Глава 26. Скарлетт уже вторую неделю жила дома, когда на ноге у нее загноился самый большой из натертых за время дороги волдырей

Скарлетт уже вторую неделю жила дома, когда на ноге у нее загноился самый большой из натертых за время дороги волдырей, нога распухла, надеть башмак стало невозможно, и она еле‑еле ковыляла, наступая только на пятку. Вид нарыва приводил ее в отчаяние. А что, если у нее начнется гангрена, как у раненых? Доктора здесь нет, и она умрет. Жизнь ее сейчас была не сладка, но расставаться с ней у Скарлетт вовсе не было охоты. И кто позаботится о Таре, если ее не станет?

Первые дни Скарлетт еще надеялась, что Джералд возвратится к жизни и возьмет бразды правления в свои руки, но прошли недели, и она поняла, что эта надежда несбыточна. Теперь ей стало ясно: судьба имения и всех живущих в нем — в ее неопытных руках, ибо Джералд был вое так же тих, молчалив, погружен в себя, и его отсутствующий взгляд нагонял на нее страх. Когда она обращалась к нему за советом, у него на все был один ответ:

— Сделай так, как считаешь лучше, доченька.

А порой и того хуже:

— Спроси лучше у мамы, котенок.

Мало‑помалу Скарлетт поняла, что он останется таким уже навсегда и до конца дней своих вечно будет ждать появления Эл‑Аин, вечно будет прислушиваться, не раздадутся ли ее шаги, — поняла и бесстрастно примирилась с этой мыслью. Джералд жил в каком‑то своем мире, где время остановилось, а Эллин всегда находилась в соседней комнате. Казалось, смерть Эллин отняла у него силу, и он сразу утратил и свою хвастливую самоуверенность, и напористость, и свое неугомонное жизнелюбие. Эллин О’Хара была для него тем зрительным залом, перед которым он разыгрывал увлекательный спектакль под названием «Жизнь Джералда О’Хара». Теперь же огни рампы потухли, занавес опустился навечно, зрительный зал внезапно куда‑то исчез, и старый актер остался как громом пораженный, один на пустых подмостках, тщетно ожидая очередной реплики.

В то утро в доме было очень тихо, так как все, кроме Скарлетт, трех лежавших в постели больных и Уэйда, отправились на поиски бродившей по болоту свиньи. Даже Джералд вдруг как‑то приободрился и с мотком веревок на плече заковылял через вспаханное поле, опираясь на руку Порка. Сьюлин и Кэррин, наплакавшись вволю, уснули; так повторялось по меньшей мере два‑три раза на дню: они принимались вспоминать Эллин, и слезы слабости и скорби начинали струиться по их исхудалым щекам. Мелани, которую в этот день впервые посадили в постели, подперев подушками и покрыв чиненой‑перечиненой простыней, одной рукой поддерживала льняную головку своего младенца, а другой — и не менее нежно — черную курчавую — Дилсиного малютки. В ногах у нее сидел Уэйд и слушал сказку.

Тишина, царившая в доме, невыносимо тяготила Скарлетт, слишком живо напоминая ей мертвую тишину опустошенной страны, через которую пробиралась она в долгий‑долгий день бегства из Атланты. Хоть бы корова или теленок замычали — так нет, молчат часами! За окном не раздавалось щебета птиц, и даже шумное суматошное семейство пересмешников, из поколения в поколение жившее в глухо шелестящей кроне магнолии, примолкло в этот день. Скарлетт придвинула низкое кресло поближе к распахнутому окну своей спальни и, задрав подол платья выше колен, опершись локтями о подоконник, сидела, глядя на подъездную аллею, на газон, на пустынный зеленый выгон за дорогой. На полу возле кресла стояла бадейка с колодезной водой, и время от времени она опускала в нее воспаленную ступаю, кривясь от жгучей боли.

Так она сидела, уткнувшись подбородком в руки. Именно теперь, когда ей нужно напрячь все силы, этот палец взял да нагноился! Разве эти идиоты сумеют когда‑нибудь поймать свинью! Поросят и тех они ловили по одному целую неделю, а свинья вот уже вторую неделю гуляет себе на свободе. Скарлетт была уверена, что пойди она с ними на болото, ей стоило бы только подоткнуть повыше подол, взять в руки веревку, и она в два счета заарканила бы эту свинью.

Ну, а что потом, после того, как свинья будет поймана, — если она будет поймана? Что потом, когда они съедят и свинью, и ее приплод? Жизнь‑то будет продолжаться, а следовательно, не кончится и потребность в еде. Надвигается зима, когда еды взять будет неоткуда, придут к концу даже несчастные остатки овощей с соседских огородов. Надо запасти сушеных бобов, и сорго, и муки, и рису, и… и… Да мало ли чего еще. Кукурузных и хлопковых семян для весеннего посева и из одежды кое‑чего. Откуда все это взять и чем» расплачиваться?

Она тайком обшарила у Джералда карманы, залезла в его шкатулку, но не обнаружила ничего, кроме пачки облигаций и трех тысяч долларов купюрами Конфедерации. На это, пожалуй, все они могли бы один раз сытно пообедать, подумала она с иронией, ведь теперь эти деньги почти ничего не стоят. Но будь даже у нее деньги и возможность купить на них продуктов, как доставить их сюда, в Тару? Почему господь допустил, чтобы старая кляча издохла? Будь у них хотя бы эта несчастная, сворованная Реттом скотина — все было бы подспорье! А какие прекрасные, гладкие мулы брыкались у них на выгоне за дорогой! А какие красавицы были их упряжные лошади, и ее маленькая кобылка, и сестринские пони, и большой жеребец Джералда! Как он скакал, как летела у него из‑под копыт земля! Ах, если бы сейчас хоть одного мула сюда — хоть самого что ни на есть упрямого!

Ладно, когда нога у нее заживет, она пойдет пешком в Джонсборо. Ей еще никогда не доводилось совершать столь длинное путешествие пешком, но она его совершит. Если даже янки выжгли дотла весь город, она, конечно, разыщет кого‑нибудь и разузнает, где можно добыть продуктов. Заострившееся личико Уэйда вдруг возникло у нее перед глазами. Он все время твердит, что не любит ямса, все просит куриную ножку и риса с подливкой.

Залитый ярким солнечным светом сад внезапно потускнел, и деревья поплыли перед ее затуманившимся взором. Скарлетт уронила голову на руки, стараясь сдержать слезы. Плакать бесполезно теперь. От слез может быть толк, когда рядом мужчина, от которого нужно чего‑то добиться. Она сидела, сжавшись в комочек, крепко зажмурив глаза, стараясь не разрыдаться, и в эту минуту до нее долетел стук копыт. Но она не подняла головы. Ей так часто чудилось, что она слышит этот звук, чуть не каждый день и каждую ночь, — так же, как чудился ей шорох платья Эллин… И как всегда, сердце ее в этот миг заколотилось, прежде чем она успела мысленно сказать себе: «Не будь дурой».

Но быстрый стук копыт стал замедляться, лошадь перешла с галопа на шаг, и это, и ритмичный хруст гравия — все было слишком реально. Кто‑то подъехал верхом — может быть, от Тарлтонов или Фонтейнов? Скарлетт подняла глаза. В кавалерийском седле сидел янки.

Еще не осознав случившегося, она уже спряталась за занавеской и как завороженная смотрела на всадника сквозь дымчатые складки шелка, затаив дыхание от неожиданности и испуга.

Он мешковато сидел в седле — плотный мужчина в полурасстегнутом синем мундире; у него было грубое лицо и неопрятная черная борода. Маленькие, близко посаженные глаза, щурясь от солнца, спокойно разглядывали дом из‑под козырька жесткого синего кепи. Когда он медленно спешился и закинул поводья на коновязь. Скарлетт наконец смогла вздохнуть — но так болезненно И резко, словно после удара под ложечку. Янки! Янки с большущим пистолетом на боку! А она одна в доме с тремя больными и с маленькими детишками!

Пока он не спеша шагал по дорожке, держа одну руку на кобуре, зыркая маленькими бусинками глаз вправо и влево, калейдоскоп беспорядочных видений закружился перед мысленным взором Скарлетт: перерезанные горла, надругательства над беззащитными женщинами, о которых шепотом повествовала тетушка Питтипэт, дома, обращенные в пепел вместе с умирающими людьми, дети, вздетые на штыки, чтобы не пищали, — все неописуемые ужасы, таящиеся в слове «янки».

Ее первым побуждением было спрятаться в чулане, заползти под кровать, спуститься по черной лестнице и броситься к болоту, зовя на помощь, — что угодно, лишь бы убежать. Но тут скрипнули ступеньки крыльца под осторожной ступней, затем она услышала, как солдат крадучись вошел в холл, и поняла, что путь к отступлению отрезан. Оцепенев от страха, она прислушивалась к его передвижениям из комнаты в комнату, и шаги звучали все громче, все увереннее, по мере того как он убеждался, что дом пуст. Вот он прошел в столовую и сейчас, верно, направился на кухню.

При мысли о кухне ярость полоснула Скарлетт по сердцу как ножом и страх отступил. Там, на кухне, на открытом очаге стояли два горшка — один с печеными яблоками, другой с похлебкой из овощей, раздобытых с таким трудом на огороде в Двенадцати Дубах и у Макинтошей, — скудный обед, которому надлежало утолить голод девяти людей и которого, в сущности, едва могло хватить на двоих. Скарлетт уже несколько часов усмиряла свой разыгравшийся аппетит, дожидаясь возвращения тех, кто ушел на болото, и при мысли, что янки съест их жалкую еду, ее затрясло от злобы.

Будь они все прокляты! Они налетели на Тару как саранча, опустошили ее и оставили людей медленно погибать с голоду, а теперь вернулись, чтобы отнять последние жалкие крохи! Ее пустой желудок свело судорогой.

«Богом клянусь, уж этому‑то янки больше не удастся ничего украсть!» Она скинула со здоровой ноги истрепанную туфлю и босиком подошла к бюро, не чувствуя даже боли от нарыва. Бесшумно выдвинув верхний ящик, она вынула оттуда тяжелый пистолет — привезенный из Атланты пистолет Чарльза, из которого ему так ни разу и не довелось выстрелить. Она пошарила в кожаном патронташе, висевшем на стене под саблей, достала патрон и недрогнувшей рукой вложила его в патронник. Затем быстро и все так же бесшумно проскользнула на галерею, окружавшую холл, и стала спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила, сжимая в другой руке пистолет, прикрытый у бедра складками юбки.

— Кто здесь? — раздался громкий гнусавый окрик, и она замерла на середине лестницы, чувствуя, как кровь стучит у нее на висках, заглушая этот голос. — Стой, стрелять буду!

Он появился в дверях столовой, весь подобравшись, как для прыжка: в одной руке у него был пистолет, в другой — маленькая шкатулка розового дерева с швейными принадлежностями: золотым наперстком, корундовым желудем с золотой шапочкой для штопки и ножницами с позолоченными колечками. У Скарлетт ноги стали ледяными от ужаса, но лицо ее было искажено яростью. Шкатулка Эллин у него в руках! Ей хотелось крикнуть: «Положи! Сейчас же положи ее на место, ты, грязная…», но язык ей не повиновался. Она просто стояла и смотрела на янки и увидела, как напряженная настороженность его лица сменилась полунахальной, полуигривой ухмылкой.

— Да тут кто‑то есть, в этом доме, — сказал он и, пряча пистолет в кобуру, шагнул через порог прямо к ней и остановился под лестницей. — Ты что ж — совсем одна здесь, малютка?

Быстрым, как молния, движением она вскинула руку с пистолетом над перилами, целясь в ошеломленное бородатое лицо, и, прежде чем солдат успел расстегнуть кобуру, спустила курок. Отдачей ее качнуло назад, в ушах стоял грохот выстрела, и от кислого порохового дыма защекотало в носу. Солдат повалился навзничь, прямо на порог столовой, под тяжестью его падения задрожал пол и мебель. Шкатулка «выпала из его руки, и все содержимое рассыпалось по полу. Почти не сознавая, что она делает, Скарлетт сбежала с лестницы и стала над ним, глядя на то, что осталось от его лица — на красную впадину над усами там, где был нос, на остекленелые, обожженные порохом глаза. Две струйки крови медленно змеились по полу: одна стекала с лица, другая выползала из‑под головы.

Он был мертв. Сомнений быть не могло. Она убила человека.

Дым медленно поднимался к потолку, красные ручейки расползались у ее ног. Минуту, равную вечности, она стояла неподвижно, и все звуки, все запахи, разлитые в теплом летнем воздухе, приобрели вдруг какую‑то несообразность и, казалось, многократно усилились: частый стук ее сердца, похожий на барабанную дробь, жесткий глухой шелест магнолии за окном, далекий жалобный крик болотной птицы, сладкий аромат цветов, летящий из сада. s Она убила человека — она, всегда, даже на охоте, старавшаяся не видеть, как убивают зверя, не выносившая визга свиньи под ножом или писка кролика в силке. «Это убийство, — тупо думала она. — Я совершила убийство. Нет, это происходит не со мной». В глаза ей бросилась короткопалая волосатая рука на полу, близко‑близко от шкатулки для рукоделия, и внезапно жизнь вернулась к ней, возродилась с необычайной силой, и чувство радости, жестокой, звериной радости, охватило ее. Ей захотелось наступить на кровавую вмятину носа, почувствовать теплую кровь на своей босой ступне. Она совершила возмездие — за Тару, за Эллин.

Наверху на галерее раздались торопливые, неуверенные шаги… На секунду все замерло, затем шаги возобновились, но теперь стали медленными, шаркающими, с металлическим постукиванием. Ощущение времени и реальности происходящего возвратилось к Скарлетт, она подняла голову и увидела Мелани. В рваном пеньюаре, служившем ей ночной сорочкой, Мелани стояла на лестнице, сжимая тяжелую саблю Чарльза в немощной руке. Взгляд Мелани, казалось, сразу охватил представшую ей картину, страшную суть случившегося: распростертое в кровавой луже тело в синем мундире, шкатулочку на полу возле него и Скарлетт, босиком, с большим пистолетом в руке, с посеревшим лицом.

В напряженной тишине их глаза встретились. Всегда такое кроткое лицо Мелани было исполнено мрачной гордости. Одобрение и свирепая радость — сродни огню, горевшему в груди Скарлетт, — сверкнули в ее улыбке.

«Что это… Что это? Да ведь она такая же, как я! Она чувствует то же, что и я! — пронеслось, в голове Скарлетт в эту долгую‑долгую секунду. — Она бы поступила так же!» Взволнованно смотрела она на пошатывающуюся Мелани, к которой никогда не испытывала ничего, кроме презрения и неприязни. А сейчас, заглушая ненависть к этой женщине — к жене Эшли, — в душе Скарлетт зарождалось чувство восхищения и сродства. Ей, очистившейся в этот миг прозрения от всяких мелких чувств, за голубиной кротостью глаз и нежностью голоса Мелани открылась твердая, как сталь клинка, воля и мужество воина.

— Скарлетт! Скарлетт! — резко нарушили тишину слабые, испуганные голоса Сьюлин и Кэррин, приглушенные затворенной дверью, и тут же следом раздался вопль Уэйда:

— Тетя Мелли! Тетя!

Мелани быстро приложила палец к губам, опустила саблю на пол, с мучительными усилиями пересекла галерею и отворила дверь в комнату больных.

— Ну, чего вы переполошились, цыплята! — долетел оттуда ее спокойный шутливый голос. — Ваша сестрица хотела снять ржавчину с пистолета Чарльза, а он возьми да выстрели и напугал ее до полусмерти!.. Слышишь, Уэйд Хэмптон, мама выстрелила на пистолета твоего дорогого папы, и когда ты подрастешь, она и тебе даст из него пострелять.

«Как хладнокровно она лжет! — с восхищением подумала Скарлетт. — Я бы нипочем так быстро не сообразила. Только зачем лгать? Пусть бы знали, что я это сделала».

Она снова взглянула на распростертое у ее ног тело, и вдруг злоба и страх, утихнув, уступили место отвращению, и у нее задрожали колени. А Мелани уже снова приплелась к лестнице и стада спускаться, держась рукой за перила, закусив бескровную губу.

— Марш назад в постель, дурочка, ты же себя уложишь, в могилу! — воскликнула Скарлетт, но полураздетая Мелани продолжала, хоть и с трудом, спускаться в холл.

— Скарлетт! — прошептала она. — Его же надо убрать отсюда и закопать. Может, он был не один, и если остальные обнаружат его здесь… — Она Оперлась о плечо Скарлетт.

— Он был один, — сказала Скарлетт. — Я не видела больше никого из окна. Он, верно, дезертир.

— Даже если он был один, никто не должен ничего знать. Негры могут проболтаться, и тогда придут янки и заберут тебя. Скарлетт, нам надо спрятать его, пока все наши не вернулись с болота.

Лихорадочная настойчивость Мелани подействовала на Скарлетт; она стала напряженно размышлять.

— Я могу закопать его в углу сада под беседкой — там земля мягче, Порк недавно выкопал оттуда бочонок виски. Но как я перетащу его туда?

— Мы потащим вместе: ты за одну ногу, я за другую, — твердо сказала Мелани.

Против воли Скарлетт почувствовала, что ее восхищение Мелани растет.

— Ты не в состоянии кошку за лапу потащить, — сердито сказала она. — Я сама его потащу. А ты ложись в постель. Ты себя доконаешь. И не вздумай мне помогать, не то я отнесу тебя наверх на руках.

Бледное лицо Мелани расцвело нежной улыбкой.

— Ты такая хорошая, Скарлетт, — сказала она и легонько коснулась губами ее щеки. И, не дав Скарлетт опомниться, прибавила: — Если ты сможешь его оттащить, я тем временем приберу тут.., эту лужу.., пока наши не вернулись. И знаешь что, Скарлетт…

— Ну?

— Как ты считаешь, это будет очень бесчестно — заглянуть к нему в ранец? Может, найдем что‑нибудь поесть?

— Отнюдь не считаю, — сказала Скарлетт, раздосадованная тем, что не подумала об этом сама. — Погляди в ранце, а я погляжу в карманах.

Нагнувшись над убитым и преодолевая отвращение, она расстегнула все пуговицы на мундире и принялась методично обшаривать карманы.

— Боже милостивый! — прошептала она, вытаскивая толстый бумажник, завернутый в тряпку. — Мелани… Мелли, по‑моему, тут куча денег!

Мелани ничего не ответила. Она внезапно опустилась на пол и Прислонилась спиной к стене.

— Ты погляди, — проговорила она дрогнувшим голосом. — А у меня что‑то немного закружилась голова.

Скарлетт сорвала тряпку и дрожащими руками раскрыла кожаный бумажник.

— Взгляни, Мелли! Ты только взгляни!

Мелани перевела взгляд, и глаза у нее расширились. Бумажник был, набит мятыми купюрами — зелеными федеративными вперемежку с банкнотами Конфедерации, — и среди них поблескивали две пятидолларовые золотые монеты и одна монета в десять долларов. — Да перестань ты их пересчитывать, — сказала Мелани, видя, что Скарлетт перебирает пальцами деньги. — У нас нет времени…

— Ты понимаешь, Мелани, ведь это значит, что мы будем сыты!

— Да, да, дорогая. Я понимаю, но сейчас нам не до того. Погляди в других карманах, а я погляжу в ранце.

Скарлетт никак не могла заставить себя расстаться с бумажником. Ослепительные видения открывались ее взору: деньги, настоящие деньги, лошадь этого янки, много еды! Есть все же бог, в конце концов, и он проявил о ней заботу, хотя и весьма странным способом. Она сидела на корточках и, улыбаясь, смотрела на бумажник. Будет еда! Мелани вырвала бумажник у нее из рук. «— Давай скорей! — сказала она.

В карманах штанов не оказалось ничего, кроме огарка свечи, большого складного ножа, куска жевательного табака и обрывка шпагата. Из ранца же Мелани извлекла небольшую пачку кофе, которую она с наслаждением понюхала, точно это были духи, одну сухую галету и — изменившись в лице — миниатюрный портрет маленькой девочки в золотой, усыпанной мелким жемчугом рамке; за этим последовали: гранатовая брошь, два массивных золотых браслета с тоненькими золотыми цепочками, свисавшими с запоров, золотой наперсток, маленькая серебряная детская чашечка, золотые ножницы для рукоделия, кольцо с большим бриллиантом и серьги с бриллиантовыми подвесками грушевидной формы, в каждой из которых, даже на неопытный взгляд Скарлетт и Мелани, было не меньше чем по карату.

— Вор! — пролепетала Мелани, отшатнувшись от неподвижного тела. — Скарлетт, он же все это украл!

— Конечно! — сказала Скарлетт. — И забрался сюда в надежде обворовать и нас.

— Я очень рада, что ты убила его, — сказала Мелани, и взгляд ее стал жестким. — А теперь, дорогая, скорее тащи его отсюда.

Скарлетт наклонилась, ухватилась за обутые в сапоги ноги убитого и потянула. До чего же он был тяжел и какой неожиданно слабой показалась она себе! Что, если у нее не хватит сил сдвинуть его с места? Она повернулась к трупу спиной, подхватила его ноги под мышки и, наклонившись всем телом вперед, сделала шаг. Труп сдвинулся, и она рывками поволокла его за собой. Нарыв на пальце, про который она от волнения совсем позабыла, напомнил о себе такой острой, пульсирующей болью, что она скрипнула зубами и переступила на пятку. Напрягая все силы, она потащила труп через холл, оставляя позади красную полосу. Пот выступил у нее на лбу.

— Если он зальет кровью двор, мы не сможем уничтожить следы, — еле выдохнула она. — Дай мне твой пеньюар, Мелли, я закутаю ему голову.

Бледное лицо Мелани стало пунцовым.

— Не будь дурочкой, я не стану на тебя смотреть, — сказала Скарлетт. — На мне нет ни нижней юбки, ни панталон, не то я бы сняла.

Сжавшись в комочек у стены, Мелани стянула через голову рваное полотняное одеяние и молча перебросила его Скарлетт, старательно прикрывая свою наготу руками.

«Какое счастье, что я не наделена такой непомерной стыдливостью», — подумала Скарлетт, обертывая рваным пеньюаром изуродованную голову солдата и не столько видя, сколько чувствуя, какие муки испытывает от своей наготы Мелани.

Рывками потащила она труп через холл, добралась до заднего крыльца и, остановившись, чтобы вытереть пот со лба, оглянулась на Мелани, все еще сидевшую у стены, подтянув острые колени к обнаженной груди. «Как это глупо — страдать в такую минуту из‑за своей застенчивости, — с раздражением подумала Скарлетт. — Конечно, это все от ее непомерной благовоспитанности…» В Скарлетт это всегда возбуждало только презрение… И тут ей неожиданно стало стыдно. Ведь что ни говори.., что ни говори, а Мелани вылезла из постели, хотя еще не оправилась после родов, схватила тяжеленную саблю и бросилась ей, Скарлетт, на выручку. На это требовалось особое мужество — такое, каким сама Скарлетт, если признаться честно, не обладала: крепкая, как шелковая пряжа, несокрушимая, как сталь, сила духа, проявленная Мелани еще на долгом‑долгом пути домой в страшную ночь падения Атланты. Это скромное, не бросающееся в глаза мужество, отличавшее всех Уилксов, было чуждо Скарлетт, но она, хоть и против воли, отдавала ему, должное.

— Ложись в постель, — бросила она через плечо. — Ты же отправишься на тот свет, если не ляжешь. Я закопаю его, а потом все здесь приберу.

— Я вытру это — лоскутным ковриком, — сказала Мелани, с перекошенным лицом глядя на лужу крови.

— Ладно, вгоняй себя в гроб, мне‑то что! И если кто‑нибудь вернется с болота раньше, чем я управлюсь, не выпускай их из дома и скажи, что к нам приблудилась лошадь — забрела неизвестно откуда.

Мелани осталась сидеть, вся дрожа, в теплых утренних лучах солнца и только закрыла ладонями уши, когда голова убитого стала со стуком пересчитывать ступеньки крыльца.

Никто не спросил, откуда взялась лошадь. И так было ясно, что она отбилась после сражения от какого‑нибудь отряда, и все были ей только рады. Янки лежал в земле, в неглубокой яме, которую Скарлетт вырыла под беседкой. Подпорки, державшие густые виноградные плети, подгнили. Скарлетт ночью подрубила их кухонным ножом, и они повалились бесформенной грудой на свеженасыпанную яму. Наводя порядок а имении, Скарлетт не трогала только эти подпорки, не требовала, чтобы их поставили на место, и если негры и догадывались, что тому причиной, они держали язык за зубами.

Призрак убитого ни разу не встал из своей могилы‑ямы, чтобы потревожить ее покой, когда она долгими ночами лежала без сна, так измотавшись за день, что все попытки уснуть были тщетны. Она не испытывала ни угрызений совести, ни страха. И сама изумлялась — почему? Ведь еще месяц назад она никак не смогла бы совершить того, что совершила. Прелестная юная миссис Гамильтон с ее обворожительными ямочками на щеках и по‑детски беспомощными ужимками, позвякивая сережками, одним выстрелом превратила лицо человека в кровавое месиво, а потом закопала труп в наспех вырытой собственными руками яме! И Скарлетт мрачно усмехнулась, думая о том, какой ужас обуял бы всех ее знакомых, доводись им это узнать.

«Не стану больше об этом думать, — говорила она себе. — Теперь все позади, и я была бы слабоумной идиоткой, если бы не выстрелила в него. Но верно.., верно, я все‑таки немножко не та, что раньше: до возвращения в Тару я бы этого сделать не смогла».

Она не отдавала себе в этом отчета, однако в глубине сознания у нее уже прочно засела мысль, придававшая ей сил всякий раз, когда она сталкивалась с какой‑нибудь сложной или непонятной проблемой: «Если я могла убить, значит, это‑то уж я и подавно смогу».

Но совершившаяся в ней перемена была глубже, чем ей представлялось. С той минуты, когда она лежала, уткнувшись лицом в грядку за негритянскими хижинами в Двенадцати Дубах, сердце ее день ото дня все более ожесточалось, одеваясь в черствость, как в броню.

Теперь, когда у нее появилась лошадь, Скарлетт могла наконец узнать, что делается у соседей. После возвращения домой она уже тысячу раз задавала себе в отчаянии вопрос: «Неужели мы единственные оставшиеся в живых во всей округе? Неужели все остальные поместья сожжены дотла? Или все успели спастись в Мейкон?» Вспоминая руины Двенадцати Дубов, усадьбы Макинтошей и домишко Слэттери, она страшилась узнать правду. Но лучше уж узнать самое скверное, чем терзаться в неведения. И Скарлетт решила поехать прежде всего к Фонтейнам» — не столько потому, что они были ближайшими соседями, сколько потому, что рассчитывала на помощь доктора Фонтейна. Мелани нуждалась в докторе. Она все еще не оправилась после родов, и ее слабость и бледность пугали Скарлетт.

И как только больной палец на ноге немного зажил и ей удалось натянуть туфлю, она тут же оседлала лошадь янки. Поставив одну ногу в укороченное стремя, другую закинув на луку мужского (за неимением дамского) седла, она пустила лошадь через поля по направлению к Мимозе, заранее приготовившись бесстрастно взглянуть на пепелище.

К ее радости и удивлению, выцветший желтый оштукатуренный дом все так же стоял среди мимоз, и вид у него был совсем как прежде. Теплая волна прихлынула к сердцу Скарлетт, и слезы счастья едва не навернулись ей на глаза, когда три женщины с радостными приветствиями выбежали из дома и принялись ее целовать.

Но как только первые изъявления дружеских чувств утихли и все расселись в столовой, по спине Скарлетт пробежал холодок. Янки не дошли до Мимозы, так как она лежала в стороне от главной дороги, и у Фонтейнов сохранился весь скот и все запасы продовольствия, но над усадьбой нависла та же гнетущая тишина, что и над Тарой, что и над всей округой. Все негры, за исключением четырех женщин, прислуживавших в доме, разбежались, испуганные приближением янки. В доме не осталось ни одного мужчины, если, конечно, не считать Джо, сынишки Салли, едва вышедшего из пеленок. Женщины жили одни: бабушка Фонтейн, которой шел восьмой десяток, ее сноха, которую все еще именовали Молодой Хозяйкой, хотя ей уже перевалило за пятьдесят, и Салли, которой только что сравнялось двадцать. До ближайших поместий далеко, беззащитность женщин бросалась в глаза, но если им и было страшно, то они не подавали виду. Возможно, подумалось Скарлетт, они не жалуются, потому что слишком боятся фарфорово‑хрупкой, но несгибаемой бабушки Фонтейн. Скарлетт сама побаивалась этой старой дамы с весьма острым глазом и не менее острым языком, в чем ей не раз приходилось убеждаться в прошлом.

И хотя этих женщин не связывали кровные узы, а разница в возрасте была очень внушительной, совместно перенесенные испытания сроднили их. Все три носили черные траурные, домашним способом перекрашенные платья, все были истощены, озабочены, печальны, и хотя ни одна из них не держалась хмуро и угрюмо, ни одна не произнесла ни слова жалобы, за их улыбками и радушными приветствиями угадывалась внутренняя горечь;

Ведь их рабы разбежались, деньги обесценились, Джо, муж Салли, умер в Геттисберге, и Молодая Хозяйка тоже овдовела, так как доктор Фонтейн‑младший скончался от дизентерии в Виксберге. Двое других мальчиков Фонтейн, Алекс и Тони, находились где‑то в Виргинии, и об их судьбе ничего не было известно, а старый доктор Фонтейн ушел с кавалерией Уиллера.

— Этому старому дураку уже стукнуло семьдесят три, а он все пыжится, хочет казаться молодым, хотя набит ревматизмом с головы до пят не хуже, чем боров блохами, — сказала бабушка, и в глазах ее блеснула гордость за мужа, которую она пыталась замаскировать резкостью своих слов. — Доходят до вас какие‑нибудь вести из Атланты? — спросила Скарлетт, как только они уселись в столовой. — Мы в Таре как» в глухой темнице.

— Да что ты, детка, — сказала старая дама, как всегда завладевая разговором. — Мы в таком же положении, как и вы. Знаем только, что Шерман в конце концов все‑таки взял город.

— Так. А что он делает теперь? Где он сейчас ведет сражение?

— Да откуда три одинокие женщины, заточенные здесь, в поместье, могут знать о том, что делается на войне, когда уже невесть сколько времени мы не получаем ни писем, ни газет? — ворчливо сказала старая дама. — Одна из наших негритянок перемолвилась словом с негритянкой, которая видела негритянку, которая побывала в Джонсборо, — вот единственный способ, каким доходят до нас вести. Янки будто бы расположились в Атланте как у себя дома, чтобы дать отдых солдатам и лошадям, — так нам было сказано, а уж верно это или нет, мне известно не больше, чем тебе.

Хотя, конечно, отдых им, я думаю, необходим после такой трепки, какую мы им задали.

— И подумать только, что вы все это время были у себя в имении, а мы ничего об этом не знали! — воскликнула Молодая Хозяйка. — Простить себе не могу, что не поехала поглядеть, как там у вас! Но после того как негры разбежались, здесь столько навалилось дел — просто невозможно было вырваться. И все же следовало бы выкроить время. Не по‑соседски получилось. Но мы, конечно, думали, что янки сожгли Тару, как они сожгли Двенадцать Дубов и дом Макинтошей, а вы все перебрались в Мейкон. Нам и в голову не приходило, что вы остались дома, Скарлетт.

— А как мы могли подумать иначе, когда ваши негры забежали сюда с вытаращенными от ужаса глазами и сказали, что янки хотят сжечь Тару? — вмешалась бабушка.

— И мы даже видели… — начала было Салли.

— Не перебивай меня, сделай милость, — оборвала ее старая дама. — Они рассказали, что янки разбили свой лагерь у вас на плантации, а вы все готовились бежать в Мейкон. — И в ту же ночь мы увидели зарево как раз над вашим поместьем. Оно полыхало не один час и так напугало наших дурных негров, что они все тут же дали деру. А что у вас там горело?

— Хлопок — весь хлопок, на сто пятьдесят тысяч долларов, — с горечью сказала Скарлетт.

— Скажи спасибо, что не дом, — изрекла старая дама, уперев подбородок в сложенные на палке руки. — Хлопок всегда можно вырастить, а попробуй вырасти дом. Кстати, вы уже начали собирать хлопок?

— Нет, — сказала Скарлетт. — Да он почти весь погиб, вытоптан. На самом дальнем поле у ручья осталось еще немного — тюка на три, может, наберется, не больше, а что толку? Все наши негры с плантации разбежались, собирать некому.

— Нет, вы только ее послушайте: «Все негры с плантации разбежались, собирать некому!» — передразнила Скарлетт старая дама, бросая на нее уничтожающий взгляд. — А на что же у вас эти хорошенькие ручки, барышня, и ручки ваших двух сестричек?

— У меня? Чтобы я собирала хлопок? — обомлев от возмущения, вскричала Скарлетт, словно бабушка предложила ей совершить какую‑то дикую непристойность. — Чтобы я работала, как негритянка, на плантации? Как эта белая голытьба? Как девчонки Слэттери?

— Белая голытьба, слыхали! Да, уж воистину вы — утонченное, изнеженное поколение! Позвольте мне доложить вам, голубушка, что, когда я была девчонкой, мой отец потерял все до последнего гроша, и пока он не скопил немного денег, чтобы принанять негров, я не считала для себя зазорным честно выполнять любую грубую работу, хотя бы и на плантации. Я и мотыгой землю рыхлила, и хлопок собирала, а ежели понадобится, то и сейчас могу. И похоже, что придется. Белая голытьба, скажет тоже!

— Но маменька! — вскричала ее сноха, бросая молящие взоры на Скарлетт и Салли в надежде, что они помогут ей умиротворить разгневанную старую даму. — Это же было давно, в другие совсем времена, жизнь ведь так меняется.

— Ничего не меняется, когда приходит нужда честно потрудиться, — заявила проницательная и несгибаемая старая дама, не поддавшись на увещевания. — Послушала бы твоя маменька, Скарлетт, как ты стоишь тут и заявляешь, что честный труд — это не для порядочных людей, а для белой голытьбы! «Когда Адам пахал, а Ева пряла…» note 8 Стремясь перевести разговор на другое, Скарлетт торопливо спросила:

— А что слышно о Тарлтонах и Калвертах? Их усадьбы тоже сожгли? А сами они схоронились в Мейконе?

— Янки не дошли до Тарлтонов. Их усадьба тоже ведь, как наша, в стороне от главной дороги. А вот до Калвертов они добрались, и угнали весь их скот, и порезали птицу, а негров забрали с собой… — принялась рассказывать Салли.

Но бабушка не дала ей закончить.

— Ха! Они наобещали негритянкам шелковых платьев да золотых побрякушек — вот чем они их заманивали. И Кэтлин Калверт рассказывала, что, когда янки уходили, она видела у некоторых из них за седлом этих черномазых идиоток. Ну что ж, вместо платьев и сережек солдаты наградят их цветными младенцами, и я не думаю, чтобы кровь янки особенно улучшила их породу.

— Ой, бабушка Фонтейн!

— Не делай, пожалуйста, постного лица, Джейн. Мне кажется, мы все здесь были замужем, или я ошибаюсь? И видит бог, нам не привыкать стать любоваться на крошечных мулатиков. — А почему янки не сожгли усадьбу Калвертов?

— Их дом уцелел благодаря северному акценту второй миссис Калверт и ее управляющего Хилтона, — сказала старая дама, никогда не называвшая бывшую гувернантку Калвертов иначе, как «вторая миссис Калверт», хотя первая жена мистера Калверта скончалась двадцать лет тому назад.

— «Мы стойкие сторонники Федерации», — иронически прогнусавила бабушка, подражая выговору северян, — Кэтлин говорит, они оба клялись и божились, что весь калвертовский выводок — чистокровные янки. Это в то время, как мистер Калверт сложил голову где‑то в джунглях! А Рейфорд под Геттисбергом, а Кэйд сражается в Виргинии! Кэтлин говорит, лучше бы они сожгли дом, чем сносить такое унижение. Кэйд, говорит она, сойдет с ума, если узнает об этом, когда вернется домой. Вот что значит — взять в жены янки. У них же ни гордости, ни чувства приличия — на первом месте забота о собственной шкуре… А как это они пощадили вашу усадьбу, Скарлетт?

Скарлетт секунду помедлила с ответом. Она знала, что следующим вопросом будет: «А как все ваши? Как здоровье дорогой Эллин?» — и понимала: у нее не хватит духу сказать им, что Эллин нет в живых. Ведь если она произнесет эти слова, если допустить, чтобы они разбередили ей душу в присутствии этих участливых, сердобольных женщин, ей уже не сдержать слез: они будут литься и литься, пока ей не станет плохо. Но этого нельзя допустить. Ни разу после возвращения домой не позволила она себе выплакаться как следует, а если хоть раз дать волю слезам, от ее так старательно взращенного в себе мужества не останется и следа. Но, глядя в смятении на дружеские лица Фонтейнов, Скарлетт понимала, что эти люди не простят ей, если она утаит от них смерть Эллин. Особенно — бабушка, редко кого дарившая своей благосклонностью и пренебрежительным взмахом сухонькой ручки умевшая показать, что знает цену почти каждому из жителей графства, и вместе с тем искренне привязанная к Эллин.

— Ну, что же ты молчишь? — произнесла бабушка, уставя на нее пронзительный взгляд. — Ты что — не знаешь, как это получилось?

— Видите ли, дело в том, что я вернулась домой лишь на другой день после сражения, — торопливо начала объяснять Скарлетт. — Янки тогда уже ушли. А папа.., папа сказал, что он убедил янки не жечь дом, потому что Сьюлин и Кэррин лежали в тифу, и их нельзя было трогать.

— Впервые в жизни слышу, чтобы янки поступали как порядочные люди, — сказала бабушка, явно недовольная тем, что ей сообщают что‑то хорошее о захватчиках. — Ну, а сейчас девочки как?

— Уже лучше, много лучше, они почти поправились, только очень слабы, — сказала Скарлетт. И, чувствуя, что страшивший ее вопрос вот‑вот сорвется у бабушки с языка, она еще торопливей перевела разговор на другое: — Я.., я хотела спросить, но можете ли вы одолжить нам немного продуктов? Янки сожрали все подчистую, как саранча. Но если у вас самих туго, то вы, пожалуйста, скажите мне прямо, без всяких стеснений и…

— Пришли Порка с повозкой, и вы получите половину всего, что у нас есть: риса, муки, свинины, немножко цыплят, — сказала старая дама и как‑то странно поглядела на Скарлетт.

— Нет, зачем же, это слишком много! Право же, я…

— Молчи! Не желаю ничего слушать. Для чего же тогда соседи?

— Вы так добры, что я просто не знаю… Но мне пора. Дома начнут беспокоиться.

Бабушка внезапно поднялась и взяла Скарлетт под руку.

— Вы обе оставайтесь здесь, — распорядилась она и подтолкнула Скарлетт к заднему крыльцу. — Мне нужно перемолвиться словечком с этой малюткой. Помоги‑ка мне спуститься с лестницы, Скарлетт.

Молодая Хозяйка и Салли попрощались со Скарлетт, пообещав в самое ближайшее время приехать ее проведать. Они сгорали от любопытства, но вместе с тем знали: если бабушка сама не найдет нужным поведать им, какой разговор состоялся у нее со Скарлетт, они никогда этого не узнают. «Старухи трудный народ», — прошептала Молодая Хозяйка на ухо Салли, когда они обе принялись за прерванное шитье.

Скарлетт стояла, держа лошадь под уздцы, тупая боль сдавила ее сердце.

— Ну, — сказала бабушка, пронзая ее взглядом, — что там еще случилось у тебя дома? Что ты от нас скрываешь?

Скарлетт поглядела в зоркие старые глаза и поняла, что она может сказать бабушке Фонтейн всю правду без утайки в не заплакать. Никто ее отважится заплакать в присутствии бабушки Фонтейн без ее недвусмысленно выраженного поощрения.

— Мама умерла, — сказала Скарлетт просто.

Рука, опиравшаяся на руку Скарлетт, так напряглась, что сделала ей больно, сморщенные веки, задрожав, прикрыли желтые глаза.

— Янки убили ее?

— Она умерла от тифа. За день до моего возвращения.

— Перестань об этом думать, — приказала бабушка, и Скарлетт увидела, как она сглотнула подкативший к горлу комок. — А как отец?

— Папа.., папа не в себе.

— Как это понять? Говори ясней. Он болен?

— Это потрясло его… Он какой‑то странный.., не в себе…

— Что значит — не в себе? Ты хочешь сказать, что он повредился умом?

Было большим облегчением услышать, что кто‑то смело называет вещи своими именами. Как хорошо, что эта старая женщина не пытается выражать ей сочувствие, иначе она бы разревелась.

— Да, — сказала она глухо, — он лишился рассудка. Он живет все время как во сне, а временами словно бы даже не помнит, что мама умерла. О, миссис Фонтейн, это выше моих сил — видеть, как он часами сидит, поджидая ее, так терпеливо‑терпеливо, а ведь всегда был нетерпелив, как ребенок. Но еще хуже, когда он вдруг вспомнит, что ее не стало. То сидит за часом час, прислушиваясь, не раздадутся ли ее шаги, то вдруг как вскочит, выбежит из дома и — прямо на кладбище. А потом приплетется обратно, лицо все в слезах, и ну твердить снова и снова, да так, что хочется завизжать: «Кэти‑Скарлетт, миссис О’Хара умерла, твоя мама умерла!» И эти его слова, сколько бы он их ни повторял, звучат для меня так, словно я их слышу впервые. А иногда по ночам он начинает ее звать, и тогда я вскакиваю с постели, иду к нему и говорю, что она пошла проведать заболевшую негритянку. И он начинает ворчать, что она не жалеет себя, выхаживая больных. И уложить его обратно в постель бывает нелегко. Он совсем как ребенок. О, если бы доктор Фонтейн был здесь! Я уверена, что он как‑нибудь помог бы папе. И Мелани тоже нужен доктор. Она плохо поправляется после родов…

— Мелли родила? Она с вами?

— Да.

— А почему она здесь? Почему не в Мейконе у своих родственников, у тетки? Мне всегда казалось, что вы не слишком‑то к ней расположены, мисс, хотя она и доводится родной сестрой Чарли. Ну‑ка, объясни, как это произошло.

— Это очень длинная история, миссис Фонтейн. Может быть, мы вернемся в дом и вы присядете?

— Я прекрасно могу слушать стоя, — отрезала бабушка. — А если ты начнешь рассказывать при них, они расхныкаются, разжалобят тебя и доведут до слез. Ну, а теперь выкладывай.

Скарлетт начала, запинаясь, описывать осаду Атланты и состояние Мелани, и по мере того как под острым, пронзительным взглядом старой дамы, ни на минуту не сводившей с нее глаз, текло ее повествование и развертывались события, она находила нужные слова для описания пережитых ею ужасов. Все живо воскресло в ее памяти: одуряющий зной того памятного дня, когда начались роды, ее отчаянный страх, их бегство и вероломство Ретта. Она описала эту сумасшедшую, полную призраков ночь, мерцание бивачных огней — то ли в стане конфедератов, то ли у неприятеля, обгорелые печные трубы, возникшие перед ней на рассвете, трупы людей и лошадей вдоль дороги, разоренный край, голод, ужас при мысли, что и Тара лежит в развалинах.

— Мне казалось, что надо только добраться домой, к маме, и она как‑то сумеет все уладить, и я сброшу с плеч эту ношу. Возвращаясь домой, я думала: самое страшное уже позади. Но, узнав, что мама умерла, я поняла: вот оно — самое страшное.

Она опустила глаза и умолкла, ожидая, что скажет бабушка Фонтейн. «Верно, до нее не дошло, чего я натерпелась», — мелькнула у Скарлетт мысль — слишком уж долгим показалось ей наступившее молчание. Но вот старая дама заговорила, и голос ее звучал необычайно тепло — никогда еще Скарлетт не слыхала, чтобы бабушка Фонтейн так тепло говорила с кем‑нибудь.

— Дитя мое, это очень плохо для женщины — познать самое страшное, потому что тогда она перестанет вообще чего бы то ни было бояться. А это скверно, когда у женщины нет страха в душе. Ты думаешь, я ничего не поняла из твоего рассказа, не поняла, каково тебе пришлось? Нет, я поняла, все поняла. Примерно в твоем возрасте я видела бунт индейцев — это было после резни в форте Миме. Да, примерно в твоем возрасте, — повторила она каким‑то отрешенным тоном, — ведь это было пятьдесят с лишним лет назад. Мне удалось заползти в кусты и спрятаться: я лежала там и видела, как горел наш дом и как индейцы снимали скальпы с моих братьев и сестер. А я лежала в кустах и могла только молиться богу, чтобы сполохи пожара не открыли индейцам меня в моем укрытии. А они выволокли из дома мою мать и убили ее в двадцати шагах от меня. И с нее тоже сняли скальп. И один индеец несколько раз подходил к ней и снова и снова ударял ее томагавком по голове. А я.., я, мамина любимица, лежала там, в кустах, и видела все это… Наутро я направилась к ближайшему жилью, а оно было за тридцать миль от нашего дома. Я шла туда трое суток, пробираясь болотами, прячась от индейцев, и потом все думали, что я лишусь рассудка… Вот тут‑то я и встретила доктора Фонтейна. Он лечил меня… Да, да, пятьдесят лет минуло с тех пор, но с той минуты я уже никогда не боялась никого и ничего, потому что самое страшное, что могло случиться со мной, уже случилось. И то, что я больше никогда не знала страха, принесло мне в жизни много бед. Бог предназначил женщине быть скромным, боязливым существом, а если женщина ничего не боится, в этом есть что‑то противное природе… Нужно сохранить в себе способность чего‑то бояться, Скарлетт.., так же, как способность любить.

Голос ее замер, она стояла молча, и взгляд ее был обращен к тому дню, полстолетия назад, когда она в последний раз испытала страх. Скарлетт нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Она надеялась, что бабушка поймет, как ей сейчас трудно, и, может быть, даже укажет какой‑то выход. А вместо этого она, как все старики, принялась толковать о том, что произошло, когда никого еще и на свете не было, и что сейчас не может никого интересовать. Скарлетт пожалела, что разоткровенничалась с ней.

— Ладно, поезжай домой, дитя мое, а то там переполошатся, — неожиданно сказала бабушка. — И сегодня же после обеда пришли Порка с повозкой… И не воображай, что когда‑нибудь сможешь сбросить свою ношу с плеч. Потому что ты не сможешь. Я знаю.

Бабье лето затянулось в этом году до ноября, дни стояли теплые, и у обитателей Тары немного посветлело на душе. Самое страшное осталось позади. Теперь у них была лошадь, и можно было ездить, а не ходить пешком. На завтрак появилась яичница и на ужин — жареная свинина, и это вносило приятное разнообразие в меню из ямса, арахиса и сушеных яблок, а один раз они даже устроили себе праздник с помощью жареного цыпленка. Старую свинью в конце концов удалось изловить, и она вместе со своим потомством весело похрюкивала и зарывалась в землю в подполе, куда их упрятали. Иной раз поросята поднимали такую шумную возню, что никто в доме не слышал друг друга, но шум этот был приятен. Он напоминал о том, что когда придут холода и настанет время резать свиней, у господ будет свежая свинина, а у негров — требуха, и значит, едой на зиму обеспечены все.

Посещение Фонтейнов укрепило дух Скарлетт больше, чем она сама это понимала. Сознание, что где‑то есть соседи, что кто‑то из старых друзей уцелел и уцелели их дома, развеяло чувство одиночества и невозвратимой утраты, угнетавшее ее первые недели по возвращении домой. И Фонтейны и Тарлтоны, чьи плантации лежали в стороне от пути, по которому шли войска, щедро делились своими небольшими запасами продуктов. Сосед должен помогать соседу — таков был неписаный закон этого края, — и никто не соглашался взять у Скарлетт ни единого пенни. Она бы сделала то же самое для них, говорили ей; она все возместит им на будущий год натурой, когда ее плантации начнут давать урожай.

Теперь у Скарлетт была еда для всех ее домочадцев, была лошадь, были деньги и драгоценности, взятые у дезертира‑янки, и на первый план выступила потребность в одежде. Она понимала, что послать Порка на юг, чтобы купить одежду, было рискованно — янки или свои же конфедераты могли отнять у него лошадь. Но так или иначе, деньги на приобретение одежды и лошадь с повозкой для поездки у нее были и оставалась надежда, что Порк благополучно возвратится домой. Да, худшее осталось позади.

Каждое утро Скарлетт благодарила бога за ясное голубое небо и теплое солнце, ибо каждый погожий день отодвигал неотвратимую минуту, когда без теплой одежды уже не обойтись. И с каждым теплым днем росли груды хлопка в опустевших негритянских хижинах — единственное место на плантации, где теперь можно было хранить собранный хлопок, которого в поле оказалось даже больше, чем предполагал Порк, — его, по‑видимому, могло набраться тюка четыре, и скоро все хижины будут забиты им до отказа.

Скарлетт не намеревалась собирать хлопок сама, даже после язвительной отповеди бабушки Фонтейн. Ей казалось просто невообразимым, чтобы она, Скарлетт О’Хара, ныне полновластная хозяйка поместья, пошла работать в поле. Она тем самым поставила бы себя в один ряд с голодранкой миссис Слэттери и ее Эмми. Скарлетт рассчитывала, что собирать хлопок будут негры, а она вместе с выздоравливающими сестрами займется домашним хозяйством, однако тут ей пришлось столкнуться с кастовым чувством еще более сильным, чем ее собственное. При одном упоминании о работе в поле Порк, Мамушка и Присси подняли страшный крик. Они твердили одно: «Мы — домашняя челядь, мы не для полевых работ». Мамушка особенно яростно утверждала, что она никогда не работала даже на усадьбе, не то что на плантации. Она и родилась‑то в барском доме у самих Робийяров, а не в негритянской хижине, и выросла прямо в спальне у Старой Хозяйки — спала на полу на тюфячке в ногах ее кровати. Одна только Дилси не произнесла ни слова и в упор, не мигая, так поглядела на Присси, что та съежилась под ее взглядом.

Скарлетт не пожелала слушать их возмущенные протесты и отвела всех на хлопковое поле. Но Мамушка и Порк работали так медленно и так при этом причитали, что Скарлетт не выдержала и отослала Мамушку на кухню заниматься стряпней, а Порка снарядила в лес с силком и на речку с удочкой — добывать кроликов и опоссумов и удить рыбу. Собирать хлопок было ниже его достоинства, а охота и рыбная ловля самолюбия не ущемляли.

После этого Скарлетт попыталась вывести в поле своих сестер и Мелани, но и от них толку было мало. Мелани охотно, аккуратно и быстро проработала под солнцем час, а затем беззвучно лишилась чувств, после чего ей неделю пришлось пролежать в постели. Сьюлин — угрюмая, со слезами на глазах — попыталась тоже упасть в обморок, но мгновенно пришла в себя и зашипела как ошпаренная кошка, когда Скарлетт плеснула ей в лицо водой из тыквенной бутылки. Кончилось тем, что Сьюлин наотрез отказалась работать.

— Не стану я работать в поле, как негритянка! Ты не можешь меня принудить. Что, если кто‑нибудь из наших друзей узнает об этом? Что, если.., если мистер Кеннеди услышит? Господи, да если б мама…

— Ты только помяни еще раз маму, Сьюлин О’Хара, и я тебя отхлестаю по щекам! — вскричала Скарлетт. — Мама работала на этой плантации побольше любой негритянки, и ты знаешь это, госпожа белоручка!

— Неправда! Во всяком случае, не в поле! И меня ты не заставишь! Я пожалуюсь на тебя папе, и он не велит мне работать.

— Посмей только беспокоить отца своими глупостями! — прикрикнула на нее Скарлетт, исполненная страхом за Джералда и злобы на сестру.

— Я помогу тебе, сестричка, — кротко сказала Кэррин. — Я и работаю за Сью и за себя. Она еще не поправилась, ей вредно быть на солнце.

— Спасибо тебе, малышка, — благодарно сказала Скарлетт, не без тревоги, однако, поглядев на младшую сестру.

Задумчивое личико Кэррин, прежде такое бело‑розовое и нежное, как лепестки цветущих яблонь, кружимые в воздухе весенним ветерком, утратило теперь все оттенки розового, сохранив лить сходство с бледным цветком. После того как Кэррин пришла в себя и обнаружила, что Эллин больше нет, что Скарлетт превратилась в фурию и весь мир изменился неузнаваемо, а непрестанный труд сделался законом их существования, она стала молчалива я жила, казалось, как в тумане. Хрупкая натура Кэррин никак не могла примениться к новому образу жизни. Ее разум не в состоянии был охватить всего, что произошло вокруг, и она, словно лунатик, бродила по усадьбе, послушно выполняя указания Скарлетт. Она была очень слаба — и с виду, да и по существу, — но покорна, старательна и услужлива. В те минуты, когда она не была занята какой‑нибудь порученной ей работой, ее пальцы перебирали четки, а губы шептали молитвы: она молилась о матери и о Брейте Тарлтоне. Скарлетт и не предполагала, что смерть Брента будет для нее таким ударом и что ее печаль неисцелима. Для Скарлетт Кэррин все еще была «малышка» — слишком еще дитя, чтобы у нее мог быть настоящий роман.

Стоя под солнцем между рядами хлопка, чувствуя, как от бесконечных наклонов и выпрямлений разламывается спина и горят загрубевшие мозолистые ладони, Скарлетт подумала о том, как хорошо было бы иметь сестру, в которой сила и настойчивость Сьюлин сочеталась бы с мягкостью Кэррин. Ведь Кэррин собирала хлопок так исправно и прилежно. Однако через час уже стало ясно, что это не Сьюлин, а Кэррин недостаточно еще оправилась для такой работы. И Скарлетт отослала домой и ее.

Теперь между длинных рядов хлопчатника трудились только Скарлетт, Дилси и Присси. Присси собирала хлопок лениво, с прохладцей и не переставала жаловаться на боль в ногах, ломоту в спине, схватки в животе и усталость, пока мать не кинулась на нее со стеблем хлопчатника и не отстегала так, что та подняла страшный визг. После этого работа стала спориться у нее лучше, но она старалась держаться на безопасном расстоянии от матери.

Дилси работала молча, неутомимо, как машина, и Скарлетт, которая уже едва могла разогнуть спину и натерла себе плечо тяжелой сумкой, куда собирала хлопок, подумала, что такие работники, как Дилси, на вес золота.

— Дилси, — сказала она, — когда вернутся хорошие времена, я не забуду, как ты себя показала в эти дни. Ты молодчина.

Лицо бронзовой великанши не расплылось от ее похвалы в довольной ухмылке и не сморщилось от смущения, как у других негров. Оно осталось невозмутимым. Дилси повернулась к Скарлетт и сказала с достоинством:

— Спасибо, мэм. Но мистер Джералд и миссис Эллин всегда были очень добры ко мне. Мистер Джералд купил мою Присси, чтобы я не тосковала по ней, и я этого не забыла. Я ведь наполовину индианка, а наш народ не забывает тех, кто делает нам добро. Но я недовольна моей Присси. От нее мало толку. Похоже, она чистая негритянка, в отца пошла. Отец‑то ведь у нее был большой шалопай.

Хотя Скарлетт, в сущности, не получила помощи ни от кого, кроме Дилси, и ей самой пришлось взяться за сбор хлопка, она, невзирая на усталость, воспряла духом, видя, как хлопок медленно, но неуклонно перекочевывает с плантации в хижины. В хлопке было что‑то придававшее ей уверенность — какая‑то надежность. Тара разбогатела на хлопке, как и весь Юг, а Скарлетт была в достаточной мере южанкой, чтобы верить: и Тара, да и весь Юг снова подымут голову над красными просторами земли.

Конечно, хлопка она собрала не так уж много, но все же это кое‑что. Она выручит за него немного конфедератских денег, и это даст ей возможность приберечь зеленые купюры и золото из бумажника янки до тех пор, когда без них нельзя будет обойтись. Весной она постарается вызволить Большого Сэма и других рабов с плантации, которых мобилизовало правительство Конфедерации, а если их не отпустят, тогда на деньги янки она купит рабов у кого‑нибудь в округе. И весной будет сеять и сеять… Распрямив натруженную спину, она окинула взглядом побуревшие к осени поля и увидела перед собой уходящие вдаль акр за акром зеленые всходы будущего урожая.

Весной! Быть может, к весне война кончится и снова настанут хорошие времена. И победит ли Конфедерация или потерпит поражение, все равно жизнь станет легче. Будь что будет, лишь бы не жить в вечном страхе, что тебя оберет до нитки та или другая армия. Когда война кончится, плантация их прокормит. О, лишь бы только кончилась война! Тогда можно будет бросать в землю семена, не боясь, что не доведется снять урожай!

Надежда забрезжила впереди. Война не может длиться вечно. У Скарлетт было немножко хлопка, у нее была лошадь и небольшая, но драгоценная кучка денег. Да, худшие времена остались позади!

Поиск по сайту: