АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

Часть пятая. Общежитие

Читайте также:
  1. I ЧАСТЬ
  2. I. Организационная часть.
  3. II ЧАСТЬ
  4. III ЧАСТЬ
  5. III часть Menuetto Allegretto. Сложная трехчастная форма da capo с трио.
  6. III. Творческая часть. Страницы семейной славы: к 75-летию Победы в Великой войне.
  7. N-мерное векторное пространство действительных чисел. Компьютерная часть
  8. N-мерное векторное пространство действительных чисел. Математическая часть
  9. New Project in ISE (left top part) – окно нового проекта – левая верхняя часть окна.
  10. SCADA как часть системы автоматического управления
  11. XIV. Безмерное счастье и бесконечное горе
  12. А) та часть выручки, которая остается на покрытие постоянных затрат и формирование прибыли

В Петербурге я пошла разыскивать Маркелову, к которой у меня было рекомендательное письмо. Маркелова была девушка лет 30 - 32-х, некрасивая и глухая, но очень образованная и талантливая. Она отлично рисовала, играла на фортепиано, знала прекрасно языки и считалась хорошей переводчицей. В то время когда я с ней познакомилась, она представляла собой знаменитость, к которой ездили знакомиться люди весьма разнообразных слоев общества. Дело в том, что, увлеченная каким-то художником, она покинула родительский дом, чтобы ехать с ним за границу, откуда возвратилась года два или три спустя с ребенком, но без художника. Почему произошел разрыв - осталось неизвестным, так как она об этом никогда не заговаривала. Несмотря на приглашение родителей, она не пожелала вернуться к ним и наняла отдельную квартиру на Васильевском Острове, где поселилась с ребенком. Вот это-то последнее обстоятельство - сохранение при себе ребенка - возбудило к ней общее удивление и уважение лиц, привыкших до сих пор к тому, чтобы девицы дворянского происхождения бросали на произвол судьбы своих незаконнорожденных детей.

Это общее поклонение, быть может, и было причиной того, что она, несмотря на отсутствие красоты и глухоту, не озлобилась, а напротив, сохранила необыкновенную доброту, щедрость и великодушие, охотно делилась со всеми нуждающимися деньгами, работой, обедом, даже тогда, когда самой приходилось плохо. Несмотря на частые разочарования в людях, она не переставала увлекаться и людьми, и разными, подчас весьма несообразными, идеями, которые они ей излагали. Усвоивши себе какую-нибудь новую идею, она с жаром принималась приводить ее в исполнение и шла всегда напролом.

Меня она встретила очень приветливо.

- Ах, какая вы хорошенькая! - воскликнула она и принялась до того пристально разглядывать меня, что я смутилась и вспыхнула. - Ну, вот и покраснели, будто новость услышали! Ведь вы знаете, что хороши, а то зачем бы вам было наряжаться? - показала она на мое легкое летнее платье, украшенное кружевами и бантиками, к которым я в то время питала большую слабость. - Ну, садитесь и рассказывайте: кто вы, зачем и надолго ли сюда?

- Я приехала искать работы, - сказала я.

- Как? И вы - работы! Бедная! Впрочем, желание работать очень похвально. Мы об этом с вами потолкуем потом, а теперь вот что: вы заняты сегодня?

- Нет, не занята.

- Мне нужно кончить сейчас спешную работу. Вот вам книги и журналы, - указала она на стол, - а я пока займусь, затем мы с вами будем обедать. К тому времени кое-кто подойдет, потолкуем, познакомитесь, - может, вам и работу достанем. И не дожидаясь моего ответа она села за письменный стол и принялась за перевод, прерванный моим приходом, а я села просматривать книги и журналы.

Скоро стали собираться к обеду разные знакомые Маркеловой, преимущественно мужчины. Это все были начинающие литераторы и переводчики. Между ними выдавался известный беллетрист Слепцов; о таланте его в то время много говорили и даже прочили во вторые Гоголи. То был высокий стройный брюнет, лет тридцати, с густыми волосами и густой бородой, обрамлявшей его красивое матовое лицо. Только его холодные, бесстрастные глаза, прикрытые очками, охлаждали впечатление от его красоты, но зато придавали ему серьезный и по временам даже глубокомысленный вид, которым он любил рисоваться, особенно среди незнакомой публики, преимущественно женщин, у которых пользовался большим успехом. Не окончив курса, он бросил университет, чтобы сделаться актером, но тут ему не повезло. Ленивый, но все-таки очень не глупый и по природе талантливый, он пробовал себя в различных направлениях, пока не сделался беллетристом. Не довольствуясь славой беллетриста, он задумал прославиться еще и в качестве общественного деятеля и провести в жизнь весьма распространенные в то время социалистические идеи. Он задумал осуществить фаланстер Фурье, но, поняв, что сразу рубить прежние формы общежития невозможно, он решил вести дело постепенно, с лицами, которых ему удастся убедить в удобстве коммунистических принципов. Он решил начать с простого городского общежития и потом постепенно превращать его в настоящий фаланстер. Прежде всего он завербовал несколько женщин, которые всегда горячее и восторженнее относятся к проведению в жизнь только что воспринятых ими новых идей. Менее последователей нашлось между мужчинами, и если что привлекало их к общежитию, то, по-видимому, участие в нем молоденьких и хорошеньких женщин. Но когда дело дошло до осуществления общежития и предполагаемые члены стали собираться для обсуждения формы устройства и изыскания средств, то начались несогласия и пререкания. Ко времени моего приезда раскол и несогласия низвели число членов предполагаемой коммуны всего до трех лиц: двух мужчин, из которых один был сам Слепцов, а другой - Аполлон Филиппович Головачев, бывший либеральный тверской помещик, проевший и потративший свое имение и поступивший в секретари редакции "Современника"; женщина же была Маркелова, стойко и мужественно державшаяся за проведение коммунистических начал в жизнь.

Я была неопытна и ни с кем почти незнакома, и потому мой приезд пришелся как нельзя более кстати для "коммунистов", павших было духом от неудач. Особенно приободрился Слепцов; он тотчас же пустил в ход все аргументы для привлечения меня в коммуну.

На беду я питала инстинктивное отвращение к общепризнанным красавцам, которые представлялись мне всегда фатами, и потому к Слепцову я отнеслась с предубеждением и недоверием.

После обеда он тотчас же подсел ко мне и начал свою речь издалека, так как имел, вообще, привычку резонерствовать даже о самых обыкновенных и простых вещах, не требующих обсуждения.

- Я слышал, вы приехали искать работы. Какой бы вы желали? - спросил он строгим, серьезным тоном.

- Желала бы переводов. Могу, впрочем, и уроки давать.

- Ну что же, и то и другое возможно, только все это ненадежно.

- Да на свете все ненадежно, - улыбнулась я.

- Разумеется, безусловно, надежного ничего нет, но относительно - может быть.

- Истина, против которой я ничего не имею возразить, - сказала я небрежным тоном, так как резонерское вступление по поводу таких простых вещей, как переводы и уроки, раздосадовало меня, а красивая самоуверенная физиономия Слепцова просто злила.

- Какой у вас нетерпеливый характер, однако, - покачал он головой. - Вы даже никакого вступления не терпите!

- Не вижу в них смысла! Если вы имеете что сказать толком, то говорите прямо о деле.

- Вы, право, меня пугаете вашим суровым тоном, хотя я и не из робких. Между тем если бы вам было угодно проявить терпение и выслушать меня, то я имел бы передать вам несколько весьма дельных мыслей и предложений.

- Постараюсь вооружиться терпением, - усмехнулась я.

- Видите ли, я хотел вам объяснить, - начал Слепцов докторальным тоном, - что каждый отдельный человек подвержен разным случайностям: болезням, отсутствию работы и прочее и прочее. Но так как редко случается, чтобы одновременно несколько человек одного и того же круга подвергались бы все одним и тем же случайностям, то известное число лиц может соединиться, составить союз, вследствие которого лицо, заболевшее или лишившееся работы, могло бы рассчитывать на поддержку остальных членов союза. Вот это-то именно я и имел в виду, говоря вам о ненадежности всякой работы.

- Прекрасно. Так что же из этого? - сказала я уже спокойно.

- Вот видите ли, мы представляем тут такой союз, к которому предлагаем и вам примкнуть, для того чтобы обеспечить вас работой и застраховать от всяких случайностей, - все еще издалека подходил Слепцов к своей цели.

- И только при этих условиях могу я рассчитывать на работу? - спросила я.

- В настоящее время работу достать нелегко, конкуренция слишком велика. Вам, не имеющей еще никаких связей, это будет совсем трудно. Мы же тут пустили корни и позаботились бы о доставлении вам работы.

- В таком случае мне не нужно вашей работы, - сказала я, покраснев.

Такого оборота никак не ожидал Слепцов, предполагавший запугать меня.

- Что же так? - изумленно спросил он.

- Если нельзя получить работы, не связывая себя по рукам и ногам союзом с неизвестными мне лицами, то я предпочитаю не получать от вас работы и сохранить свою независимость.

- Что значит горячность и молодость! - покачал он головой. - Да кто же покушается на вашу независимость? Весь вопрос сводится только к тому, чтобы обеспечить себе средства существования и оградиться от случайностей. Мы все будем зависеть столько же от вас, сколько вы от нас. Ведь и общества взаимного страхования на этом основаны. Все примыкают к такому обществу добровольно, никто не считает себя связанным. Наконец и выйти всегда можно.

- Да там все на равных правах, - возразила я. - А у вас выходит, что вы все обеспечены работой и свободно вступаете в союз, а я вынужденно, потому что иначе не могу получить работы.

- Вы все за пустыми формальностями гонитесь, я вижу. Ну а если бы вы получили работу помимо нас, согласились бы вы в таком случае?

- Я не могу этого решить, пока не ознакомлюсь с составом лиц, вступающих в союз.

- Лица все благонадежные, вполне развитые, начиная с нашей почтенной хозяйки и кончая мной. Что можете вы возразить хоть против меня с Маркеловой, например? - спросил он улыбаясь, не допуская сомнения в том, что можно было бы иметь хоть что-нибудь против него.

Тут меня подмыло сбавить у него несколько самоуверенности, и я сказала:

- Против Маркеловой я ничего не имею - она прямодушна и проста, относительно же вас я должна поставить многоточие.

- Чем же я вам сумел не угодить в такой короткий срок и внушить недоверие? - уже заискивающе улыбнулся он.

- Как вам сказать?.. Вообще, вы мне не нравитесь и не внушаете доверия, - проговорила я, краснея и отворачиваясь от него.

- Чем же, скажите! Будьте прямы сами, если требуете прямоты от других.

- Мне не нравится в вас именно отсутствие этой самой прямоты: вы все с какими-то изворотами.

- Ну, скажите пожалуйста, какие бывают противоположные взгляды на одного и того же человека! - прикинулся он вдруг совсем добродушным. - До сих пор меня упрекали в излишней прямоте, а вы, наоборот, находите что я недостаточно прям. А причиною тому все ваша молодость и неопытность. Вы вот не хотите понять, что человек, стремящийся к известной цели, дрожащий над ее выполнением, должен ступать осторожно, чтобы не скомпрометировать дела, которому служит. В этом и состоит вся мудрость политики.

- Так вы и есть такой мудрый политик? - посмотрела я на него насмешливо. - Очень любопытно! - принялась я его рассматривать с деланным любопытством.

Он вспыхнул.

- Вы просто enfant terrible! - воскликнул он не без некоторой досады. - Я не считаю себя таким политиком; я просто стремлюсь к известной цели и ищу лучшие способы ее осуществить при помощи других лиц, проникнутых той же идеей.

- В таком случае извините меня! Я вижу, что я глупа и неразвита!.. Я решительно отказываюсь понимать что-нибудь в торжественности, к которой перешел наш разговор, и в вашей идее.

- Глупостью вам не подстать прикрываться, - желая хоть лестью задобрить меня, сказал Слепцов. - Чем больше я с вами говорю, тем яснее для меня, что вы как нельзя более можете способствовать проведению нашей идеи в жизнь.

Тут Слепцов принялся развивать коммунистические теории и дошел до фаланстера Фурье, которого я читала еще года два тому назад, получая книги из домашней библиотеки Серно-Соловьевича.

- Все это прекрасно: я Фурье читала, нахожу его теорию очень привлекательной и целесообразной, но осуществить ее на деле невозможно, по-моему.

- Да я и не собираюсь осуществлять ее вполне. Это идеал, к которому должны будут стремиться последующие поколения; моя же мысль - проводить в жизнь лишь те стороны учения Фурье, которые осуществимы при настоящем положении вещей, при нашем составе и средствах. Я думаю осуществить лишь то, что не встретит формальных препятствий и не воспрещено законом. Предполагаемое мною общежитие на началах взаимной помощи будет иметь вид просто меблированных комнат. Удастся нам ужиться и расширить это дело - сейчас же явятся подражатели. Такие коммуны распространятся, укоренятся, и тогда - мы ли, последующие ли поколения - будем развивать дело далее до настоящего фаланстера. Этим путем уничтожится лишний непроизводительный труд, отношения упростятся, исчезнет пролетариат... А в этом-то и есть главная задача, - закончил он вразумительно.

- Задача хорошая, если бы только можно было провести ее в жизнь.

- Это вполне зависит от нашей воли.

- На переселение в одну общую квартиру, с общим столом, прислугой и прачкой не требуется много воли, - это до некоторой степени даже удобно, так как избавляет от неприятной необходимости жить в Бог знает каких меблированных комнатах и питаться скверным кухмистерским обедом, - сказала я.

- Ну, вот и прекрасно: значит, вы согласны?

- Я согласна занять одну или две комнаты, смотря по моим средствам, а также пользоваться общим столом, прислугой и прочим.

- Ну вот сейчас вы все и сводите к мещанским счетам: "смотря по вашим средствам". Вовсе не по вашим средствам должны вы выбирать себе комнату или комнаты, а по потребности, не глядя на то, будут ли у вас средства или нет. Не будет их у вас - будут у нас; вот в этом-то и есть существенная разница между меблированными комнатами и нашей коммуной.

- Нет, извините! На ваши средства я жить не желаю и не стану.

- Ну, с такими предрассудками никакого дела не проведешь.

- Действительно, что не проведешь, - согласилась я со вздохом.

- Вместо того чтобы вздыхать, вы бы постарались от них отделаться.

- Я потому и вздыхаю, что слишком большие корни они во мне пустили. Согласна, пожалуй, чтобы другие жили на мои средства, если бы в них оказался избыток, но сама на чужой счет жить не буду.

- Ну вот, подите же! А тоже передовыми женщинами считаются! - с досадой воскликнул Слепцов.

- Я вовсе не думала наклеивать на себя ярлык передовой женщины, - надменно сказала я, - и никого не прошу считать меня таковой.

- Тогда зачем же вы рвали связи с людьми предрассудков и обратились к нам? - произнес он строго.

- Уж никак не для того, чтобы считаться передовой в ваших глазах, - ответила я все тем же надменным тоном и, встав со стула, отошла прочь.

Но на этом дело не кончилось. Как раз в ту минуту как я отошла от Слепцова, в комнату вошел мой старый знакомый Аполлон Филиппович Головачев, секретарь только что перед тем возобновленного "Современника". То был некрасивый молодой человек, лет тридцати двух, с крайне добродушным выражением лица. Он вполне представлял собою широкую, размашистую русскую натуру. Когда-то он был весьма богатым помещиком, но уже к тридцати годам проел и проиграл в карты свое состояние. Он пробовал где-то служить, но по природной лени не ужился на службе и поступил в секретари "Современника" благодаря Салтыкову, знавшему его по Тверской губернии, в которой у него было прежде имение. Очень умный и начитанный, он писал иногда весьма дельные библиографические заметки. В редакции он сошелся со Слепцовым, своим дальним родственником и подобно ему увлекся мыслью осуществить коммуну. Чуждый всякой мелочности, привыкший швырять деньгами, он не задумывался над тем - ему ли платить за других или другим за него, и поэтому сразу поладил со Слепцовым.

Встретив его среди чужих, я очень обрадовалась, и мы разговорились. Он был совсем прост в обращении. Заметив нашу дружескую беседу, Слепцов решил прибегнуть к посредничеству Головачева. Он отвел его в сторону после чая и долго ему что-то рассказывал; затем Головачев подошел ко мне и произнес шутливым тоном:

- Что же это вы не успели приехать, как мне на вас жалобы?

- Вам Слепцов на меня насплетничал? - спросила я.

- Хоть бы и он. Говорит, вы против коммуны. Не ожидал я от вас таких поступков! - покачал он головой.

- Вовсе не против коммуны. Просто отказалась жить на чужой счет.

- Да кто вас заставляет жить на чужой счет?

- Да все ваш же Слепцов.

- Ах, Господи, как это люди любят о всяком вздоре и мелочах препираться! Ну живите на свой счет и прекрасно! Коммуна-то в чем тут виновата, что вы в нее вступать не хотите?

- Вот только тем и виновата, что нельзя иначе вступить, как живя на счет остальных, если нет работы. Я понимаю, что можно занять в крайнем случае, но жить, не разбирая на чей счет живешь и по средствам ли тот образ жизни, который ты ведешь, - я не согласна.

- Ну и отлично, и будьте несогласны, - точно ребенка успокаивал меня Головачев. - Не в этом вовсе дело.

- Кроме того, Слепцов говорит, что помимо его или вас там для всех нельзя работы достать, а для этого необходимо вступить в коммуну непременно. Я же не хочу связывать себя, тем более что не знаю, что вы за народ, - сказала я, никак не предполагая, что вся-то коммуна ограничивалась теперь им, Слепцовым и Маркеловой. - Я не поступлю в коммуну раньше, чем найду работу и буду наперед знать, по средствам ли мне жизнь в ней.

- И прекрасно! А насчет того, что нельзя найти работы, не вступивши в коммуну, - это он вам все наврал, беспутный человек. Видно, уж очень вы ему приглянулись, он и думал вас, верно, этим заманить. Хотите, живите в коммуне, хотите нет, а я вам работу, пожалуй, сейчас предоставлю. Меня не далее как сегодня Бени спрашивал, не знаю ли я переводчиц. Ему Вольф поручил взять на себя перевод истории Вебера. Только, подлец, вместе с редакцией назначил двенадцать рублей с листа. Бени берет всего два рубля за редакцию, а переводчика ищет по десять рублей с листа. Лист, должен вас предупредить, чертовский, - в 45 000 букв, только с голоду можно за эту цену взяться. Я положительно отказался доставить ему переводчиц по этой цене и посоветовал лучше раскроить томом Вебера подлецу Вольфу голову... Итак, если хотите, то на первое время можно будет вам этот перевод предоставить, если Бени не послушался моего совета и не размозжил еще голову Вольфу, в чем я, зная его сердоболие, сомневаюсь. Кстати, он тут, - указал он на молодого, рябого и ничем с виду не замечательного человека лет 23 - 25, с кем-то разговаривающего.

- Пожалуйста, достаньте мне этот перевод! - встрепенулась я.

- Бени, Бени! На минуточку сюда! - крикнул ему Головачев.

Бени подошел.

- Что же, не раскроили вы голову вашему Вольфу? Бени усмехнулся:

- Никак нет-с. Только за этим звали?

- Нет. Судьбы Господни неисповедимы. Хорошо, что вы не послушали меня и сохранили эту драгоценную жизнь. Вот молодая особа, жаждущая этого десятирублевого каторжного перевода; можете вы ей предоставить его?

- С большим удовольствием, - расшаркнулся Бени, обещая на другой же день занести мне Вебера и условиться насчет сроков.

- Ну так дело в шляпе, значит, - сказал Головачев, кивая головой Бени, как бы отпуская его. Тот отошел.

- Это вовсе не член коммуны, - обратился он ко мне. - Вы теперь, хотя и с плохонькой, но все-таки с работой, и от нас не зависите. Согласны теперь вступить в коммуну?

- Согласна, только без всяких коммунистических начал, а на общепринятом основании.

- Ну и отлично - на общепринятом, так на общепринятом - пусть будет по-вашему!

Таким образом, вопрос о моем вступлении в коммуну был решен окончательно. Бени дал мне несколько листов перевода Вебера, с которыми я и уехала в Старую Руссу, предписанную моему сыну Захарьиным, как я рассказала выше. Коммуну предполагалось открыть лишь осенью, когда все коммунисты съедутся опять в Петербург.

За лето мне удалось уговорить Коптеву присоединиться к коммуне. Она не захотела вступить иначе, как на тех же основаниях, что и я, т.е. платить только то, что придется по общей раскладке на долю каждого "коммуниста".

Головачев и Слепцов были в восторге от этого присоединения.

- Браво, Екатерина Ивановна! - воскликнул Слепцов, когда я представила Коптеву в качестве нового члена коммуны. - Позвольте мне у вас за это ручку поцеловать, - потянулся было он к моей руке.

- Нет, нельзя ли без таких нежностей, я до них не охотница, - покраснела и насупилась я.

- Однако вы пуританка, я вижу, - сказал Слепцов, стараясь обратить мою выходку в шутку.

- Да-с, пуританка, - сухо ответила я. - Вообще, я должна вам наперед заявить, что даже и в отвлеченном виде не одобряю теорию Фурье относительно половых отношений, а потому наперед предупреждаю, что если другие члены коммуны намерены проводить эту теорию в жизни, то я заранее отказываюсь вступать в коммуну, - добавила я решительно.

- И я, разумеется, - поспешила прибавить Коптева.

- Не запугивайте вы нас, бедных, матушка Екатерина Ивановна! - воскликнул со смехом Головачев. - Этак вы коммуну в какой-то монастырь обратите, пожалуй!

- Монастырь - не монастырь, а только предупреждаю, чтобы потом не вышло недоразумений.

- Ну, да успокойтесь! Никто и не думал проводить в жизнь половых теорий Фурье, - сказал Слепцов. - Я только удивляюсь, к чему вас могла привести простая вежливость. Не нравится вам, чтобы вашу ручку целовали, ну и не надо: пусть будет она вещь неприкосновенная, - смеялся он.

Как ни хлопотали Слепцов с Головачевым о привлечении в коммуну большего числа членов, состав ее был весьма ограничен. Выудили они было богатого тверского помещика Сабанеева, которого им удалось увлечь идеей осуществить коммунистические начала. То был неглупый, но малообразованный человек. До тридцатипятилетнего возраста он жил спокойно, ведя самый обыкновенный помещичий образ жизни. Через несколько лет после свадьбы у него помешалась жена; он затосковал, сошелся с либеральными тверскими помещиками, в том числе и с Головачевым. От них к нему перешли либеральные веяния: он стал читать передовые журналы и увлекся уничтожением крепостного права. Не дожидаясь осуществления реформы, он освободил своих крестьян с полным даровым наделом, оставив себе лишь усадьбу и лишние пустоши. Не довольствуясь этим, он пытался улучшить положение крестьян советами, устройством школы и пробовал установить с ними человеческие равноправные отношения. Мужиков он принимал не иначе как в гостиной или кабинете; амбары и дом не запирал, находя такие предосторожности неделикатными и оскорбительными.

Мужики в отплату за его доброту только смеялись над ним. Сначала они по ночам вывозили содержимое амбаров, а потом, когда вывозить оттуда было нечего, перешли к домашней утвари и мебели, которую продавали в городе. Сначала Сабанеев этим только потешался и решил наблюдать, как далеко может пойти беззастенчивость мужичков. Но вот однажды, проснувшись утром, он не нашел даже своих сапог у постели и никакой другой мебели, кроме кровати, на которой спал. Это уже окончательно разочаровало его в деликатности мужичков; он нашел, что они подлецы, из-за которых не стоило вовсе беспокоиться, махнул на них рукой и стал искать покупщика на усадьбу и пустоши, для того чтобы поскорее разделаться с опротивевшими ему мужиками и переехать в коммуну, которой его соблазнил Головачев.

Он тотчас же внес в основную кассу, т.е. Слепцову, тысячу рублей, полученные им в задаток за усадьбу, попросил оставить за собой самую маленькую и плохонькую комнату, купить самую простую кровать, стол и стул. Затем он уехал совершать купчую крепость на свою усадьбу и словно в воду канул, не появляясь до самого распадения коммуны.

Видя неудачу этих вербовок, Слепцов уговорил своего шурина, чиновника одного из министерств, впоследствии адвоката Языкова 2-го, переехать в коммуну тоже не на коммунистических началах, а просто потому, что пустовали комнаты. Языков был добродушный, веселый человек, вовсе не интересовавшийся коммунистическими затеями зятя и относившийся к ним как к невинной забаве. Он постоянно устранялся от всяких споров и препирательств коммунистов, отказываясь даже подавать голос, когда спрашивали его мнения при решении затруднительных вопросов большинством голосов. "Мне, право, все равно, я тут совершенно сторона", - смеясь отмахивался он обеими руками.

Когда уж было решено открыть коммуну с существующим наличным составом, к коммунистам присоединилась приехавшая из Москвы молодая, но крайне некрасивая девушка, княжна Макулова.

Она кончила курс в одном из благотворительных заведений, вроде того, в котором мне пришлось быть классной дамой, и получила весьма поверхностное образование, не приобретя даже внешнего лоска и знания языков. Она страдала полным отсутствием всяких манер и опрятности, так что Слепцов не без гримасы согласился ее принять по настоянию Маркеловой, знавшей княжну и доказывавшей, что задача коммуны вовсе не в том, чтобы сделаться рассадницей хороших манер и изящества, к чему Слепцов питал большое пристрастие. Средства существования княжны ограничивались ста рублями пенсии в год. Так как этого было слишком недостаточно для жизни, то она время от времени поступала гувернанткой или компаньонкой куда-нибудь в глушь на весьма небольшое жалованье. Жизнь гувернантки, или того хуже, компаньонки, приходилась совсем не по нутру живой и любознательной княжне, носившейся с возвышенными идеалами и стремлениями облагодетельствовать человечество. Живя где-нибудь на месте, она начинала тосковать по цивилизованным центрам и возвращалась в Петербург или Москву с запасом скопленных денег. Она нанимала на окраине города дешевенькую каморку и оттуда ежедневно ходила пешком в публичную или частную библиотеку, предаваяясь всласть чтению, до которого была страстная охотница. Воспитанная вне роскоши и нанимаясь все к бедным помещикам, она привыкла к весьма ограниченному образу жизни. Скудость ее средств, с одной стороны, и жажда свободы и нравственных удовольствий - с другой, вынуждали ее ограничивать до возможного минимума свои физические потребности. Она привыкла к сухоядению где-нибудь в мелочной лавочке или булочной и одевалась не только просто, но бедно, почти неряшливо. Вместе с тем она отличалась чрезвычайной честностью, ни за что не допускала других купить ей новый костюм, находя, что она имеет право носить только то, что сама заработала.

Так как переводить с немецкого историю Вебера княжна не могла по незнанию языка, да и, вообще, не обладала достаточной грамотностью для переводов, то сначала она отказалась вступить в коммуну, в которой жизнь, по приблизительным расчетам, должна была обходиться около пятидесяти рублей в месяц на человека; ее же бюджет никак не мог превысить двадцати рублей. Но Маркелова обещала достать ей корректуру и переписку, и она согласилась. Княжна поселилась в пустовавшей комнате Сабанеева, предоставив в общую кассу, т.е. Слепцову, все свои наличные деньги.

Много толков и разговоров происходило у нас насчет состава прислуги, выбора квартиры, покупки мебели и пр. Самым ревностным деятелем был Слепцов. Он пропадал по целым дням в поисках квартиры, присмотре мебели и посуды. Квартира была нанята на Знаменской, в доме Бекмана N 7, если не изменяет мне память. Квартира была большая, по тогдашним ценам не особенно дешевая, но, считая четырехоконный зал, служивший также и столовой коммунистам, на долю каждого приходилось всего по пятнадцать рублей в месяц.

Меня снабдил деньгами брат. Коптева еще не потратила всех своих денег, и потому мы аккуратно требовали счетов у Слепцова и тотчас же спешили заплатить за то, что приходилось на нашу долю. Торопливость наша в этом отношении всякий раз вызывала улыбки или насмешки со стороны остальных членов коммуны.

Вообще, между мною с Коптевой, с одной стороны, и Маркеловой и Слепцовым - с другой, установились довольно натянутые отношения. Слепцов был недоволен, что ни на одну из нас не действовали ни его красота, ни красноречие. Еще со мной он ладил иногда, когда говорил просто, не напуская на себя глубокомыслия; Коптева же находила и эту простоту поддельной и фальшивой.

Первое время члены коммуны были как нельзя более довольны общежитием. По утрам почти все были заняты добыванием насущного хлеба. Маркелова ежедневно уезжала с утра в редакцию "С.-Петербургских Ведомостей", Языков уходил в министерство, я в библиотеку для чтения братьев Яковлевых. Головачев, если не уходил в редакцию "Современника", писал дома или валялся на диване с книжкою в руках. Коптева оставалась дома, пытаясь переводить, несмотря на свою изнеженность и слабое зрение. Княжна была в вечных поисках какой-нибудь работы. Только один Слепцов по целым дням был занят прибиранием своей комнаты и собственной особы или перечитыванием раздушенных записочек с приглашениями от светских дам.

К пяти часам все члены коммуны были в сборе к обеду, после которого пили чай. Послеобеденный чай представлял самое веселое время дня. Тут всегда происходил обмен мыслей, впечатлений, юмористических рассказов. После обеда, вплоть до вечернего чая, который подавался обыкновенно к одиннадцати часам, члены коммуны занимались у себя в комнатах. Я с Коптевой переводила историю Вебера или другие, более выгодные вещи, когда последние попадались нам благодаря стараниям Бени, обратившегося в усердного поклонника Коптевой. Маркелова привозила с собою работу из редакции "Петербургских Ведомостей". Головачев окончательно укладывался в своей комнате на диван и засыпал. Слепцов почти каждый вечер уходил в гости, преимущественно к светским дамам, что, по-видимому, приходилось не совсем по вкусу Маркеловой, которая обвиняла его за это в двуличии, двоедушии и тяготении к светским салонам. Он усердно оправдывался, мотивируя свои посещения пропагандой коммунистических начал и необходимостью поддерживать внешние отношения в видах "дела", так как только этим путем, а не замкнутостью, коммуна может вызвать последователей.

Иногда, соскучившись сидеть за работой в своих комнатах, я с Коптевой приходила переводить в общий зал. К нам часто присоединялась Маркелова, тоже с переводом, Языков и княжна с книгами. Совместная работа превращалась в совместную болтовню и смех. К вечернему чаю все были обыкновенно в сборе, не исключая и Слепцова, который в первое время старался быть особенно аккуратным. Желая как-нибудь сгладить перед другими свое вечное безделье, он приносил всегда целый запас смешных рассказов и изображал всех, кого видел за вечер. Особенно забавляла нас передача литературных разговоров, которыми разные салонные дамы считали себя обязанными занимать Слепцова.

- Да, но сознайтесь, что несмотря на их пустоту, вы все-таки предпочитаете их общество нашему, - язвила иногда Маркелова.

- Ах, матушка Александра Григорьевна, дорогая вы моя, как у вас язык только поворачивается говорить такие вещи. Ну вот вам крест, - обращался он полушутливо к образу, - тяжка моя служба, и я бы ничего лучшего не желал, как если бы кто из вас меня заменил и вел все эти сношения, - делал он серьезную мину, зная очень хорошо, что никто не возьмется за это.

- Очень они в нас нуждаются, особенно во мне! - восклицала Маркелова. - Желала бы я посмотреть, как бы меня встретили все ваши баронессы и виконтессы, если бы я явилась вместо вас!

- Очень любезно.

- Скажите пожалуйста!

- Верно вам говорю. Вы представляете для них теперь живой интерес как коммунистка.

- Интерес любопытного зверя, - вспыхнула Маркелова.

- Чего же вы от этих барынь хотите, в самом деле? Хорошо и то, что они хоть с этой стороны интересуются "делом". Будем надеяться, что со временем они станут интересоваться им с более серьезной точки зрения, если только вы не отвадите их своей суровостью.

Вернувшись однажды из своих вечерних странствований, Слепцов принял особенно торжественный вид и произнес:

- Господа, я должен поговорить с вами серьезно и потому прошу уделить мне полчаса внимания.

- Ну слушаем, - был ответ большинства.

- Слоняясь вот уже более месяца по разным гостиным, я пришел к выводу, что "нашим делом" интересуются, много говорят о нем и желают ближе с ним познакомиться.

- К чему вся эта торжественность, это "наше дело"? - заметила Коптева с обычной презрительной усмешкой, которой она привыкла преследовать Слепцова, особенно когда он пытался возвести коммуну и свое "шляние" в какое-то "дело".

- Прошу вас меня не прерывать и дать высказаться, - обратился к ней Слепцов, стараясь сохранить хладнокровие.

- Да говорите, пожалуй, только нельзя ли попроще и меблированные комнаты называть просто меблированными комнатами, а не нашим "делом", - не уступала Коптева.

- Для вас с Екатериной Ивановной это точно меблированные комнаты, к нашему общему прискорбию, но для нас это "дело", за которое мы стоим и значение которого мы желаем поддержать, - сказал он внушительно.

- Только меня, брат, следует еще выключить, - засмеялся Языков. - Я ведь тут ни при чем.

- О тебе никто и не разговаривает, - с досадой пожал плечами Слепцов.

Языков притих и стал смотреть вниз, чтобы скрыть душивший его смех.

- Господа! Это наконец ни на что не похоже, - вмешался Головачев. - Ежеминутными перерывами вы совсем не даете говорить Слепцову; этак мы до завтра не узнаем, что он нам хочет сказать... Слушаем вас, - обратился он успокаивающим тоном к Слепцову, который начинал беситься и утрачивать свой апломб.

- Дело в том, - начал он почти скороговоркой, - что многие дамы желают посетить нашу коммуну и посмотреть наше общежитие.

- Так что же из этого? - спросила Маркелова.

Коптева молчала и, прищурившись, состроила самую презрительную мину, как бы говоря: "есть о чем рассуждать!?"

- В этом и состоит ваше серьезное дело? - засмеялась я.

- Не совсем в этом, чуднейшая из чуднейших Екатерина Ивановна, - приободрился Слепцов, желая хоть во мне встретить поддержку своей новой затее. - Я бы не стал вас беспокоить, если бы дело шло только об удовлетворении праздного любопытства этих дам. Но, видите ли, мне сообщили, что про наше общежитие черт знает какие слухи распускают, о безнравственности нашей кричат. Признаться, я лично убедился в существовании этих сплетен, выслушивая весьма двусмысленные вопросы и намеки во всех посещаемых мною домах. Я всячески стараюсь разуверить, что у нас чистый монастырь, - не верят! Я приглашал приехать и посмотреть, потому что крики о нашей безнравственности положительно вредят сочувствию коммунистическим началам. Некоторые дамы не прочь бы приехать и самолично удостовериться, что у нас тут ничего безнравственного не ведется, но они находят неловким приехать по моему приглашению, без вашей просьбы, mesdames.

- Что касается меня, то я-то, наверное, таких дур приглашать не стану, - заявила решительно Маркелова.

- Я бы даже вовсе этих сплетниц не пустила, - добавила княжна.

- Ну а вы что скажете? - обратился, заискивающе глядя на меня, Слепцов.

- Я, право, не знаю, что сказать. Гнать этих дам не имею причины, заискивать в них, из боязни сплетен, тоже не вижу надобности. Любопытно им - пусть едут без гримас и жеманства.

- Но, согласитесь сами, что им, как светским женщинам, неловко, если никто из вас не выйдет, и дело примет вид, что они ко мне приехали.

- Я выйду к ним, если это нужно: они мне даже любопытны. Я давно светских дам не видала - посмотрю на них, а они на меня.

- Ну вот, спасибо вам за поддержку! - воскликнул Слепцов.

- Но, может быть, вы согласитесь отдать им визит, - не отставал он. - Это бы значительно упростило дело и примирило бы всех.

Я сделала гримасу.

- Ну, пожалуйста, будьте милостивы, Екатерина Ивановна! Ну что вам стоит? У вас и туалеты визитные есть, и вы все это такое можете, - стал уж он мимикой представлять входящую с визитом барыню и тем рассмешил даже суровую Коптеву.

- Как же, все это она отлично может! - не без язвительности заметила Маркелова.

- Екатерина Ивановна, матушка, послушайте вы совета старика, - вмешался Головачев. - Что вам стоит: съездите вы ко всем этим барыням с визитом. Право же, дело выеденного яйца не стоит, чтобы о нем толковать. А нам важно прекратить нелепые пересуды. По рукам что ли?

- Ну хорошо, - сказала я.

Слепцов был в восторге и на радостях стал представлять всех дам, с которыми предстояло знакомиться коммунистам.

Количество желающих увидеть коммуну и ее обитателей, помимо светских дам, оказалось так велико, что во избежание большой траты времени на прием посетителей было решено назначить один вечер в неделю, именно вторник.

В день собрания Слепцов был в особенных хлопотах и проявлял необыкновенную деятельность и распорядительность. Уже накануне он возмутил Маркелову с княжной, накупив огромное количество цветов для зала, объясняя, что это необходимо для того, чтобы придать комнате менее казарменный вид. Утром, в день собрания, он упросил Головачева и меня позволить ему перенести мягкие кресла из наших комнат в залу.

Коптева и Маркелова наотрез объявили, что они не одобряют всех этих комедий и потому не позволили трогать своих комнат.. Комната Слепцова, прилегавшая непосредственно к залу, самая уютная, с мраморным камином и с изящною и комфортабельною мебелью, была обращена в нечто среднее между кабинетом и будуаром; комната Языкова - в курильную. Меня, заведывавшую хозяйством, Слепцов упросил заказать ужин и распорядиться, чтобы был десерт и печенье к чаю. Сам накупил вин, английского портера и закусок. Коптева, отказавшаяся сначала выходить к гостям, уступая моим просьбам и отчасти собственному любопытству, согласилась выйти посмотреть, что за народ соберется и какие штуки будет еще выкидывать Слепцов. "Только, пожалуйста, вы сами всех занимайте, я за это не берусь и, чтобы облегчить вас, буду разливать чай", - заявила она. Я была довольна хоть тем, что она выйдет, потому что чувствовала неловкость за отсутствие прочих сожительниц. Маркелова крепилась до самого вторника, но, вернувшись домой к одиннадцати часам, когда все посторонние дамы разъехались и к ужину остались свои близкие знакомые, вышла в зал и была любезна и мила. Дольше всех хорохорилась княжна. Слепцов не только ее не упрашивал, но даже был не прочь и вовсе припрятать ее. Но узнав, что Коптева выйдет, княжна решила последовать ее примеру.

- Ради Бога, Екатерина Ивановна, - отвел меня в сторону Слепцов, завидя княжну в зале, - нельзя ли с ней что-нибудь сделать, придать ей хоть какой-нибудь вид. Посмотрите, наша Дуняша (горничная) глядит королевой рядом с ней!

- Катерина Александровна, пойдемте ко мне, - позвала я княжну в свою комнату.

Она последовала за мной.

- Ну что вам?

- Погодите, сейчас! - Порывшись у себя в комоде, я вынула воротничок, рукавчики и один из своих бантов. - Извольте пойти и сейчас же это надеть, - сказала я ей тоном, не терпящим возражений, так как в последнюю минуту церемониться или препираться было некогда, тем более что мне самой было неприятно, чтобы кричали о неряшливости коммунисток.

- Да что это за пустяки вы еще выдумали, - вскричала княжна.

- Вовсе не пустяки! Право же, у вас невозможный вид!

- Это вас все Слепцов подбивает!

- Я и без Слепцова вижу, что вам следует принять более приличный вид. Нынче и горничные так не ходят. Извольте же пойти и надеть хоть эти принадлежности, - все еще строгим тоном продолжала я. - С воротником и рукавчиками вы будете иметь хоть бедный, но более опрятный вид, а не mauvais genre.

- Ну, что вы с вашим mauvais genre, - передразнила меня княжна. - Право, вы бы были совсем хорошим человеком, не будь в вас этой хлыщеватости; и Маркелова то же говорит.

- Спасибо хоть на этом, постараюсь исправиться и угодить вам обеим. А пока вы воротничок с рукавчиками и бантом все-таки наденьте.

- Воротничок с рукавчиками так и быть, пожалуй, надену; бант же к опрятности не относится, а только к хлыщеватости, которой я поддаваться не намерена.

- А все-таки посмотрите, - приложила я бант к ее шее, - какой это вам дает интересный вид!

Против такой лести не устояла и аскетическая княжна. Будто нехотя взяла она из моих рук бант и пошла к себе в комнату переодеваться.

- Ну вот теперь вас и не узнаешь, княжна, - сказал ухмыляясь Слепцов, когда мы с ней вошли в зал, - совсем настоящей барышней выглядите! - Спасибо вам, дорогая из дорогих Екатерина Ивановна! Теперь я совсем покоен сердцем и готов принять хоть кого. Не ударим мы с вами лицом в грязь!

Мало-помалу стали собираться гости. Сначала подходили все свои, большей частью сотрудники разных редакций. С ними не церемонились и они не церемонились: осмотривали все досконально, расспрашивали, выражали вслух свое одобрение или порицание. Некоторые пробовали подшучивать над Слепцовым и коммунистками. Слепцов, к чести своей, усердно открещивался. "И что это вы, Боже упаси! - слышала я, сидя неподалеку. - У нас тут монастырь, чистый монастырь! Да ведь знаете, если бы у наших барынь были не монастырские нравы, то, вот вам крест, из принципа не позволил бы себе за ними ухаживать, чтобы "дела" с самого начала не подорвать. Уж и без того про нас тут Бог знает что сочиняют!" - с жаром говорил он среди небольшого кружка обступивших его лиц.

- Да что вы это все про монастырские нравы рассказываете, Слепцов? - подошел к нему Иван Федорович Горбунов.

- А вон ребеночек-то чей там пищит? - указал он на комнату Маркеловой, где укладывали ее маленького сына.

- Этот ребенок только служит ручательством за монастырские наклонности наших дам. Это прошедшее, и теперь вся задача матери возрастить детище, а насчет чего другого ни-ни!..

- Ну рассказывайте: до первого случая, - заметил цинично кто-то.

- А вы-то как же пробавляетесь, тоже в монахи постриглись? - заметил опять, смеясь, Горбунов.

- Я что! Ко мне скоро жена приедет с дочерью, - принял Слепцов степенный вид.

- Сюда тоже?

- Нет, она не разделяет моих взглядов, и я ей нанимаю отдельное помещение.

- С ее согласия?

- Я ей еще об этом не писал. Знаете, в письме чего-нибудь не доскажешь или перескажешь: баба не поймет, взбеленится, ну и пошла писать.

- Шутник же вы, ей-Богу! Какой сюрприз жене приготовляет! - заметил кто-то. - Сам с хорошенькими коммунистками поселился, а жене отдельную келью нанял.

- Слепцов, идите скорее в переднюю: там какая-то разряженная барыня вас спрашивает, - крикнула через зал княжна из передней.

Слепцов опрометью бросился навстречу входившей даме лет сорока пяти.

- Vous voila enfm! [Вот вы, наконец! (фр.)] - воскликнула она, протягивая руку Слепцову. - Ведите же меня знакомиться с вашими милыми дамами.

- Екатерина Ивановна Ценина, - подвел ко мне вошедшую Слепцов, - позвольте вас познакомить с Анной Петровной Туманской. Анна Петровна очень интересуется нашим "делом", - не утерпел он, чтобы не ввернуть своего словечка.

Я привстала, пожала протянутая мне руку и пробормотала что-то вроде "очень рада". Слепцов попробовал подвести вновь вошедшую к Коптевой, разливавшей чай. Рука последней в эту минуту была занята чайником с ситечком, и потому она, не вставая с места и не отрывая занятой руки от чайника, небрежно кивнула головой, как бы в пику Слепцову. Досадливое выражение скользнуло по лицу Слепцова, но дама не растерялась и, в отместку за такую небрежность, поднесла к глазам лорнет и с минуту полорнировала Коптеву; Коптева же сделала презрительную гримасу и, отвернувшись, проговорила мне: "Удивительная благовоспитанность!"

Встревоженный Слепцов, опасаясь какой-нибудь выходки и со стороны княжны, уже вовсе не познакомил Туманскую с ней. Он поспешил посадить Туманскую в кресло, придвинул другое и, обратясь ко мне, сказал, бросая на меня умоляющий взгляд:

- Это для вас, Екатерина Ивановна! Я села; он отошел в сторону.

- Я никогда еще не была в таком ученом обществе, - обратилась ко мне Туманская.

- Да это вовсе не ученое общество, - заметила я.

- Как? - воскликнула с удивлением дама, отнимая на минуту лорнет от глаза. - Мне monsieur Слепцов сказал, что у вас собираются преимущественно писатели и литераторы.

- Какие же они ученые, писатели и литераторы, - засмеялась я. - Начать хоть с самого Слепцова.

- Как! вы не признаете нужным, чтобы литераторы были ученые?

- Напротив, даже очень признаю, но, к сожалению, большинство из них сравнительно малообразовано.

- Так, по-вашему, значит, Слепцов не ученый? C'est quelque chose de tout a fait nouveau ce que vous me dites la [ Это нечто совершенно новое, то что вы говорите мне (фр.) ], - сказала Туманская, не приходя в себя от изумления при известии, что литератор и ученый вовсе не синонимы. - Но, скажите, ведь для того чтобы писать так, как пишет monsieur Слепцов, надо же было учиться, иначе как бы он мог писать?

- Разумеется, он учился чему-нибудь. Прошел гимназический курс, прошел немного и университета; наконец, сам дообразовывался, читал, но главное - у него талант.

- Так вы, значит, признаете все-таки за ним талант, - успокоилась она. - А то vraiment j'ai commence a croir que vous lui en vonlez pour quelque chose [ А то действительно, я начала верить, что вы что-то против него имеете (фр.) ], так и не хотите признать за ним чего бы то ни было. Il est tres lu chez nous, tres apprecie et tres recherche [ Он широко почитаем здесь, его очень высоко ценят, ищут знакомства с ним (фр.) ].

Я невольно улыбнулась жару, с каким Туманская втолковывала мне это.

- Чего вы улыбаетесь? может быть, думаете qu'on le recherche pour sa beaute [ищут её красоты (фр.) ]? И это отчасти правда, если хотите. La beaute у est toujours pour quelque chose. Vous devez le savoir, vous meme, vous qui etes si jolie [ У красоты всегда значение. Вы должны сами знать это, вы, такая красивая (фр.) ], - любезно улыбнулась она мне и, приложив сызнова лорнет к глазам, осмотрела меня с ног до головы. - Так, значит, здесь совсем нет ученых? - спросила она уже более разочарованным тоном.

- Нет, есть двое. Вон в углу сидит Северцов, исследователь птиц, а вот тот военный у стола, что разговаривает со Слепцовым, ученый артиллерист Александр Николаевич Энгельгардт.

- Так и вы, значит, не ученая?

- Нет, не ученая.

- Как же мне monsieur Слепцов сказал, что вы тут все занимаетесь переводами?

- Разве для перевода требуется ученость?

- Но вы, говорят, все ученые, серьезные книги переводите.

- Да, но все же исключительно популярные, настолько-то образования мы получили.

- Я представляла вас всех ужасными синими чулками; сначала, право, боялась и разговаривать даже! М-r Слепцов меня все успокаивал, говорил, что не так страшно и что я почти такая же ученая, как и вы. Я думала, он мне льстит, хотя, по правде сказать, я, действительно, несколько лет сряду переписывалась с la comtesse Dasch, и comtesse всегда восторженно отзывалась о моих письмах. Кроме того, я имела небольшую переписку с Alexandre Dumas fils по поводу вышедшей в свет "La dame aux camelias", и он нашел, что некоторые мои замечания были tres justes [ очень справедливые (фр.) ], - самодовольно поглядела на меня Туманская, как бы желая сказать: "Я тебя, душенька, еще за пояс своей ученостью заткну!"

Затем, снова приставив лорнет к глазам, она стала расспрашивать о каждом из присутствующих: "чем знаменит или просто известен, где работает и что написал?" Эти расспросы крайне прискучили мне, и я стала бросать умоляющие взгляды на Слепцова. Он же кивал мне поощрительно головой и показывал на дверь, желая дать понять, что должен встретить других дам.

Действительно, побежав в переднюю на один из звонков, он вернулся с новой дамой. То была красивая полная брюнетка лет под пятьдесят, цыганского типа, с умными и приветливыми глазами - Авдотья Яковлевна Панаева, вдова покойного Панаева, долго редактировавшего вместе с Некрасовым "Современник", дочь актера Брянского, писавшая и одна, и вместе с Некрасовым романы и повести под псевдонимом Станицкого. В свое время красотою своею она сводила с ума всех товарищей своего мужа, "людей 40-х годов". Поэты, ученые, литераторы и артисты наперерыв толпились в ее салоне. Умная, веселая, с хорошими средствами, она отличалась широким хлебосольством и гостеприимством, которые ее и разорили. В зал она вошла свободно и самоуверенно, почти как хозяйка дома, мило перезнакомилась с коммунистками и тотчас же, по просьбе Слепцова, выручила меня.

- Я знала вашего покойного мужа, - сказала она Туманской, когда я уступила ей место... И затем у обеих завязался разговор.

Остальные две светские дамы, прибывшие вслед затем, были умнее Туманской и держали себя проще. Одна из них была более или менее известная Мария Григорьевна Ермолова, мать министра земледелия, много поработавшая в деле женского образования и сохранившая о себе добрую память.

Вторники наши с каждым разом все более и более разрастались, так что скоро все не могли уместиться в зале и предназначенных для приема комнатах. Пришлось открыть и соседние комнаты. Горничные то и дело бегали подогревать самовар. Коптева не в силах была справиться одна с разливкой чая; мне пришлось чередоваться с ней и прибегать к ассистентам из публики для накладывания сахара и передачи стаканов.

Сначала такой наплыв всех забавлял, но мало-помалу это становилось несносным, особенно потому, что начинало собираться много каких-то молчаливых субъектов, рассаживавшихся по углам и стенам. Они сидели молча, изредка обмениваясь словами друг с другом, и оживлялись только к ужину, торопясь занять места поближе к закускам и водке. Нередко случалось, что члены коммуны спрашивали друг друга: "что за субъект сидит там? и кем приведен?"

Вторники эти привели к тому, что в конце месяца, когда пришлось сводить счеты, расходы каждого члена коммуны равнялись восьмидесяти рублям вместо предполагавшихся пятидесяти. Большинство осталось недовольно таким результатом.

- Этак, разумеется, никто не займет пустых комнат, - сказала княжна, более других пораженная громадностью цифры. - Кто же может платить такие бешеные деньги?

Здесь я должна сделать маленькое отступление и напомнить читателю, что дело происходило в начале шестидесятых годов прошлого столетия, когда квартира ходила за 1200 рублей в год, говядина первый сорт стоила 8 - 10 коп. фунт, а вырезка филейная 30 коп. фунт. Зато и заработки литераторов были значительно ниже теперешних. Слепцов получал всего сто рублей за лист, Головачев сто рублей в месяц жалованья за свои секретарские обязанности и пятьдесят рублей с листа за библиографию.

Теперь вернемся к коммунистам.

- Недаром я была против всех этих вторничных затей, - заметила Маркелова.

- Что, много вы набрали прозелитов с вашими вторниками? - посмеивалась она над Слепцовым.

- А разговоров и сплетен еще больше пошло про нас. Говорят, мы какие-то афинские ночи устраиваем и валтасаровы пиры задаем, - добавила княжна.

Слепцов сидел сумрачно и рассматривал свои ногти. Коптева относилась ко всему с насмешливой гримасой. Я была недовольна, потому что Маркелова упрекнула меня в расточительности.

- Да пожалуйста, ведите хозяйство сами! Право, кроме скуки я для себя ничего от него не вижу: заказывай, записывай, считай, своди счеты и в конце концов получай выговоры, точно экономка или наемная кухарка! - пожаловалась я.

- Ну, да полно вам из-за пустяков спорить, - вмешался Головачев. - Мало вы, видно, на свете жили и не знаете, во что может обойтись накормить хоть один раз такую уйму людей, что у нас по вторникам собирается. Я так просто удивляюсь, как это вы сумели так дешево устроить, Екатерина Ивановна! По правде сказать, глядя на наши вторники, я ждал, что мне того и гляди скоро придется свой халат закладывать, и просто поражен, услыхав цифру расходов. Никак не ожидал таких блистательных результатов.

- Разумеется, тому, кто привык просаживать за картами и угощениями несколько сот в вечер, должны казаться мизерными наши расходы; но кто не привык жить на счет крепостного труда, тому очень неприятно тратиться на всякий любопытный сброд, который удостаивает нас своими посещениями, - раздраженно проговорила Маркелова.

- И не стыдно это вам? - с укоризненной улыбкой обратился Головачев к ней. - Попрекаете человека увлечениями его молодости, в которых он уже давно раскаялся и от которых надеялся исправиться с вашею помощью. И не только меня обругали, а и людей, ни в чем не повинных. Ведь никто у вас не просил угощения: на это была ваша добрая воля.

- Моей воли тут вовсе не было; я протестовала с самого начала против этой затеи.

- Так, если это было против вашей воли, то мы со Слепцовым, что придется лишнего, приплатим.

- Как вы смеете говорить такие вещи! - воскликнула с негодованием Маркелова. - Что такое обозначает ваша "приплата"? Разве речь идет о том, кому вносить деньги? Вносить должна касса, да вот еще эти барыни, - указала она на меня с Коптевой.

- Да что, право, вносить-то, - лениво полез в карман Головачев и вынул оттуда скомканную пачку ассигнаций, причем на пол выкатилось несколько мелочи, которую он не дал себе труда поднять. - Сапоги себе купил, галстук, сигар, табаку, перчатки, матери двадцать пять рублей к отсылке приготовил; ну вот, какая-то безделица еще осталась. Сколько, не знаю. Матушка, Екатерина Ивановна, вы такая мастерица сводить всякие счета, сочтите ради Христа - до смерти не люблю деньги считать и не умею.

Я сосчитала. Оказалось что-то около сорока восьми рублей.

- На вашу долю не хватает тридцати семи рублей, - заметила я, передавая деньги Слепцову.

- Стойте, стойте, Слепцов! - даже привскочил с места Головачев. - Неужто же вы так все деньги у меня и заберете?

- На расходы нужно, - процедил сумрачно Слепцов.

- Оставьте хоть сколько-нибудь мелочишки на извозчика: ей-Богу, не могу пешком ходить, у меня ноги болят!

- Вот возьмите, так и быть, трешницу, - больше не могу! Я, право, не знаю, как мы этот месяц проживем; вон, по заборным книжкам еще не уплачено.

- Позвольте, однако, осведомиться, - вмешалась опять Маркелова, - как это по заборным книжкам нечем платить? Сколько у вас денег в кассе, Слепцов? Неужели же мы с первых же месяцев начнем должать в лавки, - с этим я не согласна!

- Да, право, я не знаю, сколько в кассе, - небрежно ответил Слепцов.

- Однако же? Позвольте сюда кассу! Где она у вас?

- Да про какую вы, в самом деле, кассу твердите? - вытащил свой бумажник и кошелек Слепцов. - Вот, что есть тут - это и касса.

- Как? Это все, что у вас есть? - сосчитала что-то около двухсот рублей Маркелова.

- А вы сколько же хотели?

- Да помилуйте! Вам Сабанеев тысячу рублей оставил. Княжна все свои деньги, что-то около двухсот рублей внесла; я вам при переезде сюда сто рублей внесла, да на прошлой неделе пятьдесят. Они за свои покупки внесли, - указала она на нас с Коптевой.

- Ну да, внесли. А за остальную-то мебель и посуду, кто вносил? Да еще за треть квартиры я внес.

- Какая это мебель стоила столько? У нас с вами и Языковым мебель была; они вон заплатили; Сабанееву два табурета да кровать всего купили; Головачеву тоже диван да стол, а остальная мебель не Бог знает чего стоит.

- Как вы это, точно по-писанному, рассуждаете: вы забываете посуду, шторы и прочее обзаведение. Потом не мог же я оставаться с прежней мебелью, которая вся развалилась. Мой прежний диван был просто снегом набит - вся внутренность так и растаяла, когда он в комнате обогрелся. Посмотрите, зато какой я себе теперь диван купил! Сафьяновый, волосом набит и всего шестьдесят рублей стоил! А остальная мебель какая шикарная!

- Ну с вами не сговоришься, - махнула на него рукой Маркелова. - Только я вижу, что отныне мне приходится принять на себя не только ведение хозяйства, но и кассу, которую вот отсюда и выбираю, - стала она опоражнивать бумажник и кошелек Слепцова.

- Нет-с, позвольте, - вступился Слепцов, - мне завтра нужно задаток за квартиру жены вносить.

- Ваша жена не принадлежит к коммуне; мы не обязаны ее содержать!

- Все равно, так или иначе, я должен нанять квартиру и потому прошу вас оставить мне хоть пятьдесят рублей.

- Зачем же пятьдесят? Вы сколько за ее квартиру платите?

- Пятьдесят рублей.

- Для задатка вам и десять довольно.

- Не один задаток; нужно кое-что прикупить, приготовить.

- Что! Небось, попались? А мне мелочишки на извозчика не хотели отпускать! - засмеялся Головачев.

- На извозчика я бы не попросил, потому что свои ноги есть, - скромно заявил Слепцов. - Мне на жену!

- Ну, так уж и быть! Вот вам двадцать пять рублей делайте, как там знаете, больше ни копейки, - сказала решительно Маркелова. - Нужны вам деньги - пишите, а то вы оба ничего не делаете.

- Как вам не грех попрекать, - заметил Головачев, - я вон статью о "Толковом словаре" пишу.

- Только она у вас что-то вовсе не подвигается, хоть я о ней уже давно слышу. И немудрено, когда вы по целым дням на диване валяетесь!

- Примусь, примусь, скорехонько напишу! Деньги за нее получу и полностью их вам все предоставлю, дорогая вы моя матушка!

- Ну хорошо, хорошо, погляжу, - улыбнулась ему Маркелова. - И вам бы довольно по салонам странствовать, - обратилась она тоже с улыбкой к Слепцову. - Не мешало бы приняться за писание, особенно теперь, когда вы ждете жену с дочерью. Не воздухом они станут питаться, в самом деле!

- Правда, правда, дорогая вы наша матушка! - бросился целовать руки Маркеловой Слепцов. - У меня давно уже отличная мысль созрела, и я примусь за ее обработку. Завтра же сообщу об этом Некрасову и попрошу у него еще аванс. Он ко мне давно пристает, чтобы я написал что-нибудь. Так ему и скажу, что не могу писать иначе, как в спокойном расположении духа, а для этого нужны прежде всего деньги.

На другой день он действительно принес из редакции триста рублей, из которых отдал Маркеловой сто пятьдесят. Остальные полтораста он оставил для себя и своего семейства.

После обеда, вместо того чтобы идти по обыкновению в гости, он выложил на свой письменный стол веленевую бумагу, потому что всякая другая отбивала у него охоту писать, долго приспособлял подходящее перо и, запершись на ключ, чтобы ему никто не мешал, принялся наконец действительно что-то писать. Через неделю у него оказалась написанной не беллетристическая вещь, которую ожидал Некрасов, а критическая статья, которую он отправил прямо в типографию "Современника". Это была статья, в которой он разнес Островского, всегда помещавшего свои вещи в "Современнике". Здесь, как везде, Слепцов бил на новизну и оригинальность. Прочтя его статью в корректуре, Некрасов перепугался и возвратил ее Слепцову, сопровождая тысячью комплиментов, хвалил оригинальность ее мыслей и очень сокрушался, что не может напечатать такой прекрасной статьи из боязни поссориться с автором критикуемых сочинений, одним из столпов журнала. "Вы поймите же, талантов у нас теперь обчесться, просто не знаешь, с чем и книгу-то выпустить! А он, ведь вы знаете, человек дикий, самолюбивый... Статьи Добролюбова совсем сбили его с толку, он одурел и считает себя чуть ли не выше Шекспира. Главной соли вашей статьи он не раскусит, обидится, и тогда он для нас пиши пропало!" Так передал нам Слепцов причину отказа Некрасова напечатать его статью. Насчет забранного аванса Некрасов успокоил Слепцова и обещал дать еще денег, лишь бы он ему написал что-нибудь беллетристическое.

Слепцову все-таки жаль было отказаться от мысли напечатать свою критическую статью. Он отправил ее к Благосветлову, но тот назвал ее просто сумбурной и советовал вернуться к беллетристике, которую он с готовностью напечатает у себя.

- Этот вовсе идиот! Туда же с советами! - проговорил Слепцов по прочтении благосветловского письма, которое вместе со статьей принесли во время нашего обеда. Рассердившись, он тут же разорвал корректуру и бросил в топившуюся печь.

- Пиши им после этого!..

И затем он надолго опять принялся за безделье и посещение светских салонов.

Маркелова взялась энергично за ведение хозяйства. Она не отвергала окончательно "вторников", но сильно упростила меню ужина. Ставился графин водки, от которого никак не хотел отказаться мужской персонал, и на закуску подавались в большом количестве соленые огурцы, простая редька, нарезанная ломтями, и селедка. К чаю вместо печенья, калачей и белого хлеба был куплен лавочный ситник, который кухарка усердно накромсала здоровыми кусками и навалила беспорядочно на поднос. Хотя более знатные и светские посетители, полюбопытствовав коммуной, перестали приходить по вторникам; а остальные были с не особенно избалованным вкусом, тем не менее только очень голодные из сидящих молчаливо по углам притрагивались к ситнику, так что Слепцов послал купить потихоньку от Маркеловой хоть французских булок. Такой поступок вызвал в свою очередь демонстрацию со стороны Маркеловой. На другой день она не позволила горничной покупать белого хлеба до тех пор, пока не будет поеден весь изрезанный накануне ситник.

Обыкновенно всех ранее в коммуне вставала княжна и пила чай вместе с Маркеловой, рано уезжавшей в редакцию "Петербургских Ведомостей". Несколько позже появлялись я и Языков. Мы с Языковым обыкновенно кончали пить чай, когда подходила Коптева. Головачев редко поспевал к неостывшему самовару; для него большей частью приходилось подогревать самовар. Слепцову, встававшему не ранее двенадцати, ставили всегда свежий самовар.

В это утро Маркелова с княжной напились чаю с сухим ситником, давясь им из принципа нахлынувшей экономии. Маркелова не особенно спешила в редакцию, желая, видимо, посмотреть, как будет принято ее распоряжение.

В зале ни ее, ни княжны не было, когда явилась к чаю я и, указывая на ситник, спросила усевшегося пить чай Языкова:

- Это что такое?

- Да разве же вы не видите? - усмехнулся Языков.

- К чему это тут поставлено?

- Вероятно, для того чтобы мы с чаем ели.

- Ну вот еще! Пошлите, пожалуйста, Дуняшу за белым хлебом. Я не извозчик, чтобы есть эту сухую кислятину.

Языков пошел и, вернувшись, со смехом заявил, что Маркелова запретила горничным брать белый хлеб на книжку, пока не будет съеден ситник.

- Вот вздор! Пошлите, пожалуйста, ко мне Дуняшу. Да вот она! Дуняша, сбегайте поскорее в булочную за булками!

- Александра Григорьевна не приказали.

- Ну вот вам деньги, - вынула я из кошелька мелкую монету, - купите чего-нибудь поскорее.

Дуняша поспешила за булками.

- Вот так грехи! - не унимался хохотать Языков. - Жаль, что мне нужно идти в министерство! Интересно было бы посмотреть, как примет это Слепцов.

- Что это вы не пьете чай, Екатерина Ивановна? - будто случайно зайдя в зал, спросила меня Маркелова.

Языков, чувствуя диверсию, потупился, едва сдерживая смех.

- Белого хлеба жду, - ответила я.

- Да разве же вам этого недостаточно? - показала она на поднос с ситником, принимая удивленный вид.

- Я этой гадости есть не могу.

- Вот как? Скажите! Видно, и вас заразили наши светские дамы, для которых Слепцов посылал вчера за белым хлебом, - продолжала она все тем же деланным тоном.

- Заразили, как видите, - ответила я, стараясь сохранить серьезный вид. - Пока они сюда не показывались, я вкуса белого хлеба не понимала!

- Я всегда была того мнения, что дурной пример заразителен, потому так и восставала против посещений всяких томных барынь! Но как же это прислуга не исполняет моих распоряжений? Я им запретила брать булки на книжку, пока этот ситник не будет съеден, - сказала она уже несколько раздраженно, желая сорвать свою досаду на прислуге. - Это, право, нехорошо, Екатерина Ивановна, что вы их сбиваете. Двух хозяек быть не должно! Я не позволяла себе отменять ваших распоряжений, когда вы хозяйничали, хотя еще менее одобряла ваши хозяйственные распоряжения, чем вы мои.

- Успокойтесь! ни ваших распоряжений я не отменяла, ни прислуга вас не ослушалась: я послала за булками не с книжкой, а со своими деньгами.


1 | 2 | 3 | 4 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.066 сек.)