Часть первая 12 страница

Как очарованный, смотрел Георгий Львович на прекрасное лицо умолкшего мага, ясные глаза которого любовались, казалось, каким‑то далеким видением.

– Вижу, друзья мои, что будущее готовит вам страшную борьбу с адскими силами, но зато велика будет заслуга того, кто спасает душу и вырывает ее у служителей зла, – сказал минуту спустя Манарма.

Он положил руку на голову Ведринскому и тот почувствовал будто его коснулась горящая головня; потом у него явилось ощущение, точно та же огненная рука легла ему на грудь и толкает куда‑то. Сначала ему казалось, что он несется в пространстве, подобно уносимой бурным порывом ветра снежинке; потом они полетел словно в мрачную бездну и потерял сознание…

Когда Ведринский очнулся, то увидел, что лежит на своей постели. С удивлением и конфузом заметил он, что было уж четыре часа дня; значит, он проспал чуть не весь день. Для него было непонятно, каким образом очутился он в кровати?… Они отлично помнил странную церемонию, происходившую в комнате адмирала; ему слышались еще захватывающие звуки флейты и чувствовался как будто одуряющий аромат. Он сознавал свое необъяснимое посещение индусского мага и помнил слова этого таинственного человека. Но как вернулся и лег он в постель? В этом он не мог дать себе отчета…

Позвонив слуге, Ведринский стал спешно одеваться.

– Встал ли адмирал? – спросил он лакея.

– Его превосходительство уже уехали в одиннадцать часов, а вам оставили большой пакет книг и письмо. Все это у них в комнате.

Ведринский огорчился известием, но затем сошел вниз.

На террасе все были в сборе и встретили его градом насмешек. Замятин и особенно Масалитинов дразнили его ночными похождениями, с которых он вернулся так поздно, что проспал весь день; а Михаил Дмитриевич рассказал, что делал все возможное, чтобы разбудить его: тряс, даже обтер ему лицо холодной водой, но ни что не помогло и он все спал, как чурбан.

Ведринский пил поданное по его просьбе молоко и отшучивался, как мог. Надя передала ему последний привет крестного. У нее в глазах стояли слезы, и бедная девушка была так грустна, что даже жених не мог развеселить ее.

Как только представилась возможность незаметно скрыться, Ведринский отправился в бывшую комнату адмирала. На столе лежала большая связка книг, которые он с жадностью осмотрел. Книг было много, на английском, французском и немецком языках, а к ним приложены рукописи и переводы с арабского, санскритского и еврейского. Тут же рядом стояла шкатулка из сандалового дерева, средних размеров, и на ней лежало письмо. Открыв его, он нашел ключ от ящичка и несколько листков подробных наставлений, а на первом листке стояло:

«Никогда, ни под каким предлогом не следует давать читать или одолжать книги и рукописи, предназначенные для личного употребления; они не должны быть в руках профанов. В шкатулке находится красный флакон, и каждый день следует принимать по три капли содержащейся в нем жидкости. Темно‑красные капли в зеленом флаконе следует принимать только раз в неделю, тоже по три капли. Бесцветной мазью из алебастровой баночки надо натирать лоб и виски перед началом чтения. Вторую, маленькую шкатулочку, с фигурой сфинкса, сохранять, не прикасаясь к ней; когда наступит время, будет указан и способ употребления ее содержимого».

Обрадованный Ведринский мысленно благодарил за оказанную ему помощь Ивана Андреевича и мага, учеником которого он также становился. Горя нетерпением начать чтение, он сел, подвинул к себе одну из рукописей и открыл ее. Над текстом была приклеена бумажка с надписью красными чернилами:

«Кто начнет читать эти страницы, не подготовившись предварительно уединением, сосредоточением и молитвой, т. е., кто приступит к изучению, выйдя прямо из флюидического хаоса, создаваемого людской толпой, тот будет читать лишь, буквы и слова, но ничего не поймет в них. Глубокий и тайный смысл учения останется сокрытым для него, как для профана».

Ведринский закрыл рукопись, и по лицу его скользнула улыбка. Невидимая сила, взявшаяся править его жизнью, оказывалась удивительно предусмотрительной, и с первой минуты твердо подчиняла его душу. Но это оккультное подчинение ни мало не стесняло его и не вызывало в нем неудовольствия; наоборот, душа его была спокойна при мысли, что у него был отныне руководитель и покровитель.

– Я почитаю вечером, помолившись и сосредоточившись, – подумал он. – Это называется, если не ошибаюсь, очистить свою ауру от посторонних влияний.

Вечером Георгий Львович ушел раньше обыкновенного в свою комнату под предлогом головной боли и, заперев дверь, вынул из ящика рукопись, которую смотрел днем. Перед началом чтения он долго и усердно молился, а потом сосредоточился и ушел мысленно в свое прошлое.

Какими странными путями Провидение незаметно привело его к порогу посвящения и нравственного совершенствования. Вспомнилось ему то роковое, гибельное положение, в котором он очутился, когда им овладел демон азарта, от которого его спасло чудесное приключение в Гренаде; а потом следовала случайная встреча с адмиралом, решившая окончательно его дальнейшую судьбу. Он схватил рукопись и прижал ее к своей груди.

– О, чудесный мир, сокрытый от взоров невежд! Счастлив тот, кто может переступить твой порог, проникнуть в твои тайны, исследовать твои бездны и созерцать чудеса твои.

В то время как эти пламенные, восторженные мысли наполняли его душу, ему показалось, что с плеч его вдруг спадает какая‑то тяжесть, а из старой рукописи, которую он все еще прижимал к своей груди, раздается мелодичная музыка. Он вздрогнул, не будучи в состоянии дать себе отчет в этих ощущениях, но в ту же минуту ему послышался слабый, как дуновение, голос, шептавший ему:

– Порыв души твоей, жаждущей знания, уже создал невидимую связь между тобой и светом, к которому ты стремишься.

Взволнованный Ведринский сел и обхватил голову руками. С ним совершалось нечто, никогда раньше не испытанное. В мозгу нарождались новые идеи, а казавшиеся прежде непонятными вопросы разрешались с невероятной быстротой и ясностью. Столько новых мыслей приходило в голову, что мозг его казался ему слишком малым, чтобы вместить их. Он уже не сомневался; в нем свершалась таинственная, астральная работа, а в душе разгоралось чувство благоговения и благодарности к тому неведомому, которое проявлялось вокруг него; его охватил мистический трепет, ощущаемый верующим перед почитаемой святыней.

У него явилось могучее и непобедимое желание молиться. Он преклонил колени и воздел руки к той невидимой силе, которая управляет нашими судьбами; волна горячего чувства вырывалась из его сердца и из глаз потекли слезы.

Молитва его не выражалась словами, или даже определенными мыслями, а между тем он чувствовал, что из всего его существа изливалось то истинное, великое моление, которое является священным союзом и соединяет неразрывной связью Творца с Его созданием. А этот священный союз – прекрасен и велик, как сам Бог, будучи воплощением абсолютной гармонии, отражение которой нисходит на несовершенного человека, чтобы поддержать его и возвысить. Изучающие высшую, светлую магию и переживавшие внутренний восторг в тот момент, когда трепещут и развертываются духовные крылья, естественно чувствуют, как их влечет в однородную им среду, и вполне поймут только что высказанную мысль…

Одни аскеты и гении в состоянии постичь все упоение подобного состояния души. Поэтому‑то гений и творит непрерывно и неустанно, не ожидая даже награды, где‑нибудь на убогом чердаке; голодный, мечтает он о бесконечности, и для него ни в каком виде красота не остается незаметной, он воспевает всю природу, он прославляет могущество Божие, и все служит материалом для его труда. Упоенный этим восторгом, он забывает свою земную нищету и создает великое, ибо видит одно прекрасное, а для существования ему достаточно счастья творить, жить в лучезарном свете его мечтаний и подниматься в сферы божественной гармонии. Истинный гений никогда не жаден на золото… Равно и отшельник в своей жалкой норе, не имея ничего, кроме рубища, а пропитанием – корку хлеба и коренья, не променяет своего логовища на царский дворец, и воды своего источника на стол миллионера. Он упоен окружающей его сферой чистоты и гармонии; его прозорливому оку являются небесные видения, а утонченный тишиной слух внимает музыке сфер. До него не доходят ни бестолковый шум, ни зловонные испарения людских страстей и преступлений. Будучи чистым и легким, он в состоянии развернуть крылья своей души и вознестись в таинственные области, запретные для обыкновенного смертного, который сладко ест и пьет, живет с удобствами и взращивает все низменные инстинкты плоти. Человек толпы ненавидит то, чего не понимает, подобно тому как нищий ненавидит богатого, не смея в своих отрепьях переступить порог его дворца. Волшебный круг, отделяющий толпу от человека избранного, ясно ощущается с обеих сторон: одна невольно чувствует преграду и раздражается, а другая сознает приближение пошлости и бежит от нее. А в результате высший человек остается гордым и сдержанным в своем одиночестве, тогда как яростная, горящая ненавистью толпа обрушивается на него, пытаясь столкнуть его в грязь, а не то, если возможно, и уничтожить…

Время после отъезда адмирала шло без особых перемен. Замятины много принимали, да и сами часто ездили к соседям, так что прогулки, поездки, пикники и всякого рода деревенские удовольствия шли своим чередом. А между тем прежняя беспечная веселость исчезла как будто в семье, и точно что‑то тяжелое витало в воз духе.

Филипп Николаевич часто бывал озабочен и даже встревожен; Надя грустила и ее преследовали дурные предчувствия, а кроме того, беспокоило то, что Михаил Дмитриевич видимо бледнел и худел, казался усталым, а иногда до странности апатичным. Мила была ежедневной гостьей и принимала участие во всех сборищах молодежи. Она замечала, что Масалитинов, почти не стесняясь, избегал ее и, в такие минуты, злая усмешка кривила ее алые губы, а острый, как жало, взгляд ее зеленых глаз провожал непокорного.

Надя поймала раз один из таких взглядов, и в сердце ее родилось враждебное чувство презрения. Это отнюдь не была ревность, да у нее и не было повода ревновать, ввиду едва скрытого отвращения Михаила Дмитриевича к Миле; но ее просто возмущало это упорное преследование человека, уже связанного словом с другой, да притом еще в доме, где ей оказывалось столь широкое гостеприимство. Ни малейшей тени дружбы не было между Надей и Милой; обе оставались друг к другу холодны и сдержанны, прикрывая лишь светской вежливостью взаимную антипатию.

Ведринский уединялся теперь более прежнего и проводил половину ночей за чтением и изучением. Эта новая работа увлекла его, а пошлые разговоры и светская болтовня стали казаться ему настолько нелепыми и скучными, что он старательно избегал их, насколько мог.

В это время Филипп Николаевич был вызван телеграммой в Киев и в тот же день вечером покинул Горки, видимо озабоченный. Екатерина Александровна воспользовалась этой поездкой и просила Замятина найти для нее в Киеве просторную и красивую квартиру, предполагая провести там зиму, чтобы повеселить Милу, так как доктора настоятельно предписали ей как можно больше развлекаться. Замятин обещал поискать подходящую квартиру, к большому, однако, неудовольствию Нади, которой вовсе не улыбалась перспектива постоянно сталкиваться с несимпатичной парой. Легко было предвидеть, что Екатерина Александровна всунет в их общество свою приемную дочку.

Да и Надя стремилась скорее покинуть Горки; ей все чаще и чаще вспоминались теперь слова крестного, умолявшего их бросить злополучное место. В первых числах ноября предстояла свадьба Нади, а надо было еще много сделать для приданого, и молодой девушке хотелось вернуться в Киев. Но большое празднество, готовившееся у Максаковых, рассеяло ее тревожные мысли и она вся ушла в хлопоты о своем туалете. Надя была слишком молода, чтобы столь важное обстоятельство не привлекло ее внимания.

Максаковы были очень богатые помещики; жили они широко, принимали много и не упускали случая повеселить молодежь. На этот раз, они праздновали производство в офицеры старшего сына и одновременно, день рождения единственной дочери, которой исполнялось семнадцать лет. По мнению молодежи, это двойное торжество должно было и праздноваться вдвойне. На первый день был назначен костюмированный бал, с иллюминацией, фейерверком и т. д.; а на следующий – предстоял большой обед и обыкновенный бал. На маскараде все дамы должны быть одеты цветами, бабочками, феями или ундинами; предстояло танцевать балет, а Мэри Максакова, как виновница торжества, должна была изображать царицу цветов.

Приглашены были не только все соседи, верст на двадцать в окружности, но и офицеры соседнего полка с женами и дочерьми. Многие приехали еще накануне, другие поутру в день праздника, а все дальние должны были провести там ночь между обоими праздниками. Дом Максаковых допускал такое широкое гостеприимство. Это был настоящий дворец, построенный одним из вельмож Екатерины II, который затем дал его в приданое дочери, а впоследствии имение досталось по наследству Максаковым. Громадный дом походил отчасти на Версаль, а окружавший парк был разбит и подстрижен во вкусе рококо.

Понятно, что такое торжество взволновало весь дамский мир и ни о чем другом не было разговоров, как о бале; все еврейки соседнего городка были на ногах и рыскали, доставая газы, шелка, стеклярус и цветы. Все модные магазины были опустошены, а портнихи, не покладая рук, работали день и ночь, и то не могли еще исполнить всех заказов.

Надя также была вся поглощена заботами о наряде; она избрала костюм феи родников, потому что в парке Максаковых был железистый источник, над которым, был устроен особый грот, который должны были иллюминовать; а так как он находился совсем близко от дома и виден был с большого балкона, то она желала показаться там, прежде чем явиться в залу. Вокруг будут сгруппированы цветы в виде живой картины, освещенной бенгальскими огнями, а после этого весь кортеж, под звуки музыки, должен был пройти в большую залу. Зрителями служили, конечно, родители, пожилые и прочие не костюмировавшиеся гости. Платье Нади было из голубоватого газа с серебряными блестками, длинное, развевающееся, охваченное в талии поясом из водяных цветов, и с широкими распашными рукавами; шею украшали великолепные нити горного хрусталя, спускавшиеся на грудь. На голове среди водяных цветов должна была сиять маленькая остроконечная корона, также из горного хрусталя, а крошечные электрические лампочки, скрытые в зелени, придавали хрусталю волшебный блеск.

Посреди этой суеты и приготовлений одна Мила бездействовала; у нее уже был костюм из цветов, сделанный в Париже для одного бала, быть на котором ей помешала болезнь, и платье она привезла с собой. Но в душе она бесилась, негодовала и приходила в отчаяние. Страсть ее к Михаилу Дмитриевичу все росла; она пылала желанием завладеть им, лишилась сна и аппетита, а между тем, несмотря на все ее кокетство и гипнотическую силу, направленную против него, она ни на шаг не подвинулась к победе над любимым человеком. Видя, что тот сторонится от нее, избегает говорить с ней и даже смотреть на нее, она инстинктивно чувствовала, что внушает ему отвращение; а сознание это хотя и бесило Милу, но не привело в отчаяние. Недаром была она дочерью Красинского, как и он, – упорной, жестокой и бессовестной.

За несколько дней до праздника, под предлогом усталости, она осталась на острове и отказалась пить вечером чай у Замятиных. Когда уехала Екатерина Александровна, Мила позвонила горничную и приказала открыть картоны с костюмом, чтобы примерить его. Костюм изображал мак и сделан был с необыкновенным вкусом и неподражаемым изяществом парижских мастеров. Юбка представляла опрокинутый цветок; большие листья фиолетового газа были красиво подобраны, длинный гибкий стебель опоясывал талию и от него свешивались две головки мака, – одна зеленая, другая темная, уже спелая. От талии поднимался другой конец стебля, который поддерживал большой цветок на голове в виде убора. На этом чудном темном фоне красиво рисовались пышные золотисто‑рыжие волосы Милы, образуя вокруг ее тонкого личика золотистый ореол. Лиф представлял бутон мака, а листья цветка – рукава и отделку, очень открытого, однако, корсажа, обнажавшего ее лебединую шею во всей ее классической красоте. Из драгоценностей предполагала она надеть нить черного жемчуга, найденного в шкатулке матери. Довольным взглядом разглядывала Мила в зеркале свой пленительный облик. В ее демонической красоте было что‑то действительно восхитительное, и огонь ее больших зеленоватых глаз мог легко очаровать сердце мужчины.

– Да, – говорила она себе с чувством удовлетворенья, – я красивее Нади с ее ребяческим, ничего не выражающим лицом, а Мишель должен безумно полюбить меня, – я того хочу и достигну; но надо спешить. Через двенадцать дней кончается его отпуск, и я должна теперь же покорить его.

И с горделивой усмешкой на устах, с блестевшими торжеством глазами, наклонилась она вперед, чтобы лучше видеть себя…

Но одного не заметила Мила, а именно, что своим длинным, тонким, гибким телом и зеленоватыми, русалочьими глазами, под фиолетовым убором, она удивительно напоминала пресмыкающееся, которое вытягивает любопытную голову из травы, готовое при малейшем шуме снова спрятаться в темноту. Когда она покачивалась, повертывая из стороны в сторону свою чуть склоненную на слишком длинной шее головку, невольно являлось представление, что под волнами газа скрывалось гибкое тело змеи, готовой обвить и задушить свою жертву.

Мила развертывала большой веер из страусовых перьев, когда вошла г‑жа Морель и пришла в восторг от ее красоты. Рассказав затем свежие подробности о празднике, о том, как они отправятся туда, и предсказав ей самые блестящие победы, так как ее дивная красота не могла остаться незамеченной, – Екатерина Александровна ушла.

Миле спать не хотелось. Присмотрев за укладкой костюма и поужинав куском холодной дичи со стаканом молока, она ушла в свою спальню, бывшую комнату покойной матери. Там она закуталась в шелковый пеньюар, уселась и принялась за французский роман. Вдруг она почувствовала странную сонливость и хотела встать, чтобы пройти к постели, но ноги и руки налились словно свинцом и отказывались служить. В глазах завертелся точно фосфоресцировавший шар, голова закружилась и перед нею опустилась будто черная завеса. Одну минуту у нее мелькнуло ощущение, что она висит над пропастью, а затем она потеряла сознание.

XII

Когда Мила открыла глаза, она с ужасом вскрикнула.

Место, где она очутилась, было ей совершенно незнакомо. Это была низкая комната со сводами, по‑видимому – подземелье, потому что окон нигде видно не было, а сама она полулежала в большом кожаном кресле. Неподалеку от нее стоял стол и на нем в канделябре горели красные восковые свечи; большая старинная книга лежала открытая перед кожаным с высокой резной спинкой стулом. Через небольшую, узкую и стрельчатую дверь виднелась вторая комната с кроватью под балдахином. Недоумевавшая Мила со страхом рассматривала странную обстановку, но в эту минуту на пороге показалась высокая мужская фигура, направлявшаяся к ней с протянутыми руками.

– Не бойся, Мила, тебе не грозит ни малейшей опасности, потому что ты находишься у отца, – сказал он, нагибаясь и целуя ее в лоб.

– Папа, ты живешь здесь, в этом подземелье? Как же мне сказали, что ты умер? Где же ты был все время? И зачем тебе скрываться? Ведь ты – такой молодой и красивый, – воскликнула Мила, обнимая его за шею и целуя.

Красинский улыбнулся.

– Есть многое, о чем нельзя говорить, но что имеет очень серьезные основания. Со временем, дитя мое, ты узнаешь все, а пока скажу тебе только, что я установил сношения между нами с целью заняться несколько твоим воспитанием. Ты живешь, бедное дитя, непонятая, в неведении и без защиты, окруженная недоброжелательством, и даже внушая собой страх или отвращение. А между тем вокруг и вблизи тебя, – стоит только тебе протянуть руку, – есть все, что ты можешь пожелать. Ты молода, красива, богата и будешь еще богаче; ты хочешь быть любимой, – что очень понятно, – а нелепые препятствия преграждают тебе путь к счастью. Так хочешь ли ты стать моей ученицей, чтобы научиться управлять оккультными силами, которые дадут тебе все, что пожелаешь?

Мила смотрела на него в немом очаровании. Отец казался ей обаятельно прекрасным, несмотря на смертельную бледность и странный огонь в его впалых глазах; бывшая на нем длинная, черная бархатная блуза и широкий белый отложной воротник придавали ему сходство со средневековым алхимиком.

– Папа, ты – точно доктор Фауст, – нерешительно сказала она.

Красинский засмеялся.

– Не совсем, хотя в сущности, я – потомок тоже великого колдуна, пана Твардовского. А так как ты тоже происходишь от него, то тебе не подобает быть невеждой в магии. Видишь это кольцо.

Он протянул свою белую как воск руку, на пальце которой было надето волшебное кольцо, и Мила с суеверным страхом оглядела его.

– Папа, если ты – волшебник, дай мне средство, чтобы меня полюбил Масалитинов, жених Нади. Только я не хочу его смерти. Говорили, будто от моей любви умер Цезарь Висконти, жених мой, о котором я так горевала.

– Он будет твоим, дорогая моя, и не умрет. Но ты еще не ответила мне, хочешь ли быть моей ученицей?

– Несомненно. Само собой понятно, что я хочу научиться всему, что ты будешь добр мне преподать.

– Отлично, и для начала я научу тебя пользоваться кольцом, которое подарил тебе в тот раз.

Он взял кольцо, повернул его и показал Миле, что если слегка нажать камень, то с противоположной рубину стороны высовывается крошечная, тонкая и острая иголочка.

– Когда ты будешь пожимать руку мужчины, любви которого пожелаешь, нажми слегка на камень. Укол будет едва чувствителен, а тем не менее состав, находящийся в золотой иголочке, войдет в тело данного лица. Кровь загорится в нем и им овладеет настоящее любовное исступление. Но ты должна быть осторожна и лишь изредка прибегать к этому средству, потому что частое применение его к одному и тому же лицу может довести до бешенства. Поняла ты меня?

– Да, папа, благодарю, и буду осторожна. Но скажи мне, – я не могу понять, – как живешь ты в этом подземелье, без воздуха, без света, без пищи! Чем ты питаешься?

– Успокойся, у меня здесь все необходимое. А воздух ведь хорош здесь?

– Правда. Пахнет сосной, точно здесь уголок леса, – заметила Мила, с любопытством озираясь кругом.

– Вот мой лес, – сказал Красинский, указывая на один угол подземной залы, где на низком столе, стоял расширенный кверху сосуд, в котором бил небольшой фонтан зеленоватой воды. – Кроме того, ты забываешь, что целые годы я жил один на острове единственным хозяином дома; значит мог, когда вздумается, выходить дышать воздухом и греться на солнце.

– А где вход к тебе? Я не помню, как вошла. Я уснула наверху в своей комнате, а проснулась здесь. Мне хотелось бы знать этот путь.

– Ты узнаешь его, дорогая, но только потом, когда получишь посвящение, произнесешь обет и примешь благословение магическим мечом. По твоим блестящим глазам я узнаю в тебе свою дочь. Твоя мать была слабая, нерешительная женщина; она оттолкнула истинное счастье. Послушай она моих советов, уступи моим просьбам, она жила бы и теперь, полная сил и красоты. Ты будешь благоразумнее и вступишь в нашу громадную, могущественную общину, разветвления которой покрывают весь мир. Многие из наших сочленов, мои друзья, посещают меня здесь; да и ты сколько раз встретишься в обществе с нашими братьями и сестрами. Одинокой ты не останешься, но ты одна будешь знать, что эти, иногда очень и очень высокопоставленные лица с безупречной репутацией, – братья по Люциферу. Ха! ха! ха! О, как свет глуп! Еще одна вещь. С этого дня ты не должна ходить на могилу матери. Ее строптивая и мстительная душа хочет вырвать тебя у меня и встанет между нами. Потому берегись и не давай увлечь себя на указываемый ею путь; там тебя стережет медленная и мучительная смерть от истощения твоей жизненной силы; а тебе нужно много жизненности и свежих сил для того, чтобы жить, любить и наслаждаться; если тебе будет недоставать этого живительного сока, ты погибнешь. А теперь, дитя мое, тебе пора вернуться к себе.

Он поднял руку, и Миле показалось, что пальцы его быстро вертели блестящий шарик. Но она не могла ни‑188 чего рассмотреть, потому что мгновенно у нее закружилась голова. Словно во сне, слышала еще она повелительный голос, приказывавший ей вернуться в ее комнату, а потом она окончательно потеряла сознание.

Открыв глаза, Мила оказалась сидевшей по‑прежнему в кресле, а книга, которую она читала, валялась около нее на полу; она ощущала такое утомление, что не в состоянии была соображать. Мила дотащилась до постели, кое‑как разделась и, едва только опустилась на подушки, как забылась свинцовым сном.

Проснулась она поздно. У нее сохранилось ясное воспоминание о посещении подземелья и свидании с отцом, хотя в первую минуту она не могла дать себе отчет, – сон это был, или действительность? Вдруг вспомнила она про секрет, который показал ей отец. Она спешно сняла кольцо и осмотрела его внутреннюю сторону. Сначала простым глазом она не могла найти маленькую иголочку и только в лупу увидела ее, нажимая на камень. И Мила с довольной улыбкой надела опять кольцо; значит она не спала.

Наконец настал день бала. Выехали до полудня, так как предстояло два часа пути и следовало отдохнуть прежде, чем начать одеваться.

Мила бесилась, потому что холодность Масалитинова и упорство, с каким тот ее избегал, глубоко возмущали ее и в душе ее закипало жгучее желание мстить. Наружно она старалась скрыть свои чувства и искусно, с мнимой наивностью, принудила даже некоторым образом Михаила Дмитриевича пригласить ее на мазурку, которую тот танцевал превосходно, по ее мнению.

С наступлением вечера все костюмированные дамы собрались вокруг маленького грота, занятого феей источника и озаренного голубоватым светом. Когда бенгальские огни начали заливать потоками разноцветного света прелестную группу живых цветов, перед собравшимися на террасе зрителями развернулась действительно волшебная картина. Затем шествие, с царицей цветов во главе и под звуки военной музыки, направилось в танцевальную залу, устроенную на просторной лужайке, где был настлан пол, а в виде крыши натянут полосатый тик. Люстры, канделябры и бесчисленные фонарики освещали залу и окружающие кусты, где расставили буфеты и беседки для отдохновения. Ночь стояла чудная, благоуханная и было тепло, как днем.

Масалитинов был совершенно очарован красотой своей невесты; но он заметил тоже и Милу, эксцентричная красота которой произвела сенсацию между молодежью, хотя та ему по‑прежнему не нравилась.

– Она вырядилась маком, а следовало бы просто дурманом, это больше было бы ей к лицу, – заметил Ведринский. – Есть что‑то зловещее в этой женщине с зелеными глазами и гибкими, словно у тигрицы, движениями. Уж очень она на тебя поглядывает, не нравится мне это, – прибавил он.

Масалитинов презрительно пожал плечами.

– Не бойся, она не опасна для меня, а стрельба ее зеленых глаз – впустую. Ты прав, но она больше похожа на ящерицу, и хоть это не будет вежливо, но я не думаю танцевать с нею, ничего кроме мазурки, которую и то она у меня чуть не насильно вырвала.

Мила не замечала как будто вовсе, что Михаил Дмитриевич не танцует с ней; кавалеры осаждали ее и она не могла даже принимать все приглашения, но уже в глубине души ее кипела затаенная злоба. Когда Масалитинов пришел за ней перед мазуркой, она встретила его улыбкою и тотчас встала. Но едва начали они танцевать, как она сдернула одну из своих зеленых шелковых перчаток, которая оказалась разорванной, и бросила ее.

– Дыры эти действуют мне на нервы, – проговорила она, смеясь. – И доказывают только, что в Париже также хорошо обманывают, как и здесь.

В одной из фигур танца Масалитинову показалось, будто что‑то кольнуло его в руку, хотя ощущение было крайне слабо и он почти тотчас же забыл его. Но затем, незаметно для него самого, по жилам стал разливаться сильный жар, сердце забилось сильнее, точно от крепкого вина, и понемногу стал дрожать каждый фибр его существа, а кровь горячим потоком ударила в голову.

– Боже, как вы разгорячились, Михаил Дмитриевич, – заметила Мила, когда по окончании фигуры, он намеревался вести даму на место. – Мне тоже очень жарко; и не худо бы выпить стакан лимонада, – прибавила она, направляясь к буфету.

Там была толпа и все стулья заняты.

– Возьмите бутылку и пойдемте распивать ее в сад; там найдется свободная скамья, – предложила Мила с самым невинным и наивным видом.

Ничего не подозревая, Масалитинов достал бутылку лимонада и последовал за своей дамой; а та чуть не бегом бросилась в дальше кусты, где действительно оказалась скамья и фонарики красноватым светом озаряли уголок.

Мила налила стакан и подала его кавалеру. Зеленоватые, фосфорически блестевшие глаза ее были теперь широко раскрыты и смотрели на Масалитинова жадным, полным откровенной любви взглядом… И странно, но Масалитинов не почувствовал на этот раз отвращения. Он сам пожирал глазами стоявшую перед ним молодую Цирцею, стройную, гибкую, воздушную, как бабочка, с головкой, увенчанной пышной короной волос, которые выглядели золотом из‑под фиолетовых лепестков и зеленых листьев, а от света электрической лампочки на голове вспыхнули словно аметисты и изумруды.

В Миле бушевала та же безумная страсть, которую внушал ей некогда Цезарь Висконти. Ее охватило непреодолимое желание прильнуть к устам молодого богатыря, дышавшего здоровьем и силой. И вдруг с удивлением, но и со страхом увидела она, что из всего организма Масалитинова вырывались словно потоки красноватого пара и запах этот опьянил ее. С жадностью вдыхала она живительное веяние, которое производило на нее действие вина и точно всасывался во все ее существо.

Поиск по сайту: