Из-за высокой кровати, стоявшей возвышением посреди большой

Пустой комнаты, увидела Андрея, заправлявшего свою постель. «Боже, все так же, как во сне: пустая комната, а в ее центре - кровать... Только там была раскладушка... А тут какое-то сооружение чуть ли не в рост человека, а за нею койка сына...»

Из-за этого возвышения выглянуло бледное, похудевшее лицо Анд­рея. И в эту минуту он ей до слез и боли напомнил маленького, когда ходил еще в садик. Но в глазах была больничная усталость, покорность, детская беззащитность и беспредельная тоска. Тоска очень больного человека. И в то же время в лице сына промелькнуло что-то чужое и отталкивающее, незнакомое ей. «О, господи, милый мой мальчик, моя радость и мое горе!» - только и смогла мысленно сказать мать и тут же почувствовала, как тоска и беспредельная беспомощность тяжелым гру­зом навалились и на нее саму, сдавили плечи, горло и сердце...

Ольга Петровна испугалась и бледного лица сына, и его болезненно­го вида, похудевшего, с выпиравшими скулами, с горько ссутулившими­ся плечами. Но больше всего ее потрясло то промелькнувшее в лице чужое и пугливое, не Андреево выражение в родном сыновнем лице...

«О, спаси, Господи, отведи от нас горе», - простонала она, но на сво­ем лице подготовила глуповато-беззаботную улыбку для встречи с сы­ном.

Андрей, увидев мать, обрадовался. От волнения сквозь нездоровую белизну кожи лица проступал, как сквозь промокательную бумагу, пятна­ми болезненный румянец.

- Мама, мамочка, неужели ты так быстро могла получить мое письмо и уже приехать? А я тебя ждал дня через два... - твердил он, волнуясь и краснея все сильнее и сильнее, даже теряясь и смущаясь. Руки у него почему-то казались лишними, а сам он был каким-то тяжелым и непово­ротливым, что было несвойственно Андрею раньше. По-видимому, на­рушилась координация движений. Наконец, сын схватил мать за плечи, притянул к себе и стал целовать ее горячие щеки и влажные глаза, кото­рые она закрыла, чтобы он не увидел в ее расширенных от боли зрачках страшное отчаяние...

Мать чувствовала, как бьется под ее горячей ладонью мелко и пугли­во трепещущееся сердце сына, временами сильно и гулко, требователь­но отдавало в ладонь: «Жить, жить, жить...» Чувствовала тепло сыновь­их плеч и рук, видела слабость и боль в зрачках его глаз, в хрипловатом, дрожащем и неуверенном голосе, в его вялых туповатых движениях,

каждый импульс сына передавался ей, и от этого становилось беско­нечно тяжело и страшно...

Все лето Ольга Петровна была рядом с сыном. Сама жила в военной гостинице, где не было горячей воды, не давали элек­троплитку, чтобы хоть раз в неделю отварить картофель или вскипятить стакан чаю.

«У нас такое не положено», - отвечали ей сухо и холодно бабы-дежурные, работавшие сутки через трое и в эти сутки, варившие себе в отдельной комнате-кухне обеды из трех блюд и спавшие ночь на мягком диване в приемной, в которую приезжим был «вход строго запре­щен».

Гостиницу заселяли в основном офицеры, которые дарили дежурным кто плитку шоколада, кто кулек хороших конфет. Таким отводились номе­ра самые лучшие. Если какой-то офицеришка рассыпался только в лю­безностях по поводу женских прелестей, то и номер отводился согласно его языка и юмора, умения посмешить скучающих женщин; тут учитыва­лись, естественно, и внешность, и возраст офицера.

В глазах избалованных вниманием женщин учительница казалась не только жалкой, но прямо-таки ничтожной. Что она стоит со своим пустым карманом? По ночам выматывали душу комары, проникавшие в щели из-под пола. Эти ничтожные пискуны умели так поработать, что утром лицо было не­узнаваемым: опухшим и искусанным. А главное, от этих нахалов невоз­можно было уснуть, когда они настырно и кровожадно пищали около носа...

Поиск по сайту: