Когда женщина медленно приближалась к ним, Андрей вдруг весь напрягался, бледнел, будто переставал сам дышать, вытянувшись, за-

мирал. Он жадным взглядом осматривал больную с ног до головы, хотел заглянуть ей в глаза и там что-то увидеть и прочитать, но та медленно, молча, как изваяние, осторожно, как хрупкую вазу, несла красивую голо­ву на тонкой девичьей шее и не обращала ни на кого внимания. Только изредка иногда, приближаясь к ним, пугливо и осторожно косила в их сторону одним глазом, а потом еще выше вскидывала белую кудрявую голову и удалялась прямая, как стержень...

- Что это с ней? - ахнула Ольга Петровна, когда женщина впервые - прошла мимо них. От ее выпрямленного в тугую струну тела, осторожно

плывущей походки исходила какая-то дикая сила, давящая на психику окружающих. И было жутковато смотреть на это молчаливое видение, обладающее невыплеснутой потенциальной энергией какого-то сверх­человеческого накала...

- Тронулась, - коротко бросил Андрей, и все его лицо полыхнуло ог­нем, пот крупными каплями покрыл лоб, а горячие его глаза быстро мет­нули взгляд в сторону... Наконец, Андрей шумно выдохнул, протер носо­вым платком лоб и глаза, потом сказал:

- Помнишь, у нас еще в карантине командиром был капитан. Здорово тогда нас гонял... Он тебе говорил, что его переводят в Венгрию. Нет, его послали в Афганистан... Там вертолет сбили душманы. Его и еще двоих наших летчиков захватили живыми, уволокли в горы, издевались, а по­том отрубили им головы и повесили на колы. Тела бросили под ними для поругания... Такого, мамочка в газетах не пишут, но оно есть... Когда она узнала, - и рехнулась. Тот капитан был ее мужем. А говорят, что она даже изменяла ему... А до этого наших вертолетчиков тоже сбили. Они были ранеными, но живыми. У одного душманы вырезали на груди звезду, а другого перепилили пилой. Мама, ты понимаешь, какой ужас - пилить человека! А его жена через неделю после этого вышла замуж... - И тут же запальчиво говорил, вбирая в себя жадным, пылающим взглядом вне­шность женщины: - Посмотри, какая она красивая: фигура, тонкая точе­ная шея, римское лицо, разрез глаз, как у тебя, мягкая нежная форма губ. Но ты еще не слышала ее голоса. Для женщины он имеет огромное значение. В нем столько нежности и тепла, какая-то певучесть и женственность, как... как у... у Ларисы, а мо­жет, даже и нежнее...

Но перед глазами учительницы стоял чернобровый офицер, средне­го роста, с красивыми радужными глазами, голубыми и прозрачными.

- Идите и встречайте своего сына. Он рад будет вас видеть и угощай­те вон их, - кивнул тогда головой капитан в сторону солдат, подходивших к казарме, будто завидуя им молодым и здоровым, потом отвернул в сто­рону свою прекрасную голову, посмотрел куда-то за солдатскую столо-

вую и казармы, будто в свое страшное будущее, уже тогда затуманенное жуткой неизвестностью. И в глазах, в которых еще пять минут назад рас­сыпался детский смех, теперь разлилась холодная тень. Синева глаз сгу­стилась, полилась тоской и болью сквозь прищуренные густые ресни­цы...

- Угощайте вон их, - повторил он, - а я через день улетаю в Венгрию...

И он как-то тепло и грустно, как на мать и учительницу, посмотрел на Ольгу Петровну, будто доверяя ей свою судьбу и жалуясь ей по-сыновьи и в то же время прощаясь с нею и с тем местом и людьми, где, может быть, и неплохо жил...

«Бедный, бедный мальчик, - теперь думала о нем учительница, и мо­роз пробежал по ее спине, а слезы выступили на близоруких глазах. - А ведь он, пожалуй, даже моложе Вити!.. За что такая ему кара и почему такая жестокость среди людей? О, будь проклят тот Афганистан и эта страшная война! Какой идиот ее спровоцировал? Для чего? Чтобы гибли люди, а страна каждый день несла миллионные убытки? Беднела и то­нула в невежестве и разрухе? Почему наше правительство не спраши­вает у нас, хотим ли мы отдавать своих сыновей и своих учеников под вражеские пули?..»

И снова они увидели высокую, неестественно выпрямленную женщи­ну со вздернутой, будто посаженной на кол, окаменевшей головой. Нет, к ним подходила не женщина, а красивое упругое видение медленно при­ближалось, легко и неслышно касалось земли ногами, будто скользило по гладкому льду. Оно подплыло ближе, поравнялось с ними, жутко и пугливо покосило на них большим безумным глазом, вздрогнуло всем телом, как от удара вздрагивает молодая пугливая лошадь, потом дерну­лось и проскользило холодной тенью мимо...

Была уже вторая половина лета. Близился август, но по-пре­жнему почти каждый день тяжело давили землю налитые сы­ростью тучи. Хлестали и хлестали косые затяжные дожди. В сырой подавленности, в тоске и обреченности кисли небо и земля. В гостинице сыро и неуютно, промозгло, как в подвале. И прежде в сырой и затхлой, в ней теперь стояли вонючие запахи заброшенного погреба, в котором давно прогнила обшивка. Кирпичные стены пропита­лись сыростью и грибковой плесенью. А потоки дождя все били и били в эти посыревшие стены, вызывая тоску и злобу у людей, гнули отяжелев­шие, поникшие ветви тополей и бузовавшую у заборов полынь, хлюпали и хлюпали шлепками во дворе, затапливая в низинах огороды. По ночам шелестели то звонко, певуче, то угрюмо ворочались и копошились в ли­стве, то злобно и нещадно секли уставшие лопухи, горестно поникшие

Поиск по сайту: