АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

Философические письма. Прямодушие и искренность именно те черты, которые я в вас более всего люблю и

Читайте также:
  1. А. С. Пушкин. Из письма Чаадаеву
  2. Билет № 3. Историческое развитие материалов для письма
  3. Взаимосвязь трудностей в формировании письма, чтения у младших школьников с несформированностью невербальных форм психических процессов
  4. ВЫХОДЯТ СОЛДАТЫ, САДЯТСЯ НА ПЕНЬКИ, ЧИТАЮТ , ПИШУТ ПИСЬМА
  5. Г. - ПИСЦОВАЯ КНИГА ОБОНЕЖСКОЙ ПЯТИНЫ ПИСЬМА ЮРИЯ КОНСТАНТИНОВИЧА САБУРОВА
  6. ГЛАВА 1. ЭВОЛЮЦИЯ ВЗГЛЯДОВ ЧААДАЕВА НА РОССИЮ В «ФИЛОСОФИЧЕСКИХ ПИСЬМАХ» И В «АПОЛОГИИ СУМАСШЕДШЕГО»
  7. Глава 3 - Письма ниоткуда
  8. Глава 3 ПИСЬМА НЕВЕСТЬ ОТ КОГО
  9. Граматические особенности письма по Бралью
  10. Для чтения и письма
  11. Ежегодные письма
  12. Задание 52. Запишите способом поморфемного письма словосочетания, объясните графически орфограммы приставки и корня.

Чаадаев Петр Яковлевич

 

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

 

Сударыня.

 

Прямодушие и искренность именно те черты, которые я в вас более всего люблю и

ценю. Судите же сами, как меня должно было поразить ваше письмо[2].

 

учение, основанное на высшем начале единства и непосредственной передачи истины в

непрерывном преемстве ее служителей, только и может быть самым согласным с

подлинным духом религии, потому что дух этот заключается всецело в идее слияния

всех, сколько их ни есть в мире, нравственных сил -

 

Я вам, кажется, как-то сказал, что лучшее средство сохранить религиозное чувство

- это придерживаться всех обычаев, предписанных церковью.

Ничто так не укрепляет разум в его верованиях, как строгое выполнение всех

относящихся к ним обязанностей. Впрочем, большинство обрядов христианской

религии, проистекающее из высшего разума, является действенной силой для каждого,

способного проникнуться выраженными в них истинами. Есть только одно исключение

из этого правила, имеющего безусловный характер, - а именно, когда обретаешь в

себе верования более высокого порядка, нежели те, которые исповедуют массы,

верования, возносящие душу к тому самому источнику, из коего проистекают все

убеждения,

 

Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и дате у народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось.

Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его современному состоянию, на нас не оказали

никакого действия.

 

Взгляните вокруг. Разве что-нибудь стоит прочно? Можно сказать, что весь мир в

движении. Ни у кого нет определенной сферы деятельности, нет хороших привычек,

ни для чего нет правил, нет даже и домашнего очага, ничего такого, что

привязывает, что пробуждает ваши симпатии, вашу любовь; ничего устойчивого,

ничего постоянного;

У всех народов есть период бурных волнений, страстного беспокойства,

деятельности без обдуманных намерений. Люди в такое время скитаются по свету и

дух их блуждает. Это пора великих побуждений.

Все общества прошли через такие периоды, когда вырабатываются самые яркие воспоминания,

Эта увлекательная эпоха в истории народов, это их юность; это время, когда всего

сильнее развиваются их дарования, и память о нем составляет отраду и поучение их

зрелого возраста. Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое

варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и

унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, - вот

печальная история нашей юности.

Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя.

Пока это все еще хаотическое брожение предметов нравственного мира, подобное тем переворотам в истории земли, которые предшествовали современному состоянию нашей планеты в ее теперешнем виде[4].

Мы до сих пор еще в таком положении.

 

Первые наши годы, протекшие в неподвижной дикости, не оставили никакого следа в

нашем уме и нет в нас ничего лично нам присущего, на что могла бы опереться наша

мысль; выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не

восприняли мы и традиционных идей человеческого рода. А между тем именно на них

основана жизнь народов; именно из этих идей вытекает их будущее и происходит их

нравственное развитие. Если мы хотим подобно другим цивилизованным народам иметь

свое лицо, необходимо как-то вновь повторить у себя все воспитание человеческого

рода. Для этого мы имеем историю народов и перед нами итоги движения веков.

Народы живут только сильными впечатлениями, сохранившимися в их умах от

прошедших времен, и общением с другими народами. Этим путем каждая отдельная

личность ощущает свою связь со всем человечеством.

 

Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих.

Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса;

Мы воспринимаем только совершенно готовые

Идеи.

Народы - существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их

воспитывают вена, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы

составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые

как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того,

чтобы преподать великий урок миру.

 

Народы Европы имеют общее лицо, семейное сходство. Несмотря на их разделение на

ветви латинскую и тевтонскую,существует общая связь, соединяющая их всех в одно целое, явная для всякого, кто углубится в их общую историю. Вы знаете, что еще сравнительно недавно вся Европа носила название Христианского мира. Помимо общего всем

характера, каждый из народов этих имеет свой особый характер, но все это только

история и традиция. Они составляют идейное наследие этих народов.

Это мысли о долге, справедливости, праве, порядке. Они происходят от тех самых событий, которые создали там общество, они образуют составные элементы социального мира тех стран.

Вот она, атмосфера Запада, это нечто большее, чем история или психология, это

физиология европейского человека. А что вы видите у нас?

 

всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то

последовательности в уме, какой-то логики. Силлогизм Запада нам незнаком. В

лучших головах наших есть нечто, еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи,

лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения парализуются в

нашем мозгу.

не руководимый ощущением непрерывной длительности,

он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются

во всех странах; у нас это общее свойство.

В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособлено и все там шатко и неполно. Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее отличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы.

 

Иностранцы ставили нам в заслугу своего рода беспечную отвагу, особенно

замечательную в низших классах народа;

самое начало, которое делает нас подчас столь отважными,

постоянно лишает нас глубины и настойчивости; они не заметили, что свойство,

делающее нас столь безразличными к превратностям жизни, вызывает в нас также

равнодушие к добру и злу, ко всякой истине, ко всякой лжи,

они не заметили, что именно вследствие такой ленивой отваги,

даже и высшие классы, как ни прискорбно, не свободны от пороков, которые у

других свойственны только классам самым низшим; они, наконец, не заметили, что

если мы обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и отставших от

цивилизации, то мы не имеем ни одного, отличающего народы зрелые и

высококультурные.

Массы подчиняются известным силам, стоящим у вершин общества. Непосредственно

они не размышляют. Среди них имеется известное число мыслителей, которые за них

думают, которые дают толчок коллективному сознанию нации и приводят ее в

движение. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге

же получается общее движение. Это справедливо для всех народов земли;

где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто из нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?

 

А между тем, раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и

Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы были

сочетать в себе два великих начала духовной природы - воображение и разум, и

объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара.

Опыт времен для нас не существует.

Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили.

с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего

пригодного для общего блага людей.

 

наша история ни с чем не связана, ничего не объясняет, ничего не доказывает.

В крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс. Одним словом,

мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок

отдаленным потомкам, которые поймут его; спросим снова историю: именно она объясняет народы.

 

В то время, когда среди борьбы между исполненном силы варварством народов Севера

и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что

делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое

должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения

этих народов. Только что перед тем эту семью похитил у вселенского братства один

честолюбивый ум[1]; и мы восприняли идею в столь искаженном людской страстью

виде. В Европе все тогда было одушевлено животворным началом единства.

Чуждые этому чудотворному началу, мы стали жертвой завоевания. И когда,

затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы воспользоваться идеями,

расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, мы оказались

отторгнутыми от общей семьи, мы подпали рабству, еще более тяжкому, и притом

освященному самим фактом нашего освобождения.

 

До нас же, замкнувшихся в нашем расколе, ничего из происходившего в Европе не доходило. Нам не было никакого дела до великой всемирной работы. Выдающиеся качества, которыми религия одарила современные народы и которые в глазах здравого смысла ставят их настолько выше древних;

эти новые силы, которыми она обогатила человеческий ум; эти нравы, которые под влиянием подчинения безоружной власти стали столь же мягкими, как ранее они были жестоки, - все это прошло мимо нас. Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения, мы не двигались с места.

Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства.

 

Я вас спрашиваю: не нелепость ли господствующее у нас предположение, будто этот

прогресс народов Европы?

 

Но разве мы не христиане, скажете вы, и разве нельзя быть цивилизованным не по

европейскому образцу? Да, мы без всякого сомнения христиане.

 

Христианство обладает двумя легко различимыми функциями. Во-первых, действием на

индивидуальное, во-вторых, действием на общее сознание.

Но наш ограниченный взгляд не в силах охватить все время, в которое осуществляются

вечные предначертания божественной мудрости. Нам необходимо различать

божественное действие, проявляющееся в данное время в жизни человека, от того

действия, которое проявляется лишь в бесконечности.

Но в настоящее время каждому важно знать свое место в общем строе призвания христиан,

 

 

Все народы Европы, подвигаясь из века в век, шли рука об руку. Что бы они сейчас

ни делали, каждый по-своему, они все же постоянно сходятся на одном и том же

пути.

После этого ясно, что если та сфера, в которой живут европейцы и которая одна лишь может привести род человеческий к его конечному назначению, есть результат влияния, произведенного на них религией, и ясно, что если слабость наших верований или несовершенство нашего вероучения удерживали нас вне этого всеобщего движения, в котором социальная идея христианства развилась и получила определенное выражение, а мы были отнесены к числу народов, которым суждено использовать воздействие христианства во всей силе лишь косвенно и с большим опозданием, то необходимо стремиться всеми способами оживить наши верования и наше воистину христианское побуждение, ибо ведь там все совершило христианство. Так вот что я имел в виду, говоря о необходимости снова начать у нас воспитание человеческого рода.

 

Вся история нового общества происходит на почве убеждений. Значит, это настоящее

воспитание. Утвержденное с самого начала на этой основе, новое общество

двигалось вперед лишь под влиянием мысли. Интересы в нем всегда следовали за

идеями и никогда им не предшествовали. В этом обществе постоянно из убеждений

создавались интересы, никогда интересы не вызывали убеждений. Все политические

революции были там по сути революциями нравственными. Искали истину и нашли

свободу и благоденствие. Только так объясняется исключительное явление нового

общества и его цивилизации; иначе в нем ничего нельзя было бы понять.

 

Религиозные гонения, мученичества, распространение христианства, ереси, соборы:

вот события, заполняющие первые века. Все достижения данной эпохи, не исключая и

вторжения варваров, целиком связываются с младенческими усилиями нового духа.

Образование иерархии, сосредоточение духовной власти и продолжение

распространения религии в странах севера - вот чем была наполнена следующая

эпоха. Наступает затем высший восторженный подъем религиозного чувства и

упрочение духовной власти. Философское и литературное развитие сознания и

улучшение нравов под влиянием религии заканчивают эту историю, которую можно

назвать священной, подобно истории древнего избранного народа. Наконец, и

нынешнее состояние обществ определяется религиозной реакцией, новым толчком,

сообщенным человеческому духу религией. Итак, главный, можно сказать

единственный интерес у новых народов заключался лишь в убеждении. Все интересы -

материальные, положительные, личные - поглощались этим интересом.

 

Пускай поверхностная философия сколько угодно шумит по

поводу религиозных войн, костров, зажженных нетерпимостью; что касается нас, мы

можем только завидовать судьбе народов, которые в этом столкновении убеждений, в

этих кровавых схватках в защиту истины создали себе мир понятий, какого мы не

можем себе даже и представить.

 

Повторю еще раз: разумеется, в странах Европы не все исполнено ума, добродетели,

религии, совсем нет. Но все там таинственно подчинено силе, безраздельно

царившей на протяжении столетий;

 

Действие христианства отнюдь не ограничивается его немедленным и прямым влиянием

на душу людей. Сильнейшее воздействие, которое оно призвано оказать,

осуществляется в множестве нравственных, умственных и социальных комбинаций, где

полная свобода человеческого духа должна непременно найти неограниченный простор.

 

"Несомненно, - писал я, - что пока не замечаешь влияния христианства везде, где

человеческая мысль с ним как бы то ни было сталкивается, хотя бы только с целью

борьбы, не имеешь о нем ясного представления. Всюду, где произнесено имя Христа,

оно само по себе неотразимо увлекает людей, что бы они ни делали. Ничто не

 

Но еще поразительнее действие христианства на общество в

целом. Окиньте взглядом всю картину развития нового общества и вы увидите, что

христианство претворяет все интересы людей в свои собственные, заменял везде

материальную потребность потребностью нравственной, возбуждая в области мысли

великие прения, какие история не наблюдала ни в одной другой эпохе и ни в одном

другом обществе, вызывая жестокую борьбу между убеждениями, так что жизнь

народов превращалась в великую идею и во всеобъемлющее чувство; вы увидите, что

в христианстве, и только в нем, разрешалось все:

 

Я должен был показаться вам желчным в отзывах о родине: однако же я сказал только правду и даже еще не всю правду. Притом, христианское сознание не терпит никакого ослепления, и менее всех других предрассудка национального, так как он более всего разделяет людей.

 

Некрополис, 1829, 1 декабря[22].

 

ПИСЬМО ВТОРОЕ

 

Итак, задача сейчас не в расширении области наших идей, а в том, чтобы исправить те, которыми мы обладаем, и придать им новое направление.

 

Одна из самых поразительных особенностей нашей своеобразной цивилизации

заключается в пренебрежении удобствами и радостями жизни.

В этом безразличии к жизненным благам, которые иные из нас вменяют себе в заслугу, есть поистине нечто циничное. Одна из главных причин, замедляющих у нас прогресс, состоит в отсутствии всякого отражения изящного в нашей домашней жизни.

 

изгоните из вашей души все эти беспокойные страсти, возбуждаемые светскими происшествиями, все эти нервные волнения, вызванные преходящими новостями. Замкните дверь перед всяким шумом, всякими отголосками света. Наложите у себя запрет, если хватит у вас решимости, даже и на всю легковесную литературу, Как только вы изберете подходящую для себя роль, и люди и предметы сами собой расположатся вокруг вас.

 

И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб!

 

Эта ужасная язва, которая нас изводит, в чем же ее причина? Как могло случиться,

что самая поразительная черта христианского общества как раз именно и есть та,

от которой русский народ отрекся в лоне самого христианства? Откуда у нас это

обратное действие религии? Не знаю, но мне кажется, одно это могло бы заставить

усомниться в православии, которым мы кичимся. Вы знаете, что ни один философ

древности не пытался представить себе общества без рабов, да и не находил

никаких возражений против рабства. Аристотель, признанный представитель всей той

мудрости, какая только была в мире до пришествия Христа, утверждал, что люди

родятся - одни, чтобы быть свободными, другие - чтобы носить оковы[31]. Вы

знаете также и то, что по признанию самых даже упорных скептиков уничтожением

крепостничества в Европе мы обязаны христианству. Более того, известно, что

первые случаи освобождения были религиозными актами и совершались перед алтарем

и что в большинстве отпускных грамот мы встречаем выражение: pro redemptione

animae - ради искупления души. Наконец, известно, что духовенство показало везде

пример, освобождая собственных крепостных, и что римские первосвященники первые

способствовали уничтожению рабства в области, подчиненной их духовному

управлению[32]. Почему же христианство не имело таких же последствий у нас?

Почему, наоборот, русский народ попал в рабство лишь после того, как он стал

христианским, а именно в царствование Годунова и Шуйских? Пусть православная

церковь объяснит это явление.

 

 

Надо найти такое душевное настроение, мягкое и простое, которое сумело бы без

усилий сочетать со всеми действиями разума, со всеми сердечными эмоциями идею

истины и добра.

Все то благо, которое мы совершаем, есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе: единственная действительная основа деятельности, исходящей от нас самих, связана с представлением о нашей выгоде в пределах того отрезка времени, который мы зовем жизнью; это не что иное, как инстинкт самосохранения, который присущ нам.

Как бы ни было пламенно наше стремление действовать для общего блага, это воображаемое нами отвлеченное благо есть лишь то, чего мы желаем для самих себя, а устранить себя вполне нам никогда не удается: в том, что мы желаем для других, мы всегда учитываем собственное благо. И потому высший разум, выражая свой закон на языке человека, снисходя к нашей слабой природе, предписал нам только одно: поступать с другими так, как мы желаем, чтобы поступали с нами.

Что такое абсолютное благо? Это незыблемый закон, по которому все стремится к своему предназначению:

Вся человеческая мудрость заключена в этой страшной насмешке Бога в Ветхом Завете: вот Адам стал как один из нас, познав добро и зло[35]!

 

Человек научается познавать физический закон, наблюдая явления природы, которые чередуются у него перед глазами сообразно единообразному и неизменному закону. Собирая воедино наблюдения предшествующих поколений, он создает систему познаний, подтверждаемую его собственным опытом, а великое орудие исчисления облекает ее в неизменную форму математической достоверности.

 

Если, помимо этого, разум наш имеет еще способность спонтанности, т.е.

деятельное начало, независящее от восприятия материального мира,

Поэтому, исследуя разум в его внешних и внутренних проявлениях, что мы узнаем? Что он свободен, вот и все.

Предположим, что мы действительно нашли несколько общих законов, которым разумное существо непременно должно подчиниться. Эти законы, эти истины будут относиться лишь к

одной части всей жизни человека, к его земной жизни, ничего общего не будут они

иметь с другой частью, которая нам совершенно неведома и тайну которой не сможет

нам раскрыть никакая аналогия.

А между тем это именно то, что утверждает ваша философская мораль. Она научает нас тому, что надлежит нам делать сегодня, а о том, что будет с нами завтра, ей и дела нет. А что такое будущая жизнь, если не завтрашний день жизни настоящей?

 

Все это приводит нас к такому заключению: жизнь духовного существа в целом

обнимает собою два мира, из которых только один нам ведом.

Поэтому, закон этот неизбежно должен быть нам преподан таким

разумом, для которого существует один единственный мир, единый порядок вещей.

 

Хвала земным мудрецам, но слава одному только Богу! Человек никогда

не шествовал иначе, как при сиянии божественного света. Свет этот постоянно

озарял дорогу человека, но он не замечал того источника, из которого исходил

яркий луч, падающий на его путь. Он просвещает, говорит евангелист, всякого

человека, приходящего в мир; Он всегда был в мире, но мир его не познал.

 

А без ясного понимания этого первого общения духа Божьего с духом

человеческим ничего нельзя понять в христианстве. Христианин, не находя в

собственном своем учении разрешения великой загадки душевного бытия, естественно

приводится к учению философов. А между тем, философы способны объяснять человека

только через человека: они отделяют его от Бога и внушают ему мысль о том, будто

он зависит только от себя самого. Обычно думают, что христианство не объясняет

всего, что нам надлежит знать. Считают, что существуют нравственные истины,

которые может нам преподать одна только философия: это великое заблуждение. Нет

такого человеческого знания, которое способно было бы заменить собою знание

божественное. Для христианина все движение человеческого духа не что иное, как

отражение непрерывного действия Бога на мир. Изучение последствий этого движения

дает ему в руки лишь новые доводы в подтверждение его верований. В различных

философских системах, во всех усилиях человека христианин усматривает лишь более

или менее успешное развитие духовных сил мира сообразно различным состояниям и

различным возрастам обществ, но тайну назначения человека он открывает не в

тревожном и неуверенном колебании человеческого разума, а в символах и глубоких

образах, завещанных человечеству учениями, источник которых теряется в лоне Бога.

 

И поэтому, далекий от попыток овладеть всеми заключающимися в мозгу человека

измышлениями, он стремится лишь как можно лучше постигнуть пути господни во

всемирной истории человечества. Он влечется к одной только небесной традиции;

искажения, внесенные в нее людьми, для него дело второстепенное. И тогда он

неизбежно понимает, что есть надежное правило, как среди всего необъятного

океана человеческих мнений отыскать корабль спасения, неизменно направляющий

путь по звезде, данной ему для руководства: и звезда эта вечно сияет, никогда не

заслоняло ее никакое облако; она видима для всех глаз, под любым небом; она

пребывает над нашей головой и днем и ночью. И если только ему единожды доказано,

что весь распорядок духовного мира есть следствие удивительного сочетания

первоначальных понятий, брошенных самим Богом в нашу душу, с воздействием нашего

разума на эти идеи, ему станет также ясно, что сохранение этих основ, их

передача из века в век, от поколения к поколению определяется особыми законами,

и что есть, конечно, какие-то видимые признаки, по которым можно распознать

среди всех святынь, рассеянных по земле, ту, в которой, как в святом ковчеге,

содержится неприкосновенное средоточие истины.

 

с той поры, как человек изменил свою природу, истина нигде не проявлялась <для

него> во всем своем блеске, и невозможно было ее распознать сквозь скрывавший ее

туман.

 

ПИСЬМО TPETЬE

 

Размышления наши о религии перешли в философское рассуждение, а оно вернуло нас

слова к религиозной идее. Теперь станем опять на философскую точку зрения: мы ее

не исчерпали.

Есть души, в которых вера непременно должна в случае необходимости найти доводы в разуме.

Вы утверждаете, что от природы расположены к религиозной жизни. Я часто думал об

этом, и мне кажется, вы ошибаетесь.

Христианское учение рассматривает совокупность всего на основе возможного и необходимого перерождения нашего существа, и именно к этому должны быть направлены все наши усилия. Но пока мы не почувствовали, что наша ветхая природа растворяется и что

зарождается в нас новый человек, созданный Христом, мы должны использовать все

средства, чтобы приблизить этот желанный переворот: ведь он и не может наступить,

пока мы на это не направим целиком все свои силы.

 

Впрочем, как вы знаете, мы не собираемся здесь исследовать философию во всем ее

объеме; задача наша скромнее: раскрыть не то, что содержится в философии, а

скорее то, чего в ней нет.

 

Прежде всего, нет иного разума, кроме разума подчиненного; это без сомнения так;

но это еще не все. Взгляните на человека; всю жизнь он только и делает, что ищет,

чему бы подчиниться. Сначала он находит в себе силу, сознаваемую им отличною от

силы, определяющей движение, происходящее вне его; он ощущает жизнь в себе; в то

же время он убеждается, что эта сила не безгранична; он ощущает собственное

ничтожество; тогда он замечает, что вне его стоящая сила над ним властвует и что

он вынужден ей подчиниться, в этом вся его жизнь.

 

И перед человеческим разумом стоит один только вопрос: знать, чему он должен подчиниться.

 

 

Что такое исчисление? Умственное действие, механическая работа ума, в которой рассуждающей воле нет места. Откуда эта чудодейственная мощь анализа в математике? Дело в том, что ум здесь действует в полном подчинении данному правилу. Отчего так много дает наблюдение в физике? Оттого, что оно преодолевает естественную наклонность человеческого разума и дает ему направление, диаметрально противоположное обычному ходу мысли: оно ставит разум по отношению к природе в смиренное положение, ему присущее[3].

 

Единый путь, говорит Бэкон, отверстый человеку для владычества над природой,

есть тот самый, который ведет в царство небесное: войти туда можно лишь в

смиренном образе ребенка[4].

 

Аналитическим путем мы можем идти лишь с помощью чрезвычайных усилий над самими собой: мы постоянно сбиваемся на естественный путь, путь синтеза. С синтеза и начал человеческий разум, и именно синтез есть отличительная черта науки древних. Но как ни

естественен синтез, как он ни законен, и часто далее более законен, чем анализ,

несомненно все же - к наиболее деятельным проявлениям мысли принадлежат именно

процессы подчинения, анализа.

 

Таким образом, ясно, что человеческий разум не достигает самых положительных

своих знаний чисто внутренней своею силой, а направляется непременно извне.

Следовательно, настоящая основа нашей умственной мощи в сущности не что иное,

как своего рода логическое самоотречение, однородное с самоотречением

нравственным и вытекающее из того же закона.

 

Впрочем, природа представляет собой не только материал для опыта и наблюдения,

но также и образец для рассмотрения.

сама природа внушает уму метод, которым он должен пользоваться для ее познания;

 

 

Теперь посмотрим, что бы вышло, если бы человек мог довести свою подчиненность

до совершенного лишения себя своей свободы[44]. Из только что сказанного ясно,

что это было бы высшей ступенью человеческого совершенства.

 

Время и пространство - вот пределы человеческой жизни, какова она ныне. Но

прежде всего, кто может мне запретить вырваться из удушающих объятий времени?

Откуда почерпнул я самую идею времени? - Из памяти о прошедших событиях. Но что

же такое воспоминание? - Не что иное, как действие воли: это видно из того, что

мы помним не более того, что желаем вспомнить; иначе весь ряд событий,

сменявшихся на протяжении моей жизни, оставался бы постоянно в моей памяти,

теснился бы без перерыва у меня в голове;

Мы строим образы прошлого точно так же, как и образы будущего.

времена мы создаем себе сами, Бог времени не создал;

Но в таком случае, куда делось бы время, эта пагубная мысль, обступающая и гнетущая меня отовсюду? Не исчезнет ли оно совершенно из моего сознания, не рассеется ли без остатка мнимая его реальность, столь жестко меня подавляющая? Моему существованию нет более предела; нет преград видению безграничного; мой взор погружается в вечность;

Дело и том, что беспредельность есть естественная оболочка

мысли; в ней-то и есть единственное, истинное время, а другое - мы создаем себе

сами, а для чего - не знаю.

 

Обратимся к пространству: но ведь всем известно, что мысль не пребывает в нем;

она логически приемлет условия осязаемого мира, но сама она в нем не обитает.

Какую бы, следовательно, реальность ни придавали пространству, это факт вне

мысли, и у него нет ничего общего с сущностью духа;

Следовательно, пространство еще менее, чем время, может закрыть путь в то новое

бытие, о котором здесь идет речь.

 

Совсем наоборот. Закон духовной природы

обнаруживается в жизни поздно и неясно, но, как вы видите, его вовсе не

приходится измышлять, как и закон физический. Все, что нам доступно, это - иметь

душу, раскрытую для этого познания, когда оно предстанет перед нашим умственным

взором.

Впрочем, хотя нравственный закон пребывает вне нас и независимо от нашего знания

его, совершенно так, как и закон физический, есть все же существенное различие

между этими двумя законами. Бесчисленное множество людей жило и теперь еще живет

без малейшего понятия о вещественных движущих силах природы; Бог восхотел, чтобы

человеческий разум открывал их самостоятельно и постепенно.

 

Сокольники, 1 июня[49].

 

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

 

Математическая достоверность, следовательно, имеет также свой предел;

будем остерегаться упустить это из виду.

 

В применении к явлениям природы наука чисел без сомнения вполне достаточна для

эмпирического познания, а также и для удовлетворения материальных нужд человека;

Устойчивое, неподвижное, геометрическое

рассуждение, каким его по большей части воспринимают геометры, есть нечто,

лишенное разума, безбожное. Если бы в математике заключалась совершенная

достоверность, число было бы чем-то реальным.

Но мы видим еще в природе кое-что, кроме цифр, мы с

полным сознанием верим в Бога и когда мы осмеливаемся вкладывать в руку

Создателя циркуль, то допускаем нелепость;

Как видите, все положительное в науках, называемых точными, исходит из того, что

они занимаются количествами; иными словами, предметами ограниченными.

Естественно, что ум, имея возможность полностью объять эти предметы, достиг в

познании их высочайшей достоверности, ему доступной. Но вы видите также и то,

как ни значительно прямое наше участие в создании этих истин, мы их все же не из

себя извлекаем. Первые идеи, из которых истекают эти истины, даны нам извне.

Итак, вот какие логические следствия вытекают сразу из самой природы этих

познаний, наиболее близких к доступной нам достоверности:

что место его в познавательной области должно находиться вне нас. Ведь именно таковы естественные условия достоверности.

Не надо думать к тому же, будто в естественных науках все сводится к наблюдению

и опыту. Одна из тайн их блестящих методов - в том, что наблюдению подвергают

именно то, что может на самом деле стать предметом наблюдения. Если хотите, это

начало отрицательное, но оно сильнее, плодотворнее положительного начала. Именно

этому началу обязана своим успехом новая химия; это начало очистило общую физику

от метафизики и со времен Ньютона сделалось ее главным правилом и основанием ее

метода.

Что делаем мы, когда наблюдаем движение светил на небесном своде или движение жизненных сил в организме: когда мы изучаем силы, движущие тела или сотрясающие молекулы, из

коих тела состоят; когда занимаемся химией, астрономией, физикой, физиологией?

Мы делаем вывод из того, что было относительно того, что будет; связываем факты,

следующие в природе непосредственно друг за другом, и выводим из этого ближайшее

заключение. Вот неизбежный путь опытного метода.

здесь совершается все лишь в силу свободных актов воли, не связанных между собою, не подчиненных другому закону, кроме своей прихоти; одним словом, все сводится здесь к действию хотения и свободы человека. К чему бы здесь был метод опытный? Ровно ни к чему.

 

 

Положительные науки были, разумеется, всегда предметом изучения, но, как вы

знаете, лишь лет сто тому назад они сразу возвысились до теперешнего их

состояния. Три открытия сообщили им толчок, вознесший их на эту высоту: анализ -

создание Декарта, наблюдение - а создание Бэкона[56] и небесная геометрия -

создание Ньютона. Анализ ограничивается областью математики и нас здесь не

касается; заметим только, что он вызвал приложение начала необоснованной

принудительности и к нравственным наукам, а это сильно повредило их успехам.

Новый способ изучать естественные науки, открытый Бэконом, имеет величайшую

важность для всей философии, ибо он придал ей эмпирическое направление, которое

надолго определило весь строй современной мысли. Но в настоящем нашем

исследовании нас особенно занимает закон, в силу которого все тела тяготеют к

одному общему центру; этим законом мы и займемся.

 

С первого взгляда кажется, будто все силы природы сводятся к всемирному

тяготению; а между тем эта сила природы отнюдь не единственная;

 

Само по себе притяжение не только не объясняет всего в мире, но оно вообще

ничего еще не объясняет. Если бы оно одно действовало, то вся вещественность

обратилась бы в одну бесформенную и инертную массу. Всякое движение в природе

производится двумя силами, возбуждающими в движимом стремление в двух

противоположных направлениях, и в космическом движении эта истина проявляется

всего явственнее. А между тем, астрономы, удостоверившись, что тела небесные

подлежат закону тяготения и что действия этого закона могут быть вычислены, с

точностью, превратили всю систему мира в геометрическую задачу, и теперь самый

общий закон природы воспринимают при помощи некоторого рода математической

фикции, под одним именем Притяжения, или Всемирного Тяготения. Но есть другая

сила, без которой тяготение ни к чему бы не привело: это Начальный толчок, или

Отталкивание. Итак, вот две движущие силы природы: Тяготение и

Отталкивание. На отчетливой идее совокупного действия этих двух сил, как она нам

дается наукой, покоится все учение о Параллелизме двух миров:

приходится только применить эту идею к сочетанию тех двух сил, которые нами

ранее установлены в духовной области, одной - силы, сознаваемой нами, - это наша

свободная воля, наше хотение, другой, нами не сознаваемой, - это действие на

наше существо некоей вне нас лежащей силы, и затем посмотреть, каковы будут

последствия.

 

Нам известно Притяжение во множестве его проявлений; оно беспрестанно

обнаруживается перед нашими глазами; мы его измеряем

о толчке мы знаем только <его абсолютную необходимость; и совершенно то же знаем мы и> о божественном его действии на нашу душу Итак, в обоих случаях мы имеем: познание отчетливое и точное одной силы, познание смутное и темное - другой, но совершенную достоверность обеих. Таково непосредственное приложение представления о

вещественном порядке мира, и вы видите, что оно совершенно естественно является

уму. Но должно еще принять во внимание, что астрономический анализ

распространяет закон нашей солнечной системы и на все звездные системы,

заполняющие небесные пространства, а молекулярная теория принимает его за

причину самого образования тел, и что мы имеем полное право почитать закон нашей

системы общим едва ли не для всего мироздания; таким образом, эта точка зрения

получает чрезвычайно важное значение.

 

в философии идея движения должна предварять всякую другую. Но идею движения приходится искать в геометрии.

Геометр не может себе представить никакого движения, кроме движения сообщенного. Он поэтому принужден исходить из того, что движущееся тело само по себе инертно и что всякое движение есть следствие побуждения со стороны.

Стало быть, идея движения сама по себе, по неумолимому требованию логики, вызывает представление о таком действии, которое отлично от всякой силы и от всякой причины, находящихся в самом движущемся предмете.

 

И, наконец, проникаемся мыслью, что в чистой идее движения вещественность

решительно не при чем: все различие между движением материальным и движением в

области духовной состоит в том, что элементы первого - пространство и время, а

последнего - одно только время; а ведь очевидно, что идея времени уже достаточна

для возникновения идеи движения. Итак, закон движения есть закон мировой

всеобщности, и то, что мы сказали о физическом движении, вполне применимо к

движению умственному или нравственному.

 

Что же должно заключить из всего сказанного? Что нет ни малейшего затруднения

 

Может быть подумают, что в этой системе нет места для философии нашего Я[61]. И

ошибутся. Напротив, эта философия прекрасно уживается с изложенной системой:

Из того, что мы сказали о двояком действии, управляющем мирами, отнюдь не следует, чтобы наша собственная деятельность сводилась к нулю;

Человек постоянно побуждается силой, которой он не ощущает, это правда; но это внешнее действие имеет на него влияние через сознание, следовательно, как бы ни дошла до меня идея, которую я нахожу в своей голове, нахожу я ее там только потому, что сознаю ее. А сознавать, значит действовать. Стало быть, я действительно и постоянно

действую, хотя в то же время подчиняюсь чему-то, что гораздо сильнее меня,

 

собственное действие человека исходит действительно от него лишь в том

случае, когда оно соответствует закону.

Итак, наша свобода заключается лишь в том, что мы не ощущаем нашей зависимости: этого достаточно, чтобы почесть себя совершенно свободными и солидарными со всем, что мы делаем, со всем, что мы думаем. К несчастью, человек понимает свободу иначе: он почитает себя свободным, говорит Иов, как дикий осленок.

 

с идеей о моей свободе связана другая ужасная идея, страшное, беспощадное следствие ее - злоупотребление моей свободой и зло как его последствие.

Мы только и делаем, что вовлекаемся в произвольные действия и всякий раз потрясаем все мироздание. И эти ужасные опустошения в недрах творения мы производим не

только внешними действиями, но каждым душевным движением, каждой из

сокровеннейших наших мыслей. Таково зрелище, которое мы представляем Всевышнему.

Почему же он терпит все это? Почему не выметет из пространства этот мир

возмутившихся тварей? И еще удивительнее, - зачем наделил он их этой страшной

силой? Он так восхотел. Сотворим человека по нашему образу и подобию[66], -

сказал он. Этот образ Божий, его подобие - это наша свобода. Но сотворив нас

столь удивительным образом, он к тому же одарил нас способностью знать, что мы

противимся своему Создателю.

 

ПИСЬМО ПЯТОЕ[67]

 

Закон духовной природы нам раз

навсегда предуказан, как и закон природы физической: если мы находим последний

готовым, то нет ни малейшего основания полагать, будто дело обстоит иначе с

первым.

Ум по природе своей стремится к единству, но к несчастию пока еще не поняли как

следует, в чем заключается настоящее единство вещей. Чтобы в этом удостовериться

достаточно взглянуть на то, как большинство мыслящих понимает бессмертие души.

Вечно живая душа и Бог, подобно ему вечно живая, одна абсолютная бесконечность и

другая абсолютная бесконечность рядом с первой, - разве это возможно: Абсолютная

бесконечность не есть ли абсолютное совершенство?

Так как нет никакого законного основания предполагать в существе, состоящем из сознания и материи, одновременное уничтожение обеих составных частей, то человеческому уму естественно было придти к мысли, что одна из этих частей может пережить другую.

Как все инстинктивные идеи человека, идея бессмертия души была

сперва простой и разумной; но попав затем на слишком тучную почву Востока, она

там разрослась сверх меры и вылилась, в конце концов, в нечестивый догмат, в

котором творение смешивается с Творцом.

А затем - эта идея вторглась вместе со многими другими, унаследованными от язычников, в христианство.

 

 

Вот, например, как поступает самая положительная, самая строгая философия нашего

времени[72]. Она начинает с установления факта, что орудием познания является

наш разум, а поэтому необходимо прежде всего научиться его познать; без этого,

утверждает она, мы не сможем использовать его должным образом. Далее философия

эта и принимается изо всех сил рассекать и расчленять самый разум. Но при помощи

чего производит она эту необходимую предварительную работу, эту анатомию

интеллекта?

вынужденная в этой своей наипервейшей и главной операции взяться за орудие, которым она по собственному признанию не умеет еще пользоваться, как может она придти к

искомому познанию? Этого понять нельзя. Но и это еще не все. Более уверенная в

себе, чем все прежние философские системы, она утверждает, что разум надо

трактовать точь в точь как внешние предметы. Тем же оком, которое вы направляете

на внешний мир, вы можете рассмотреть и свое собственное существо:

Закон тождества, будучи общим для природы и для разума, позволяет вам одинаково обращаться и с нею и с ним. На основании ряда тождественных явлений материального порядка вы выводите заключение об общем явлении; что же мешает вам из ряда одинаковых фактов заключать к всеобщему факту и в порядке умственном? Как вы в состоянии заранее предвидеть факт физический, с одинаковой уверенностью вы можете предвидеть и факт духовный; смело можно в психологии поступать так, как в физике. Такова эмпирическая философия. По счастью, философия эта стала в настоящее время уделом лишь нескольких ленивых умов, которые упорно топчутся на старых путях.

 

Но вот новый свет уже пробивается сквозь обступающую нас тьму[73], и все

движение философии,

стремится вернуть нас на более надежные пути. Среди умственных течений современности есть, в частности, одно, которое нужно особенно выделить. Это род тонкого Платонизма, новое порождение глубокой и мечтательной Германии; это преисполненный возвышенной

умозрительной поэзии трансцендент<аль>ный Идеализм.

 

подобно тому, как столкновение тел в природе служит

продолжением этого первого толчка, сообщенного материи, столкновение сознаний

также продолжает движение духа;

 

Главным средством формирования душ без сомнения является слово: без него нельзя

себе представить ни происхождения сознания в отдельной личности, ни его развития

в человеческом роде[77]. Но одного только слова недостаточно для того, чтобы

вызвать великое явление всемирного сознания, слово далеко не единственное

средство общения между людьми, оно, следовательно, совсем не обнимает собой всю

духовную работу, совершающуюся в мире. Тысячи скрытых нитей связывают мысли

одного разумного существа с мыслями другого; наши самые сокровенные мысли

находят всевозможные средства вылиться наружу; распространяясь, перекрещиваясь

между собой, они сливаются воедино, сочетаются, переходят из одного сознания в

другое, дают ростки, приносят плоды - и, в конце концов, порождают общий разум.

 

А что такое то мировое сознание, которое соответствует мировой материи и на лоне

которого протекают явления духовного порядка подобно тому, как явления порядка

физического протекают на лоне материальности? Это не что иное, как совокупность

всех идей, которые живут в памяти людей. Для того, чтобы стать достоянием

человечества, идея должна пройти через известное число поколений; другими

словами, идея становится достоянием всеобщего разума лишь в качестве традиции.

Но речь идет здесь отнюдь не только о тех традициях, которые сообщаются

человеческому уму историей и наукой: эти традиции составляют лишь часть мировой

памяти. А много есть и таких, которые никогда не оглашались перед народными

собраниями, никогда не были воспеты рапсодами, никогда не были начертаны ни на

колоннах, ни на пергаменте;

Твердо установлено, что в каждом племени, как бы оно ни обособилось от

основного мирового движения, всегда находятся некоторые представления, более или

менее отчетливые, о Высшем Существе, о добре и зле, о том, что справедливо и что

несправедливо

Откуда эти представления? Никто этого не знает;

А затем на эти первоначальные понятия нисходят века, на них скапливается опыт, на них созидается наука, из этой невидимой основы вырастает человеческий дух. И вот как, путем наблюдений действительности, мы подошли к тому самому, к чему привело нас и рассуждение: к начальному толчку, без которого, как мы убедились, ничего бы не двинулось в природе и который необходим здесь точно так, как и там.

 

И скажите на милость, можете ли вы допустить мыслящее существо без всякой мысли?

Можете ли вы представить себе в человеке разум, ранее чем он пустил его в дело?

В день создания человека Бог с ним беседовал и человек слушал и внимал ему: таково истинное происхождение человеческого разума; психология никогда не отыщет объяснения более глубокого. В дальнейшем он частично утратил способность воспринимать голос Бога, это было естественным следствием дара полученной им неограниченной свободы. Но он не потерял воспоминания о первых божественных словах, которые воспринял его слух.

Вот этот-то Божественный глагол к первому человеку, передаваемый от поколения к

поколению, поражает человека в колыбели, он-то и вводит человека в мир сознаний

и превращает его в мыслящее существо. Тем же действием, которое Бог совершал,

чтобы извлечь человека из небытия, он пользуется и сейчас для создания всякого

нового мыслящего существа. Это именно Бог постоянно обращается к человеку через

посредство ему подобных.

 

Таким образом, представление о том, будто человеческое существо является в мир с

готовым разумом, не имеет, как вы видите, никакого основания ни в опытных данных,

ни в отвлеченных доводах. Великий закон постоянного и прямого воздействия

высшего начала повторяется в общей жизни человека, как он осуществляется во всем

творении. Там - это сила, заключающаяся в количестве, здесь - это принцип,

заключающийся в традиции; но в обоих случаях повторяется одно и то же: внешнее

воздействие на существо, каково бы оно ни было, воздействие, сначала мгновенное,

а затем - длительное и непрерывное.

 

Как бы ни замыкаться в себе, как бы ни копаться в сокровенных глубинах своего

сердца, мы никогда там ничего не найдем, кроме мысли унаследованной от наших

предшественников на земле. Это разумение, как его ни разлагать, как его ни

расчленять на части, всегда останется разумением всех поколений, сменившихся со

времен первого человека и до нас; и когда мы размышляем о способностях нашего

ума, мы пользуемся лишь более или менее удачно этим самым мировым разумом, с тем,

чтобы наблюдать ту его долю, которую мы из него восприняли в продолжение нашего

личного существования. Что означает то или иное свойство души? Это идея, - идея,

которую мы находим в своем уме вполне готовой, не зная, как она в нем появилась,

а эта идея в свою очередь вызывает другую.

мы именно таковы, какими должны были быть; и вот - это скопище мыслей, неполных, фантастических, несогласованных, которое мы именуем человеческим умом, по ее мнению оно именно и есть чистый разум, небесная эманация, истекшая из самого Бога; ничто его не изменило, ничто его не коснулось.

Так рассуждает человеческая мудрость.

 

Тем не менее, ум человеческий всегда ощущал потребность сызнова себя перестроить

по идеальному образцу. До появления христианства он только и делал, что работал

над созданием этого образца, который постоянно ускользал от него и над которым

он постоянно продолжал трудиться; это и составляло великую задачу древности. В

то время человек поневоле был обречен на искание образца в самом себе. Но удивительно то, что и в наши дни, имея перед собой возвышенные наставления, преподанные христианством, философия все еще подчас упорно пребывает в том кругу, в котором был замкнут древний мир, а не помышляет о поисках образца совершенного разума вне человеческой природы, не думает, например, обратиться к возвышенному учению, предназначенному сохранить в среде людей древнейшие традиции мира, к той удивительной книге, которая столь явственно носит на себе печать абсолютного разума, т.е. именно того разума, который он ищет и не может найти.

поэтому мы будем исследовать вовсе не подлинное духовное начало, но начало искаженное, искалеченное, извращенное произволом человека.

 

Впрочем, из всех известных систем, несомненно, самая глубокая и плодотворная по

своим последствиям есть та, которая стремится, для того чтобы отчетливо понять

явление разумности, добросовестно построить совершенно отвлеченный разум,

существо исключительно мыслящее, не восходя при этом к источнику духовного

начала.

 

Сколько ни есть на свете идей, все они последствия некоторого числа передаваемых

традиционно понятий, которые так же мало составляют достояние отдельного

разумного существа, как природные силы - принадлежность особи физической.

 

ПИСЬМО ШЕСТОЕ[85]

 

Сударыня.

 

В предыдущих письмах вы видели, как важно правильно понимать развитие мысли в

смене поколений, но вы также должны были видеть в них и другое: раз проникшись

этой основной идеей, что в человеческом духе нет истины помимо собственноручно

вложенной в нее Богом, когда он извлек человека из небытия,

 

Вы видели, что чисто метафизическое рассуждение вполне доказывает непрерывность внешнего воздействия на разум человека. Но нет надобности прибегать к метафизике, вывод последует и без нее:

 

Если задуматься над самим способом этого постоянного воздействия божественного

разума в духовном мире, то обнаруживаешь, что оно не только должно быть таким,

как мы только что видели, соответствующим его первоначальному действию, но еще и

то, что осуществляться оно должно таким образом, чтобы человеческий разум

оставался совершенно свободным и мог развить всю свою деятельность. Поэтому нет

ничего удивительного, что существовал народ, среди которого традиция

первоначальных внушений Бога сохранилась в большей чистоте, с большей

определенностью, чем среди других, и что время от времени появлялись люди, через

которых как бы возобновлялось первоначальное действие нравственного порядка.

Ясно, что личность и свобода существуют лишь постольку, поскольку есть различия в умах, нравственных силах и познаниях. Наоборот, предполагая лишь у нескольких личностей у одного народа или в нескольких единичных умах, которым в особенности вверено сохранение этой сокровищницы, высшую степень подчинения первоначальным традициям или же

особенный дар воспринимать истину, первоначально вложенную в человеческий разум,

устанавливаешь только явление нравственное, совершенно схожее с постоянно

происходящим на наших глазах, а именно, что некоторые народы и некоторые

личности обладают такими знаниями, которых нет у других народов и у других

личностей.

 

 

Я очень желал бы, сударыня, чтобы вы могли усвоить себе этот отвлеченный и

религиозный способ осознавать историю: ничто так не расширяет нашей мысли и не

очищает нашей души так, как эти неясные замыслы провидения, властвующего в веках

и ведущего человеческий род к его конечному назначению. Но пока постараемся

построить философию истории, которая бы осветила по крайней мере обширную

область человеческих воспоминаний, с тем, чтобы он был для нас зарей живого

дневного света. Мы извлечем из этого предварительного изучения истории тем

большую пользу, что оно само по себе может составить полную систему, так что мы

в крайнем случае могли бы ею довольствоваться, если бы случайно что-либо

помешало дальнейшим нашим изысканиям.

 

 

Вы уже наверное заметили, сударыня, что современное направление человеческого

разума явно стремится облечь всякое знание в историческую форму. Размышляя о

философских основах исторической мысли, нельзя не заметить, что она призвана

подняться в наши дни на неизмеримо большую высоту, чем та, на которой она стояла

до сих пор. В настоящее время разум, можно сказать, только и находит

удовлетворение в истории; он постоянно обращается к прошедшему времени и в

поисках новых возможностей выводит их исключительно из воспоминаний, из обзора

пройденного пути,

Пора признать, что та сила, которую человеческий разум находит в узких пределах настоящего, не составляет всего его содержания, что в нем имеется еще другая сила, которая, объединяя в одной мысли и времена протекшие, и времена обетованные, выражает подлинное существо разума и ставит его в действительно принадлежащую ему сферу деятельности.

 

Впрочем, неужели вы не находите, сударыня, что и вообще традиционная, или

повествовательная история по необходимости неполна? Что она может заключать в

себе лишь то, что сохраняется в памяти людей? А ведь сохраняется не все

происходящее. Поэтому очевидно, что современная точка зрения истории не может

удовлетворить разум

В наши дни рациональное воззрение на историю привело бы, без

сомнения, к более положительным результатам. Разум века требует совсем новой

философии истории, такой философии истории, которая так же мало напоминала бы

старую, как современные астрономические учения мало схожи с рядами гномонических

наблюдений Гиппарха и прочих астрономов древности.

 

(удалила стопитсот страниц ииии…)

Наконец, вот самый важный урок, который преподала бы нам история, таким образом

понятая: урок этот в нашей системе сводит воедино всю философию истории, так как

он дает нам понять всемирную жизнь сознательного существа, а она одна раскрывает

загадку человечества: вместо того, чтобы удовлетвориться бессмысленной системой

механического совершенствования нашей природы, теорией, столь явно опровергнутой

опытом всех веков, надо понять, что человек, предоставленный самому себе,

напротив, шел всегда ко все большему и большему падению;

Мы, бесспорно, восприняли то, что изобрел или открыл разум древних раньше нас; мы этим и воспользовались и закрепили разбитое звено великой цепи времен, порванное варварством; но из этого никак не следует, что народы могли бы дойти до современного своего состояния без исторического события, совершенно самостоятельного, совершенно оторванного от всего предшествующего, стоящего совсем вне обычного зарождения человеческих идей и всякого естественного сцепления явлений, события, которое отделяет древний мир от нового.

 

И тогда, сударыня, взору мудреца, оглянувшегося на прошлое, мир, каким он был в

момент, когда сверхъестественная сила заставила ум человеческий принять новое

направление, предстанет его воображению в его настоящем свете, - развращенным,

окровавленным, изолгавшимся. Он бы понял, что тот прогресс народов и поколений,

которым он так восхищался, привел их на самом деле лишь к одичанию, неизмеримо

более жалкому, нежели в тех народах, которые мы называем дикими;

 

К несчастью, слишком долго держалась привычка видеть в Европе только отдельные

государства.

Не обращали внимания на то, что в продолжение ряда веков Европа составляла настоящую федеральную систему или скорее как бы один народ, и что эта система была разорвана лишь реформацией[90]. Но когда реформация произошла, общество уже было воздвигнуто навеки. До этого рокового события народы Европы смотрели на себя как на одно социальное тело, хотя и разделенное территориально на различные государства, но в нравственном отношении принадлежащее к одному целому. Долгое время у них не было другого публичного права помимо церковного;

Европа и сейчас еще является христианским миром, что бы она ни делала. Без сомнения, она не вернется более к тому состоянию, в каком она была в пору своей юности и роста; но нельзя сомневаться и в том, что некогда черты, разделяющие христианские народы, снова сотрутся, и первоначальный принцип нового общества, хотя и в новой форме, обнаружится с большей силой, нежели когда-либо прежде. Для христианина это предмет веры;

Сударыня, отличительные черты нового общества следует искать в большой семье

христианских народов; именно здесь находится элемент устойчивости и истинного

прогресса, отличающий его от всякой другой социальной системы мира; в этом

сокрыты все великие поучения истории.

Итак, мы положительно наследники всего, что было сказано или совершено людьми, и нет такой точки на всей земле, которая лежала бы вне воздействия наших идей: значит, во всем мире остается лишь одна духовная сила. Поэтому все основные вопросы философии истории по необходимости заключены в вопросе о европейской цивилизации. Но как только

 

Отчего же, дойдя до известной ступени, они сразу остановились и с тех пор не могли ничего выдумать, ничего создать[16]? Ответ прост: причина в том, что прогресс

человеческой природы отнюдь не безграничен, как это воображают: есть предел,

которого ему не удается переступить, Поэтому-то общества древнего мира не всегда

подвигались вперед; поэтому-то Египет не сошел с места со времени посещения его

Геродотом вплоть до установления владычества греков: поэтому-то и римский мир,

столь прекрасный, столь яркий, воспринявший в себя все просвещение стран от

столбов Геркулеса[94] до Ганга, был вынужден постепенно уменьшаться и дошел к

моменту озарения человеческого разума новым светом до того состояния

неподвижности, которым по необходимости заканчивается всякий человеческий

прогресс.

А знаете ли вы, сударыня, на ком лежит вина за то, что влияние христианства на

общество и на развитие человеческого разума все еще недостаточно понято и

недостаточно оценено? На людях, которые раскололи нравственное единство; на тех

людях, которые ведут летосчисление христианства лишь от собственного своего

пришествия; на тех, которые называют себя реформаторами!

 

Приходится признать это упорство протестантов до крайности странным. По их

мнению, начиная со второго или третьего века, христианство сохранялось ровно

настолько, насколько это было необходимо для его спасения от окончательного

уничтожения.


Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.157 сек.)