Часть третья. Гувернантка

В Рязань мужик привез меня поздно вечером. И я остановилась на постоялом дворе. На другое утро мне нужно было решить, куда ехать. Перед отъездом муж дал мне взаймы, под мою спальную мебель и сундуки с платьем и бельем, сто рублей. На деньги эти жить долго было нельзя, разумеется, и я решила ехать как можно далее на юг - искать уроков или места в гувернантки. Я затруднялась решить, в какую сторону ехать, и потому послала с горничной записку к старшему шаферу, чтобы с ним посоветоваться, и просила его прийти ко мне. Пока горничная ходила к нему, ко мне явился содержатель вольной почты и стал предлагать свои услуги свезти меня в Москву.

- Да кто тебе сказал, что я еду в Москву?

- Да здешний хозяин постоялого двора. Разве же вы не едете в Москву?

- Нет.

- Так в Тамбов, что ли?

- В Тамбов.

- До него, пожалуй, сейчас и не доедешь - распутица: все реки вскрылись, мостов много снесено.

- Ну а какой ближайший город до Тамбова?

- Козлов.

- Ну вот и вези меня в Козлов... До него-то доедешь?

- Постараемся, хоть и больно трудно.

- Сколько будет стоить?

- Двадцать пять рубликов положите. Сторговались. Сошлись на двадцати рублях. Он взял с меня вперед десять рублей, сказав, что остальные деньги я буду выплачивать по дороге, на станциях. Я ему, разумеется, доверила, и вышло дороже, потому что на всех станциях с меня брали по расчету и вышли все те же двадцать пять рублей; он же получил даром, по крайней мере, рублей восемь. Я велела ему тотчас же закладывать лошадей, и как только горничная вернулась от шафера, обещавшего прийти ко мне в двенадцать часов, села в поданные сани и уехала.

В эту ночь мне пришлось ночевать в имении Уманцов, которые, между прочим, держали почтовую станцию. Дороги были ужасные, и ямщики не соглашались ехать до рассвета, так как у Пронска были какие-то гати, которые в темноте невозможно проезжать. Я должна была поневоле покориться.

"Вот если бы Уманец подозревал, что я здесь ночую!.." - внутренне улыбалась я, ложась на голую узкую лавку постоялого двора. Вместе с тем я невольно беспокоилась: "А вдруг накроет кто-нибудь из них: войдет случайно!.."

К счастью, никто не накрыл. На рассвете я благополучно переехала гать с помощью мужиков, специально поставленных помогать переезду. Действительно, местами они почти переносили сани на руках и спасали от выступавшей воды. Им, разумеется, пришлось заплатить и по положению, и на чаёк.

Обледенелые и продрогшие мы приехали в Козлов и остановились на постоялом дворе, где нам отвели узенькую комнатку с перегородкой, не доходившей до потолка. На другой день я пошла с моей горничной Марьей отыскивать себе комнату в частном доме, что мне и удалось.

Добродушная молодая лавочница сдала мне за два рубля в месяц небольшую комнату с жестким клеенчатым диваном из красного дерева, белым некрашеным столом, тремя стульями и большим сундуком, на котором на ночь примащивалась Марья. За харчи наши она взяла восемь рублей, причем Марья ела со всеми постное, а мне, не выносившей постной пищи, давались яйца, каша и вдоволь молока.

Не успела я устроиться, как ко мне явился частный пристав, стал расспрашивать о причине моего приезда и затем спросил пачпорт. Выданный мужем вид, не засвидетельствованный местною полицией, не удовлетворил его, и он потребовал его засвидетельствования. Так как я совсем не знала исправника уезда, в котором жил муж, то послала свидетельствовать вид пронскому исправнику, которого раза два или три встречала у деверя.

Вскоре по отправке этого вида, к ужасу своему, я убедилась, что беременна. Я очень любила детей и, когда была девушкой, мечтала о радости сделаться матерью, но теперь факт этот привел меня в отчаяние. "Я только в том случае могу любить ребенка, если мой муж никогда его не увидит", - говорила я себе. Я считала себя достаточно сильной и способной, чтобы зарабатывать хлеб и воспитывать своего ребенка. К тому же, оставаясь со мной, он будет прекрасным человеком, а не таким ничтожеством, как его отец". Разрешив этот вопрос, я уже не колебалась более и продолжала стоять на том, что никогда более не вернусь к мужу.

В ожидании ответа исправника с засвидетельствованным видом я углубилась в чтение исторических сочинений Тьера и Гизо, которые рекомендовала мне в Москве приятельница, а ей - "один умный человек". В страстную пятницу, часов в двенадцать, я сидела за своим обедом, состоявшим по обыкновению из яиц и молочной каши, как в дверях появился мой деверь.

- Ma soeur! за яйцами и в страстную-то пятницу! - ахнул он прежде всего.

А затем очень ласково сказал мне, что приехал за мной с моим мужем. На мое возражение, что я не вернусь к мужу, он еще сердечнее стал объяснять, что несходство характеров не есть преступление; между тем я, разъезжая так по России, даю повод дурно думать о себе. Если я не хочу жить с мужем, то они с Раисой охотно примут меня в свой дом.

Я сказала, что не хочу жить приживалкой, а предпочитаю получить формальный вид и самостоятельно зарабатывать хлеб.

На это он возразил мне, что муж, разорвав присланный к нему исправником вид, сказал, что никакого другого вида больше не даст, что если меня тяготит жить у них даром, то я могу заниматься с их старшей дочерью, которую я раз увозила к себе. Мне ничего более не оставалось, как согласиться; но ехать с мужем и даже на минуту видеть его я наотрез отказалась. Деверь и на это согласился, сказав, что поедет сейчас на постоялый двор, заставит мужа выехать вперед и через два часа приедет за мной.

Так и сделали. Мы поехали в кибитке на почтовых пятериком по непролазной грязи, так как снег совсем стаял и дороги были очень тяжелые.

Ночью мы прибыли в имение деверя. Я узнала, что муж ночует тут же. Это меня сильно встревожило: я стала подозревать ловушку, которой, к счастью, не оказалось.

На другой день муж пробыл целый день у деверя, причем мне приносили есть в мою комнату, и только в день Пасхи, встретив ее с братом, уехал к себе в имение. Я успокоилась.

Но через несколько времени пришли доложить деверю о прибытии верхового с письмом и посылкой от моего мужа. Судя по растерянному лицу деверя, я поняла, что эта новая выходка мужа имеет прямое отношение ко мне. В этом еще более убедило меня лицо Раисы, которой деверь передал письмо, а посылку и еще какую-то бумагу унес с собой в кабинет. Раиса долго не решалась передать мне письмо мужа. В письме своем муж, как и следовало ожидать, рассыпался в площадной брани по моему адресу. "Позор развода должен всегда падать на жену, - писал он в конце письма. - Между тем вы, держа ее у себя, как бы оправдываете ее перед светом, и вся вина целиком падает на меня. Поэтому если вам нравится позорить меня таким образом и вы не прогоните ее от себя, как она того заслуживает, то я вернусь опять к вам и силою водворю ее к родителям".

- Ну, вот видите: я была права, отказываясь оставаться у вас. Я чувствовала, что это, так или иначе, должно случиться, и потому простимся.

Несмотря на их попытки уговорить меня, я заявила, что уезжаю завтра же, и, миролюбиво расставшись с ними, выехала на другой день в Волоколамский уезд, к тетке, у которой гостила сестра Саша. Несмотря на усиленные просьбы деверя и Раисы, я отказалась от присланных мужем подарков и венчального кольца и тут же подписала бумагу, в которой он своей рукой написал заявление о моем отречении от прав на его наследство как за себя, так и за своего ребенка.

Тетушка встретила меня сердечно, хотя и недоумевала перед моей решительностью и моими поступками.

Оба ее сына, взрослые гимназисты, немного моложе меня, были очень довольны моим приездом, так как любили меня и привыкли ко мне с детства. Мы очень весело провели конец лета.

Двоюродные братья уехали с французом-гувернером в Москву к началу занятий, а тетка осталась почти до Рождества, для того чтобы присутствовать при моих родах.

Роды сошли благополучно в конце ноября. Я оставалась некоторое время с Сашей вдвоем. После Рождества Саша должна была ехать к родным в Москву. Я же раздумывала, как мне быть, оставаясь совсем одна с ребенком и кормилицей после праздников.

Тут выручил меня дядя, брат матери.

По состоянию своему он принадлежал к средней руки помещикам, но хозяйством не занимался и жил в Волоколамске, где служил по выборам судьею. Когда-то красавец собою, он теперь растолстел, но сохранил веселый нрав и добродушие, привлекавшие к нему всех, кто его знал. Бывший гусар, отличавшийся самыми отчаянными проделками, он к двадцати восьми годам остепенился. В один из своих приездов на побывку в имении родителей он встретил где-то на балу хорошенькую шестнадцатилетнюю Веру, только что окончившую курс в одном из московских пансионов, тотчас же влюбился в нее и чуть ли не к концу бала сделал предложение: оно с радостью было принято ее родственниками и с негодованием - его родней, шокированной таким неравным браком, так как отец невесты был купец из вольноотпущенных крестьян.

Когда я приехала, у дяди было шесть человек детей, из которых трое уже учились и им требовалась гувернантка. С появлением первых детей Вера Ивановна, слишком молодая и неопытная, растерялась и, живя первое время замужества в Москве, отдала двух или трех из них своей матери, грубой, невоспитанной и необразованной купчихе, избаловавшей их донельзя. Порядочно прожившись в Москве, дядя поселился в Волоколамске. Здесь только Вера Ивановна обратила внимание на распущенность детей и принялась за их исправление и воспитание. Так как в то время розга играла весьма существенную роль в воспитании детей, то тетушка именно к ней и обратилась. Она пробовала нанимать им гувернанток, но так как дети были непослушны, грубы и воровали и так как мать тетушки считала своим долгом вмешиваться в их воспитание, обижала и третировала гувернанток, то гувернантки оставались у дяди только до тех пор, пока не зарабатывали денег, забранных вперед. Сменилось их несколько, и последняя только что уехала перед праздниками в Москву. Озабоченная тетка совещалась с Сашей, как ей быть; тогда Саша предложила ей в гувернантки меня.

Дядя с теткой ухватились с радостью за эту мысль, и в начале января я поселилась у них.

Педагогические обязанности я приняла с легким сердцем и с сознанием, что наконец становлюсь пригодной к чему-нибудь, не буду дармоедствовать и стану зарабатывать свой хлеб.

"Тем лучше, что дети испорчены, - думала я. - Какая заслуга заниматься с примерными детьми, когда дело воспитания идет как по маслу и дети прекрасные. Вот над такими стоит поработать!"

И действительно, дети оказались примерно дурными.

Нельзя сказать, чтобы опыты мои были особенно удачны, но все же мне удалось пробудить в них человеческие чувства. Бывали минуты, когда я увлекалась и радовалась наружным улучшением детей; но стоило худшим сторонам ребенка прорваться, как я впадала в самое безотрадное отчаяние.

Первым существенным улучшением было прекращение порки, на чем удалось мне настоять, так как порка, не принося пользы, только озлобляла детей, преимущественно старшую девочку, и вынуждала ее к отчаянному мщению. Так, однажды, будучи выпорота и заперта на сутки в темный чулан, она разорвала все платья прислуги, которые там висели.

Я поступила как раз на другой или третий день после такого подвига моей будущей воспитанницы. Мне сразу пришлось ознакомиться с подробным положением вещей. На мое приглашение сесть и начать читать Маша сесть села, но упорно молчала.

- Что ты молчишь? - спросила я, кладя ей руку на плечо и заглядывая в глаза, - или не умеешь читать?

Молчание.

- Или у тебя нет языка?

Молчание.

- Не хочешь читать, что ли? Все то же молчание.

Помещение во флигеле, в котором находились все жилые комнаты и классная, разделялось тонкими досчатыми перегородками и в спальной Веры Ивановны, смежной с классной, все было слышно. Она вбежала вне себя, полураздетая.

- Читай, Марья, - говорит она повелительно. Маша с лицом, полным тупой решимости, продолжает молчать.

- Читай, тебе говорят, - еще больше выходит из себя Вера Ивановна, тыкая Машину голову в книгу.

Как ткнула Вера Ивановна Машу, в том положении и осталась она, лежа лицом на книге.

- Слышишь, что тебе говорят? - стаскивает ее со стула Вера Ивановна, тряся за руку.

Вместо ответа Маша начинает не плакать, а орать самым ужасным, нечеловеческим образом.

Затем начинается что-то невообразимо дикое и безобразное. Вера Ивановна сыплет колотушками. Маша продолжает орать и реветь, причем у нее течет из глаз, носа и рта, и она намеренно не принимает никаких мер для утирания всего этого, чтобы еще больше взбесить мать.

- Возьми платок! - кричит Вера Ивановна, - утрись... Тебе говорят - утрись! - толкает она ее руку в карман. И какое положение придаст она толчками Маше, в том та и остается, но до платка все-таки не дотрагивается.

- А, так не хочешь утираться! Подать сюда половую тряпку! - орет Вера Ивановна в бешенстве.

Горничная, привыкшая к таким сценам, бежит с тряпкой. Но у меня не хватает сил присутствовать дольше: расстроенная и взволнованная, я убегаю в дом и там дожидаюсь в гостиной прихода тетки.

- Вот ведь, каким дьяволом меня Бог наградил, - обращается ко мне Вера Ивановна входя. - Просто измучилась с ней.

- А что, тетушка, если бы вы попробовали предоставить ее в мое полное распоряжение, не вмешиваясь сами?

- Ну и будет что сегодня. Упрется, когда вздумается, и ничего ты с ней не поделаешь!

- А теперь, что вы с ней поделали? Вы думаете, она примется читать?

- Примется - не примется, но не могу же я позволить ей творить свою волю.

- В сущности, она ее не творит.

- Так, по-твоему, ее по головке, что ли, гладить прикажешь?

- Ни то ни другое, а предоставить ее в мое полное распоряжение. Если она будет продолжать вести себя по-прежнему, тогда я окончательно откажусь от нее и предоставлю сызнова вам.

На том и порешили. Таким образом Маша избавлена была от порки во все время моего пребывания в доме дяди.

Придя во флигель, я застала ее все еще посреди комнаты, визжащей на разные голоса.

- И тебе это не стыдно, Маша? - обратилась я к ней.

Маша смолкла и потупилась, стараясь не глядеть на меня.

- Ну поди ко мне, потолкуем, - притянула я ее ласково к себе.

Вдруг Маша обхватила руками мою шею и начала рыдать самым отчаянным образом. Мне стало жаль ее. Я пыталась утешить Машу, гладя по голове. Успокоившись несколько, она принялась без конца целовать мои руки, и мало-помалу мы разговорились. Разговор кончился тем, что Маша, душа меня поцелуями, обещала всегда хорошо учиться и никогда не упираться по-сегодняшнему.

С этих пор припадки упрямства находили на нее реже. При каждом подобном приступе я прежде всего заглядывала ей в глаза и спрашивала: "Ну что, это твое окончательное решение на сегодня?" Если в глазах у Маши пробегала тень усмешки, то можно было надеяться, что приступ скоро пройдет. Если же она избегала моего взгляда и упорно смотрела в одну точку, то это означало более продолжительный припадок. В этих случаях приходилось оставлять ее в покое целый день. Только вечером, когда я проходила мимо постели Маши, она тихонько подзывала меня и не говоря ни слова принималась целовать.

- Однако ты сегодня очень весело провела день, - замечала я иногда. - Ну скажи мне, для чего ты это все делала? Неужели тебе не было скучно?

- Очень скучно. И новые поцелуи.

- Для чего же тогда?

- Так, просто так... - всегда получался один и тот же ответ.

К концу моего пребывания у дяди приступы этого упрямства совершенно прекратились. Но борьба с воровством шла не так успешно, потому что не все случаи раскрывались; следовательно мне приходилось бороться тут с тайным врагом. Чаще всего обнаруживались случаи воровства сахару у прислуги, особенно сильно возмущавшие меня. Чтобы отучить от этого детей я попробовала купить на свои деньги сахару, поставила у себя в комнате, показала детям, где стоит, и просила брать сахар у меня, когда им хочется. Но сахар мой стоял нетронутым целый месяц.

- Что же, разлюбили вы разве сахар? - спрашиваю детей.

Молчат, тупятся, ухмыляются.

- Или краденый сахар вкуснее? - Все те же усмешки и молчание.

- Как, вы хотите, чтобы мы у вас брали? - объясняет наконец мальчик. - Мы готовы вам свой отдать, а не только от вас взять.

- Ну, так подите снесите этот сахар прислуге и угостите ее, - отдаю я им сахар. Прячут руки назад и молчат.

- Что же вы?

- Вам самим надо.

- Нет! Я за чаем беру сколько хочу и больше мне не требуется.

Но прислуге отдать мой сахар им жалко, и они отказываются нести. Я зову их маленькую четырехлетнюю сестру Вареньку и поручаю ей снести сахар прислуге. Лишь только Варенька скрывается с сахаром за дверью, как за ней из комнаты бросаются Маша с Ваней и вслед затем раздается крик девочки: "Отдайте, отдайте, это дано прислуге!"

Отворив дверь, я вижу Ваню и Машу с кусками сахару во рту и в руках. Куски эти выхвачены у Вареньки, которая подбирает с пола рассыпанный сахар.

- Зачем же вы его не ели, когда я вам его давала? А теперь он не ваш. Стыдно!

Страшное зло шло от Анны Максимовны, матери Веры Ивановны. Она вторгалась во флигель и пыталась вмешиваться в воспитание детей и вооружать их против гувернанток. Она была зла, лжива и, по рассказам Маши с Ваней, первая преподала им науку воровства, посылая их в лавку к дедушке воровать деньги и гостинцы. На основании этого я не сочла нужным церемониться с ней и оборвала с самого начала ее попытки. После первого же ее вмешательства в мои дела с детьми, я, оставшись с ней глаз на глаз, сказала:

- Если вы пришли по поручению тетушки и хотите сами воспитывать детей по ее желанию, то я отказываюсь вести их вдвоем с вами и уеду.

- Ах, Бог мой! Беда какая и бабушку послушать! Не худому учу.

- Но и не хорошему; вы советуете им бездельничать и не слушать меня. Я не могу терпеть этого.

- Ах, фря какая! Скажите!

- Прошу вас приберечь кабацкие выражения для кабацкой компании: я не из нее и не потерплю ничего подобного.

- Боже мой, какие нежности для гувернантки!

- Если вы думали до сих пор, что гувернантки привыкли к кабацкому обращению и вербуются из кабаков, то очень жаль, что они не сумели вразумить вас! - повернула я ей спину и пошла вон.

- Уж я не знаю, кто тут стал госпожой и под чью дудку тут все пляшут, - со злостью проговорила Анна Максимовна мне вслед и побежала к дочери изливать ей свое негодование. Полагаю, что Вера Ивановна не приняла особенно к сердцу ее жалобы, потому что мне она ничего не сказала; только дядя смеясь заметил мне за обедом: "А моя теща тут на тебя жаловалась-жаловалась, пока я ее не выпроводил". Он не любил тещу за ее сплетни и причитания и пускал в свой дом только ради жены.

Отделавшись таким образом от вмешательства бабушки, я приобрела в ней, разумеется, самого беспощадного врага, поносившего меня при всяком удобном и неудобном случае.

Уездный городок Волоколамск, в котором мне пришлось жить около восьми месяцев, ничем не отличался от других уездных городов. Каждый день вечером собирались в одном из семейных домов для картежной игры. Дамы играли неизменно в преферанс по 1/7 копейки - счет, получивший свое начало еще от 1/2 копейки ассигнациями. Мужчины вели более крупную коммерческую игру, причем изредка дело доходило и до штосса. Собирались обыкновенно в семь часов вечера; дамы расходились в одиннадцать, мужчины, если их насильно не уводили жены, оставались до утра. Изредка случались потасовки, впрочем легкие. Один партнер швырнет в другого картами, щеточкой или мелком, и только лишь однажды исправник погорячился более обыкновенного и пустил в противника подсвечником. Хотя подсвечник слегка задел последнего, но все же это было чересчур, и противник обиделся серьезно. Произошла ссора, длившаяся больше месяца.

Несмотря на всеобщее увлечение картами, я не втянулась в игру. Но интересы мои, помимо занятий с детьми, очень сузились сравнительно с тем, чем они были по выходе из института. Разыскивание смысла жизни отошло далеко на задний план с тех пор, как я вышла замуж и все свои силы направила на то, чтобы освободиться от унизительного нравственного состояния, в которое поставило меня необдуманное замужество. Я без толку читала всякие умные книжки - и чисто литературные, и исторические, философские, и по естествознанию. Но эти книги были все-таки сухой материей. У меня явилась потребность в людях, в живом общении, но уездный город представлял для этого весьма ограниченные ресурсы.

Из всех уездных обывателей я сдружилась с дочерьми местного исправника, умными и благородными девушками. Но они не заботились о своем самообразовании, ограничиваясь чтением исключительно романов, разговорами о своих домашних неурядицах и перемыванием косточек местных обывателей. Младшая сестра, когда была в ударе, очень забавно представляла всех местных кривляк в лицах, что очень смешило меня, но не давало никакой нравственной пищи.

Только один почтмейстер любил вести разговоры на высокие темы. Случайно ли или действительно должность почтмейстера содействует развитию неверия, как метко схватил Гоголь, только волоколамский почтмейстер, подобно гоголевскому, был завзятый безбожник, чего не скрывал и даже любил этим щегольнуть, к ужасу волоколамских кумушек.

Однажды, в день своего причастия, на вопрос одной уездной кумушки, как это он, такой безбожник, причащается, он счел нужным объяснить, что причащается, собственно, потому, что рано позавтракал плотным бифштексом и почувствовал потребность запить его вином. Этой и иными подобными выходками он и стяжал себе репутацию безбожника и вольтерианца. Разговоры с ним, при узости его кругозора и недостаточном образовании, не могли меня удовлетворить, тем более что почтмейстер вздумал вдобавок объясняться мне в любви.

Я была совсем не кокетка и, кроме того, разойдясь с мужем, считала безнравственным со стороны замужней женщины влюбляться в кого-нибудь другого. Я была глубоко оскорблена объяснением в любви ко мне почтмейстера. "Ведь он знает, что я замужем и выйти за него не могу, так чего же он хочет?" - возмутилась я и устроила пренелепую историю.

Случилось так, что это объяснение, в письменной форме, было доставлено мне как раз перед балом одного из родственников Веры Ивановны. На бал я вошла, когда проиграли ритурнель кадрили. Почтмейстер поспешил ко мне навстречу, приглашая на кадриль, видимо, горя нетерпением узнать о результатах своего послания.

- О кадрили потом, Никита Дмитриевич! - сказала я взволнованным голосом. - Потрудитесь мне прежде всего объяснить, что означает ваше сегодняшнее письмо, которое я нашла в присланной вами книге?

Неожиданность и публичность вопроса на глазах дочерей исправника, обступивших меня и считавшихся врагами почтмейстера, очень смутили беднягу, и он совершенно растерялся.

- Да именно то, что там написано: я ясно высказался.

- Какая была цель письма? - продолжала я все еще горячась.

- Какой странный вопрос! - пожал он растерянно плечами.

- Странен не вопрос, а письмо, требующее объяснения!

- Как же можно это разъяснять публично? - сказал он, все более и более теряясь от моей настойчивости. Подошло еще несколько человек из родственников и знакомых.

- Я, право, не понимаю, какие между нами могут быть секреты, о которых нельзя было бы разговаривать при других, - продолжала я строгим тоном.

- А я, право, не вижу, что должен я еще объяснять: там все понятно изложено, - говорил он, чтобы что-нибудь сказать.

- Почему это у вас при виде меня является судорожная улыбка - пишете вы?

- Ну, это уже совсем невозможно! - воскликнул почтмейстер с таким отчаянием при виде подходящего дяди, известного всем своей горячностью и богатырскими кулаками, что мне вдруг стало несказанно жаль его; гнев мой сразу оборвался, и я готова была уже заплакать над собственной жестокостью. Чуть не со слезами на глазах я махнула почтмейстеру рукой, отпуская его, и сказала:

- Ну хорошо, хорошо, уходите и не пишите больше таких писем той, на ком не можете жениться.

Почтмейстер поспешил воспользоваться моим разрешением, тотчас же уехал с бала и несколько месяцев никуда не показывался.

- Вот нашла на что петушиться, - сказал хохоча дядя. - Человек ей в любви объясняется, а она ему это чуть не в уголовное преступление ставит.

- Меня удивляет ваш смех, дядя, - сказала я, чуть не плача от жалости к почтмейстеру и от остатков обиды, им нанесенной. - Какая цель объясняться в любви замужней женщине! Ведь он же не может на мне жениться!

- О, святая наивность! И это еще дама! - замахал дядя руками, продолжая хохотать. - Вот какова стала молодежь! В мое время, бывало, достаточно легкого намека, чтобы тебя с полуслова поняли. А эта и в толк взять не может.

С течением времени вина почтмейстера стала умаляться в моих глазах. Не встречая его больше и слыша, что ему все еще совестно показаться в обществе, я стала постепенно винить себя за то, что так ошельмовала человека. "Человеку так естественно добиваться счастья. Разумеется, он добивался не там, где ему следовало, но это была ошибка, а не преступление, за которое нужно публично шельмовать, как я это сделала", - рассуждала я сама с собою, когда мне приходил на память почтмейстер. Мало-помалу я дошла до того, что стала считать себя виноватой перед ним и искать случая попросить у него прощения. Обвинивши его публично, я хотела и извиниться публично при свидетелях. Это удалось мне сделать месяца через три только, когда, гуляя однажды с дядей, теткой и дочерьми исправника, мы всей гурьбой вздумали навестить одну старушку, давно что-то ни к кому не показывавшуюся. У нее-то мы и натолкнулись на почтмейстера, который ужасно растерялся при таком неожиданном нашествии и, еле кивнув всем головою, схватил шапку и направился было к двери.

- Куда вы, куда? - остановила я его. - Я давно хочу попросить у вас прощения. Обсудив хладнокровно мой тогдашний поступок, я пришла к убеждению, что виновата перед вами. Простите меня, - сказала я, смущенно взглядывая на почтмейстера, точно провинившаяся девочка.

Почтмейстер как-то растроганно и умильно протянул мне руку.

- Право, я вас ни минуты не винил, - ответил он взволнованно. - Я рад, что могу вам заявить, что никогда никаких дурных намерений или мыслей относительно вас не имел.

- А не имели, так и прекрасно, - вмешался дядя, обращая все происшедшее в шутку. - Она у меня прегорячая. Иногда и мне таких вещей наговорит, - потрепал он меня по голове, - что только удивляюсь, как эта голова еще на плечах держится после ее убийственных скоропалительных речей.

- Что же вы нас совсем забросили? - ласково спросила почтмейстера и Вера Ивановна. - Приходите во вторник!

Произошло общее примирение.

Но уж после примирения я избегала разговаривать наедине с почтмейстером, потому что его нежные взгляды и готовность следовать за мной всюду как-то неопределенно тревожили меня. Вскоре, впрочем, все обстоятельства сложились так, что я все больше и больше стала думать о необходимости покинуть Волоколамск и искать другой, более широкой жизни, что я и выполнила через несколько месяцев.

"Нет, тут просто иссплетничаешься и измельчаешь", - решила я однажды, ложась спать, после целого дня, проведенного с дочерьми исправника, в течение которого особенно досталось волоколамским жителям. - "Вот уж скоро год, как я тут и при каждой встрече с Ольгой и Еленой все об одном и том же. Нет, я вижу, пора вон отсюда, искать других людей, другой жизни".

А тут как раз подвернулись события, заставившие меня окончательно принять решение покинуть Волоколамск.

У Веры Ивановны была старшая сестра Марья Ивановна, вдова лет под пятьдесят, жившая в двадцати пяти верстах от Волоколамска. Хорошо сохранившаяся Марья Ивановна находилась, по слухам, в близких отношениях с братом покойного мужа.

Пока дочь ее была в пансионе в Москве, родственники еще молчали, но по выходе Машеньки из пансиона все стали возмущаться и находить такую связь на глазах взрослой дочери совершенно неприличной. Марье Ивановне поневоле приходилось или разорвать свою связь, или искать случая пристроить поскорее свою дочь замуж. Она предпочла последнее. Подходящих женихов поблизости не имелось. Не затрудняясь таким пустым делом, Анна Максимовна, привыкшая играть роль свахи, энергично принялась за отыскивание жениха своей внучке. Усилия ее скоро увенчались желанным успехом. Разведав от какой-то богомолки о существовании где-то в Тверской или Калужской губернии подходящего жениха, она долго не задумываясь отправилась туда под предлогом богомолья. Хотя жених оказался и не особенно подходящим, далеко не обладал ни нравственной, ни физической красотой, ни даже приличным состоянием, так как сам ничего не имел, а имение отца было заложено, но Анна Максимовна не любила долго раздумывать и смело шла к цели, раз ей что втемяшилось в голову. Она стала уверять сама себя и других, что жених этот имеет все задатки "хорошего и степенного мужа и семьянина", и потому, сговорившись с отцом жениха насчет приданого, приумножив его на словах втрое, она пригласила жениха с отцом к себе в Волоколамск на смотрины, которые должны были завершиться тут же обручением.

Смотрины скоро состоялись. Невеста Машенька была миловидная восемнадцатилетняя добродушная девушка, не особенно глупая и не особенно умная. Об отношениях матери к дяде она сразу если не сама догадалась, то узнала от прислуги. Дядю она ненавидела, мать - просто боялась. В деревне они жили совершенно уединенно, потому что соседи не очень одобряли поведение Марьи Ивановны, и она разорвала с ними всякие сношения. Единственным развлечением для Машеньки были ее поездки в Волоколамск, где она останавливалась с матерью всегда у бабушки, но время проводила у нас. Она ужасно привязалась ко мне и питала нечто вроде институтского обожания. Все это, разумеется, не нравилось Анне Максимовне, и она всячески старалась помешать этой дружбе. Анна Максимовна знала, что я не одобряю затеянного сватовства, и, опасаясь, чтобы я не отговорила от этого замужества Машеньку, не пускала ее ко мне до самого дня обручения, которое должно было отпраздноваться парадным родственным обедом.

Я не собиралась ехать, но накануне вечером, когда я ложилась спать, ко мне явилась посланная от Машеньки с секретной запиской, в которой та умоляла меня непременно прийти на парадный обед и спасти ее от предстоящего брака. На такой призыв я не могла не откликнуться и, поборов свое отвращение к дому Анны Максимовны, отправилась с дядей и теткой. Не успела я войти и перездороваться со всеми, как Машенька схватила меня за руку и потащила в спальню бабушки, где никого не было. Тут она бросилась ко мне на шею и зарыдала.

- Боже мой, Боже мой, какой он противный! Что мне делать, что мне делать? - проговорила она наконец несколько успокоившись.

- А просто не выходить за него, - ответила я, лаская ее.

- Но ведь это будет скандал! Хорошо вам, у вас вон сколько характера: вы ни на кого не смотрите и никого не боитесь. Меня же они все поедом съедят...

- А вы подумайте хорошенько, взвесьте, что лучше: на всю жизнь связать себя с этим господином, чтобы он с вами нежничал, целовал вас, - сделала я гадливую гримасу, - или чтобы вас поедом ели бабушка, маменька, дяденька, тетенька, и тогда решайте: или то, или другое.

- Разумеется, пусть они все поедом меня едят, только чтобы он не смел меня целовать! - воскликнула Машенька.

- И я то же предпочла бы на вашем месте. И не всю же жизнь станут они вас поедом есть - отстанут наконец. Может, найдете жениха и по сердцу.

- Вы чисто ангел мой, спаситель, душка моя дорогая, - вдруг повеселела Машенька. - Точно гора с плеч свалилась теперь, а то просто не знала, куда деваться с тоски.

Развеселившись окончательно, Машенька начала уже в комическом виде, как нечто давно минувшее, представлять в лицах смотрины и сговор, как вдруг нас обеих позвали обедать. Машеньку точно ошпарило: она растерялась, заметалась и наконец, ухватившись за меня, стала умолять не покидать ее ни на минуту.

В зал мы с ней вошли, когда уже все садились эа стол. Машеньке было приготовлено место рядом с женихом, но она не выпускала моей руки.

- Неужто ты еще не наговорилась с Екатериной Ивановной, сидя битый час в спальне, что и за обедом расстаться не можешь? - заметила ей со злостью Анна Максимовна.

- Пусть сядет рядом с Екатериной Ивановной, - вмешалась Марья Ивановна, пересаживаясь на другой стул и уступая мне свое место рядом с дочерью. Ей, видимо, не хотелось перечить в настоящих обстоятельствах дочери. - Она так любит Екатерину Ивановну! - пояснила она отцу жениха с приятной улыбкой.

Очутившись между мною и женихом, Машенька во все время обеда, под влиянием своего решения, вела себя самым несоответственным для невесты образом: жениху своему бросала короткие, односложные ответы и тотчас же отворачивалась ко мне, причем толкала меня ногой всякий раз, как жених пытался сказать ей какой-нибудь сахарный комплимент. После обеда Машенька опять схватила меня за руку и потащила в сад.

- Господи, хоть вздохнуть наконец свободно! Я просто есть ничего не могла - до того он мне противен! Вот олух-то! Даже сообразить не может, что я нисколько не желаю слушать его речей вообще, а сахар-ностей и подавно... Смотрите, смотрите - идет, идет, сюда идет! - воскликнула она вдруг с отчаянием, прижимаясь ко мне.

Действительно, в садик пробирался жених Машеньки; скрыться от него было уже поздно, и мы вынуждены были с четверть часа выслушивать его пошлые разглагольствования.

- Пойдемте-ка лучше наверх, вместо того чтобы эти лакейские комплименты слушать! - обратилась она вслух ко мне.

- Послушайте, Машенька, - сказала я ей, отводя в сторону, - вместо того чтобы говорить дерзости этому безобидному дураку, пойдите прямо к вашей матери, заявите ей, что не хотите за него замуж и попросите ее расстроить эту свадьбу.

- Вот вы какая! Разве же это возможно?

- Даже очень.

- Пойдемте со мной!

- Я готова идти, только ведь ваша мать найдет, что я лишняя при этом объяснении.

- Говорю вам, что одна без вас я не пойду! Пусть уж лучше пропаду, погибну с этим омерзительным дураком, но без вас я ничего не могу сделать.

- Ну хорошо, для вашего спасения я готова вытерпеть всякие оскорбления от вашей маменьки... Только идемте сейчас же!

Не успели мы войти в гостиную, как нам навстречу попался отец жениха, сытый, красный, довольный.

- Ну что, нареченная дочка, - подмигнул он Машеньке, трепля ее по щеке, - отпустить к вам, что ли, в деревню женишка-то?

- Я, право, не знаю... - запнулась и растерялась Машенька, крепко сжимая мою руку.

- Ну чего стыдишься, глупенькая? - вытянул губы отец жениха. - Говори же, говори, люб тебе женишок, что ли, сынок-то мой родной, али не люб? - хихикнул он, глядя на нее посоловелыми глазами, не сомневаясь, по-видимому, в утвердительном ответе.

В эту минуту к нам как раз подходили бабушка с матерью Машеньки. При виде их последняя окончательно растерялась и не решалась высказаться прямо. Глазами, полными молчаливой мольбы, она взглянула на меня, как бы прося защиты.

Поняв всю важность настоящей минуты для Машеньки и видя ее бесхарактерность, я решила вмешаться.

Глядя в упор в глаза отцу жениха, я сказала ему:

- Он не люб ей, не люб! Увозите его поскорее назад!

- Да это серьезно, что ли? - спросил он, опешив от такого неожиданного признания.

- Совершенно серьезно, - продолжала я уже на глазах бабушки и матери Машеньки, не разобравших еще хорошенько, в чем дело. - Да подтвердите же ему наконец сами, Машенька! - почти крикнула я ей.

На Машеньке лица не было при виде уставившихся на нее злобных вопросительных взглядов бабушки и матери. Она что-то пробормотала на мой призыв, как-то жалко-жалко, умоляюще взглянула на меня, схватилась за голову и бросилась было бежать; но ее схватила бабушка и крепко стиснула за руку. Произошла невообразимая сумятица: Анна Максимовна трясла Машеньку; Марья Ивановна, позабыв чувство приличия, махала на нее кулаками; отец жениха принялся ругаться самым площадным образом, называя Анну Максимовну "старой чертовкой" его "обморочившей" и пр. На крик сбежались родственники и жених.

- В чем тут дело? Из-за чего этот крик? - подошел заснувший было после обеда дядя.

Мать невесты, бабушка и отец жениха принялись разом кричать, ругая друг друга, а больше всех меня. Я же стояла красная, взволнованная, стараясь принять спокойный, презрительный вид.

- Ну, этак я ничего не разберу, - замахал на кричавших дядя. - Расскажи ты толком, Катя!.. А вы приостановитесь на минуточку, - обратился он к говорившим, которые замолчали наконец под влиянием злорадного чувства, как-то стану я теперь вывертываться перед дядей.

- Вот этот господин... извините, я не знаю, как вас зовут, - обратилась я к отцу жениха, - стал спрашивать Машеньку, люб ли ей его сынок. Так как мне известно, что сын его Машеньке вовсе не люб и идет она за него замуж из страха перед маменькой и бабушкой, в чем прямо им признаться у нее не хватает духа, то я и сказала ему, что сын его Машеньке вовсе не люб и что поэтому он может везти его назад. Вот и все, - закончила я, уже смело смотря на всех.

- Ах ты, пистолет, пистолет! - покачал на меня дядя головой. - И к чему ты это мешалась: думаешь, Машенька будет тебе благодарна? Она уже теперь, я думаю, проклинает тебя. Ну, я вижу, все это пустяки, - обратился он к остальной компании успокаивающим тоном. - Она у меня прегорячая голова: точь-в-точь я в молодости. Мы лучше самою Машеньку допросим, - сказал он, приглашая всех жестом в спальню Анны Максимовны. Анна Максимовна просто впилась в руку Машеньки, влача ее за собой. Пропустив все собравшееся общество вперед, она обернулась напоследок ко мне и со злостью крикнула:

- Как ни мутили, а не быть по-вашему. Скрутим мы ее, голубушку!

Марья Ивановна тоже не могла удержаться от злобного слова мне, хотя уже в более спокойном тоне:

- Вам мало было самим уехать от мужа, захотелось и чужое счастье расстроить!

- Только потому и захотелось, чтобы ей не пришлось уезжать от мужа, как мне, - ответила я убедительным тоном, пытаясь еще подействовать на Марью Ивановну.

- Моя дочь не в таких правилах воспитана, чтобы делать подобные вещи, - ответила мне Марья Ивановна надменно.

- Вот, ведь я говорила тебе, - со злостью ввернула Анна Максимовна, - что эта дружба с разведенной до добра не доведет. Вот и вышло по-моему! - И они обе вышли, оставив меня одну в гостиной. Видя, что помочь Машеньке больше я не в состоянии, я ушла, печальная, домой.

Окончание всей этой истории рассказала мне потом жена сына Анны Максимовны, присутствовавшая в качестве ближайшей родственницы на допросе Машеньки. Машенька, как и можно было ожидать по ее бесхарактерности, всю вину свалила на меня. - Я с радостью готова хоть сейчас замуж... - лепетала она бессвязно, - он мне очень даже нравится.

- Вот видите, видите, я говорила, что все это штуки разводки, - закричала было, торжествуя, Анна Максимовна, оправдываясь перед отцом жениха.

- Ну, вы, мать, того... потише, потише, поосторожнее выражайтесь, - заметил строго дядя, не допускавший непочтительных выражений о своих родственниках.

Жених оставался совершенно безучастным ко всему происходившему, как будто дело шло вовсе не о нем. Отец жениха счел нужным поломаться, прежде чем уладилось дело. К этому времени подошел священник, и произошло обручение, к великому успокоению родственников. Отец жениха уехал на другой день к себе домой, жениха же Марья Ивановна увезла к себе в имение.

В день их отъезда ко мне в комнату чем свет прокралась одна бедная родственница Анны Максимовны, жившая у нее не то в качестве экономки, не то приживалки. Она сунула мне записку от Машеньки, умоляя скорее написать ответ, чтобы ее дома не хватились.

- Верите ли, голубка, всю ночь проплакала, - добавила она, в то время как я, разбуженная и удивленная, старалась сообразить, в чем дело. - На рассвете написала вот эту записку и на коленях молила меня снести к вам.

"Простите, простите меня, мое божество, - писала мне Машенька. - Я несчастная, проклятая, я, как Иуда, продала вас вчера и в жизни себе этого не прощу. Только и было у меня в жизни отрады, что вы, и я предала вас. Я несчастная, бесхарактерная! Я рада, что меня увозят отсюда: чистым адом было бы мне теперь встретиться с вами. Не проклинайте вы меня! Неужели жалость к моим мучениям не внушит вам хоть малейшего милосердия ко мне? Прощайте и простите!"

Много слез было пролито на этот лоскуток бумаги: чернила были все разведены ими. Я нисколько не винила Машеньку, понимая ее бесхарактерность и безвыходное положение; я злилась только на свое бессилие выручить ее. Мне хотелось бы побежать, приласкать, успокоить бедную девушку. Под влиянием этих чувств я вскочила с постели и села поскорее за ответ.

"Обо мне не беспокойтесь, мое бедное дитя, - писала я ей. - Я нисколько не пострадаю оттого, что вы выдали меня. Я огорчена только, что мое вмешательство не только не спасло вас от беды, но еще ухудшило ваше положение. Помните, что до последнего дня еще не поздно. Вы можете отказаться даже стоя под венцом. Как ни страшны последствия такого скандала, но все же это пустяки сравнительно с жизнью с немилым. Хорошенько помните это: я говорю по опыту. Прощайте, целую вас крепко, крепко; пусть это будет вам порукой, что я на вас не сержусь. Помоги вам Бог!"

Чтобы покончить с Машенькой, с которой я больше никогда не встречалась, должна сказать, что эта свадьба все-таки не состоялась и притом помимо ее воли. Анна Максимовна, как поступала с женихами дочерей, так поступила и тут. Наобещала за Машенькой тридцать или пятьдесят тысяч приданого вместо пятнадцати или двадцати, благо ей с обоими зятьями вранье сошло благополучно. Может быть, жених, будь он один, не восстал бы, но за женихом стоял кулак-отец, наотрез отказавшийся вести жениха в церковь, если ему сейчас же не выложат наличными всего обещанного. Как ни вертелась бабушка, как ни юлила Марья Ивановна, обещая оставить все свое имение после смерти Машеньке, отец жениха, видя, что Марья Ивановна еще в полном цвету и чего доброго выйдет сама замуж, уперся вконец.

* * *

Описанная история с Машенькой была причиной размолвки между мной и Верой Ивановной; так как дядя боготворил свою жену, то эта размолвка отозвалась и на нем. Оба они, оставшись на обручении Машеньки, должны были выслушать много неприятных замечаний по моему адресу и оставались как бы ответственными за мои поступки. Выговора они мне не сделали. Как люди неглупые, они очень хорошо понимали, что не только их выговор, но всякое замечание о неуместности моего вмешательства в сватовство Машеньки поведет только к возражениям с моей стороны и даже к обвинениям в равнодушии к несчастью их погибающей племянницы.

Я не раз упрекала их в этом; они отделывались разными банальностями. "И, матушка, сколько свадеб совершается таким образом и как еще счастливо", и тут же приводились примеры в подтверждение. Или: "Поживется, слюбится; не все, как ты! Это только ты ищешь чего-то сверхъестественного. Да, наконец, почем знать, он, может быть, окажется прекраснейшим человеком и Машенька его полюбит". На этом последнем аргументе спор обыкновенно обрывался.

Не видя больше пользы от моего дальнейшего вмешательства в это дело, я все более и более убеждалась, что мне пора ехать отсюда.

Вопреки желанию тетки продержать еще год старших детей дома, я, видя, что они готовы к поступлению в казенные заведения, находила, что теперь могу уехать без особых угрызений совести. На третий день после рассказанных событий было воскресенье, я была свободна от занятий и пошла пешком в имение тетки, которая приютила меня во время родов и моего бездомовья. Я рассказала тетке о моем намерении переселиться в Москву, искать там уроков или переводов и в крайнем случае поступить на какое-нибудь подходящее место, которое давало бы мне возможность жить и содержать сына. Тетка была олицетворением доброты; единственным недостатком ее была бесхарактерность. Ей хотелось помочь мне устроиться хоть на первое время, и она предложила мне остановиться в ее московской квартире, так как было еще начало августа, а она переезжала в город только в октябре. Моих родных тоже в городе не было, и к их приезду я обещала тетке съехать с ее квартиры.

На другое утро я окончательно объяснилась с Верой Ивановной и, несмотря на ее просьбы остаться, высказала бесповоротное и твердое намерение уехать. Дядя подумал было, что я на них обижена, и стал ласково извиняться. Тогда я ему объяснила, что мне как-то тесно здесь, хочется более широкой, живой жизни, а не одной только карточной игры и пересудов. Это объяснение его окончательно успокоило.

- Ну вот так бы прямо и сказала! Разумеется, человек ты молодой, жизни хочется, а у нас, что же это за жизнь с Анной Максимовной и всяким старьем! Ну а если когда приестся широкая жизнь, вспомни, что у тебя есть дядя с теткой, готовые всегда тебя принять.

Я рассталась с ними тепло и горячо благодарила за доброе отношение ко мне.

Часть четвертая. Искание знакомств по "человечеству"

Устроившись по приезде в квартире тетки, я поторопилась разыскать двух моих институтских подруг - Коптеву и Иванскую. Обе они были красивые девушки.

Коптева отличалась необыкновенной оригинальностью. Очень умная, очень капризная, она по природе была зла. В институте большинство ее не терпело за высокомерные выходки. Очень немногие сходились с ней, и то как-то временно, большей частью те, кто легко подчинялся сильным, властолюбивым характерам, к которым бесспорно принадлежала Коптева.

Владея изумительной памятью и хорошими способностями, Коптева легко выучивала уроки и потому имела возможность посвящать много времени чтению книг. Правда, почти до самого выпуска, она читала большей частью романы и главным образом переводные. Но к концу своего пребывания в институте мы уже бросили читать переводные романы и читали лучшие произведения отечественной беллетристики. Не говоря уже о Гоголе и Пушкине, которыми мы могли пользоваться в институтской библиотеке, мы доставали критические статьи Белинского и Добролюбова, печатавшиеся в "Современнике".

Большой интимности у меня с Коптевой не было. Только под конец нашего пребывания в институте мы по временам стали сходиться и толковать об отвлеченных материях, преимущественно о цели жизни.

По выходе из института, в доме отца, Коптева пользовалась большой самостоятельностью. Матери у нее не было, хозяйством занимались старшие сестры, почти боготворившие ее. По желанию Коптевой, ей был отведен верх, куда подавали обед и завтрак, если она почему-либо не желала спускаться вниз. Приятельниц и знакомых женского пола ей не препятствовали принимать у себя наверху, но принимать там мужчин считалось неприличным. Она должна была принимать их в гостиной, в присутствии сестер или отца. Разговор выходил скучный, официальный; ей же хотелось знакомиться по-человечески; она искала людей, которые помогли бы ей отыскивать истину и смысл жизни. Отец Коптевой не вел почти никакого знакомства, сестры же ограничивались официальными приемами светских дам. С мужчинами ее знакомила наша общая институтская подруга Иванская.

Иванская была очень добрая и легко поддающаяся чужому влиянию особа, довольно ограниченная и простодушная. Родители ее были очень бедные, и потому сейчас же по выходе из института она поступила в гувернантки. Она попала в довольно открытый дом, где много принимали; ее не теснили, и она имела возможность знакомиться с разными лицами. Легко удовлетворяясь человечностью и умом большинства из них, она тотчас же сообщала Коптевой о своих открытиях, а та немедленно заставляла ее приводить к себе этих умных людей. На беду, все люди, рекомендованные Иванской, постоянно браковались Коптевой. Чем более браковала она, тем усерднее старалась Иванская разыскивать новых и еще новых умных людей.

Старик Коптев, изумленный таким наплывом совершенно незнакомых лиц, подчас весьма странных и далеко не подходящих по своему положению к его кругу, наотрез объявил дочери, что запрещает ей принимать весь этот народ. Это было первое серьезное посягательство на ее свободу, и она никак не хотела примириться с этим. Под предлогом сильной глазной боли и необходимости лечиться Коптева отказалась ехать с отцом и сестрами раннею весной в деревню. Отец согласился, по настоянию доктора, оставить ее на месяц на два в Москве, но не иначе, как с компаньонкой и притом в каком-либо семейном доме.

Коптева убедила родителей Иванской принять ее к себе на квартиру за известную плату. Старики Иванские были бедные, тщеславные люди. Дружба их дочери с барышней из богатого дома льстила их самолюбию, и они легко согласились на ее просьбу, тем более что сама Иванская была приглашена Коптевой в компаньонки за хорошую плату.

Таким образом, выезд Коптевой из дома отца совершился относительно мирно, хотя и при натянутых отношениях. Старик выдал деньги на квартиру, содержание и жалованье компаньонке, сверх карманных 50 рублей в месяц, а кроме того, дал ей на руки около шести тысяч рублей, приходившихся на ее долю после смерти бабушки. Эти-то шесть тысяч и сбили окончательно с толку Коптеву. Получив в первый раз такую большую сумму, Коптева возмечтала себя если не богачкой, то достаточно обеспеченной, чтобы вести совершенно самостоятельную жизнь. С неделю все шло мирно у Коптевой со стариками Иванскими. Но вскоре стали появляться облачка, которые превратились в тучу и привели к полному разрыву. Уйдя от отца главным образом для того, чтобы свободно знакомиться с людьми, Коптева, оглядевшись, тотчас же возобновила свои искания, все через ту же Иванскую, которая была необыкновенно легка на знакомства. Случалось им заслышать о существовании где-нибудь умной женщины или мужчины, Иванская тотчас же надевала свою гарибальдийскую шляпу и алжирьенку, бывшие тогда в моде, и в костюме этом, придававшем ей необыкновенно отважный вид, бойко направлялась по указанному адресу, знакомилась с обозначенным умным мужчиною или женщиною и тотчас же приглашала их к себе, где новичок подвергался уже более строгой инспекции Коптевой. В конце концов знакомства их до того разрослись, что посетители почти не переводились с утра до вечера. К вечеру же собиралось столько народу, что небольшая комната Коптевой едва могла вместить всех желающих. Собрания становились шумными. Говор, смех, вперемежку с ядовитыми выходками Коптевой, не умолкали почти до рассвета и начинали сильно тревожить стариков Иванских. Не привыкшие ни к чему подобному, они сначала робко вмешивались, делали лишь замечания дочери, но, видя безуспешность этих замечаний, решились приступить к самой Коптевой.

Объяснение вышло самое бурное и привело к тому, что Коптева вопреки воле отца, требовавшего, чтобы она жила в семейном доме, наняла дачу в Сокольниках и увезла с собою Иванскую, несмотря на сопротивление родителей последней.

Теперь, когда никто уже не мешал Коптевой вести знакомство с кем хочется, все знакомые ей надоели и опротивели, она бесцеремонно говорила им неприятности прямо в глаза и понемногу всех отвадила, к великому огорчению Иванской, любившей общество.

В этот период разочарования в так называемых умных людях и застала я ее в 60-м или 61 -м году, приехавши в Москву*. Отношения двух приятельниц, вследствие постоянного пребывания вдвоем, были очень обострены. Мое появление произвело диверсию и обрадовало их - по-видимому, каждую по-своему. Иванская бросилась ко мне навстречу, принялась целовать; Коптева, напротив, не шевельнулась с места и только, прищурив глаза, спросила:

- Надолго изволили препожаловать?

______________________

* Из дальнейшего текста явствует, что дело происходит в 1861 г.

______________________

Как ни привыкла я вообще к выходкам Коптевой, тем не менее такой, более чем холодный прием после двухлетней разлуки неприятно поразил меня. Я подавила в себе чувство расположения, с которым приехала на свидание, и, принимая самый равнодушный вид, хладнокровно ответила:

- Как Бог на душу положит.

- Вот и видно, что вы - свищ, - обрадовалась она сорвать свое сердце на ком-нибудь еще помимо Иванской.

Незнакомая с таким новым распределением людей на свищей и несвищей, я с удивлением взглянула на Коптеву и спросила:

- Это еще что такое?

- Извольте, свищ, объясню: думаешь - орех, а выходит, что только свищ пустой. Вот вы этот самый свищ вместо ореха и есть.

- Merci за объяснение, - засмеялась я. - Очень оригинальное сравнение! - Затем, обратясь к Иванской, я вступила с ней в разговор, не обращая никакого внимания на Коптеву, зная по опыту, что ее более всего бесило такое пренебрежение.

Коптева, действительно, раздосадовалась на такое невнимание, отвернулась к окошку и принялась глядеть на улицу. Глазение в окошко ей прискучило наконец, и она попробовала вступить со мной в разговор. Состроив самую небрежную физиономию и как бы делая милость, она вдруг прервала какой-то рассказ Иванской и, обратясь ко мне, сказала:

- Вместо того чтобы слушать всякий вздор, вы лучше объяснили бы зачем сюда приехали.

- Не имею ни малейшего желания вам это объяснять, - ответила я тем же небрежным тоном.

- Вот и видно, что свищ: не хочет объяснить, потому что сейчас же обиделась, что ее назвали настоящим именем.

- Не обиделась, но просто вы не внушаете охоты объяснять вам это, орех!

- Это что еще за прозвище? - рассердилась Коптева.

- Ничем не хуже вашего свища, почетнее даже, потому что я вас признаю за настоящий орех, а вы меня только за ореховый свищ.

- Вот и видно, что вы все той же институткой-бранчужкой остались!

- А вы все той же институткой-злючкой!

- Прошу вас от меня отстать: я не имею никакой охоты с вами разговаривать!

- А я еще менее.

- Зачем же тогда ко мне приехали?

- Я к ней приехала, - указала я на Иванскую, - вовсе не к вам.

- А, к ней, так и отправлялись бы в ее комнату.

- Pardon, - не знала. Пойдем к тебе, - обратилась я к Иванской. - Что же ты не скажешь, что не имеешь права принимать своих гостей в этой комнате?

Приведя меня к себе, Иванская расплакалась и принялась мне жаловаться на свое несчастное положение.

- То пристает, что ей скучно: ищи ей умных людей, - рассказывала Иванская. - Разыщешь - не понравится, и примется потом без конца пилить тебя за это. То пригласи хоть кого-нибудь, то ей все люди надоели. То читай ей, то я раздражаю ее своим унылым чтением или чем-нибудь в этом роде. И ем не так, и хожу не так...

- Что же ты не разбранишься с ней и не уйдешь? - сказала я.

- Куда же мне деться? - время глухое, места гувернантки теперь не найдешь, а к родным я не смею и показаться.

Через час или два после нашего ухода отворилась дверь и показалась горничная Коптевой.

- Пожалуйте кушать, - сказала она флегматичным тоном.

Я, разумеется, не пошла.

- Иди, не церемонься, - обратилась я к Иванской, - а я пока здесь почитаю.

Мое присутствие придало храбрости Иванской: она позволила себе маленькую демонстрацию.

- Вот что, - сказала она. - Тут рядом молочная. Я пошлю взять молока и купить черного хлеба: мы поедим, а она пусть ест одна.

Так мы и сделали. Минут через пять горничная подала нам клочок бумаги, на котором рукой Коптевой было написано: "Что это еще за фарсы? Идите обедать".

На вопрос горничной, будет ли ответ, мы сообщили, что "никакого", и принялись за молоко с хлебом, которые нам только что принес дворницкий мальчишка. Окончив этот несложный обед, мы пошли гулять в парк.

Здесь Иванская рассказала мне обо всех обстоятельствах их совместной жизни и о так называемых умных людях, с которыми они перезнакомились. Сама Иванская не выработала еще никаких определенных взглядов насчет людей и жизни и далеко не отличалась той нетерпимостью, которая составляла чуть ли не самую отличительную черту Коптевой. О некоторых знакомых, окончательно забракованных Коптевой, Иванская отзывалась с симпатией и находила их даже умными, только не сумевшими своим тоном и манерами подладиться к Коптевой, обзывавшей их пошляками, свищами и глупцами в глаза. Вместе с тем Иванская как-то без толку перескакивала от одного взгляда к совершенно противоположному: то, завидя щегольский экипаж кокотки, вдруг замечала мне: "А знаешь, мне подчас становится завидно, глядя на них", то начинала жаловаться на невозможность завести знакомство по-человечески с мужчинами.

Стало смеркаться, пора было думать о возвращении домой, в Москву. Мы пошли искать извозчика.

Я завезла Иванскую на дачу Коптевой; но по старой институтской привычке не могла утерпеть, чтобы не крикнуть на прощание Иванской: "Скажи Коптевой от меня, что она злючка".

На другое утро, только что я собралась уходить из дома, как к крыльцу подъехала Коптева. Привыкшая к ее странностям еще с института, я нисколько не удивилась этому появлению.

- Ну, здравствуйте, - протянула она мне руку, - хорошо ли выспались после вчерашней прогулки с Иванской, сытного обеда, катания и прочих удовольствий? - сказала она, с усмешкой прищуривая глаза.

- Очень недурно. Ну а вы что?

- Вот видите, даже к вам приехала, несмотря на то, что вы прислали мне сказать, что я злючка. Это вы все из-за свища сердились? - прибавила она, щурясь опять.

- Свищ ваш меня скорей позабавил, чем рассердил. Но вообще я не скажу, чтобы вы меня порадовали вашим холодным, ругательным приемом, на который я никак не рассчитывала после двухлетней разлуки.

- Вы никак не можете без сентиментальничания!

- Сентиментальничание все-таки предпочтительнее грубости.

- Ну уж и грубости! Я просто хотела вас позондировать - узнать, что из вас вышло.

- Плохой прием и не привел вас ни к какому результату.

- Ошибаетесь. Во-первых, я убедилась, что вы еще не упали духом и не смиряетесь даже перед голодом, - усмехнулась она, намекая на обед из молока с черным хлебом, - во-вторых, я убедилась, что в вас вашего институтского задора не убыло; в-третьих... Впрочем, третье я уже заключила из рассказов Иванской, а не из своих личных наблюдений; третье-то, собственно, и побудило меня ехать к вам: мне понравилось, что вы не упали духом от наших разочарований и, несмотря на наши неудачи, намерены все еще искать людей. Действительно, будем надеяться, что не на нас троих свет клином сошелся. Должны же где-нибудь быть люди. И вот я приехала предложить вам искать людей вместе. Иванская мне, право, надоела. Сама она ничего не способна измыслить, только мне вторит - никакой самостоятельности!

- Окажи она самостоятельность, вы еще более на нее раздражились бы за противоречие вам.

- Никогда не раздражаюсь, когда мне резон говорят, - сказала с неудовольствием Коптева. - Вы не можете, чтобы не уязвить за вчерашнее, а еще меня злючкой называете!

- Бог с вами, время ли язвить, когда мы сговариваемся с вами на общее дело. Мне жаль, что вы исключаете Иванскую из союза после того, как она так долго шла с вами заодно. Она такая добрая!

- Пожалуйста, не говорите мне о ее доброте: она добра по нравственной неряшливости. И нисколько я ее не устраняю; никто не мешает ей знакомиться с теми людьми, с которыми мы с вами познакомимся. А теперь вот что: в настоящую минуту я имею предложить вам знакомство с З[айцевой], к которой у меня есть даже рекомендательное письмо.

- У вас вот есть рекомендательное письмо, а я то что? - заметила я ей.

- Ну, его достаточно для нас обеих. Я скажу, что вы моя приятельница. Это передовая особа, бывавшая в Петербурге, и даже нигилистка, как мне сказали, так что ее ничем не удивишь. У них, говорят, принято являться друг к другу без рекомендаций.

Коптевой удалось наконец убедить меня, и мы поехали отыскивать З. Когда мы входили в приемную комнату, меня, от природы чрезмерно смешливой, охватил неудержимый смех. "Господи, что это будет, если я рассмеюсь, когда я стану представляться", - подумала я. При этой мысли улыбка сызнова появилась на моем лице. Совершенно теряясь от мысли, что я могу расхохотаться самым нелепым образом в решительную минуту, я поспешила вынуть платок из кармана и уткнулась в него. К нам вышла пожилая, весьма благообразная дама с проседью. Узнав, что мы пришли к ее дочери, она вызвала последнюю и сама удалилась.

Комната, в которой мы очутились, была довольно большая, очень просто убранная и разделялась трельяжем на две половины, из которых одна заменяла гостиную, а другая столовую.

Из соседней комнаты вышла хорошенькая стриженая блондинка, лет двадцати, с карими глазами.

- Ну садитесь, - сказала она протяжным голосом, несколько в нос, распечатывая письмо, которое ей подала Коптева.

Коптева села против новой знакомой, а я, опасаясь рассмеяться, забилась в угол комнаты за трельяж с плющом.

- Так это вы Коптева? - сказала молодая З. нараспев самым бесстрастным равнодушным тоном, как бы показывая, что она привыкла к таким знакомствам.

- Да, я самая. А вот это моя приятельница Ценина, - кивнула она на меня головой. Тут я окончательно уткнулась в носовой платок.

- Что же вы так далеко сели? - обратилась ко мне З. - Садитесь сюда, - показала она на стул около себя.

- Нет, я лучше здесь, - поспешила я ответить.

- Что же так? - все тем же бесстрастным, равнодушным тоном спросила З.

- Мне здесь лучше нравится.

- Лучше нравится, так оставайтесь. - И затем, уже вовсе не обращая на меня никакого внимания, она обратилась к Коптевой и сказала:

- Ну а вы что скажете?

В то время интервьюирование не было вовсе в ходу, но Коптева, как бы опережая на сорок лет этот обычай, очень бодро стала задавать вопросы на манер теперешних репортеров. Прищурив глаза по своей обыкновенной привычке, вызванной крайней близорукостью, Коптева, рассматривая свою собеседницу, спросила:

- Вы нигилистка?

- Смотря по тому, что вы подразумеваете под именем нигилистки.

- Ну там искусство, что ли, отвергаете, поэзию, - с небрежной миной пояснила Коптева.

- Искусства и поэзии я отвергать не могу, потому что это факт. Против фактов я не иду. Но не придаю искусству и поэзии того значения, которое принято придавать им другими.

- То есть? - допрашивала Коптева.

- Не могу признавать их целью - лишь средствами.

- Средствами чего? - продолжала Коптева.

- Средствами будить мысли массы и направлять их в определенную сторону: как, например, некрасовские стихи.

- Ну, а Пушкин, воспевающий эпикуреизм?

- Пушкина я ценю или, скорее, просто признаю его поэзию таким баловством, как вот вашу брошку и браслет. Для сытых он может быть приятным развлечением, но чужд всякого гуманизирующего влияния.

В этом тоне допрос Коптевой длился довольно долго. Она, видимо, привыкла к ним, и у нее выработалась целая система вопросов, с помощью которых она выясняла себе новую личность. Не привыкши ни к чему подобному, я только удивлялась находчивости Коптевой и серьезности, обстоятельности и докторальности, с которой отвечала ей З. все тем же невозмутимым протяжным голосом.

З. была сестра одного из известных сотрудников журнала "Русское Слово", отличавшегося своим крайним либерализмом, с ясно и категорично поставленными догматами*; поэтому ей было нетрудно отвечать на вопросы, целиком цитируя эти догматы, поражая меня необыкновенной определенностью своих взглядов, до чего мне было далеко.

______________________

* Речь идет о Варфоломее Александровиче Зайцеве (1842 - 1882). В начале 60-х годов Зайцев, вместе с Писаревым, был одним из главных сотрудников "Русского Слова". "Русское Слово" было органом крайнего нигилизма. Зайцев создал себе громкую известность резко полемическим отношением к тогдашним авторитетам литературы и науки. В пылу полемики он крайне упрощал вопросы эстетики и морали, превосходя в этом Писарева.

______________________

Поиск по сайту: