольного охотника - нет. А ведь когда-то его папа, простой крестьянский работяга, так же хорошо стрелял, чтоб односельчанам подсобить лосятиной или свининой. А он, Родиоша, ещё не умеет, ещё ни на лося, ни на кабана не ходил. Нет, тут же возражал он себе, на кабана ходил, не так, конечно, чтобы сразу взять и выстрелить, это тоже надо уметь, но лиха беда начало, всё-таки, как папа говорил...

В молчаливых раздумьях прошло несколько минут, а дверь в лесную избушку, искуссно скрытую под слоем мха и валежника для посторонних глаз, оставалась закрытой. Постояв и поглядев на неё, Родион, всё же, потянул за ручку. Она подалась без скрипа - было видно, что петли смазывали недавно -, сразу в нос бросило знакомым ароматом - копоть и ружейное масло, но к нему прибавилась и какая-то зияющая молчаливая пустота. Родион ступил на пол и услышал звук собственного шага, что было очень неожиданно посреди шумного партизанского лагеря. И он понял: дядя Валера опять ушёл. На всякий случай быстро взобрался по лестнице, где Снегирёв оставил винтовку и рюкзак. Исчезли. Так и есть: ушёл. Быстро, ловко и неожиданно, как он это делал всегда...

Поиск по сайту: