Привидения

Никогда хохлатый коршун

Не спускается в пустыне

Над пораненным бизоном

Без того, чтоб на добычу

И второй не опустился;

За вторым же в синем небе

Тотчас явится и третий,

Так что вскорости от крыльев

Собирающейся стаи

Даже воздух потемнеет.

И беда одна не ходит;

Сторожат друг друга беды;

Чуть одна из них нагрянет, –

Вслед за ней спешат другие

И, как птицы, вьются, вьются

Черной стаей над добычей,

Так что белый свет померкнет

От отчаянья и скорби.

Вот опять на хмурый север

Мощный Пибоан вернулся!

Ледяным своим дыханьем

Превратил он воды в камень

На реках и на озерах,

С кос стряхнул он хлопья снега,

И поля покрылись белой,

Ровной снежной пеленою,

Будто сам Владыка Жизни

Сгладил их рукой своею.

По лесам, под песни вьюги,

Зверолов бродил на лыжах;

В деревнях, в вигвамах теплых,

Мирно женщины трудились,

Молотили кукурузу

И выделывали кожи;

Молодежь же проводила

Время в играх и забавах,

В танцах, в беганье на лыжах.

Темным вечером однажды

Престарелая Нокомис

С Миннегагою сидела

За работою в вигваме,

Чутко слушая в молчанье,

Не идет ли Гайавата,

Запоздавший на охоте.

Свет костра багряной краской

Разрисовывал их лица,

Трепетал в глазах Нокомис

Серебристым лунным блеском,

А в глазах у Миннегаги –

Блеском солнца над водою;

Дым, клубами собираясь,

Уходил в трубу над ними,

По углам вигвама тени

Изгибалися за ними.

И открылась тихо-тихо

Занавеска над порогом;

Ярче пламя запылало,

Дым сильней заволновался –

И две женщины безмолвно,

Без привета и без зова,

Чрез порог переступили,

Проскользнули по вигваму

В самый дальний, темный угол,

Сели там и притаились.

По обличью, по одежде

Это были чужеземки;

Бледны, мрачны были обе,

И с безмолвною тоскою,

Содрогаясь, как от стужи,

Из угла они глядели.

То не ветер ли полночный

Загудел в трубе вигвама?

Не сова ли, Куку-кугу,

Застонала в мрачных соснах?

Голос вдруг изрек в молчанье:

"Это мертвые восстали,

Это души погребенных

К вам пришли из Стран Понима,

Из страны Загробной Жизни!"

Скоро из лесу, с охоты,

Возвратился Гайавата,

Весь осыпан белым снегом

И с оленем за плечами.

Перед милой Миннегагой

Он сложил свою добычу

И теперь еще прекрасней

Показался Миннегаге,

Чем в тот день, когда за нею

Он пришел в страну Дакотов,

Положил пред ней оленя,

В знак своих желаний тайных,

В знак своей любви сердечной.

Положив, он обернулся,

Увидал в углу двух женщин

И сказал себе: "Кто это?

Странны гостьи Миннегаги!"

Но расспрашивать не стал их,

Только с ласковым приветом

Попросил их разделить с ним

Кров его, очаг и пищу.

Гостьи бледные ни слова

Не сказали Гайавате;

Но когда готов был ужин

И олень уже разрезан,

Из угла они вскочили,

Завладели лучшей долей,

Долей милой Миннегаги,

Не спросясь, схватили дерзко

Нежный, белый жир оленя,

Съели с жадностью, как звери,

И опять забились в угол,

В самый дальний, темный угол.

Промолчала Миннегага,

Промолчал и Гайавата,

Промолчала и Нокомис;

Лица их спокойны были.

Только Миннегага тихо

Прошептала с состраданьем,

Говоря: "Их мучит голод;

Пусть берут, что им по вкусу,

Пусть едят, – их мучит голод".

Много зорь зажглось, погасло,

Много дней стряхнули ночи,

Как стряхают хлопья снега

Сосны темные на землю;

День за днем сидели молча

Гостьи бледные в вигваме;

Ночью, даже в непогоду,

В ближний лес они ходили,

Чтоб набрать сосновых шишек,

Чтоб набрать ветвей для топки,

Но едва светало, снова

Появлялися в вигваме.

И всегда, когда с охоты

Возвращался Гайавата,

В час, когда готов был ужин

И олень уже разрезан,

Гостьи бледные бесшумно

Из угла к нему кидались,

Не спросясь, хватали жадно

Нежный, белый жир оленя, –

Долю милой Миннегаги, –

И скрывались в темный угол.

Никогда не упрекнул их

Даже взглядом Гайавата,

Никогда не возмутилась

Престарелая Нокомис,

Никогда не показала

Недовольства Миннегага;

Все они терпели молча,

Чтоб права святые гостя

Не нарушить грубым взглядом,

Не нарушить грубым словом.

В полночь раз, когда печально

Догорал костер, краснея,

И мерцал дрожащим светом

В полусумраке вигвама,

Бодрый, чуткий Гайавата

Вдруг услышал чьи-то вздохи,

Чьи-то горькие рыданья.

С ложа встал он осторожно,

Встал с косматых шкур бизона

И, отдернувши над ложем

Из оленьей кожи полог,

Увидал, что это Тени,

Гостьи бледные, вздыхают,

Плачут в тишине полночной.

И промолвил он: "О гостьи!

Что так мучит ваше сердце?

Что рыдать вас заставляет?

Не Нокомис ли вас, гостьи,

Ненароком оскорбила?

Иль пред вами Миннегага

Позабыла долг хозяйки?"

Тени смолкли, перестали

Горько сетовать и плакать

И сказали тихо-тихо:

"Мы усопших, мертвых души,

Души тех, что жили с вами;

Мы пришли из Стран Понима,

С островов Загробной Жизни,

Испытать вас и наставить.

Вопли скорби достигают

К нам, в Селения Блаженных:

То живые погребенных

Призывают вновь на землю,

Мучат нас бесплодной скорбью;

И вернулись мы на землю,

Но узнали скоро, скоро,

Что везде мы только в тягость,

Что для всех мы стали чужды:

Нет нам места, – нет возврата

Мертвецам из-за могилы!

Помни это, Гайавата,

И скажи всему народу,

Чтоб отныне и вовеки

Вопли их не огорчали

Отошедших в мир Понима,

К нам, в Селения Блаженных.

Не кладите тяжкой ноши

С мертвецами в их могилы –

Ни мехов, ни украшений,

Ни котлов, ни чаш из глины, –

Эта ноша мучит духов.

Дайте лишь немного пищи,

Дайте лишь огня в дорогу.

Дух четыре грустных ночи

И четыре дня проводит

На пути в страну Понима;

Потому-то и должны вы

Над могилами усопших

С первой ночи до последней

Жечь костры неугасимо,

Освещать дорогу духам,

Озарять веселым светом

Их печальные ночлеги.

Мы идем, прости навеки,

Благородный Гайавата!

И тебя мы искушали,

И твое терпенье долго

Мы испытывали дерзко,

Но всегда ты оставался

Благородным и великим.

Не слабей же, Гайавата,

Не слабей, не падай духом:

Ждет тебя еще труднее

И борьба и испытанье!"

И внезапно тьма упала

И наполнила жилище,

Гайавата же в молчанье

Услыхал одежды шорох,

Услыхал, что кто-то поднял

Занавеску над порогом,

Увидал на небе звезды

И почувствовал дыханье

Зимней полночи морозной,

Но уже не видел духов,

Теней бледных и печальных

Из далеких Стран Понима,

Из страны Загробной Жизни.

Голод

О, зима! О, дни жестокой,

Бесконечной зимней стужи!

Лед все толще, толще, толще

Становился на озерах;

Снег все больше, больше, больше

Заносил луга и степи;

Все грозней шумели вьюги

По лесам, вокруг селенья.

Еле-еле из вигвама,

Занесенного снегами,

Мог пробраться в лес охотник;

В рукавицах и на лыжах

Тщетно по лесу бродил он,

Тщетно он искал добычи, –

Не видал ни птиц, ни зверя,

Не видал следов оленя,

Не видал следов Вабассо.

Страшен был, как привиденье,

Лес блестящий и пустынный,

И от голода, от стужи,

Потеряв сознанье, падал,

Погибал в снегах охотник.

О, Всесильный Бюкадэвин!

О, могучий Акозивин!

О, безмолвный, грозный Погок!

О, жестокие мученья,

Плач детей и вопли женщин!

Всю тоскующую землю

Изнурил недуг и голод,

Небеса и самый воздух

Лютым голодом томились,

И горели в небе звезды,

Как глаза волков голодных!

Вновь в вигваме Гайаваты

Поселилися два гостя:

Так же мрачно и безмолвно,

Как и прежние два гостя,

Без привета и без зова

В дом вошли они и сели

Прямо рядом с Миннегагой,

Не сводя с нее свирепых,

Впалых глаз ни на минуту.

И один сказал ей: "Видишь?

Пред тобою – Бюкадэвин".

И другой сказал ей: "Видишь?

Пред тобою – Акозивин!"

И от этих слов и взглядов

Содрогнулось, сжалось страхом

Сердце милой Миннегаги;

Без ответа опустилась,

Скрыв лицо, она на ложе

И томилась, трепетала,

Холодея и сгорая,

От зловещих слов и взглядов.

Как безумный, устремился

В лес на лыжах Гайавата;

Стиснув зубы, затаивши

В сердце боль смертельной скорби,

Мчался он, и капли пота

На челе его смерзались.

В меховых своих одеждах,

В рукавицах, Минджикэвон,

С мощным луком наготове

И с колчаном за плечами,

Он бежал все дальше, дальше

По лесам пустым и мертвым.

"Гитчи Манито! – вскричал он,

Обращая взоры к небу

С беспредельною тоскою. –

Пощади нас, о Всесильный,

Дай нам пищи, иль погибнем!

Пищи дай для Миннегаги –

Умирает Миннегага!"

Гулко в дебрях молчаливых,

В бесконечных дебрях бора,

Прозвучали вопли эти,

Но никто не отозвался,

Кроме отклика лесного,

Повторявшего тоскливо:

«Миннегага! Миннегага!»

До заката одиноко

Он бродил в лесах печальных,

В темных чащах, где когда-то

Шел он с милой Миннегагой,

С молодой женою рядом,

Из далеких стран Дакотов.

Весел был их путь в то время!

Все цветы благоухали,

Все лесные птицы пели,

Все ручьи сверкали солнцем,

И сказала Миннегага

С беззаветною любовью:

«Я пойду с тобою, муж мой!»

А в вигваме, близ Нокомис,

Близ пришельцев молчаливых,

Карауливших добычу,

Уж томилась пред кончиной,

Умирала Миннегага.

"Слышишь? – вдруг она сказала.

Слышишь шум и гул далекий

Водопадов Миннегаги?

Он зовет меня, Нокомис!"

"Нет, дитя мое, – печально

Отвечала ей Нокомис, –

Это бор гудит от ветра".

"Глянь! – сказала Миннегага. –

Вон – отец мой! Одиноко

Он стоит и мне кивает

Из родимого вигвама!"

"Нет, дитя мое, – печально

Отвечала ей Нокомис, –

Это дым плывет, кивает!"

"Ах! – вскричала Миннегага.

Это Погока сверкают

Очи грозные из мрака,

Это он мне стиснул руку

Ледяной своей рукою!

Гайавата, Гайавата!"

И несчастный Гайавата

Издалека, издалека,

Из-за гор и дебрей леса,

Услыхал тот крик внезапный,

Скорбный голос Миннегаги,

Призывающий во мраке:

«Гайавата! Гайавата!»

По долинам, по сугробам,

Под ветвями белых сосен,

Нависавшими от снега,

Он бежал с тяжелым сердцем,

И услышал он тоскливый

Плач Нокомис престарелой:

"Вагономин! Вагономин!

Лучше б я сама погибла,

Лучше б мне лежать в могиле!

Вагономин! Вагономин!"

И в вигвам он устремился

И увидел, как Нокомис

С плачем медленно качалась,

Увидал и Миннегагу,

Неподвижную на ложе,

И такой издал ужасный

Крик отчаянья, что звезды

В небесах затрепетали,

А леса с глубоким стоном

Потряслись до основанья.

Осторожно и безмолвно

Сел он к ложу Миннегаги,

Сел к ногам ее холодным,

К тем ногам, что никогда уж

Не пойдут за Гайаватой,

Никогда к нему из дома

Уж не выбегут навстречу.

Он лицо закрыл руками,

Семь ночей и дней у ложа

Просидел в оцепененье,

Без движенья, без сознанья:

День царит иль тьма ночная?

И простились с Миннегагой;

Приготовили могилу

Ей в лесу глухом и темном,

Под печальною цикутой,

Обернули Миннегагу

Белым мехом горностая,

Закидали белым снегом,

Словно мехом горностая, –

И простились с Миннегагой.

А с закатом на могиле

Был зажжен костер из хвои,

Чтоб душе четыре ночи

Освещал он путь далекий,

Путь в Селения Блаженных.

Из вигвама Гайавате

Видно было, как горел он,

Озаряя из-под низу

Ветви черные цикуты.

И не раз в час долгой ночи

Подымался Гайавата

На своем бессонном ложе,

Ложе милой Миннегаги,

И стоял, следил с порога,

Чтобы пламя не погасло,

Дух во мраке не остался.

"О, прости, прости! – сказал он.

О, прости, моя родная!

Все мое с тобою сердце

Схоронил я, Миннегага,

Вся душа моя стремится

За тобою, Миннегага!

Не ходи, не возвращайся

К нам на труд и на страданья,

В мир, где голод, лихорадка

Мучат душу, мучат тело!

Скоро подвиг свой я кончу,

Скоро буду я с тобою

В царстве светлого Понима,

Бесконечной, вечной жизни!"

Поиск по сайту: