Ангел в маленьком городе

Асинкрит уже подошел к гаражам, не сомневаясь, что больше никогда не увидит ни дом-саркофаг, ни собирателя бутылок, как вдруг Константин издал восторженный вопль:

- Друг! Друг! Это она! Она!

Сидорин оглянулся. Подпрыгивающий, как орангутанг Корин показывал рукой на угол дома. Оттуда шла невысокая женщина. Забавно, но она была одета в такую же куртку, как и та девочка, у которой он спросил про время. И вышла из-за того же угла унылого дома.

И снова безжалостное неумолимое время дохнуло на Сидорина, и вновь ощутил он холод одиночества, мрак пустоты – и тоску. Глухую, как этот вымирающий городок. Как те дубовые леса, которые семьсот лет назад стояли на его месте. Всего семьсот лет – миг для вечности и кому теперь есть дело до вятичей, добывавших себе и своим семьям пропитание в тех дубравах? На месте лесов теперь высятся терриконы шахт, которые новая власть поспешила закрыть. Только местный дурачок вспомнил о стоявшем здесь бараке, в котором жил дядя Леша. А ведь прошло всего двадцать с небольшим лет...

Нет, не то, опять не то – думалось Сидорину. Цифры, цифры: семьсот, двадцать, меньше, больше, разве в них суть? Пройдет семьсот лет – наступит забвение, пройдет двадцать – и вновь то же самое. Главное заключалось в том, что совсем скоро, а по меркам времени вообще через мгновение очаровательная девочка-подросток превратится в пожилую, согбенную от работ и печалей женщину. А потом еще немного, еще один миг – и как не будет этой пятиэтажки, так не станет девочки-женщины, как раньше не стало барака и дяди Леши...

А может, девочка уже состарилась? Асинкрит тряхнул головой, как лошадь, отбивающаяся от надоедливого слепня. И впрямь – с кем поведешься. Так недолго и поедет «крыша». Только тут до Сидорина дошло, что женщина и Корин стоят рядом и смотрят на него.

- Вам плохо? – спросила Любовь Евгеньевна.

- Очень, - честно признался Асинкрит. – Но не беспокойтесь, пожалуйста: сейчас все пройдет. Кстати, подскажите, как пройти в гостиницу?

- У нас нет гостиницы.

- Вообще?

- При химзаводе есть, но туда трудно попасть, если вы не по химической части.

- Я не по химической, но... прорвусь.

- А стоит ли? У меня заночуете – места хватит.

Сидорин недоверчиво посмотрел на женщину.

- Неужели вот так возьмете – и пустите к себе незнакомого человека?

- Вот так возьму – и пущу. Мы с Костиком свободные люди и ничего и никого не боимся. – И Любовь Евгеньевна рассмеялась:

- Не бойтесь, я не собираю бутылки.

- Вообще-то я тоже совершенно свободен. До понедельника. Только...

Видения исчезли, но на их место пришло глухое беспокойство. Вроде бы надо радоваться: удачно приехал, все узнал, теперь вот берут на ночлег, и кто берет? Хорошая знакомая шахтера-поэта. Асинкрит, глядя ей в глаза, не сомневался: ей есть, что рассказать о Старосельском. Но именно сейчас захотел наш разгадыватель снов совсем другого: бросить все и умчатся туда, где ждут его – он свято верил в это – две его Лизы. В этом городке Асинкрит понял, как они нужны ему. И почему несколько дней молчит мобильник – непонятно.

Пауза затягивалась.

- Извините меня, пожалуйста, - улыбнулся женщине Сидорин, - я, наверное, действительно странный человек. Вчера готов был на все, чтобы побывать здесь, а сегодня что-то гонит меня назад.

- Что-то или кто-то?

- Один Господь это знает, Любовь Евгеньевна. Даю вам слово, мы обязательно посидим с вами и поговорим. Вы мне расскажете про Алексея, почитаете его стихи...

Неожиданно женщина нахмурилась.

- Леша никогда не публиковал своих стихов. Откуда вы про них знаете? Кстати, я так и не спросила, что привело вас сюда?

- Эх, Любовь Евгеньевна, боюсь, если я расскажу вам, откуда мне известно, что ваш друг писал стихи, вы просто мне не поверите. Кстати, а почему Старосельский не публиковал своих стихов? Вроде бы в то время поэтов из рабочих привечали?

- Почему я должна отвечать, если вы не ответили на мой вопрос?

Сидорин пожал плечами:

- Зря обижаетесь. Просто есть вопросы, на которые нельзя ответить. Ладно, пойду я.

- На здоровье. А ты Костя, - обратилась женщина к Корину, - все-таки в следующий раз будь поосторожней. Люди ведь разные бывают.

Сидорин не обиделся. Так, легкая досада вспыхнула в сердце: ниточка доверия, которая легко возникла при знакомстве с Костей, вдруг оборвалась. Кого винить, себя или эту женщину?

Двое новых его знакомых, не попрощавшись, пошли своей дорогой. С грустью глядя им в спины, Сидорин, скорее для себя, чем для них, произнес негромко:

Донниковое поле, донниковая грусть...

Женщина резко остановилась, как от удара. Даже в наступивших сумерках, Асинкрит увидел, как побледнело ее лицо.

- Вы... что-то сказали... сейчас?

Сидорин так же негромко закончил фразу:

Донниковое море, донниковая Русь.

Потом они сидели в маленькой квартирке Любови Евгеньевны, и пожилая женщина, волнуясь и сбиваясь, словно боясь не успеть досказать что-то очень важное, говорила, говорила, говорила. О необыкновенном человеке Алексее, однажды решившем, что с помощью слова он может изменить окружающий мир, о своих чувствах к нему, о его одиночестве среди людей...

- Вы представляете... нет, вы не можете себе представить... Вокруг матерщина, пьянки, жена, которая... которая не понимает тебя и считает бездельником. А он прочитал однажды: «Вначале было Слово» - и поверил в это. И решил: раз Слово было вначале, то оно всевластно, оно в силах изменить нашу жизнь к лучшему, очистив ее от грязи, скверноты, животности... А все решили, что он после смерти сына свихнулся. Но он был самым нормальным из всех, кого я знала. Про то, что Леша пишет стихи, я узнала почти случайно. Я у них в классе, в вечерней школе как-то раз подменяла заболевшую учительницу литературы. Грамотности Леше, конечно же, не доставало, но поверьте, там совсем не было про любовь и морковь. Он... он... вы не будете смеяться?

- Нет.

- Алексей искал те строки, которые... Господи, как трудно просто сказать о главном! Вы, наверное, про мантру у индусов слышали? Вот и Старосельский искал... нет, не мантру, а те слова, которые, если их постоянно произносить, сделают мир другим. И, в конце концов, нашел. По крайней мере, он так считал.

Женщина замолчала и пристально посмотрела в лицо своему гостю. Вот уже час она говорила ему о том, что верно хранила в своем сердце, словно великую тайну. Леша любил говорить, что люди так затаскали слова, что правдивыми остались только глаза, а не уста. Любовь Евгеньевна смотрела в голубые глаза незнакомца, даже имен которого она не знала. На кухне сидел и что-то бормотал, играя с котом, Костя, за окном загорелся единственный фонарь на их маленькой улочке. Если в этих глазах будет... нет... она тогда не переживет своего предательства по отношению к Лешеньке. Но, кажется, ни насмешки, ни скуки в этих глазах не видно. Только какая-то нездешняя печаль. Так бывает, когда твое сердце находится где-то далеко-далеко от тебя...

Похоже, незнакомец догадался о буре, бушевавшей в сердце своей женщины и решил помочь ей, спросив:

- А что в них особенного, Любовь Евгеньевна? Читать их, между прочим непросто: первый слог требует усилия.

- Правильно! Вы видели, как бьют в очень большие колокола? Сначала – тишина, безмолвие, хотя мы знаем, что било пришло в движение и вот-вот оно встретится с колоколом. И вот – встреча. И мы слышим – «дон», «дон».

- «Дон» – это звон колокола.

- Не только. Разве все вокруг нас можно объяснить? Кстати, самая русская из всех рек тоже так называется – Дон.

- А Волга?

- Нет, Дон, - упрямо повторила Любовь Евгеньевна. – Но я продолжу. Читаем дальше: дон-ник-ово-е, - нараспев произнесла она. – Ник... ника. Победа по-гречески. А мы от греков веру приняли.

- Победа?

- Да. Это только кажется, что всегда побеждает смерть. Побеждает жизнь.

- «Смерть, где твое жало?» - задумчиво произнес Асинкрит.

- Вот, - обрадовалась Любовь Евгеньевна, - Лешенька мне тоже эти слова говорил.

- Хорошо, допустим, так оно и есть: в начале мы имеем нечто необъяснимое. Начало, которое воспроизводится нами скорее интуитивно, бессознательно. Затем – победа, а что дальше?

- Ово. Яйцо по латыни. Разве яйцо не символ жизни?

Сидорин даже хлопнул ладонью по столу.

- Верно! Я все понял, Любовь Евгеньевна. Ах, какой же он молодец!

- Правда? Я ведь, если честно, не каждое слово могу объяснить. Что-то забылось, что-то я и тогда не понимала... Но точно знаю, здесь нет ни одного лишнего или случайного слова.

- И все имеет отношение к России...

- Самое прямое.

- А в результате... нет, как же здорово! И в итоге – образ. Любовь Евгеньевна, вы когда-нибудь видели море донника в русском поле?

Женщина вдруг устало и счастливо улыбнулась:

- Конечно, видела... Простите, а как вас зовут?

- Асинкритом зовут.

- Конечно видела, Асинкрит. И Леша видел. Теперь вот и вы увидели...

- Теперь? Но я же... А впрочем, вы совершенно правы. Знаете, я много хожу пешком по России. Иной раз поднимешься на гору или холм какой-нибудь, посмотришь с него вокруг – и захолонет сердце от восторга и радости. И хочется все это – травы, тропинки, рощи, ветерок, который колышет желто-белое море донника – поместить сюда, - и Сидорин показал себе на грудь. – А потом зарядит дождь, пойдет снег, и ты спешишь под кров, забывая за разговорами и делами, чаще всего пустыми, о том, что у тебя здесь, - и он вновь показал на свое сердце, - хранится.

- А Леша об этом никогда не забывал.

- Поэтому и увидел то, что другие не видели...

- Только никому это не было нужно, - женщина тихонько заплакала. Так тихо, что если бы не маленькая слезинка, покатившаяся по ее щеке, Асинкрит ничего не заметил бы.

Сидорин встал и обнял ее.

- А вот тут вы не правы, дорогая Любовь Евгеньевна. Нам с вами это нужно, разве не так?

- И мне тоже, - донесся го из кухни голос Костика.

- Асинкрит, - сквозь слезы улыбнулась Любовь Евгеньевна, - нас ведь всего лишь трое.

- Нас уже трое. Прекрасное число, не находите?

- Нахожу. Нахожу, что вы утешаете меня. Леша... он был очень светлый и добрый. Никому слова плохого не сказал. Любил на кладбище ходить, к сыночку. Сядет на скамеечку и... Там его и убили.

- Убили?

- А я думала, вы все знаете. На Пасху. У нас народ привык в этот день на кладбище ходить. Выпивают, закусывают, покойникам вроде что-то оставляют. Наш батюшка ругается за это, язычниками их называет, а они все равно ходят... Ну вот, а после бродяги всякие по могилам рыскают.

- За что ж они его?

- А кто же знает? Избили так, что только по одежде потом и узнали... А еще лежал он рядом с могилкой сына. Говорят, лежал – будто ребенок – свернулся калачиком, а одна рука на могилке...

- Не плачь, теть Люб, - вновь подал голос Константин.

- Простите, не буду.

Сидорин вдруг резко встал.

- Все-таки решили ехать? – спросила Любовь Евгеньевна, - а то переночуйте, а утром без проблем уедете в Москву.

- Я бы с радостью, но отчего-то сердце не на месте. Интересно, а где моя сумка?

- Вы, наверное, ее в прихожей оставили. Костик, принеси, пожалуйста.

Когда Костик выполнил просьбу женщины, Асинкрит достал из сумки небольшую книжечку в мягком переплете

- Хочу на прощание подарить вот эту книгу. Недавно побывал в Старице

- Что-то слышала.

- Обязательно побывайте – чудный городок. Много старины, Волга.

- Я Волгу в Кинешме видела. Тоже красивый город.

- Верно, и люди там хорошие живут. Так вот, в Старице зашел я в книжный магазин. Смотрю – лежит сборник местных поэтов. «Первоцвет» называется. Они ведь разными бывают, местные поэты. Не знаешь, на что набредешь – то ли на золотой рудник, а то ли, как вы говорите, на любовь-морковь. Попросил я посмотреть книжечку. Открываю – как люблю – наугад...

- И что?

- Видите, приобрел.

- А теперь спешите подарить ее мне?

- Во-первых, расстаюсь с болью, а во-вторых, дарю при одном условии: если вы сейчас раскроете ее на той же странице, что и я: Что вы так смотрите на меня? Берите, и открывайте смелее.

- Вы издеваетесь?

- Отнюдь. Я не сомневаюсь, что вы откроете книгу там, где надо.

- Кому, простите, надо?

- Мне. Вам. Константину.

- Открыла. Читать?

- Читайте.

- Зоя Кузнецова. Это, наверное, ее портрет. Знаете, Асинкрит, не хочу ее обидеть, но внешность... не очень поэтическая.

- Плохо, Любовь Евгеньевна. Забыли вы уроки Алексея. Видеть то, что видят все – не мудрено.

- Но вы не сказали, я открыла ту самую страницу?

- Ту самую, Любовь Евгеньевна.

- И вы не разыгрываете меня?

- Под фотографией стихи. Прочитайте их вслух, пожалуйста.

- Я вообще-то...

- Неправда. Вы чудесно читаете.

- А откуда... Впрочем, хорошо, если гость просит.

- Вот именно.

И откашлявшись, Любовь Евгеньевна стала читать. И чем дальше она читала, тем глуше становился ее голос. Константин, закрыв глаза слушал «тетю Любу», а Сидорин почти с нежностью глядел на эту невысокую женщину. Так глядят на очень дорогих людей, с которыми, однажды соединив нас, судьба разлучает навсегда.

Наш маленький город. Глухая окраина.

Привычная слякоть и лужи.

По улицам Ангел бродил неприкаянно

И людям заглядывал в души.

А мимо все шли горожане уставшие

Под грузом обычной заботы

И белые крылья небрежно топтавшие,

И вслед бормотавшие что-то...

И шел он меж нами, светло и отчаянно

Дрожала в ладонях лампада...

А снег вдруг просыпался с неба нечаянно,

И падал, и падал, и падал.

В комнате воцарилось молчание. Его нарушил Сидорин.

- Ладно, мне пора. Счастлив был познакомиться с вами, Любовь Евгеньевна.

- А со мной? – спросил Корин.

- И с тобой, Константин.

- Асинкрит, - тихо сказала женщина, - спасибо... за подарок. И, если можно, скажите: это правда, что страница – та же самая?

- Правда, - улыбнулся одними глазами Сидорин.

Когда дверь за ним захлопнулась, Любовь Евгеньевна спросила своего друга:

- Костик, как ты думаешь, откуда этот человек...

- Узнал про стихи дяди Леши?

- Да.

- А ты не поняла?– спокойно ответил Константин, - он сам ему об этом и рассказал.

- Не понимаю.

- А чего тут понимать? Тот, который с белыми крыльями, и рассказал. Я вот тоже много чего слышал, только помалкиваю об этом.

- Слышал? - Любовь Евгеньевна смотрела на Константина, будто впервые его видела.

- Ну да. Это же просто. Здесь главное, когда он к тебе близко подойдет, на крылья ему не наступить.

Поиск по сайту: