ЧАСТЬ ВТОРАЯ. : Уважаемые дамы и господа

СНОВИДЕНИЯ (1916 [1915-16])

Пятая ТРУДНОСТИ И ПЕРВЫЕ ПОПЫТКИ лекция i ПОНИМАНИЯ

^: Уважаемые дамы и господа! Когда-то было сделано откры­тие, что симптомы болезни некоторых нервнобольных имеют смысл¹. На этом был основан психоаналитический метод лечения. Во время этого лечения обна­ружилось, что взамен симптомов у больных также появлялись сновидения. Так возникло предположение, что и эти сновидения имеют смысл.

Но мы не пойдем этим историческим путем, а совершим обратный ход. Мы хотим показать смысл сновидений и таким образом подойти к изучению невро­зов. Этот ход оправдан, так как изучение сновидений не только лучший способ подготовки к исследованию неврозов, само сновидение тоже невротический симптом, который к тому же, что имеет для нас неоценимое преимущество, про­является у всех здоровых. Даже если бы все люди были здоровы и только виде­ли сновидения, мы могли бы по их сновидениям сделать все те выводы, к кото­рым нас привело изучение неврозов.

Итак, сделаем сновидение объектом психоаналитического исследования. Вновь обычный, недостаточно оцененный феномен, как будто лишенный прак­тической значимости, как и ошибочные действия, с которыми он имеет то общее, что проявляется и у здоровых. Но в остальном условия нашей работы менее бла­гоприятны. Ошибочные действия всего лишь недооценивались наукой, их мало изучали; но, в конце концов, нет ничего постыдного заниматься ими. Правда, говорили, что есть вещи поважнее, но можно и из них кое-что извлечь. Зани­маться же сновидениями не только непрактично и излишне, но просто стыдно; это влечет за собой упреки в ненаучности, вызывает подозрение в личной склон­ности к мистицизму. Чтобы врач занимался сновидениями, когда даже в невро­патологии и психиатрии столько более серьезных вещей: опухоли величиной с яблоко, которые давят на мозг, орган душевной жизни, кровоизлияния, хрони­ческие воспаления, при которых изменения тканей можно показать под микро-

¹ Йозеф Брейер в 1880-1882 гг. Ср. также мои лекции «О псилошмлизех, (1910а), про­читанные в Америке, и «К истории психоаналитического движения*- (1914d).

скопом! Нет, сновидение — это слишком ничтожный и недостойный исследова­ния объект.

И еще одна особенность, противоречащая всем требованиям точного иссле­дования. Ведь при исследовании сновидения нет уверенности даже в объекте. Бредовая идея, например, проявляется ясно и определенно. «Я — китайский им­ператор», — заявляет больной во всеуслышание. А сновидение? Его часто вооб­ще нельзя рассказать. Разве есть у рассказчика гарантия, что он передает снови­дение правильно, а не изменяет многое в процессе пересказа, что-то придумыва­ет вследствие неопределенности воспоминаний? Большинство сновидений вообще нельзя вспомнить, они забываются целиком, вплоть до мельчайших фрагментов. И на толковании этого материала и должка основываться научная психология или метод лечения больных?

Определенное преувеличение в этой оценке может нас насторожить. Возра­жения против сновидения как объекта исследования, очевидно, заходят слиш­ком далеко. С утверждением о незначительности изучаемого объекта мы уже имели дело, разбирая ошибочные действия. Мы говорили себе, что великое мо­жет проявляться и в малом. Что касается неопределенности сновидения, то именно она является характерной его особенностью наряду с другими; явлени­ям нельзя предписывать их свойства. А кроме того, есть ведь ясные и вполне оп­ределенные сновидения. В психиатрии существуют и другие объекты, которые имеют тот же неопределенный характер, например, многие случаи навязчивых представлений, которыми, однако, занимаются респектабельные, признанные психиатры. Мне вспоминается случай из моей врачебной практики. Больная об­ратилась ко мне со словами: «У меня такое чувство, как будто я причинила вред или хотела это сделать живому существу — ребенку? — или нет, скорее собаке, — может быть, сбросила с моста или сделала что-то другое*. Мы можем устранить неточность воспоминания о сновидении, если будем считать сновидением то, что рассказывает видевший сон, не обращая внимания на то, что он мог забыть или изменить при воспоминании. В конце концов, нельзя же так безоговорочно утверждать, что сновидение является чем-то незначительным. Нам известно из собственного опыта, что настроение, с которым пробуждаешься от сна, может длиться весь день; врачи наблюдают случаи, когда со сновидения начинается душевная болезнь и бредовая идея берется из этого сновидения: известны исто­рические личности, которых побудили к важным делам сновидения. Поэтому и задаешься вопросом, откуда, собственно, в научных кругах возникает презрение к сновидению?

Я думаю, что оно является реакцией на слишком высокую оценку сновиде­ний в древние времена. Известно, что восстановить прошлое — дело нелегкое, но с уверенностью можно предположить — позвольте мне эту шутку, — что наши предки 3000 лет тому назад и раньше точно так же видели сны, как и мы. На­сколько мы знаем, древние народы придавали всем сновидениям большое значе­ние и считали их практически значимыми. Они видели в них знаки будущего, искали в них предзнаменования. Для древних греков и других народов Ближне­го и Среднего Востока военный поход без толкователя сновидений был подчас так же невозможен, как сегодня без воздушной разведки. Когда Александр Ма­кедонский предпринимал свой завоевательный поход, в его свите были самые

знаменитые толкователи сновидений. Город Тир, расположенный тогда еще на острове, оказал царю такое яростное сопротивление, что он подумывал уже об отказе от его осады. Но вот однажды ночью он увидел во сне танцующих в три­умфе сатиров и, когда рассказал это сновидение толкователю, узнал, что ему предвещается победа над городом. Он приказал войскам наступать и взял Тир, Чтобы узнать будущее, этруски и римляне пользовались другими методами, но в течение всего эллинско-римского периода толкование сновидений культиви­ровалось и высоко пенилось. Из литературы, занимавшейся этими вопросами, до нас дошло, по крайней мере, главное произведение, книга Артемидора из Далдиса, которого относят ко времени императора Адриана. Как потом случи­лось, что искусство толкования сновидений пришло в упадок и сновидению пе­рестали доверять, я не могу вам сказать. Просвещение не могло сыграть тут большую роль, ведь темное средневековье сохранило в том же виде гораздо бо­лее абсурдные вещи, чем античное толкование сновидений. Остается констати­ровать, что интерес к сновидению постепенно опустился до суеверия и мог ос­таться только среди необразованных людей. Последнее злоупотребление толко­ванием сновидений находит себя в наши дни в попытке узнать из снов числа, которые следует вытащить при игре в лото. Напротив, современная точная на­ука снова вернулась к сновидениям, но только с намерением проверить на них свои физиологические теории. У врачей сновидение, конечно, считается не пси­хическим актом, а проявлением в душевной жизни соматических раздражений. Бинц в 1878 г. объявил сновидение «физическим процессом, во всех случаях бесполезным, во многих же прямо-таки болезненным, от которого мировая душа и бессмертие отстоят так же далеко, как голубой эфир от заросшей сорняками песчаной поверхности в самой глубокой долине» (Binz, 1878,35). Мори (Маигу, 1878, 50) сравнивает его с беспорядочными подергиваниями пляски святого Витта в противоположность координированным движениям нормального чело­века; старое сравнение проводит параллель между содержанием сновидения и звуками, которые произвели бы «десять пальцев несведущего в музыке челове­ка, касающегося инструмента» (Striimpell, 1877,84).

Толковать — значит найти скрытый смысл; при такой же оценке сновидения об этом, конечно, не может быть и речи. Посмотрите описание сновидения у Вундта (1874), Йодля (1896) и других более поздних философов; с целью при­низить сновидение они довольствуются перечислением отклонений происходя­щих во сне процессов от мышления в состоянии бодрствования, отмечают рас­пад ассоциаций, отказ от критики, исключение всего знания и другие признаки пониженной работоспособности психики. Единственно ценные факты для пони­мания сновидения, которыми мы обязаны точной науке, дали исследования вли­яния физических раздражений, действующих во время сна, на содержание сно­видения. Мы располагаем двумя толстыми томами экспериментальных исследо­ваний сновидений недавно умершего норвежского автора Дж. Моурли Вольда (в 1910 и 1912 гг. переведены на немецкий язык), в которых излагаются почти исключительно результаты изучения изменений положения конечностей. Их нам расхваливают как образец исследования сновидений. Можете себе теперь представить, что бы сказали представители точной науки, если бы они узнали, что мы хотим попытаться найти смысл сновидений? Возможно, они уже это и сказали. Но мы не дадим себя запугать. Если ошибочные действия могут иметь смысл, то и сновидения тоже, а ошибочные действия в очень многих случаях имеют смысл, который ускользает от исследования точными методами. Призна­ем же себя только сторонниками предрассудков древних и простого народа и пойдем по стопам античных толкователей сновидений.

Для решения проблемы мы прежде всего должны сориентироваться, обо­зреть в общем всю область сновидений. Ведь что такое сновидение (Traum)? Его трудно определить в одном предложении. Но мы и не пытаемся давать опреде­ление там, где достаточно указания на общеизвестный материал. Однако нам следовало бы выделить в сновидении существенное. Где же его можно найти? В этой области имеют место такие невероятные различия, различия по всем ли­ниям. Существенным будет, пожалуй, то, что мы можем считать общим для всех сновидений.

Во всяком случае, первое, что объединяет все сновидения, — это то, что мы при этом спим. Очевидно, видеть сновидения (Traume) во время сна (Schlaf) яв­ляется душевной жизнью, которая имеет известные аналогии с таковой в со­стоянии бодрствования и в то же время обнаруживает резкие отличия от нее. Это определение было уже дано Аристотелем. Возможно, что между сновидени­ем и сном существуют еще более близкие отношения. От сновидения можно проснуться, очень часто сновидение возникает при спонтанном пробуждении, при насильственном нарушении засыпания. Таким образом, сновидение, по-ви­димому, является промежуточным состоянием между сном и бодрствованием. В таком случае нам приходится обратиться ко сну. Что же такое сон?

Это физиологическая и биологическая проблема, в которой еще много спор­ного. Мы не можем здесь ничего сказать окончательно, но я полагаю, можно по­пытаться дать психологическую характеристику сна. Сон — это состояние, в ко­тором я ничего не хочу знать о внешнем мире, мой интерес к нему угасает. Я по­гружаюсь в сон, отходя от внешнего мира, задерживая его раздражения. Я засыпаю также, если я от него устал. Засыпая, я как бы говорю внешнему миру: «Оставь меня в покое, я хочу спать». Ребенок заявляет противоположное: «Я не пойду спать, я еще не устал, я хочу еще что-нибудь пережить». Таким об­разом, биологической целью сна, по-видимому, является отдых, его психологи­ческим признаком — потеря интереса к миру. Наше отношение к миру, в кото­рый мы так неохотно пришли, кажется, несет с собой то, что мы не можем его выносить непрерывно. Поэтому мы время от времени возвращаемся в состоя­ние, в котором находились до появления на свет, т. е. во внутриутробное суще­ствование. Мы создаем, по крайней мере, совершенно аналогичные условия, ко­торые были тогда: тепло, темно и ничто не раздражает. Некоторые еще сворачи­ваются в клубочек и принимают во сне такое же положение тела, как в утробе матери. Мы выглядим так, как будто от нас, взрослых, в мире остается только две трети, а одна треть вообще еще не родилась. Каждое пробуждение утром яв­ляется как бы новым рождением. О состоянии после сна мы даже говорим: я как будто вновь родился, хотя при этом мы, вероятно, делаем весьма неправильное предположение об общем самочувствии новорожденного. Есть основания пред­полагать, что он чувствует себя, скорее всего, очень неуютно. О рождении мы также говорим: увидеть свет.

Если сон понимать именно так, то сновидение вообще не входит в его про­грамму, а кажется скорее какой-то нежелательной примесью. Мы даже считаем, ¹ что сон без сновидений — лучший и единственно правильный. Во сне не долж-йо быть никакой душевной деятельности; если же она все-таки происходит, то МЫ не достигаем состояния абсолютного покоя; от остатков душевной деятель­ности нельзя полностью освободиться. Эти остатки и есть сновидения. Но тог­да действительно кажется, что сновидению не нужен смысл. При ошибочных -, действиях дело обстояло иначе; это были все-таки действия во время бодрство­вания. Но если я сплю, совсем остановил душевную деятельность и только оп- \ уделенные ее остатки не смог подавить, это еще не значит, что эти остатки име-' jgOT смысл. Да мне и не нужен этот смысл, так как ведь все остальное в моей ду-[&йювной жизни спит. Тут действительно речь может идти только о судорожных ^$цеакциях, только о таких психических феноменах, которые прямо следуют за со­матическим раздражением. Итак, сновидения как будто являются мешающими 'теку остатками душевной жизни при бодрствовании, и мы можем вновь прийти ^заключению, что следует оставить эту неподходящую для психоанализа тему. И в то же время как бы сновидение ни казалось излишним, оно все-таки су-даествует, и мы можем попытаться понять причины его существования. Почему '^Душевная жизнь не прекращается совсем? Вероятно, потому, что что-то не дает ^;''.$куше покоя. На нее действуют раздражители, и она на них реагирует. Таким об-',^ч|»аэом, сновидение — это способ реагирования души на действующие во сне раз­дражители. Теперь у нас есть определенный подход к пониманию сновидения, ^рассматривая различные сновидения, мы можем искать эти мешающие сну раз-|,|йражители, на которые человек реагирует сновидением. Вот мы и отметили пер- \фое, что объединяет все сновидения.

Есть ли у них еще что-нибудь общее? Да, несомненно, но его труднее понять '^Ш описать. Душевные процессы во время сна носят совсем другой характер, чем Шри бодрствовании. В сновидении многое переживаешь и в это веришь, хотя на i деле ничего не переживаешь, кроме, пожалуй, какого-то мешающего раз-■i '1Д)ражения. Сновидение переживается преимущественно в зрительных образах;,-%ри этом могут возникать и чувства, и даже мысли, другие органы чувств могут ' ЭДоже что-то испытывать, но преобладают все-таки зрительные образы. Затруд­нения при передаче сновидения происходят отчасти потому, что эти образы Нужно перевести в слова. Я мог бы это нарисовать, часто говорит видевший сон, Но я не знаю, как это выразить словами. Собственно говоря, это не является сни­жением психической деятельности, как у слабоумных по сравнению с гениаль­ными людьми; это что-то качественно другое, но трудно сказать, в чем заключа­ется различие. Г. Т. Фехнер высказал как-то предположение, что место (в душе), где разыгрываются сновидения, иное, чем место существования представлений При бодрствовании. Правда, мы этого не понимаем, не знаем, что по этому пово-ДУ думать, но впечатление чуждости, которое производят большинство сновиде­ний, здесь действительно передается. Сравнение деятельности сновидения с Действиями немузыкальной руки также не помогает. Ведь пианино в любом слу­чае ответит теми же звуками, пусть и не мелодиями, как только кто-нибудь слу­чайно коснется его клавиш. Эту вторую общую черту всех сновидений, как бы ни была непонятна, давайте не будем упускать из виду.

Есть ли еще другие общие черты? Я не нахожу больше ни одной, всюду вижу только различия, причем во всех отношениях, — как в отношении кажущейся длительности, так и того, что касается четкости, участия аффектов, сохранения в памяти и т. п. Все происходит, собственно говоря, совсем не так, как мы могли бы ожидать при вынужденном, бедном, конвульсивном отражении раздраже­ния. Что касается длительности сновидений, то есть очень короткие, содержа­щие одну или несколько картин, одну мысль пли даже только одно слово; дру­гие, невероятно богатые содержанием, представляют собой целые романы и, по-видимому, длятся долго. Есть сновидения отчетливые, как переживания [при бодрствовании], настолько отчетливые, что мы какое-то время после пробужде­ния не признаем их за сновидения, другие же невероятно слабые, расплывчатые, как тени; в одном и том же сновидении очень яркие места могут сменяться едва уловимыми и неясными. Сновидения могут быть осмысленными или по край­ней мере связными, даже остроумными, фантастически прекрасными; другие же спутанными, как бы слабоумными, абсурдными, часто даже безумными. Бывают сновидения, которые оставляют нас равнодушными, другие полны всяких аф­фектов, болью до слез, страхом вплоть до пробуждения, удивлением, восторгом и т. д. Большинство сновидений после пробуждения забывается, или же они со­храняются целый день, но к вечеру вспоминаются все слабее и с пробелами; дру­гие, например детские, сновидения, сохраняются настолько хорошо, что и спус­тя 30 лет еще свежи в памяти. Сновидения, как индивиды, могут явиться один-единственный раз и никогда больше не появляться, или они повторяются у одного и того же лица без изменений или с небольшими отступлениями. Короче говоря, эта ночная деятельность души имеет огромный репертуар, может, соб­ственно, проделать все, что душа творит днем, но это все-таки не то же самое.

Можно было бы попытаться объяснить это многообразие сновидений, пред­положив, что они соответствуют различным промежуточным стадиям между сном и бодрствованием, различным степеням неглубокого сна. Да, но тогда вме­сте с повышением значимости, содержательности и отчетливости сновидения должно было бы усиливаться понимание того, что это — сновидение, так как при таких сновидениях душа близка к пробуждению, и не могло быть так, что вслед за ясной и разумной частью сновидения шла бы бессмысленная или неясная, а за ней — опять хорошо разработанная часть. Так быстро душа не могла бы, ко­нечно, изменять глубину сна. Итак, это объяснение ничего не дает; все не так просто.

Откажемся пока от [проблемы] «смысла» сновидения и попытаемся лучше понять сновидения, исходя из их общих черт, Из отношения сновидений к со­стоянию сна мы заключили, что сновидение является реакцией на мешающее сну раздражение. Как мы уже знаем, это единственный момент, где нам на по­мощь может првЙТИ точная экспериментальная психология; она приводит дока­зательства того, что раздражения, произведенные во время сна, проявляются в сновидении. Много таких опытов было поставлено уже упомянутым Моурли Вольдом; каждый из нас в состоянии подтвердить этот результат на основании личного наблюдения. Для сообщения я выберу некоторые более старые экспери­менты. Мори (1878) производил такие опыты над самим собой. Ему давали по­нюхать во сне одеколон. Он видел во сне, что он в Каире в лавке Иоганна Мария

фарина, и далее следовали невероятные приключения. Или его ущипнули слег­ка за затылок: ему снится наложенный нарывной пластырь и врач, лечивший его в детстве. Или ему налили на лоб каплю воды. Тогда он оказался в Италии, сильно потел и пил белое вино Орвието.

То, что нам бросается в глаза в этих экспериментально вызванных снови­дениях, будет, может быть, яснее из других примеров сновидений, вызванных внешним раздражителем. Это три сновидения, о которых сообщил остроумный наблюдатель Гильдебрандт (1875); все они являются реакциями на звон будиль­ника.

«Итак, весенним утром я иду гулять и бреду зеленеющими полями в сосед­нюю деревню, там я вижу жителей деревни в праздничных платьях с молитвен­никами в руках, большой толпой направляющихся в церковь. Нуда, ведь сегод­ня воскресенье, и скоро начнется ранняя обедня. Я решаю принять в ней уча­стие, но сначала отдохнуть на окружающем церковь кладбище, так как я немного разгорячен. Читая здесь различные надгробные надписи, я слышу, как звонарь поднимается на колокольню, и вижу наверху маленький деревенский колокол, который должен возвестить начало-богослужения. Некоторое время он висит неподвижно, затем начинает колебаться — и вдруг раздаются его громкие пронзительные звуки, такие громкие и пронзительные, что я просыпаюсь. Зву­ки, однако, исходят от будильника».

«Вторая комбинация. Ясный зимний день; на улицах сугробы. Я согласился принять участие в прогулке на санях, но вынужден долго ждать, пока мне сооб­щат, что сани у ворот. Затем следуют приготовления к тому, чтобы усесться, — надевается шуба, достается ножной мешок; наконец я сижу на своем месте. Но отъезд еще задерживается, пока вожжами не дается знак нетерпеливым лоша­дям. Вот они трогаются с места; сильно трясущиеся колокольчики начинают свою знаменитую янычарскую музыку с такой силой, что паутина сна момен­тально рвется. Опять это не что иное, как резкий звон будильника».

«И третий пример! Я вижу судомойку, проходящую по коридору в столовую с несколькими дюжинами тарелок, поставленных одна на другую. Мне кажется, что колонна фарфора в ее руках вот-вот потеряет равновесие. Смотри, говорю я, весь груз полетит на землю. Разумеется, следует неизбежное возражение: я уже привыкла к подобному и т. д., между тем я все еще не спускаю беспокойного взгляда с идущей. И в самом деле, на пороге она спотыкается, и хрупкая посуда с треском и звоном разлетается по полу. Но это бесконечно продолжающийся звон, как я скоро замечаю, не треск, а настоящий звон, и виновником его, как уже понимает просыпающийся, является будильник».

Эти сновидения довольно выразительны, совершенно осмысленны, вовсе не так бессвязны, как это обычно свойственно сновидениям. Мы не будем поэтому что-либо возражать по их поводу. Общее в них то, что все они кончаются шумом, который при пробуждении оказывается звоном будильника. Мы видим здесь, как производится сновидение, по узнаем также кое-что другое. Сновидение не Узнает будильник — он и не появляется в сновидении, — но оно заменяет звон будильника другим, оно толкует раздражение, которое нарушает сон, но толку­ет его каждый раз по-разному. Почему так? На этот вопрос нет ответа, это кажет­ся произвольным. Но понять сновидение означало бы указать, почему именно этот шум, а не никакой другой выбирается для обозначения раздражения от бу­дильника. Совершенно аналогичным образом можно возразить против экспе­риментов Мори: произведенное раздражение появляется во сне, но почему именно в этой форме, этого нельзя узнать и это, по-видимому, совсем не вытека­ет из природы нарушающего сон раздражения. К тому же в опытах Мори к не­посредственному действию раздражения присоединяется огромное количество другого материала сновидения, например безумные приключения в сновидении с одеколоном, для которых нет объяснения.

Но примите во внимание, что изучение сновидения с пробуждением даст наилучшие шансы для установления влияния внешних раздражений, нарушаю­щих сон. В большинстве других случаев это труднее. Просыпаются не от всех сновидений, и если утром вспомнить ночное сновидение, то как можно найти то нарушающее раздражение, которое действовало ночью? Однажды мне удалось позже установить такой раздражающий шум, но, конечно, только благодаря осо­бым обстоятельствам. Как-то утром я проснулся в горном тирольском местечке с уверенностью, что я видел во сне, будто умер римский папа. Я не мог объяс­нить себе сновидение, но затем моя жена спросила меня: «Ты слышал сегодня ближе к утру ужасный колокольный звон, раздававшийся во всех церквах и ка­пеллах?» Нет, я ничего не слышал, мой сон был более крепким, но я понял бла­годаря этому сообщению свое сновидение. Как часто такие раздражения могут вызывать у спящего сновидения, в то время как он о них ничего не знает? Может быть, очень часто, может быть, и нет. Если нет возможности доказать наличие раздражения, то нельзя и убедиться в нем. Но ведь мы и без этого отказались от оценки нарушающих сон внешних раздражений с тех пор, как мы узнали, что они могут объяснить только часть сновидения, а не все его целиком.

Поэтому нам не следует совсем отказываться от этой теории. Более того, она может найти свое дальнейшее развитие. Совершенно безразлично, чем нару­шается сон, а душа побуждается к сновидению. Не всегда это может быть чувственное раздражение, исходящее извне, иногда это раздражение, исходящее из внутренних органов, так называемое органическое раздражение. Последнее предположение напрашивается само собой, оно соответствует также самым распространенным взглядам на возникновение сновидений. Часто приходится слышать, что сновидения возникают в связи с состоянием желудка. К сожале­нию, и в этом случае приходится только предполагать, было ли ночью какое-либо внутреннее раздражение, которое после пробуждения невозможно опреде­лить, и потому действие такого раздражения остается недоказуемым. Но не бу­дем оставлять без внимания тот факт, что многие достоверные наблюдения подтверждают возникновение сновидений от раздражений внутренних органов. В общем несомненно, что состояние внутренних органов может влиять на сно­видения. Связь между некоторым содержанием сновидения и переполнением мочевого пузыря или возбужденным состоянием половых органов до того оче­видна, что ее невозможно отрицать. От этих ясных случаев можно перейти к другим, в которых содержание сновидения по крайней мере позволяет опреде­ленно предположить, что такие раздражения внутренних органов оказали свое действие, так как в этом содержании есть что-то, что можно понять как перера­ботку, отображение, толкование этих раздражений. Исследователь сновидений

Шернер (Schemer, 1861) особенно настойчиво отстаивал точку зрения на проис­хождение сновидений от раздражений внутренних органов и привел тому не­сколько прекрасных примеров. Так, например, в сновидении «два ряда краси­вых мальчиков с белокурыми волосами и нежным цветом лица стоят друг про­тив Друга с желанием бороться, бросаются друг на друга, одна сторона нападает на другую, обе стороны опять расходятся, занимают прежнее положение, и все повторяется сначала», он толкует эти ряды мальчиков как зубы, соответствую­щие друг другу, и оно находит полное подтверждение, когда после этой сцены видящий сон «вытягивает из челюсти длинный зуб». Толкование о «длинных, узких, извилистых ходах», по-видимому, тоже верно указывает на кишечное раздражение и подтверждает положение Шернера о том, что сновидение преж­де всего старается изобразить вызывающий раздражение орган похожими на него предметами.

Итак, мы, должно быть, готовы уже признать, что внутренние раздражения могут играть в сновидении такую же роль, как и внешние. К сожалению, их оце­нивание вызывает те же возражения. В большом числе случаев толкование раз­дражения внутренних органов ненадежно или бездоказательно, не все сновиде­ния, но только определенная их часть возникает при участии раздражения внут­ренних органов, и, наконец, раздражение внутренних органов, так же как и внешнее чувственное раздражение, в состоянии объяснить из сновидения не больше, чем непосредственную реакцию на раздражение. Откуда берется ос­тальная часть сновидения, остается неясным.

Отметим себе, однако, своеобразие жизни сновидений, которое выявляется при изучении раздражающих воздействий. Сновидение не просто передает раз­дражение, оно перерабатывает его, намекает на него, ставит его в определенную связь, заменяет чем-то другим. Это одна сторона работы сновидения, которая должна нас заинтересовать, потому что она, возможно, ближе подведет нас к сущности сновидения: если кто-то делает что-нибудь по побуждению, то этим побуждением дело не ограничивается. Драма Макбет Шекспира, например, воз­никла как пьеса но случаю того, что на престол взошел король, впервые объеди­нивший три страны под своей короной. Но разве этот исторический повод ис­черпывает все содержание драмы, объясняет нам ее величие и загадки? Возмож­но, действующие на спящего внешние и внутренние раздражения тоже только побудители сновидения, ничего не говорящие нам о его сущности.

Другое общее сновидениям качество — его психическая особенность, с одной стороны, трудноуловима, а с другой — не дает отправной точки для дальнейше­го исследования. В сновидении мы в большинстве случаев что-то переживаем в визуальных формах. Могут ли раздражения дать этому объяснение? Действи­тельно ли это то раздражение, которое мы переживаем? Почему же тогда пере­живание визуально, если раздражение глаз происходит только в самых редких случаях? Или следует допустить, что когда нам снятся речи, то во время сна мы слышим разговор или подобный ему шум? Эту возможность я позволю себе со всей решительностью отвергнуть.

Если изучение общих черт сновидений не может помочь нам в дальнейших Исследованиях, то, возможно, стоит обратиться к изучению их различий. Прав­да, сновидения часто бессмысленны, запутанны, абсурдны; но есть и осмысленные, трезвые (nuchterne), разумные. Посмотрим, не смогут ли последние, осмыс­ленные, разъяснить нам первые, бессмысленные. Сообщу вам разумное сновиде­ние, рассказанное мне одним молодым человеком. «Я гулял по Кертнерштрассе, встретил господина X., к которому присоединился на какое-то время, потом по­шел в ресторан. За моим столиком сидели две дамы и один господин. Я сначала очень рассердился на это и не хотел на них смотреть. Потом взглянул и нашел, что они весьма милы». Видевший сон замечает при этом, что вечером перед сном действительно гулял по Кертнерштрассе, это его обычный путь, и встретил гос­подина X. Другая часть сновидения не является прямым воспоминанием, но имеет определенное сходство с недавним переживанием. Или другое «трезвое» сновидение одной дамы. «Ее муж спрашивает: не настроить ли пианино? Она отвечает: не стоит, для него все равно нужно сделать новый чехол». Это снови­дение повторяет почти без изменений разговор, происшедший за день до снови­дения между мужем и ею. Чему же учат нас эти два «трезвых» сновидения? Только тому, что в них можно найти повторения из дневной жизни или из свя­зей с ней. Это было бы значимо, если бы относилось ко всем сновидениям. Но об этом не может быть и речи; это относится только к небольшому числу сновиде­ний, в большинстве же их нельзя найти связей с предыдущим днем, а бессмыс­ленные и абсурдные сновидения этим вообще никак не объясняются. Мы знаем только, что сталкиваемся с новыми проблемами. Мы не только хотим знать, о чем говорит сновидение, но даже в тех случаях, когда оно, как в вышеприведен­ных примерах, ясно выражено, мы хотим знать также, почему и зачем повторя­ется это знакомое, только что пережитое.

Я полагаю, что вы, как и я, только устанете, продолжая подобные экспери­менты. Мы видим, что недостаточно одного интереса к проблеме, если не знать пути, который привел бы к ее решению. Пока у нас этого пути нет. Эксперимен­тальная психология не дала нам ничего, кроме некоторых очень ценных данных о значении раздражений как побудителей сновидений. От философии нам нече­го ждать, кроме высокомерных упреков в интеллектуальной малоненности на­шего объекта; у оккультных наук мы и сами не хотим ничего заимствовать. Ис­тория и народная молва говорят нам, что сновидение полно смысла и значения, оно предвидит будущее; это, однако, трудно предположить и, конечно, невоз­можно доказать. Таким образом, при первой же попытке мы оказались полнос­тью беспомощны.

Неожиданно помощь приходит к нам оттуда, откуда мы и не подозревали. В машем словоупотреблении, которое далеко не случайно, а является выраже­нием древнего познания, хотя его и надо оценивать с осторожностью, — в нашем языке есть примечательное выражение «сны наяву» (Tagtraume). Сны наяву яв­ляются фантазиями (продуктами фантазии); это очень распространенные фено­мены, наблюдаемые как у здоровых, так и у больных и легкодоступные для изу­чения на себе. Самое удивительное в этих фантастических образованиях то, что они сохранили название «снов наяву», не имея двух общих для всех сновидений черт, Уже их название противоречит отношению к состоянию сна, а что касает­ся второй обшей черты, то в них ничего не переживается, не галлюциннруется, а что-то представляется: сознаешь, что фантазируешь, не видишь, но думаешь. Эти сны наяву появляются в возрасте, предшествующем половой зрелости,

часто уже в позднем детстве, сохраняются в годы зрелости, затем от них либо от­казываются, либо они остаются до престарелого возраста. Содержание этих фантазий обусловлено вполне ясной мотивацией. Это сцены и происшествия, в которых находят свое удовлетворение эгоистические, честолюбивые и власто­любивые потребности или эротические желания личности. У молодых мужчин обычно преобладают честолюбивые фантазии, у женщин, честолюбие которых ограничивается любовными успехами, — эротические. Но довольно часто и у мужчин обнаруживается эротическая подкладка; все геройские поступки и успе­хи должны способствовать восхищению и благосклонности женщин. Впрочем, сны наяву очень разнообразны и их судьба различна. Каждый из них через ко­роткое время или обрывается и заменяется новым, или они сохраняются, спле­таются в длинные истории и приспосабливаются к изменяющимся жизненным обстоятельствам. Они идут, так сказать, в ногу со временем и получают «печать времени» под влиянием новой ситуации. Они являются сырым материалом для поэтического творчества, потому что из снов наяву поэт создает путем преобра­зований, переделок и исключений ситуации, которые он использует в своих но­веллах, романах, пьесах. Но героем снов наяву всегда является сама фантазиру­ющая личность или непосредственно, или в какой-либо очевидной идентифика­ции с другим лицом.

Может быть, сны наяву носят это название из-за такого же отношения к дей­ствительности, подчеркивая, что их содержание так же мало реально, как и со­держание сновидений. Но может быть, эта общность названий обусловлена еще неизвестным нам психическим характером сновидения, тем, который мы ищем. Возможно также, что мы вообще не правы, когда придаем определенное значе­ние общности названий. Но это выяснится лишь позднее.

Шестая ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И ТЕХНИКА лекция \ ТОЛКОВАНИЯ

Уважаемые дамы и господа! Итак, нам нужен новый подход, определенный метод, чтобы сдвинуться с места в изучении сновидения. Сделаю одно простое предложение: давайте будем придерживаться в дальнейшем пред­положения, что сновидение является не соматическим, а психическим феноме­ном. Что это означает, вы знаете, но что дает нам право на это предположение? Ничего, но ничто не мешает нам его сделать. Вопрос ставится так: если сновиде­ние является соматическим феноменом, то нам нет до него дела; оно интересует нас только при условии, что является психическим феноменом. Таким образом, мы будем работать при условии, что это действительно так, чтобы посмотреть, что из этого следует. Результаты нашей работы покажут, останемся ли мы при этом предположении и сможем ли считать его, в свою очередь, определенным результатом. Чего мы, собственно, хотим достичь, для чего работаем? Мы хотим того, к чему вообще стремятся в науке, т. е. понимания феноменов, установления связей между ними и, в конечном счете, там, где это возможно, усиления нашей власти над ними.

Итак, мы продолжаем работу, предполагая, что сновидение есть психический феномен. В этом случае оно является продуктом и проявлением видевшего сон, который, однако, нам ничего не говорит, который мы не понимаем. Но что вы будете делать в случае, если я скажу вам что-то непонятное? Спросите меня, не так ли? Почему нам не сделать то же самое, не расспросить видевшего сон, что означает его сновидение?

Вспомните, мы уже были однажды в данной ситуации. Это было при иссле­довании ошибочных действий, в случае оговорки. Некто сказал: Da sind Dinge zum Vorschwein gekommen, и по этому поводу его спросили — нет, к счастью, не мы, а другие, совершенно непричастные к психоанализу люди, — эти другие спросили, что он хотел сказать данными непонятными словами. Спрошенный тотчас же ответил, что он имел намерение сказать: das waren Schweinereien (это были свинства), но подавил это намерение для другого, выраженного более мяг­ко. Уже тогда я вам заявил, что этот расспрос является прообразом любого пси­хоаналитического исследования, и теперь вы понимаете, что техника психоана­лиза заключается в том, чтобы получить решение загадок, насколько это воз­можно, от самого обследуемого. Таким образом, видевший сон сам должен нам сказать, что значит его сновидение.

Но, как известно, при сновидении все не так просто. При ошибочных дей­ствиях это удавалось в целом ряде случаев, но были и случаи, когда спрашивае­мый ничего не хотел говорить и даже возмущенно отклонял предложенный нами вариант ответа. При сновидении же случаев первого рода вообще нет; ви­девший сон всегда отвечает, что он ничего не знает. Отрицать наше толкование он не может, потому что мы ему ничего не можем предложить. Может быть, нам все же отказаться от своей попытки? Ни он, ни мы ничего не знаем, а кто-то тре­тий уж наверняка ничего не может знать, так что у нас, пожалуй, нет никакой надежды что-либо узнать. Тогда, если хотите, оставьте эту попытку. Если нет, можете следовать за мной. Я скажу вам, что весьма возможно и даже очень веро­ятно, что видевший сон все-таки знает, что означает его сновидение, он только не знает о своем знании и полагает поэтому, что не знает этого.

Вы можете мне заметить, что я опять ввожу новое предположение, уже вто­рое в этом коротком изложении, и тем самым в значительной степени ставлю под сомнение достоверность своего метода. Итак, первое предположение заклю­чается в том, что сновидение есть психический феномен, второе — в том, что в душе человека существует что-то, о чем он знает, не зная, что он о нем знает» и т. д. Стоит только принять во внимание внутреннюю неправдоподобность каждого из этих двух предположений, чтобы вообще утратить всякий интерес к вытекающим из них выводам.

Но, уважаемые дамы и господа, я пригласил вас сюда не для того, чтобы по­дурачить или что-то скрывать. Я, правда, заявил об «элементарном курсе лек­ций по введению в психоанализ», но я не намерен был излагать вам материал in usum delphini¹, изображая все сглаженным, тщательно скрывая от вас все труд­ности, заполняя все пробелы, затушевывая сомнения, чтобы вы с легким серд­цем могли подумать, что научились чему-то новому. Нет, именно потому, что вы

начинающие, я хотел показать вам нашу науку как она есть, с ее шероховатостя­ми и трудностями, претензиями и сомнениями. Я знаю, что ни в одной науке не может быть иначе, особенно вначале. Я знаю также, что при преподавании сна­чала стараются скрыть от учащихся эти трудности и несовершенства.

Но к психоанализу это не подходит. Я действительно сделал два предположе­ния, одно в пределах другого, и кому все это кажется слишком трудным и не­определенным, кто привык к большей достоверности и изяществу выводов, тому не следует идти с нами дальше. Я только думаю, что ему вообще следовало бы оставить психологические проблемы, потому что, боюсь, точных и достовер­ных путей, которыми он готов идти, здесь он, скорее всего, не найдет. Да и совер­шенно излишне, чтобы наука, которая может что-то предложить, беспокоилась о том, чтобы ее услышали, и вербовала бы себе сторонников. Ее результаты должны говорить за нее сами, а сама она может подождать, пока они привлекут внимание.

Но тех из вас, кто хочет продолжать занятия, я должен предупредить, что оба мои предположения не равноценны. Первое предположение, что сновидение яв­ляется психическим феноменом, мы хотим доказать результатами нашей рабо­ты; второе уже доказано в другой области науки, и я только беру на себя сме­лость приложить его к решению наших проблем.

Так где же, в какой области науки было доказано, что есть такое знание, о ко­тором человеку ничего не известно (как это имеет место, по нашему предполо­жению, у видевшего сон)? Это был бы замечательный, поразительный факт, ме­няющий наше представление о душевной жизни, который нет надобности скры­вать. Между прочим, это факт, который сам отрицает то, что утверждает, и все-таки является чем-то действительным, contradictio in adjecto¹. Так он и не скрывается. И не его вина, если о нем ничего не знают или недостаточно в него вдумываются. Точно так же не наша вина, что обо всех этих психологических проблемах судят люди, которые далеки от всех наблюдений и опытов, имеющих в данном вопросе решающее значение.

Доказательство было дано в области гипнотических явлений. Когда я в 1889 г. наблюдал чрезвычайно убедительные демонстрации Льебо и Бернгейма в Нанси, я был свидетелем и следующего эксперимента. Когда человека приве­ли в сомнамбулическое состояние, заставили в этом состоянии галлюцинаторно пережить всевозможные ситуации, а затем разбудили, то сначала ему казалось, что он ничего не знает о происходившем во время гипнотического сна. Бернгейм потребовал рассказать, что с ним происходило во время гипноза. Человек утвер­ждал, что ничего не может вспомнить. Но Бернгейм настаивал, требовал, уверял его, что он знает, должен вспомнить, и вот человек заколебался, начал собирать­ся с мыслями, вспомнил сначала смутно одно из внушенных ему переживаний, затем другое, воспоминание становилось все отчетливей, все полнее и наконец было восстановлено без пробелов. Но так как он все это знал, как затем и оказа­лось, хотя никто посторонний не мог ему ничего сообщить, то напрашивается вывод, что он знал об этих переживаниях ранее. Только они были ему недоступ­ны, он не знал, что они у него есть, он полагал, что ничего о них не знает. Итак, — «для дофина» (надпись, сделанная на издании классиков, которое по приказу Людовика XIV было составлено для его сына). — Примеч. нем. изд.

¹ Противоречие в определении (лат.). — Примеч. пер.

это совершенно та же самая ситуация, в которой, как мы предполагаем, находит-;я видевший сон.

Надеюсь, вас поразит этот факт и вы спросите меня: почему же вы не сосла-1ись на это доказательство уже раньше, рассматривая ошибочные действия, ког­да мы пришли к заключению, что приписывали оговорившемуся человеку наме-зения, о которых он не знал и которые отрицал? Если кто-нибудь думает, что дичего не знает о переживаниях, воспоминания о которых у него все-таки есть, го тем более вероятно, что он ничего не знает и о других внутренних душевных процессах. Этот довод, конечно, произвел бы впечатление и помог бы нам по­нять ошибочные действия. Разумеется, я мог бы сослаться на него и тогда, но я приберег его для другого случая, где он был более необходим. Ошибочные дей­ствия частично разъяснились сами собой; с другой стороны, они напомнили нам, что вследствие общей связи явлений все-таки следует предположить существо­вание таких душевных процессов, о которых ничего не известно. Изучая снови­дения, мы вынуждены пользоваться сведениями из других областей, и, кроме гого, я учитываю тот факт, что здесь вы скорее согласитесь на привлечение све­дений из области гипноза. Состояние, в котором совершаются ошибочные дей­ствия, должно быть, кажется вам нормальным, оно не похоже на гипнотическое. Напротив, между гипнотическим состоянием и сном, при котором возникают сновидения, имеется значительное сходство. Ведь гипнозом называется искус­ственный сон; мы говорим лицу, которое гипнотизируем: спите, и внушения, ко­торые мы ему делаем, можно сравнить со сновидениями во время естественного сна. Психические ситуации в обоих случаях действительно аналогичны. При ес­тественном сне мы гасим интерес к внешнему миру, при гипнотическом — опять-таки ко всему миру, за исключением лица, которое нас гипнотизирует, с которым мы остаемся в связи. Впрочем, так называемый сон кормилицы, при ко­тором она имеет связь с ребенком и только им может быть разбужена, является нормальной аналогией гипнотического сна. Перенесение особенностей гипноза на естественный сон не кажется поэтому таким уж смелым. Предположение, что видевщий сон также знает о своем сновидении, которое ему только недоступно, так что он и сам этому не верит, не совсем беспочвенно. Кстати, заметим себе, что здесь перед нами открывается третий путь к изучению сновидений: от нару­шающих сон раздражений, от снов наяву, а теперь еще от сновидений, внушен­ных в гипнотическом состоянии.

А Теперь, когда наша уверенность в себе возросла, вернемся к нашей пробле­ме. Итак, очень вероятно, что видевший сон знает о своем сновидении, и задача ¹ эстоит в том, чтобы дать ему возможность обнаружить это знание и сообщить его нам. Мы не требуем, чтобы он сразу сказал о смысле своего сновидения, но он может открыть происхождение сновидения, круг мыслей и интересов, кото­рые его определили. Вспомните случай ошибочного действия, когда у кого-то спросили, откуда произошла оговорка «Vorschwein», и первое, что пришло ему в голову, дало нам разъяснение. Наша техника исследования сновидений очень проста, весьма похожа на только что упомянутый прием. Мы вновь спросим ви­девшего сои, откуда у него это сновидение, и первое его высказывание будем считать объяснением. Мы не будем обращать внимание на то, думает ли он, что что-то знает, или не думает, и в обоих случаях поступим одинаково.

Эта техника, конечно, очень проста, но, боюсь, она вызовет у вас самый рез­кий отпор. Вы скажете: новое предположение, третье! И самое невероятное из всех! Если я спрошу у видевшего сон, что ему приходит в голову по поводу сно­видения, то первое же, что ему придет в голову, и должно дать желаемое объяс­нение? Но ему вообще может ничего не прийти или придет бог знает что. Мы не понимаем, на что тут можно рассчитывать. Вот уж действительно, что значит проявить слишком много доверия там, где уместнее было бы побольше критики. К тому же сновидение состоит ведь не т одного неправильного слова, а из мно­гих элементов. Какой же мысли, случайно пришедшей в голову, нужно придер­живаться?

Вы правы во всем, что касается второстепенного. Сновидение отличается от оговорки также и большим количеством элементов. С этим условием технике необходимо считаться. Но я предлагаю вам разбить сновидение на элементы и исследовать каждый элемент в отдельности, и тогда вновь возникнет аналогия с оговоркой. Вы правы и в том, что по отношению к отдельным элементам спра­шиваемый может ответить, что ему ничего не приходит в голову. Есть случаи, в которых мы удовлетворимся этим ответом, и позднее вы узнаете, каковы они. Примечательно, что это такие случаи, о которых мы сами можем составить оп­ределенное суждение. Но в общем, если видевший сон будет утверждать, что ему ничего не приходит в голову, мы возразим ему, будем настаивать на своем, уверять его, что хоть что-то должно ему прийти в голову, и окажемся правы. Ка­кая-нибудь мысль придет ему в голову, нам безразлично какая. Особенно легко ему будет дать сведения, которые можно назвать историческими. Он скажет: вот это случилось вчера (как в обоих известных нам «трезвых» сновидениях), пли: это напоминает что-то недавно случившееся; таким образом, мы замечаем, что связи сновидений с впечатлениями последних дней встречаются намного чаще, чем мы сначала предполагали. Исходя из сновидения, видевший сон припомнит наконец более отдаленные, возможно, даже совсем далекие события.

Но в главном вы не правы. Если вы считаете слишком произвольным пред­положение о том, что первая же мысль видевшего сон как раз и даст искомое или должна привести к нему, если вы думаете, что эта первая пришедшая в голову мысль может быть, скорее всего, совершенно случайной и не связанной с иско­мым, что я просто лишь верю в то, что можно ожидать от нее другого, то вы глу­боко заблуждаетесь. Я уже позволил себе однажды предупредить вас, что в вас коренится вера в психическую свободу и произвольность, но она совершенно ненаучна и должна уступить требованию необходимого детерминизма и в ду­шевной жизни. Я прошу вас считаться с фактом, что спрошенному придет в го­лову именно это и ничто другое. Но я не хочу противопоставлять одну веру дру­гой. Можно доказать, что пришедшая й голову спрошенному мысль не произ­вольна, а вполне определенна и связана с искомым нами. Да, я недавно узнал, не Придавая, впрочем, этому большого значения, что и экспериментальная психо­логия располагает такими доказательствами.

В связи с важностью обсуждаемого предмета прошу вашего особого внима­ния. Если я прошу кого-то сказать, что ему пришло в голову по поводу опреде­ленного элемента сновидения, то я требую от него, чтобы он отдался свободной ассоциации, придерживаясь исходного представления. Это требует особой уста-новки внимания, которая совершенно иная, чем установка при размышлении, и исключает последнее. Некоторым легко дается такая установка, другие обнару­живают при таком опыте почти полную неспособность. Существует и более вы­сокая степень свободы ассоциации, когда опускается также и это исходное пред­ставление и определяется только вид и род возникающей мысли, например определяется свободно возникающее имя собственное или число. Эта возника­ющая мысль может быть еще произвольнее, еще более непредвиденной, чем воз­никающая при использовании нашей техники. Но можно доказать, что она каж­дый раз строго детерминируется важными внутренними установками, неизвес­тными нам в момент их действия и так же мало известными, как нарушающие тенденции при ошибочных действиях и тенденции, провоцирующие случайные действия.

Я и многие другие после меня неоднократно проводили такие исследования с именами и числами, самопроизвольно возникающими в мыслях; некоторые из них были также опубликованы. При этом поступают следующим образом: к при­шедшему в голову имени вызывают ряд ассоциаций, которые уже не совсем сво­бодны, а связаны, как и мысли по поводу элементов сновидения, и это продол­жают до тех пор, пока связь не исчерпается. Но затем выяснялись и мотивиров­ка, и значение свободно возникающего имени. Результаты опытов все время повторяются, сообщение о них часто требует изложения большого фактическо­го материала и необходимых подробных разъяснений. Возможно, самыми дока­зательными являются ассоциации свободно возникающих чисел; они протекают так быстро и направляются к скрытой цели с такой уверенностью, что просто ошеломляют. Я хочу привести вам только один пример с таким анализом имени, так как его, к счастью, можно изложить кратко.

Во время лечения одного молодого человека я заговариваю с ним на эту тему и упоминаю положение о том, что, несмотря на кажущуюся произвольность, не может прийти в голову имя, которое не оказалось бы обусловленным ближай­шими отношениями, особенностями испытуемого и его настоящим положением. Так как он сомневается в этом, я предлагаю ему, не откладывая, самому провести такой опыт. Я знаю, что у него особенно много разного рода отношений с жен­щинами и девушками, и полагаю поэтому, что у него будет особенно большой выбор, если ему предложить назвать первое попавшееся женское имя. Он согла­шается. Но к моему или, вернее, к его удивлению, на меня не катится лавина женских имен, а, помолчав, он признается, что ему пришло на ум всего лишь одно имя: Альбина. Странно, что же вы связываете с этим именем? Сколько Аль­бин вы знаете? Поразительно, но он не знает нн одной Альбины, и больше ему ничего не приходит в голову по поводу этого имени. Итак, можно было предпо­ложить, что анализ не удался; но нет, он был уже закончен, и не потребовалось никаких других мыслей. У молодого человека был необычно светлый цвет во­лос, во время бесед при лечении я часто в шутку называл его Альбине, мы как раз занимались выяснением доли женского начала в его конституции. Таким обра­зом, он сам был этой Альбиной, самой интересной для него в это время жен­щиной.

То же самое относится к непосредственно всплывающим мелодиям, которые определенным образом обусловлены кругом мыслей человека, занимающих его,

хотя он этого и не замечает. Легко показать, что отношение к мелодии связано с ее текстом или происхождением; но следует быть осторожным, это утверждение _не распространяется на действительно музыкальных людей, относительно кото­рых у меня просто нет данных. У таких людей ее появление может объясняться музыкальным содержанием мелодии. Но чаще встречается, конечно, первый случай. Так, я знаю одного молодого человека, которого долгое время преследо­вала прелестная песня Париса из Прекрасной Елены [Оффенбаха], пока анализ не обратил его внимания на конкуренцию «Иды» и «Елены», занимавшую его в то время.

Итак, если совершенно свободно возникающие мысли обусловлены таким образом и подчинены определенной связи, то тем более мы можем заключить, что мысли с единственной связью, с исходным представлением, могут быть не менее обусловленными. Исследование действительно показывает, что, кроме предполагаемой нами связи с исходным представлением, следует признать их вторую зависимость от богатых аффектами мыслей и интересов, комплексов, воздействие которых в настоящий момент неизвестно, т. е. бессознательно.

Свободно возникающие мысли с такой связью были предметом очень поучи­тельных экспериментальных исследований, сыгравших в истории психоанализа достойную внимания роль. Школа Вундта предложила так называемый ассоци­ативный эксперимент, при котором испытуемому предлагалось как можно быст­рее ответить любой реакцией на слово-раздражитель. Затем изучались интервал между раздражением и реакцией, характер ответной реакции, ошибки при по­вторении того же эксперимента и подобное. Цюрихская школа под руковод­ством Блейлера и Юнга дала объяснение происходящим при ассоциативном эк­сперименте реакциям, предложив испытуемому разъяснять полученные реак­ции дополнительными ассоциациями, если они сами по себе привлекали внимание своей необычностью. Затем оказалось, что эти необычные реакции са­мым тесным образом связаны с комплексами испытуемого. Тем самым Блейлер и Юнг перебросили мост от экспериментальной психологии к психоанализу.

На основании этих данных вы можете сказать: «Теперь мы признаем, что сво­бодно возникающие мысли детерминированы, не произвольны, как мы полага­ли. То же самое мы допускаем и по отношению к мыслям, возникающим по пово­ду элементов сновидения. Но ведь это не то, что нам нужно. Ведь вы утверждае­те, что мысли, пришедшие по поводу элемента сновидения, детерминированы какой-то неизвестной психической основой именно этого элемента. А нам это не кажется очевидным. Мы уже предполагаем, что мысль по поводу элемента сно­видения предопределена комплексами видевшего сон, но какая нам от этого польза? Это приведет нас не к пониманию сновидения, но только к знанию этих так называемых комплексов, как это было в ассоциативном эксперименте. Но что у них общего со сновидением?»

Вы правы, но упускаете один момент. Кстати, именно тот, из-за которого я не избрал ассоциативный эксперимент исходной точкой этого изложения. В этом эксперименте одна детерминанта реакции, а именно слово-раздражитель, выби­рается нами произвольно. Реакция является посредником между этим словом-раздражителем и затронутым им комплексом испытуемого. При сновидении слово-раздражитель заменяется чем-то, что само исходит из душевной жизни видевшего сон, из неизвестных ему источников, т. е. из того, что само легко мог­ло бы стать «производным от комплекса». Поэтому напрашивается предположе­ние, что и связанные с элементами сновидения дальнейшие мысли будут опре­делены не другим комплексом, а именно комплексом самого элемента и приве­дут также к его раскрытию,

Позвольте мне на другом примере показать, что дело обстоит именно так, как мы предполагаем в нашем случае. Забывание имен собственных является, соб­ственно говоря, прекрасным примером для анализа сновидения; только здесь в одном лице сливается то, что при толковании сновидения распределяется меж­ду двумя. Если я временно забыл имя, то у меня есть уверенность, что я это имя знаю; та уверенность, которую мы можем внушить видевшему сон только обход­ным путем при помощи эксперимента Бернгейма. Но забытое, хотя и знакомое имя мне недоступно. Все усилия вспомнить его ни к чему не приводят, это я знаю по опыту. Но вместо забытого имени я могу придумать одно или несколь­ко замещающих имен. И если такое имя-заместитель (Ersatz) придет мне в голо­ву спонтанно, только тогда ситуация будет похожа на анализ сновидения. Эле­мент сновидения ведь тоже не то, что нужно, только заместитель того другого, нужного, чего я не знаю и что нужно найти при помощи анализа сновидения. Различие опять-таки только в том, что при забывании имен я не признаю заме­ститель собственным [содержанием] (Eigentliche), а для элемента сновидения нам трудно стать на эту точку зрения. Но и при забывании имен есть путь от за­местителя к собственному бессознательному [содержанию], к забытому имени. Если я направлю свое внимание на имена-заместители и буду следить за прихо­дящими мне в голову мыслями по их поводу, то рано или поздно я найду забы­тое имя и при этом обнаружится, что имена-заместители, как и пришедшие мне в голову, были связаны с забытым, были детерминированы им.

Я хочу привести вам пример анализа такого рода: однажды я заметил, что за­был название маленькой страны па Ривьере, главный город которой Монте-Кар­ло. Это было досадно, но так. Я вспоминаю все, что знаю об этой стране, думаю о князе Альберте из дома Лузиньян, о его браках, о его любви к исследованию морских глубин и обо всем, что мне удается вспомнить, но ничего не помогает. Поэтому я прекращаю размышление и стараюсь заменить забытое название. Другие названия быстро всплывают. Само Мойте-Карло, затем Пьемонт, Алба­ния, Монтевидео, Колико. Сначала в этом ряду мне бросается в глаза Албания, она быстро сменяется Монтенегро, возможно, как противоположность белого и черного. Затем я замечаю, что в этих четырех названиях-заместителях содер­жится слоглюн; вдруг я вспоминаю забытое название и громко произношу: Мо­нако. Заместители действительно исходили из забытого, первые четыре из пер­вого слога, последнее воспроизводит последовательность слогов и весь конеч­ный слог. Между прочим, я могу восстановить, почему я на время забыл название. Монако имеет отношение к Мюнхену, это его итальянское название; название этого города и оказало тормозящее влияние.

Пример, конечно, хорош, но слишком прост. В других случаях к первым за­мещающим названиям следовало бы прибавить более длинный ряд возникаю­щих мыслей, тогда аналогия с анализом сновидения была бы яснее. У меня и в этом есть опыт. Когда однажды незнакомец пригласил меня выпить итальянско-

го вина, в ресторане оказалось, что он забыл название вина, которое хотел зака­зать, только потому, что о нем остались лучшие воспоминания. Из большого чис­ла замещающих названий, которые пришли ему в голову вместо забытого, я сде­лал вывод, что название забыто из-за какой-то Гсдвиги, и действительно, он не только подтвердил, что пробовал его в обществе одной Гедвиги, но и вспо,\шил благодаря этому его название. К этому времени он был счастливо женат, а та Гедвига относилась к более раннему времени, о котором он неохотно вспоминал. То, что оказалось возможным при забывании шчен, должно удасться и при толковании сновидений; идя от заместителя через связывающие ассоциации, можно сделать доступным скрытое собственное [содержание]. По примеру за­бывания имен мы можем сказать об ассоциациях с элементом сновидения, что они детерминированы как самим элементом сновидения, так и собственным бес­сознательным [содержанием]. Тем самым мы привели некоторые доказательства правомерности нашей техники.

Седьмая ЯВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ лекция СНОВИДЕНИЯ

И СКРЫТЫЕ ЕГО МЫСЛИ

Уважаемые дамы и господа! Вы видите, что мы не без пользы изучали ошибочные действия. Благодаря этим усилиям мы — исходя из извест­ных вам предположений — усвоили два момента: понимание элемента сновиде­ния и технику толкования сновидения. Понимание элемента сновидения заклю­чается в том, что он не является собственным [содержанием], а заместителем чего-то другого, не известного видевшему сон, подобно намерению ошибочного действия, заместителем чего-то, о чем видевший сон знает, но это знание ему недоступно. Надеемся, что это же понимание можно распространить и па все сновидение, состоящее из таких элементов. Наша техника состоит в том, чтобы благодаря свободным ассоциациям вызвать к этим элементам другие замещаю­щие представления, из которых можно узнать скрытое.

Теперь я предлагаю вам внести изменения в гер.минологню, которые должны упростить наше изложение. Вместо «скрытое, недоступное, не собственное»¹ содержание] мы, выражаясь точнее, скажем «недоступное сознанию видевшего сон, или бессознательное» (unbewufit). Под этим мы подразумеваем (как это было и в отношении к забытому слову или нарушающей тенденции ошибочного Действия) не что иное, как бессознательное в данный момент. В противополож­ность этому мы, конечно, можем назвать сами элементы сновидения и вновь по­лученные благодаря ассоциациям замещающие представления сознательными. С этим названием не связана какая-то новая теоретическая конструкция. Упот­ребление слова «бессознательное», как легко понятного и подходящего, не мо-Жет вызвать возражений.

Если мы распространим паше понимание отдельного элемента на все спояи- Дение, то получится, что сновидение как целое является искаженным заместите-

¹ По смыслу должно быть «собственное». — Примеч. ред. перевода.

лем чего-то другого, бессознательного, и задача толкования сновидения — най­ти это бессознательное. Отсюда сразу выводятся три важных правила, которых мы должны придерживаться во время работы над толкованием сновидения: 1) не нужно обращать внимания на то, что являет собой сновидение, будь оно понятным или абсурдным, ясным или спутанным, так как оно все равно ни в коем случае не является искомым бессознательным (естественное ограничение этого правила напрашивается само собой); 2) работу ограничивать тем, что к каждому элементу вызывать замещающие представления, не задумываясь о них, не проверяя, содержат ли они что-то подходящее, не обращать внимания, на­сколько они отклоняются от элемента сновидения; 3) нужно выждать, пока скрытое искомое бессознательное возникнет само, точно так же, как забытое слово Монако в описанном примере.

Теперь нам также понятно, насколько безразлично, хорошо или плохо, верно или неверно восстановлено в памяти сновидение. Ведь восстановленное в памя­ти сновидение не является собственным содержанием, но только искаженным заместителем того, что должно нам помочь путем вызывания других замещаю­щих представлений приблизиться к собственному содержанию, сделать бессоз­нательное сознательным. Если воспоминание было неточным, то просто в заме­стителе произошло дальнейшее искажение, которое, однако, не может быть не­мотивированным.

Работу толкования можно провести как на собственных сновидениях, так и на сновидениях других. На собственных даже большему Научишься, процесс толкования здесь более убедителен. Итак, если попытаешься это сделать, то за­мечаешь, что что-то противится работе. Мысли хотя и возникают, но не всем им придаешь значение. Производится проверка, и делается выбор. Об одной мысли говоришь себе: нет, ЭТО здесь не подходит, не относится сюда, о другой — это слишком бессмысленно, о третьей — это уж совсем второстепенно, и вскоре за­мечаешь, что при таких возражениях мысли задерживаются прежде, чем станут совершенно ясными, и наконец прогоняются. Таким образом, с одной стороны, слишком сильно зависишь от исходного представления, от самого элемента сно­видения, с другой — выбор мешает результату свободной ассоциации. Если тол­кование сновидения проводишь не наедине, а просишь кого-нибудь толковать свое сновидение, то ясно чувствуешь еще один мотив, которым оправдываешь такой недопустимый выбор. Тогда говоришь себе по поводу отдельных мыслей: нет, эта мысль слишком неприятна, я не хочу или не могу ее высказать.

Поиск по сайту: