Посвящается Констанс

Fine Jleur de la lignejhangaise

Я ее любил / Я его любила

Посвящается Констанс

Новый роман автора мировых бестселлеров «Просто вместе» и «Мне бы хотелось...» «Я ее любил / Я его любила» - пронзительно груст­ная и красивая книга о любви, раскрывающая самые острые и потаенные грани этого прекрасного и зага­дочного чувства. Роман о супружеской верности. О нелегком выборе, который оказывается судьбонос­ным. О тех, кто уходит и тех, кто остается. Книга, в «фирменном» авторском стиле сочетающая внеш­нюю простоту с внутренней глубиной, тонкий психо­логизм с безукоризненной точностью каждого слова.

Анна Гавальда, по праву снискавшая себе славу «нежного Уэльбека» и новой звезды французской словесности, утверждает, что писательницей стано­виться не собиралась, однако писала с 17 лет, участ­вовала в различных литературных конкурсах и время от времени побеждала. Имя Анны Гавальда зазвуча­ло в 1999 году, когда после отказа нескольких изда­тельств, Le Dilettante опубликовал ее сборник новелл «Мне бы хотелось, чтоб меня кто-нибудь где-нибудь ждал...» Книга имела ошеломительный успех, огром­ные тиражи и была удостоена в 2000 году Гран-при RTL. Но это все было лишь прелюдией к настояще­му успеху, который принесли Анне Гавальде романы «35 кило надежды», «Я ее любил/Я его любила» и «Просто вместе», затмивший во Франции даже «Код да Винчи». Сегодня Анна Гавальда - среди самых читаемых авторов мира, ее произведения переведены на десятки языков и пользуются неизменной любовью читателей.

«Моя жизнь, моя работа, мое удовольствие — быть свидетелем и наблюдать за людьми, - признается Анна Гавальда. — В этом главная прелесть того, что я делаю».

Что ты сказал?

Говорю, что немедленно их увезу. Им будет полезно ненадолго уехать...

Но не сейчас же? - спросила моя свекровь.

Прямо сейчас.

Как? Ты же не собираешься...

Именно что собираюсь.

Да что все это значит, в конце-то концов? Сейчас по­чти одиннадцать! Пьер!..

Сюзанна, я разговариваю с Хлоей. Хлоя, выслушай меня: я хочу увезти вас подальше отсюда. Ты не против?

- Полагаешь, это неудачная идея? - Не знаю.

- Иди, собирай вещи. Мы уезжаем, как только ты бу­дешь готова.

- Я не хочу возвращаться к себе. - Ну и не надо. Разберемся на месте. - Но вы не...

- Хлоя, Хлоя, пожалуйста, доверься мне.

Свекровь не сдавалась:

- Что за безумие? Не станете же вы будить малышек, в такое-то время! В доме не топлено! Там ничего нет! Туда нельзя везти детей! Они...

Он встал.

Марион спит на детском сиденье, держа пальчик во рту. Рядом с ней, свернувшись калачиком, спит Люси.

Я смотрю на свекра. Он сидит прямо. Его руки крепко держат руль. Он не произнес ни слова с тех пор, как мы выехали. Время от времени фары встречных машин вы­свечивают его профиль.

Мне кажется, он так же несчастен, как и я. А еще он очень устал. И разочарован.

Он чувствует мой взгляд:

Почему не спишь? Ты должна поспать, слышишь? Тебе надо опустить спинку и постараться заснуть. Нам еще ехать и ехать...

Не могу, - отвечаю я, - вас сторожу.

Он улыбается в ответ. Если это можно назвать улыбкой.

- Да нет... часовой сегодня я.

И мы возвращаемся каждый к своим мыслям. И я плачу, прикрыв лицо руками.

Мы остановились у заправки. Я пользуюсь его отсут­ствием, чтобы проверить сотовый. Ни одного сообщения. Ну конечно. Какая же я дура. Дура...

Включаю радио и тут же выключаю. Он возвращается. - Будешь выходить? Хочешь чего-нибудь?

Я киваю.

Ошибаюсь кнопкой, стаканчик наполняется какой-то тошнотворной жижей, и я отправляю его в урну.

В магазинчике покупаю памперсы для Люси и зубную щетку для себя.

Он не трогается с места, пока я, наконец, не соглашаюсь опустить спинку сиденья.

Я открыла глаза, когда он заглушил двигатель.

- Не суетись. Побудь с малышками здесь, пока в маши­не еще тепло. Я пойду в дом, включу обогреватели в спаль­не, а потом вернусь за вами. Снова вопрошаю свой телефон. В четыре-то утра... Какая же я дура!

Не могу уснуть.

Вместе с детьми лежу в кровати бабушки Адриана. Кро­вать ужасно скрипит. Когда-то она была нашей.

Занимаясь любовью, мы изо всех сил старались ее не раскачивать.

Весь дом был в курсе, стоило нам только пошевелить рукой или ногой. Помню намеки Кристин за столом, ког­да мы спустились вниз в первое утро. Никогда не забуду, как мы краснели, не поднимая глаз от своих тарелок и держась за руки под столом.

Мы хорошо запомнили урок и с тех пор предавались любовным утехам тихо, как мышки.

Я знаю, что он вернется в эту кровать с другой женщиной и, когда их терпенью придет конец, он так же, как некогда со мной, сдернет толстый матрас на пол.

Нас будит Марион. Она прогуливает свою куколку по одеялу, рассказывая ей сказку о сбежавших сосках. Люси трогает меня за ресницы: «У тебя глазки склеи­лись».

Мы одеваемся под одеялами, потому что в комнате слишком холодно.

Стенания кровати смешат девочек.

Свекор разжег в кухне камин. Я вижу его в глубине сада - он набирает дрова из поленницы под навесом.

Мы впервые остались с ним вдвоем.

Я никогда не чувствовала себя уютно в его компании. Он слишком бесстрастный. Слишком молчаливый. Да еще все эти рассказы Адриана о том, как пристально следил за ним отец, каким он был жестким, непримиримым, как легко выходил из себя, как придирался к школьным отметкам. То же самое и с Сюзанной. Я никогда не замечала ка­кой-либо нежности в их отношениях. «Пьер сдержан, но я знаю, что он чувствует ко мне», - сказала мне однажды свекровь, - мы лущили фасоль и говорили о любви.

Я тогда кивала, но не понимала. Я не понимала этого человека, столь скупого на эмоции, подавлявшего все свои чувства. Постоянно держать себя в узде из страха показаться слабым - этого я никогда не могла понять! В моей семье обниматься и целоваться было так же есте­ственно, как дышать.

Помню один бурный вечер на этой кухне... Моя невест­ка Кристин жаловалась на учителей своих детей: мол, все они некомпетентные и ограниченные. Потом разговор пе­решел на образование вообще и их с Адрианом в частно­сти. Обстановка мгновенно накалилась. Кухня преврати­лась в судилище, Адриан и его сестра - в обвинителей, а на скамье подсудимых - их отец. Как тяжело все это было... нет, бомба так и не взорвалась, язвили в меру - так, воткнули друг в друга пару-тройку отравленных шпи­лек.

Как всегда.

Впрочем, скандала все равно не получилось бы - мой свекор наотрез отказывался выходить на ринг. Он вы­слушивал колкости своих детей, но никогда на них не от­вечал. «Все ваши обвинения отскакивают от меня, как мячик от асфальта!» - так он всегда говорил с улыбкой и удалялся.

Правда, в тот раз спор вышел гораздо более желчным.

У меня в памяти стоит его искаженное лицо и руки, с такой силой, сжимающие графин с водой, словно он хо­тел его раздавить.

Я пыталась представить себе, что бы он мог сказать в ответ, пыталась понять. Что он чувствует на самом деле? О чем он думает, оставаясь один? Что у него на душе?

Выдохшаяся Кристин повернулась ко мне:

- А ты что обо всем этом скажешь, Хлоя?

Я устала, и мне хотелось, чтобы вечер поскорее закон­чился. С меня хватило этих семейных разборок.

- Я... - задумчиво начала я, - я считаю, что Пьер словно и не живет среди нас, не живет по-настоящему, он по­хож на марсианина, затерявшегося среди семейства Диппелей...

Все присутствующие пожали плечами и отвернулись. Кроме него.

Он поставил графин на стол, его лицо разгладилось, он улыбнулся мне. Так он улыбнулся мне в первый раз. И возможно, в последний. Мне кажется, в тот вечер между нами возникло некое взаимопонимание... Эдакая тон­кая ниточка. Я тогда попыталась защитить его, как могла, моего странного седого марсианина, который подходил сейчас к кухонной двери, толкая перед собой тачку с дро­вами.

- Все в порядке? Тебе не холодно?

- Все хорошо, спасибо, не беспокойтесь.

- А малышки?

- Они смотрят мультики.

- Мультики - в такое время?

- Во время каникул их показывают каждое утро.

- Ага... прекрасно. Ты нашла кофе?

- Да-да, спасибо.

- Кстати, Хлоя... По поводу каникул, ты не должна... Позвонить на работу? Да, впрочем, не знаю...

- Да-да, я позвоню, я... Я снова заплакала.

Свекор опустил глаза. И снял перчатки.

- Прости, я вмешиваюсь не в свое дело...

- Да нет, не в том дело, я просто... Чувствую себя поте­рянной... Я... вы правы, пойду позвоню шефу.

- Кто он, твой начальник?

- Подруга, надеюсь, что подруга, сейчас увидим...

Я забрала волосы старой резиночной Люси, которую на­шла в своем кармане.

- Скажи, что берешь несколько дней отпуска, чтобы ухаживать за злобным свекром... - предложил он.

- Да... За злобным и беспомощным. Так будет убедительней.

Он улыбался, дуя на кофе.

Лоры на месте не оказалось. Я пролепетала нечто не­внятное ее помощнице, которую ждал вызов по другой линии.

Позвонила домой. Набрала код автоответчика. Ничего не значащие сообщения.

А на что я, собственно, надеялась?

Снова подступили слезы. Мой свекор вошел в комнату и тут же вышел.

Я говорила себе: «Давай, надо выплакаться раз и на­всегда. Вылить все слезы, выжать, как губку, мое боль­шое печальное тело и перевернуть страницу. Думать о другом. Идти вперед мелкими шажками и все начать с начала».

Мне повторяли эти слова сотни раз. Думай о другом. Жизнь продолжается. Вспомни о дочерях. Ты не имеешь права так распускаться. Встряхнись.

Да, я знаю, прекрасно все знаю, но поймите же вы - у меня не получается.

Во-первых, что это такое - жить? Что означает это сло­во?

Мои дети... но что я могу им дать? Маму в депрессии? Перевернутый мир?

Я готова вставать по утрам, одеваться, завтракать, оде­вать и кормить дочерей, держаться до вечера, укладывать их и целовать на ночь. На это я способна. На это все спо­собны. Но не более того.

Будьте ко мне милосердны. Не более того.

- Мама!

- Да, - отвечаю я, вытирая нос рукавом.

- Мама!

- Я здесь, здесь...

Люси стояла передо мной в пальто, надетом прямо на ночную рубашку. В руках она крутила Барби, держа ее за волосы.

- Знаешь, что сказал дедушка? - Что?

- Что мы пойдем в Макдоналдс.

- Не верю!

- А вот и правда! Он сам сказал.

- Когда?

- Сейчас.

- Но я думала, он ненавидит Макдоналдс...

- А вот и не ненавидит! Он сказал - мы пойдем за по­купками, а потом в Макдоналдс, все, даже ты, даже Ма­рион, даже я и даже он!

Когда мы поднимались по лестнице, она взяла меня за руку.

Знаешь, у меня совсем нет одежды. Мы все оставили в Париже...

И верно, - согласилась я, - мы все там забыли.

- А знаешь, что еще сказал дедушка? - Нет.

- Он сказал нам с Марион, что купит нам одежду, когда мы пойдем по магазинам. И мы сами все себе выберем...

- Да неужели?

Я переодевала Марион, щекоча ей животик. Люси сидела на краю кровати и медленно, но неотступ­но подводила меня к главному.

- И он сказал, что согласен...

- На что?

- На все, что я у него попросила…

- Беда! А что ты у него попросила?

- Одежду для Барби.

- Одежду для твоей Барби?

- Для Барби и для меня. Одинаковую!

- Ты имеешь в виду эти ужасные сверкающие майки?

- Да, а еще розовые джинсы, и розовые тапочки с Бар­би, и носки с маленьким бантиком... Вот здесь... Сзади...

Она показала место на лодыжке. Я закончила с Марион.

- Зззаммечаательно! - воскликнула я. - Ты будешь неповторрриммма!!!

Ее маленький ротик скривился.

" Тебе все красивое не нравится... засмеялась и расцеловала ее чудную мордашку.

Она надевала платье и мечтала вслух.

- Я буду очень красивая, правда?

- Ты уже красивая, крошка, очень, очень красивая.

- Да, но тогда я буду совсем...

- Думаешь, такое возможно? Она задумалась.

- Наверное, думаю, да...

- Тогда повернись.

Девочки, какая же это прелесть, думала я, причесывая Люси, какая прелесть...

Пока мы стояли в очереди к кассам, мой свекор при­знался что уже лет десять не был в супермаркете. Я подумала о Сюзанне. Вечно одна со своей тележкой. Повсюду и всегда одна.

Съев наггетсы, девочки отправились играть в комнату, полную разноцветных шаров. Молодой человек попросил их снять обувь, и я держала на коленях чудовищные крос­совки Люси «You're a Barbie girl!»¹.(Ты - Барби {англ.).)

Самым ужасным была прозрачная платформа...

- Как вы могли купить подобную мерзость!

- Ей они так понравились... Я стараюсь не повторять прежних ошибок с новым поколением... Взять, на пример - это заведение... Существуй такое тридцать лет назад, я бы никогда не пришел сюда с Кристин и Адрианом. Никогда! А сегодня я спрашиваю себя, почему - ну почему! - лишал их удовольствия? Что мне стоило, в конце - то концов? Четверть часа пострадать? Да что такое пят­надцать минут в сравнении с пунцовыми от счастья ли­цами твоих дочек?

- Я все делаю шиворот-навыворот, - добавил он, качая головой, - даже этот несчастный сэндвич - и тот держу неправильно, ведь так?

Он закапал майонезом все брюки.

- Хлоя?

- Да?

- Я хочу, чтобы ты поела... Прости, что уподобляюсь Сюзанне, но ты ничего не ела со вчерашнего дня...

- Не могу.

Он сделал новую попытку.

- Да и кто бы смог съесть подобную мерзость?! Кто? Ну, ответь. Кто? Да никто!

Я сделала попытку улыбнуться.

- Ладно, разрешаю тебе еще немного посидеть на дие­те, но уж вечером... Вечером ябуду готовить ужин, и тебе придется меня уважить, поняла?

- Поняла.

- А то, что это такое? И как прикажете, есть эту пищу для космонавтов?

Он ткнул пальцем в подозрительный салат в пластико­вом стакане.

Остаток дня мы провели в саду. Девочки порхали вок­руг деда, который чинил для них старые качели. Я наблюдала за ними издалека, сидя на ступеньках крыльца. Было холодно и ясно. У дочек волосы сверкали в солнечном свете, и они казались мне прехорошенькими. Я думала об Адриане. Интересно, чем он сейчас занят?

Где он сейчас?

С кем?

И что будет с нашей жизнью?

Каждый новый вопрос погружал меня все глубже в тря­сину отчаяния. Как же я устала... Закрыв глаза, пред­ставляла себе, что вот он появляется. Во дворе раздает­ся урчание мотора, он садится рядом, обнимает меня, прикладывает палец к моим губам - хочет сделать сюрп­риз девочкам. Я ощущаю его нежные прикосновения к моей шее, слышу его голос, чувствую жар его тела, запах кожи. Все как всегда.

Все как всегда...

Достаточно закрыть глаза.

Сколько времени помнишь запах человека, который тебя любил? А когда сама перестаешь любить? Мне нужны песочные часы.

Когда мы обнимались в последний раз, я сама его поце­ловала. Это было в лифте дома на улице Фландр. Он позволилмне ласкать его.

Почему? Почему он позволил женщине, которую раз­любил, целовать себя? Зачем подставлял губы? Зачем об­нимал?

Это же бессмысленно.

Качели починены. Пьер украдкой смотрит на меня. Я от­ворачиваюсь. Не хочу встречаться с ним взглядом. Мне холодно, во рту горечь, пора отправляться в ванную, что­бы нагреть воды для купания. Чем я могу вам помочь?

Он обвязал полотенце вокруг талии.

- Люси и Марион легли? - Да.

- Они не замерзнут?

- Нет-нет, все в порядке. Лучше скажите, что мне де­лать...

- Можешь поплакать, а я не буду чувствовать угрызе­ний совести. Я буду, счастлив, что в кои-то веки ты по­плачешь просто так. На вот, возьми, нарежь это, - доба­вил он, протягивая мне три луковицы.

- Вы считаете, что я слишком много плачу?

-Да.

Молчание.

Я взяла деревянную доску, стоявшую у раковины, и уст­роилась напротив него. Он снова замкнулся. В камине по­трескивали дрова.

- Я не то хотел сказать...

- Простите?

- Я имел в виду другое - я не считаю, что ты слишком много плачешь, я просто ужасно огорчен. Ты такая хоро­шенькая, когда улыбаешься...

- Хочешь что-нибудь выпить? Я кивнула.

- Подождем, пока вино немного согреется, не станем портить впечатление... А пока не налить ли тебе *Bushmills*?

- Нет, спасибо.

- Почему?

- Не люблю виски.

- Несчастная! О чем ты говоришь! На вот, давай-ка попробуй...

Он поднес стакан к моим губам, и его виски показалось мне омерзительным. Я несколько дней ничего не ела и сразу опьянела. Нож скользил по луковой шелухе, заты­лок отпустило. Сейчас я отрежу себе палец. Мне было хорошо.

- Ну, как, оценила? Это мне Патрик Френдалл подарил бутылку на шестидесятилетие. Ты помнишь Патрика Френдалла?

- Э-э... нет.

- Конечно, помнишь, ты же видела его здесь, разве нет? Огромный мужик с длиннющими руками...

- Тот, что подбрасывал Люси в воздух, пока ее чуть не стошнило?

- Точно, - подтвердил Пьер, подливая мне еще. - Да, помню...

- Я очень его люблю и часто о нем думаю... Знаешь, это странно, я считаю его одним из лучших друзей, хотя мы едва знакомы...

- А у вас есть лучшие друзья?

- Почему ты об этом спрашиваешь?

- Да так... Просто... Откуда мне знать. Вы ведь никогда не говорили о своих друзьях.

Мой свекор старательно резал морковь кружочками. Всегда забавно наблюдать за мужчиной, который впер­вые в жизни готовит еду. Ох уж эта мне манера точно следовать рецепту, будто Жинетта Матио - верховная богиня кулинарного искусства!

" Здесь написано «нарезать морковь кружочками сред­ней толщины». Думаешь, так нормально? - Просто безукоризненно!

Я смеялась. Затылок был невесомым, и голова свобод­но болталась туда - сюда.

- Спасибо... Так на чем мы остановились? Ах да, на твоих друзьях... Вообще-то у меня, их было трое... Патрик, с которым я познакомился во время путешествия в Рим.. Благотворительная поездка от прихода... Впервые без родителей... Мне было пятнадцать. Я не понимал ни единого слова из того, что говорил этот ирландец в два раза с меня ростом, но мы с ним сдружились мгновенно. Его воспитывали самые фанатичные католики на свете, я только-только выбрался из-под семейного пресса... Два щенка, отпущенные на свободу в Вечном городе... Всем паломничествам паломничество!

Вспоминая, он и сейчас дрожал от возбуждения.

Он бросил в жаровню лук, морковку и копченую гру­динку - пахло очень вкусно.

- А потом Жан Терон - ты его знаешь - и мой брат Поль, которого ты никогда не видела, потому что он умер в 56-м...

- Вы считали брата лучшим другом?

- Даже больше... Насколько я тебя знаю, Хлоя, ты бы в него просто влюбилась. Он был умный и забавный, вни­мательный к окружающим и всегда веселый. Он рисо­вал... Завтра я покажу тебе его акварели, они у меня в кабинете. Он знал, как поют все птицы на свете. Любил подшутить, но всегда беззлобно. Он был очарователь­ный парень. Действительно очаровательный. Все его обо­жали...

- От чего он умер? Мой свекор обернулся.

- Отправился в Индокитай. Вернулся оттуда больным и полусумасшедшим. Умер от туберкулеза 14 июля 1956 года.

- Как ты понимаешь, после этого мои родители больше никогда не смотрели военные парады. Балы и фейервер­ки для них тоже перестали существовать.

Он добавил мясо в жаркое и начал переворачивать кус­ки, чтобы подрумянились.

- Хуже всего то, что он пошел добровольцем... Он тогда был студентом. Блестяще учился. Хотел работать в ONF( Office National des Forets - Управление лесным хозяйством. ) . Любил деревья и птиц. Он не должен был туда ехать. Не было никаких на то причин. Никаких. Поль был человеком мягким, пацифистом, он цитировал Жионо (французский писатель – прозаик, воспевавший красоту Верхнего Прованса) ², он...

- Так почему же поехал?

- Из-за девушки. Глупая любовная история. Да и ка­кая там девушка - девчонка. Такая нелепость. Вот я тебе сейчас рассказываю об этом и про себя всякий раз как
подумаю, так ужаснусь - сколь же абсурдна наша жизнь. Отличный парень отправляется на войну из-за капризной девицы... Дикость! Такие сюжеты хороши для бульвар­ных романов, для дешевых мелодрам!

- Она его не любила?

- Нет. А Поль с ума сходил. Он ее обожал. Он знал ее с двенадцати лет, писал ей письма, которые она вряд ли по­нимала. Он ушел на войну... из бахвальства. Чтобы она, увидела, что он за мужчина! Накануне отъезда этот осел еще хорохорился: «Когда она попросит у вас мой адрес, сразу не давайте, я хочу написать ей сам, первым...» А она три месяца спустя обручилась с сыном мясника с улицы Пасси.

Он всыпал в кастрюлю с дюжину разных специй - все, что нашел в шкафчиках. Не знаю, что подумала бы Жинетта.

- Этот тупой верзила целыми днями рубил мясо в под­собке в магазине отца. Можешь себе представить, какой шок мы испытали. Променять нашего Поля на этого дур­ня! Пока Поль где-то там, на другом конце земли, мечтал о ней, сочинял стихи, она думала только о том, как проведет вечер со своим боровом, которому папаша-мясник позволял брать свою машину. Небесно-голубой «Фрегат», если не ошибаюсь... Конечно, она была вольна, не любить нашего Поля, кто же спорит, но Поль всегда был такой восторженный, такой пылкий, блестящий юноша. Вот ведь какая ерунда получилась...

- И что было потом?

- А ничего. Поль вернулся, а мама сменила мясника. Брат провел много времени в этом доме, почти не выхо­дил. Рисовал, читал, жаловался на бессонницу. Тяжело болел, кашлял не переставая, а потом умер. В двадцать один год...

- Вы никогда об этом не говорите... - Нет.

- Почему?

- Я любил говорить о Поле с людьми, которые его зна­ли, так было проще...

Я отодвинула свой стул от стола.

- Я накрою. Где вы хотите ужинать?

- Здесь. В кухне очень уютно.

Он погасил верхний свет, и мы сели за стол друг про­тив друга.

- Восхитительно.

- Правда? По-моему, слегка пережарено?

- Да нет же, поверьте, великолепно.

- Ты слишком добра.

- От вашего вина еще не так подобреешь. Расскажите мне о Риме...

- О городе?

- Да нет, о том паломничестве... Каким вы были в пят­надцать лет?

- Ох... Ну, каким я был... Самым глупым мальчишкой на свете. Пытался не отстать от Френдалла. Болтал без умолку, рассказывал ему о Париже, о «Мулен Руж», вы­думывал бог знает что, врал напропалую. Он смеялся, что-то отвечал, я не понимал и тоже смеялся. Мы проводили время, вылавливая монетки из фонтанов и глупо хихи­кая при виде любой особи женского пола. Сегодня мне кажется, что мы оба выглядели очень трогательно... Я совершенно не помню, по какому случаю было организова­но тогда это паломничество. Но оно, безусловно, было чему-то посвящено, была у него, так сказать, благая цель и повод для молитвы... Не помню... Для меня Рим стал громадным глотком кислорода. Эти несколько дней из­менили мою жизнь. Я открыл для себя вкус свободы. Это было... Тебе положить еще?

- С удовольствием.

- Не забывай, какое тогда было время... Мы делали вид, что выиграли войну. А на самом деле осталось одно ра­зочарование. Стоило упомянуть кого-нибудь - соседа, продавца, родителей друга, - и мой отец немедленно за­носил его в разряд доносчика или оговоренного, труса или никчемного существа. Это было ужасно. Тебе трудно представить, но поверь мне, для детей это было действи­тельно ужасно... Кстати, мы с отцом практически не раз­говаривали... Так, для проформы, соблюдая минимум сы­новнего почтения... Однажды я все-таки спросил его: «Если все ваше человеколюбие оказалось столь никудыш­ным, зачем же вы за него сражались?»

- И что он ответил?

- Ничего... ответом было презрительное молчание.

- Спасибо, спасибо, хватит!

- Я жил на втором этаже мрачного серого здания где-то в глубине шестнадцатого округа. Унылое место... Моим родителям не хватало средств снимать эту квартиру, но шестнадцатый округ - это ведь так престижно, ты же по­нимаешь! Шестнадцатый округ! Мы ютились в унылой квартирке, в которую никогда не проникало солнце, и моя мать запрещала открывать окна, потому что внизу находилось автобусное депо. Она боялась, как бы занавески не закоптились...о-хо-хо, это замечательное бордо так развя­зало мне язык, чудеса, да и только! Я ужасно скучал. Я был слишком молод, чтобы интересовать отца, а мать порхала как бабочка.

Ее почти не бывало дома. «Время, отданное приходу», - говорила она, возводя глаза к небесам. Она из кожи вон лезла, поносила каких-то придуманных ею благочестивых дур, входя, устало снимала перчатки и бросала их, точно фартук, на консоль в прихожей, вздыхала, вертелась, тре­щала без умолку, лгала и путалась. Мы ей не мешали. Поль называл ее Сарой Бернар, а мой отец, стоило ей выйти из комнаты, возвращался к чтению «Фигаро», не утруждая себя комментариями... - Картошки?

- Нет, спасибо.

- Я находился на полупансионе в «Жансон-де-Сайи». И был таким же серым, как дом, в котором жил. Читал «Храбрые сердца» и увлекался приключениями Флэша Гордона. По четвергам играл в теннис с братьями Мортелье. Я... Я был очень благоразумным и совершенно неин­тересным ребенком. Мечтал сесть в лифт и подняться до седьмого этажа, чтобы посмотреть... Тоже мне приклю­чение... Подняться на седьмой этаж! Дурак дураком...

Я жил в ожидании Патрика Френдалла. Я ждал свидания с Папой!

Он встал, чтобы поворошить дрова в камине. - В общем... В той эскападе не было ничего революци­онного... Так, небольшая передышка. Я всегда считал, что... как бы это поточнее выразиться... что в один прекрас­ный день я освобожусь, «сорвусь с поводка». Но ничего подобного не произошло. Так и не произошло. Я остался благоразумным, благовоспитанным и неинтересным. К чему я все это тебе рассказываю? Почему вдруг стал таким болтливым?

- Просто я спросила...

- Ладно... Хотя это не причина! Я еще не надоел тебе своими ностальгическими воспоминаниями?

- Да нет же, совсем наоборот, мне очень интересно...

На следующее утро я нашла на кухонном столе запис­ку: «Я только на работу и обратно».

В кофейнике был свежесваренный кофе, перед ками­ном, на подставке, лежало огромное полено.

Почему он не предупредил меня о своем отъезде? Какой странный человек... Похож на рыбу... Вечно уво­рачивается и всегда выскальзывает из рук...

Я налила себе большую чашку кофе и выпила, стоя у кухонного окна. Смотрела на малиновок, суетившихся вокруг кусочков сала, которые девочки разложили нака­нуне вечером на скамейке.

Солнце поднялось чуть выше изгороди.

Я ждала, когда девочки встанут. В доме было слишком тихо.

Хотелось курить. Вот идиотство, я бросила много лет назад! Бросила-то бросила, но жизнь есть жизнь... Вы про­являете чудеса стойкости, а потом однажды зимним ут­ром плететесь по холоду четыре километра, чтобы купить пачку сигарет, или, например, любите мужчину, заводи­те с ним двоих детей и потом однажды зимним утром узнаете, что он от вас уходит, потому что полюбил дру­гую. Говорит, что ему жаль, что он ошибся.

Как по телефону: «Извините, я ошибся номером». Пожалуйста, пожалуйста...

Мыльный пузырь.

На улице ветрено. Я выхожу, чтобы убрать сало.

Вместе с дочками смотрю телевизор. Я подавлена. Герои их мультфильмов кажутся мне глупыми и капризны­ми. Люси злится, мотает головой, просит меня замолчать. А мне хочется поболтать с ней о Кэнди.

В детстве я обожала Кэнди. Кэнди никогда не говорила о деньгах. Только о любви. Но я промолчала - что толку уподобляться глупышке Кэнди...

Ветер завывает все сильнее. Поход в деревню придется отложить.

Вторую половину дня мы проводим на чердаке. Девочки наряжаются. Люси машет веером перед лицом сестры:

- Вам жарко, госпожа графиня?

Госпожа графиня не может шевельнуться, слишком уж много шляп надела.

Мы сносим вниз старую колыбельку. Люси говорит, ее надо покрасить.

- В розовый цвет? - спрашиваю я.

- Как ты догадалась?

- Я очень умная.

Звонит телефон. Люси снимает трубку. Долго слушает, наконец, спрашивает: - Хочешь поговорить с мамой?

Немного погодя вешает трубку. Но к нам не возвраща­ется. Я помогаю Марион разобраться с колыбелькой.

Спустившись на кухню, нахожу дочь за столом. Сажусь рядом. Мы смотрим друг на друга Вы с папой полюбите друг друга когда-нибудь снова? - Нет.

- Ты уверена? - Да.

- Я и так знала...

Встав, она добавляет:

- Знаешь, что я еще хотела тебе сказать?

- Нет. Что?

- А то... что птички, они все съели...

- Правда? Ты точно знаешь?

- Ну да. Пойди сама посмотри...

Она обошла вокруг стола и взяла меня за руку. Мы стоим у окна. Я и маленькая белокурая девочка в старом пластроне от смокинга и съеденной молью юбке. Ее «You're a Barbie girl» вдеты в ботиночки прабабуш­ки. Моя материнская рука обнимает ее за плечи. Мы смотрим, как деревья в саду сгибаются под ветром, и думаем, скорее всего, об одном и том же... В ванной так холодно, что я боюсь высунуть плечи из воды. Люси намылила нам головы шампунем и придумы­вает потрясающие прически. «Смотри, мама! - взвизги­вает она. - У тебя на голове рожки!»

- Это я и без нее знаю.

- Веселого тут мало, но я смеюсь.

- Почему ты смеешься?

- Потому что я глупая.

- А почему ты глупая?

Мы вытерлись, пританцовывая.

Надели ночные рубашки, носки, тапки, свитера, хала­ты, а поверх - снова свитера.

Потом мои пингвинята спустились вниз - поесть супу.

Электричество вырубилось как раз в том момент, ког­да слоненок Бабар баловался с лифтом универмага под разгневанным взглядом портье. Марион расплакалась.

- Подождите, сейчас я все исправлю.

- Ой-ей-ей-ей-ей, а-у-у-у...

- Прекрати, крошка Барби, ты расстроишь сестру.

- Не называй меня крошкой Барби!

- Тогда перестань.

Дело было не в переключателе и не в пробках. Ставни хлопали, двери скрипели и стонали, весь дом был погру­жен в темноту.

Сестры Бронте, молитесь за нас!

Когда же наконец вернется Пьер?

Я стащила матрас девочек вниз, на кухню, - без элект­рического радиатора наверху они спать не могли. Обе были ужасно возбуждены и прыгали как блохи. Мы ото­двинули стол и бросили их «походную кровать» на пол перед камином.

Я улеглась между ними.

- Мам, а Бабар? Ты не дорассказала...

- Тсс, Марион, тсс! Лучше смотри прямо перед со­бой. Смотри на огонь! Он поведает тебе много интерес­ного...

- Да, но...

- Тссс...

Они мгновенно заснули.

Я прислушивалась к шорохам в доме. В носу у меня щи­пало, и я терла глаза, чтобы не плакать.

Моя жизнь похожа на эту кровать, думала я. Хрупкая. Зыбкая. Подвешенная.

Я все ждала, что дом вот-вот сорвется и улетит прочь.

Я думала о том, что теперь я брошенная женщина.

Забавно, как некоторые образные выражения оказыва­ются не просто образными. Ведь нужно хоть однажды сильно испугаться, чтобы понять, что такое «холодный пот», или серьезно поволноваться, чтобы осознать, како­во оно, когда «сосет под ложечкой». Разве не так?

«Брошенная женщина» - то же самое. И кто только та­кое придумал?

Бросить за борт.

Оторвать и бросить.

А самому сняться с якоря.

Выйти в открытое море, расправить крылья и предавать­ся любви на других широтах.

И, правда, лучше не придумаешь...

Я становлюсь злобной, и это хороший признак. Еще не­сколько недель - и я подурнею.

Тебе кажется, что ты бросил якорь, - но это ловушка. Ты принимаешь решения, берешь на себя обязательства, получаешь кредиты, ну и рискуешь, конечно. Покупаешь дома, селишь малышей в розовые детские, и каждую ночь спишь в объятиях супруга. И радуешься... Как это у нас говорилось?.. Радуешься согласию.Да, именно так мы говорили, когда были счастливы. И даже когда уже не были...

Ты считаешь, что имеешь право на счастье - и это тоже ловушка. Какие же все мы дураки! Надо же быть столь наивны­ми, чтобы хоть на секунду поверить, будто мы держим под контролем свою жизнь.

Она выходит из-под контроля, но это не страшно. И да­же не очень интересно...

В идеале все же было бы узнавать об этом пораньше.

Насколько «пораньше»?

Пораньше.

До того, как начнешь перекрашивать комнаты в розо­вый цвет, например...

Пьер прав - зачем проявлять слабость?

Чтобы били больнее?

Моя бабушка часто говорила: чтобы муженька при себе удержать, надо потчевать его всякими вкусностями. Это не про меня, бабуля, не про меня... Во-первых, я не умею готовить, а во-вторых, мне никогда никого не хотелось удерживать.

Что ж, ты своего добилась, девочка моя!

Я наливаю себе коньяку, чтобы отпраздновать.

Поплакать - и баиньки.

Следующий день показался мне очень длинным.

Мы отправились гулять. Кормили лошадок хлебом в конно-спортивном центре и провели там уйму времени. Марион каталась на пони. Люси не захотела.

Мне казалось, что я тащу на себе тяжелый рюкзак.

Вечером был спектакль. Мне везет, у меня дома что ни день, то спектакль. На сей раз в программе значилось: Маленькая девочка, которая не хотела уходить. Они очень старались меня развлечь.

Я плохо спала.

На следующее утро сердце у меня ныло. На улице было слишком холодно.

Девочки все время хныкали.

Я попыталась развлечь их игрой в первобытных людей.

- Вот смотрите, как первобытные люди готовили свой «Несквик»... Ставили кастрюльку с молоком на огонь, да, вот так... Тост? Нет ничего проще, кладем кусочек хлеба на решетку над огнем и - оп-ля-ля! Внимание! Тут не зе­вай, иначе обуглится. Кто хочет поиграть со мной в пер­вобытных людей?

Увы, моим девочкам было плевать на игру, есть они не хотели. А хотели смотреть треклятый телевизор.

Я обожглась. Услышав, как я вскрикнула, Марион за­плакала, а Люси разлила какао на диван.

Я села, схватилась руками за голову. Мне хотелось ее отвинтить, положить перед собой на пол и отшвырнуть как можно дальше. Так далеко, чтобы ее больше никто никогда не нашел. Я и по мячу-то бить не умею. Наверняка промахнулась бы.

В этот момент появился Пьер.

Он был огорчен, что не мог со мной связаться, потому что на линии случился обрыв, и потряхивал пакетом с горячими круассанами перед носом девочек.

Они смеялись. Марион пыталась схватить его за руку, а Люси предлагала выпить первобытного кофе. Первобытного кофе? Да с удовольствием, дорогая Ма­лышка Хрустик! У меня от этой сцены на глаза навернулись слезы.

Он положил мне руку на колено.

- Хлоя... Все в порядке?

Мне хотелось ответить - нет, совсем не в порядке, но я была так рада его видеть, что соврала.

- У булочницы есть свет, значит, это не авария на линии. Схожу взглянуть... Эй, девочки, смотрите, какая чудесная погода на улице! Одевайтесь, мы идем по гри­бы. Вчера был такой дождь, мы найдем кучу грибов! В число «девочек» он включил и меня... Хихикая, мы поднялись по лестнице наверх. Как же это здорово, когда тебе восемь лет.

Мы дошли до Мельницы Дьявола. Мрачное строение, которое с незапамятных времен облюбовала детвора.

Пьер объяснял девочкам происхождение отверстий в стене:

- Вот это - от удара рогом... а вот там - отметины от копыт...

- А почему он бил копытами в стену?

- О, это длинная история... Просто в тот день он очень нервничал...

- А почему он нервничал?

- Потому что его пленница сбежала.

- А кто была его пленница?

- Дочка булочницы.

- Дочь госпожи Пеко?

- Да нет же, господи! Скорее, ее прапрабабушка.

- Что???

Я показала девочкам, как сервировать кукольный обед в желудевых шапочках. Мы нашли пустое птичье гнездо, камни и шишки. Рвали кукушкины слезки, наломали орешника. Люси набрала мха для своих куколок, а Ма­рион не слезала с дедушкиных плеч.

Мы принесли домой два гриба. Оба более чем подозри­тельные!

На обратном пути мы слышали пение дрозда, а удив­ленная маленькая девочка все спрашивала:

- Но почему дьявол забрал бабушку мадам Пеко?

- Не догадываешься? - Нет.

- Да потому, что он любил вкусно поесть! Она била палкой по зарослям папоротника, чтобы про­гнать демона.

- А кого поколотить мне?

- Хлоя...

-Да?

- Я хотел тебе сказать... Надеюсь... Вернее, я хотел бы... Да, хотел бы... Хотел бы, чтобы ты приезжала в этот дом, потому что... Я знаю, что ты его очень любишь... Здесь многое сделано твоими руками... В комнатах... И в саду... До тебя здесь не было сада, помнишь? Обещай, что вер­нешься. Одна или с девочками...

Я повернулась к нему.

- Нет, Пьер. Вы прекрасно знаете, что нет.

- А как же твой розовый куст? Как он называется? Тот куст, что ты посадила в прошлом году...

- Бедро испуганной нимфы.

- Ну да, ну да. Ты так его любила...

- Да нет, мне просто нравилось название... Послушай­те, мне и так очень непросто...

- Прости меня, прости.

- Надеюсь, вы его не бросите, правда?

- Еще бы! Бедро испуганной нимфы... Куда от него де­нешься? Он немного переигрывал. На обратном пути мы встретили старого Марселя - он возвращался из городка. Велосипед его опасно вилял. Каким чудом ему удалось затормозить прямо перед нами, не свалившись, мы никогда не узнаем. Он усадил Люси на седло и предложил нам зайти к нему на огонек.

Госпожа Марсель обцеловала девочек с головы до ног и усадила их перед телевизором с пакетом конфет на ко­ленях. «У нее тарелка, мама! Представляешь! Целый ка­нал мультиков!»

Ура, ура, ура!

Отправиться на другой конец света, продираться сквозь заросли кустарника, перепрыгивать через изгороди и канавы, набивать шишки и пересечь двор старого Мар­селя, чтобы посмотреть, как Телетун поедает малину Тагады!

Иногда жизнь бывает просто великолепна...

Буря, коровье бешенство, Европа, охота, мертвые и умирающие... В какой-то момент Пьер спросил:

- Скажите, Марсель, вы помните моего брата?

- Кого? Поля? Конечно, я помню этого маленького гряз­нулю... Сводил меня с ума, свистел на все лады. На охоте дурачил меня, как хотел! Изображал птиц, которые у нас даже не водятся! Маленький негодяй! А собаки-то как бесновались! Да уж, как вспомню... Хороший был маль­чуган... Часто приходил в лес с отцом... Все хотел уви­деть, требовал, чтобы ему все объясняли... О-хо-хо... Сколько же вопросов он задавал! Заявлял, что будет учиться, чтобы потом работать в лесу. Помню, отец ему говорил: «Но тебе и учиться не нужно, мальчик мой! Раз­ве учителя знают больше меня?» А он отвечал, что хочет увидеть все леса на свете, посмотреть нашу страну, про­гуляться от Африки до России, но потом вернуться сюда
и все нам рассказать.

Пьер слушал, тихонько кивая: ему хотелось, чтобы Мар­сель все говорил и говорил. Мадам Марсель встала и вышла, а, вернувшись, протя­нула нам блокнот с рисунками.

- Вот это маленький Поль - я так говорю, потому что он тогда был совсем маленьким, - подарил мне однажды, чтобы отблагодарить за оладьи с акациевым сиропом.
Смотрите, это он моего пса рисовал.

Она перелистывала страницы, и мы восхищались изоб­ражениями маленького фокстерьера, явно ужасно изба­лованного и капризного.

- Как его звали? - спросила я.

- У него не было имени, мы просто все время говорили «Куда он подевался?», потому что он все время исчезал... Потому и погиб... Ох... Как же мы его любили... Даже слишком, даже слишком... Давненько я не смотрела эти рисунки. Стараюсь их подальше держать, слишком мно­го любимых покойников с ними связано...

Рисунки были чудесными. «Куда он подевался» был фоксиком шоколадного цвета с длинными черными уса­ми и густыми бровками.

- Его пристрелили... Пугал браконьеров, дурачок.

Я встала, надо было возвращаться, пока окончательно не стемнело.

- Брат умер из-за дождя. Потому что его командиры слишком долго держали его под дождем. Представляешь?

Я ничего не ответила, глядя под ноги и стараясь не сту­пить в лужу.

Девочки отправились спать без ужина. Переели кон­фет.

Бабар покинул Старую Даму. Она осталась одна. Она плачет: «Когда же я снова увижу моего маленького Ба-ба-ра?»

Пьер тоже выглядит несчастным. Он долго оставался у себя в кабинете - якобы искал рисунки брата. Я накрыла ужин - спагетти с потрошками, приготовленными Сю­занной.

Мы решили уехать на следующий день, после полудня. Итак, я в последний раз суетилась на этой кухне.

Я ее очень любила, эту кухню. Бросила макароны в ки­пящую воду, проклиная свою чувствительность. «Я очень любила эту кухню...» Эй, мамаша, найдешь другие...

Я ругала себя, а к глазам подступали слезы... Полный идиотизм.

Он положил на стол маленькую акварель. Читающая женщина, вид со спины.

Она сидела на садовой скамейке. Чуть наклонив голо­ву. Возможно, она не читала, а спала или мечтала.

Дом был узнаваем. Ступеньки крыльца, скругленные ставни и белая глициния.

- Это моя мать.

- Как ее звали?

- Алиса.

- Это тебе.

Я хотела возразить, но он сделал большие глаза и при­ложил палец к губам. Пьер Диппель - человек, который не любит, когда ему возражают.

- Вы всегда требуете полного подчинения? Он меня не слушал.

- Кто-нибудь когда-нибудь осмеливался вам возра­жать? - добавила я, ставя рисунок Поля на каминную доску.

- Не кто-нибудь. И всю жизнь. Я прикусила язык.

Он встал, опираясь на стол.

- Ладно... Что выпьешь, Хлоя?

- Чего-нибудь веселящего.

Он поднялся из подвала с двумя бутылками, прижимая их к груди, как младенцев.

- «Шато Шас-Сплин»... Очень к месту, согласись...¹ (Игра слов: Chasse-Spleen по-французски – «Прогони хандру»).

- Именно то, что нам нужно. Я взял две - одну для тебя, другую для себя.

- Вы с ума сошли! Надо оставить их для более торже­ственного случая...

- Более торжественного, чем что?

Он пододвинул свой стул поближе к камину.

- Не знаю... Чем я... Чем мы... Чем этот вечер.

- Но сегодня по-настоящему торжественный случай, Хлоя. Я приезжаю в этот дом с самого детства, я тысячи раз ел на этой кухне, и уж поверь - умею распознавать торжественные случаи!

Ох уж мне этот самодовольный тон...

Повернувшись ко мне спиной, он замер, глядя на огонь. - Хлоя, я не хочу, чтобы ты уходила...

Я вывалила макароны в дуршлаг. Сверху упала тряпка. Вы меня нервируете. Говорите бог знает что. Думае­те только о себе. Это утомительно. «Не хочу, чтобы ты уходила». Ну зачем вы говорите мне подобные глупости? Хочу напомнить, ухожу не я... У вас есть сын, помните? Большой мальчик. Так вот, это он ушел. Он! Вы не в кур­се? О-о, как глупо. Подождите, я вам расскажу, это очень забавная история. Итак, это было... А когда это было? Впрочем, неважно. Адриан, ваш замечательный Адриан, на днях собрал чемоданы. Поставьте себя на мое место -
я удивилась. Я, между прочим, была женой этого парня. Знаете - женой, той удобной вещью, которую повсюду таскают за собой и которая улыбается, когда ее целуют. Итак, я удивилась. Представьте себе... вот он стоит с на­шими чемоданами перед лифтом и ноет, глядя на часы.
Он ноет, потому что нервничает, бедный цыпленочек! Лифт, чемоданы, благоверная и самолет - какая голово­ломка! Ну конечно, он не может опоздать на самолет – в самолете его ждет любовница! Знаете, любовница – это такая нетерпеливая молодая женщина, которая немнож­ко действует вам на нервы. Так что времени на семейную сцену нет... Ну, нет - и все тут... И потом, это так пошло. В семье Диппелей вас разве этому не научили? Крики, сцены, эмоции - это вульгарно. У Диппелей правило - never explain, never complain¹.(Никогда не давать объяснений, никогда не выражать сожалений, слова Б. Дизраэли). Вот в этом есть класс, это совсем другое дело.

- Хлоя, прекрати немедленно! Я плакала. Вы сами-то себя слышите? Слышите, как вы со мной говорите? Я ведь не собака, Пьер. Не ваша собачонка, Пьер, черт вас побери! Я тпустила мужа, не выцарапав ему глаза, просто закрыла тихонько дверь - и вот я здесь, перед вами, с моими дочерьми. Я вроде неплохо держусь. Держусь, понимаете? Понимаете, что означает это сло­во? Разве кто-нибудь слышал от меня вопли отчаяния? Так не давите мне на психику. Вы не хотите, чтобы я ухо­дила... Ох, Пьер... Вынуждена буду не подчиниться вам... Боже, мне так жаль... Как жаль...

Он схватил меня за запястья и сжал изо всех сил. Не давая мне шевельнуться.

- Отпустите! Вы делаете мне больно! Вы все, все ваше семейство делаете мне больно! Отпустите меня, Пьер.

Едва он ослабил объятия, как я уронила голову ему на плечо.

- Все вы делаете мне больно...

Я обливала слезами его шею, забыв, как ему, должно быть, неприятно, ведь он никогда ни к кому не прикасал­ся... Я плакала, время, от времени вспоминая свои спагет­ти: если я не солью воду, есть их будет невозможно. Он все повторял «Ну-ну, ну-ну...» И еще: «Прости меня...» И еще: «Я тоже очень переживаю...» Он не знал, куда де­вать руки.

В конце концов, он все-таки отстранился и стал накры­вать на стол. - За тебя, Хлоя.

Я чокнулась с ним.

- Да, за меня, - повторила я с кривой улыбкой.

- Ты замечательная.

- Да, замечательная. И еще - надежная, храбрая... Что я забыла?

- Забавная.

- Ах да, чуть не забыла, забавная.

- Но несправедливая.

- Несправедливая, ведь так?

- Думаешь, я люблю только себя? - Да.

" Тогда ты не только несправедливая, но и глупая. Я протянула ему бокал.

- Конечно... Выдайте-ка мне еще этого чудесного на­питка.

- Считаешь меня старым дураком?

-Да.

Я покачала головой. Я была не злой, а несчастной.

Он вздохнул.

- Так почему же я старый дурак?

- Потому что никого не любите. Никогда не расслабляе­тесь. Все время в напряжении и словно бы не здесь. Не с нами. Вы не принимаете участия ни в разговорах, ни в шалостях, ни в наших скромных увеселениях. Потому что вам не знакомы нежные чувства, вы вечно молчите, и ваше молчание смахивает на презрение. Потому что...

- Хватит, хватит, довольно, спасибо.

- Простите, но я отвечаю на ваш вопрос. Хотели знать, почему это вы старый дурак, - я и ответила. Хотя я не нахожу вас таким уж старым...

- Как же ты любезна...

- Да чего уж там.

- Я оскалила зубы, изображая нежную улыбку.

- Ладно, но, если я такой, как ты говоришь, зачем при­вез тебя сюда? С чего бы мне тратить на вас столько вре­мени и...

- Вы сами прекрасно знаете с чего...

- Так с чего же?

- Да потому что у вас свое понятие о чести. Не что иное, как кокетство, принятое в любой добропорядочной семье. Я семь лет путаюсь у вас под ногами, но вы впервые проявили ко мне интерес... Я скажу вам, что думаю. Я не на­хожу вас ни доброжелательным, ни милосердным. Я все понимаю. Ваш сын оступился, и вы идете следом за ним – «подчищаете», так сказать, закрываете брешь. Вы попы­таетесь - как можете - заделать трещины. Вы ведь не любите трещины, да, Пьер? Нет, не любите! Просто тер­петь не можете...

Думаю, вы привезли меня сюда, чтобы соблюсти при­личия. Малыш проштрафился - придется, сжав зубы, ус­транять последствия. Сегодня вы окучиваете невестку, как когда-то платили крестьянам, если ваш сопляк въез­жал на мотоцикле в их посевы. Жду, не дождусь момента, когда вы со скорбным видом объявите, что я могу на вас рассчитывать. В финансовом отношении. Вы в затрудне­нии, правда? Такой большой девочке, как я, будет послож­нее возместить убытки, чем хозяину свекольного поля...

Он встал.

- Что ж, пожалуй... Это правда... Ты глупышка. Какое ужасное открытие...

- Ладно, давай сюда тарелку.

Он стоял у меня за спиной.

- Ты сама не знаешь, как сильно ранишь меня своими словами. До крови. Но я не в обиде - все дело в твоем горе...

Он поставил передо мной тарелку с дымящейся едой. - И все-таки есть одна вещь, которую я тебе спустить не могу, одна-единственная... «Что именно?» - Я подняла на него глаза.

- Не упоминай больше свеклу, прошу тебя. В округе ты на десять километров не найдешь ни одного свеколь­ного поля...

Он был очень собой доволен, старый хитрюга.

- Гм, неплохо... Очень даже вкусно. Думаю, вам будет не хватать меня как поварихи, так ведь?

- Да, тут ты права, но во всем остальном, спасибо боль­шое.. Испортила мне аппетит...

- Неужели?

- Точно-точно.

- Как вы меня напугали!

- Но я все-таки попробую эти восхитительные спа­гетти...

Он подцепил вилкой слипшиеся макаронины.

- Э-э-э, как это говорят?.. Al dente¹.( ¹ Здесь: В самый раз (ит.).) Я смеялась.

- Люблю, когда ты смеешься.

Мы долго сидели молча.

- Вы обиделись?

- Нет, скорее растерян...

- Мне очень жаль.

- У меня такое чувство, что я чего-то не понимаю. Огром­ный клубок, который я не в силах распутать...

- Я хотела...

- Помолчи. Дай мне сказать. Я должен немедленно ра­зобраться. Это очень важно. Не знаю, сможешь ли ты понять меня, но хоть выслушай. Я должен потянуть за ниточку, но не знаю, за какую. Не представляю, как и с чего начать. Боже, все так сложно... Потяни я слишком сильно или не за ту нитку, все еще больше запутается. Так запутается, что я ничего больше не смогу сделать и увязну окончательно. Понимаешь, Хлоя, моя жизнь, вся моя жизнь - это клубок, точно сжатый кулак. Вот он я, весь тут, перед тобой, сижу на этой кухне. Мне шестьде­сят пять лет. Я ни на что не гожусь. Я тот старый дурак, которому ты только что так всыпала. Я ничего не понял, я так никогда и не поднялся на седьмой этаж. Я испугал­ся собственной тени и вот к чему пришел. Смерть близ­ка... Нет, прошу тебя, не перебивай... Не сейчас. Позволь мне разжать кулак. Хоть чуть-чуть. Я долила вина в стаканы.

- Начну с самого несправедливого, с самого жестоко­го... С тебя... Он откинулся на спинку кресла.

- Когда я впервые тебя увидел, ты была вся синяя. По­мню, это произвело на меня впечатление. Ты стояла в проеме этой двери... Адриан поддерживал тебя, а ты про­тянула мне скрюченную от холода руку. Ты не могла ни пальцем шевельнуть, ни слова вымолвить, и я пожал твою ладонь в знак приветствия, и на твоем запястье остались белые следы от моих пальцев. Адриан со смехом сказал разволновавшейся Сюзанне: «Я привел вам Штрумпфетку¹!»(Штрумпфы - маленькие синие человечки, герои популярного в 1950-х гг. мультфильма Пейо, говорящие на тарабарском языке.) Потом он отнес тебя наверх и положил в горячен­ную ванну. Сколько ты там пролежала? Не помню, зато помню, как Адриан все повторял и повторял матери: «Спо­койствие, мама, спокойствие! Как только она сварится, мы сядем за стол!» Мы действительно хотели есть - я, во всяком случае. Ты меня знаешь, знаешь, какими бывают оголодавшие старые дураки... Я уже готов был потребо­вать, чтобы подавали ужин без вас, - но тут ты появи­лась, одетая в старый халат Сюзанны, с мокрыми волоса­ми и застенчивой улыбкой на лице.

Зато щеки у тебя были красные-красные, просто пун­цовые...

За едой вы рассказали, что стояли в очереди в киноте­атр, чтобы посмотреть «Воскресенье за городом», но би­летов не хватило, и Адриан, выпендрежник - это семейная черта! - предложил тебе провести воскресенье за городом... и отправиться туда на его мотоцикле. Решать нужно было немедленно - и ты согласилась, потому и за­леденела: под плащом у тебя была легкая маечка. Адри­ан пожирал тебя глазами, что было нелегко - ты почти все время сидела, опустив голову. Когда он говорил о тебе, мы видели ямочки у тебя на щеках, и мы думали, что ты нам улыбаешься... Помню еще, на тебе были надеты ка­кие-то немыслимые кеды...

- Правильно! Желтые «Converse*.

- Ну да, и чего тогда ты критикуешь кроссовки, которые я купил вчера Люси... Кстати, нужно будет ей сказать: «Никого не слушай, милая моя, когда я познакомился с твоей мамой, на ней были желтые кеды с красными шнурками...»

- Вы и шнурки помните?

- Я все помню, Хлоя, все, слышишь меня? И красные шнурки, и книгу, которую ты читала на следующий день, сидя под вишней, пока Адриан возился со своим мотоциклом...

- И что же это была за книга?

- «Мир глазами Гарпа»^[, (¹ Роман Джона Ирвинга) так?

- Все точно.

- Помню, что ты предложила Сюзанне расчистить маленькую лестницу, которая вела в бывший погреб, помню, что она умилялась тому, как старательно ты выпалывала сорняки. «Невестка? Невестка?» - казалось, это слово огненными буквами плясало у нее перед глазами. Я от­вез вас на рынок в Сент-Аман, ты купила несколько кус­ков козьего сыра разных сортов, а потом мы выпили на площади мартини. Ты читала статью - кажется, об Энди Уорхолле, - пока мы с Адрианом поддавали...

- Просто поразительно, как вы все это запоминаете? - Ну... невелика заслуга... Это был один из тех редких случаев, когда мы что-то делали вместе... - С Адрианом? - Да... -Да.

Я встала, чтобы взять сыр.

- Нет-нет, не меняй тарелки, не стоит.

- Обязательно поменяю! Я знаю, что вы ненавидите есть сыр с грязной тарелки.

- Я ненавижу? Неужели? А знаешь, и, правда, терпеть не могу... Еще одна причуда старого дурака, да?

- Ну... вообще-то... да.

Он состроил рожу и протянул мне свою тарелку.

- Вот чертовка. Ямочки.

Я, конечно, помню вашу свадьбу... Ты держала меня под руку и была необычайно хороша. Все время спотыка­лась. Когда мы шли через площадь Сент-Аман, ты шепну­ла мне на ухо: «Вам бы следовало украсть меня, я бы вы­бросила эти проклятые туфли в окно вашей машины, и мы отправились бы есть улиток к Иветте...» От этой шут­ки у меня аж голова закружилась. Я изо всех сил сжал в руке перчатки. На, возьми сыр...

- Бог с ним, с сыром, вы продолжайте...

- Ну что тебе еще рассказать? Помню, однажды мы назначили встречу в кафе - оно находилось на первом этаже в том же здании, что и мой офис, - я должен был забрать какой-то половник, который тебе одолжила Сюзанна. В тот день я, наверное, тебе не понравился ~
торопился, был озабочен... Ушел прежде, чем ты допила чай, задавал вопросы о твоей работе и не слушал отве­тов, в общем... Так вот, в тот же вечер, за ужином, когда Сюзанна спросила меня: «Что нового?», я ни с того ни с сего вдруг сказал: «Хлоя беременна». «Она сама тебе
сказала?» - «Нет. Не уверен, что она в курсе...» Сюзанна пожала плечами, возвела глаза к потолку, но я оказался прав. Прошло несколько недель, и вы сообщили нам радостную новость...

- Как вы догадались?

- Не знаю... Мне показалось, что у тебя изменился цвет лица, да и усталой ты казалась неспроста...

Я долго могу так продолжать. Видишь, ты несправед­лива. Что ты там говорила? Что все это время, все эти годы я никогда тобой не интересовался... О-о-о, Хлоя, надеюсь, тебе стыдно.

Он посмотрел на меня с укором.

- Но ты права - я эгоист. Говорю, что не хочу, чтобы ты уходила, просто потому, что не хочу, чтобы ты уходи­ла. Думаю о себе. Ты мне ближе дочери. Моя собствен­ная дочь никогда не скажет мне, что я старый дурак, про себя подумает, что я дурак, да и только!

Он встал за солонкой.

- Но... Что с тобой?

- Ничего. Ничего со мной.

- Но ты ведь плачешь.

- Нет не плачу. Смотрите - вовсе не плачу.

- Да конечно плачешь! Дать тебе воды?

- Спасибо.

- Ох, Хлоя... Не хочу, чтобы ты плакала. Я чувствую себя несчастным.

- Ну вот! Снова вы о себе! Неисправимый эгоист...

Я хотела перейти на шутливый тон, но из носу текли сопли, и зрелище было жалкое.

Я смеялась. Плакала. Вино меня не веселило.

- Я не должен был говорить тебе все это...

- Как раз должны. Это ведь и мои воспоминания тоже... Нужно привыкать потихоньку. Не знаю, понимаете ли вы, как для меня все это неожиданно... Всего две недели на­зад я была матерью благополучного семейства. Перелис­тывала в метро записную книжку, планировала ужины, подпиливала ногти, думая об отпуске. Раздумывала: «Взять с собой девочек или поехать вдвоем?» Вот какие вопросы меня волновали....

И еще я думала: «Нужно подыскать другую квартиру, наша хороша, но темновата...» Ждала, когда Адриан при­дет в себя, чтобы с ним поговорить, - видела, что он в последнее время не в своей тарелке... Раздражительный, обидчивый, усталый... Я беспокоилась о нем, думала: «Они угробят его на этой безумной работе, какой идиот так составляет расписание?»

Он отвернулся к камину.

- Благополучная жизнь, но не слишком веселая, прав­да?

Я ждала его к ужину. Ждала часами. Часто даже засы­пала... Он, в конце концов, возвращался - понурый, с ви­новатым лицом. Я шла на кухню, потягиваясь. Старалась взбодриться. Он, конечно, не хотел, есть, у него совер­шенно пропал аппетит - на это ему совести хватало. Воз­можно, они успевали перекусить вместе? Вполне...

Как же трудно ему, наверное, было сидеть напротив меня! Какой нелепой я ему казалась с моей привычной веселостью и сериалом о жизни в доме близ сквера Фирмен-Жедон. Думаю, он ужасно мучился... У Люси выпал зуб, мама плохо себя чувствует, польская няня малень­кого Артура встречается с сыном соседки, я сегодня ут­ром закончила, наконец, тот мраморный бюст, Марион постриглась, и это просто ужасно, у тебя усталый вид, отдохни хоть день, дай мне руку, хочешь еще шпината? Бедняга... какая пытка для неверного, но совестливого мужа. Какая пытка... Но я ничего не замечала. Никаких признаков, понимаете? Как можно быть такой слепой? Как? Либо я полная тупица, либо слишком доверчива. Впрочем, это одно и то же...

Я откинулась назад.

- Ах, Пьер... Какая же сволочная штука жизнь...

- Хорошее вино, правда?

- Очень. Жалко только, что не держит обещаний - не гонит хандру...

- Я впервые его пью.

- Я тоже.

- Это как твой розовый куст - я купил бутылку из-за этикетки...

- Ну да. Какая глупость... Бог знает что такое.

- Хлоя, ты ведь еще так молода...

- Нет, я старая, я чувствую себя старой. Я совершенно разбита. Я никому больше не верю. Буду теперь смотреть на жизнь через глазок в двери. Никому не открою боль­ше дверь. Отойдите. Покажите правую руку. Хорошо, теперь левую. Наденьте тапочки. Стойте в дверях. Не двигайтесь.

- Нет, такой женщиной ты никогда не станешь. Не смо­жешь, даже если захочешь. Люди по-прежнему будут вхо­дить в твою жизнь, и уходить из нее, и ты снова будешь страдать, и это очень хорошо. Я за тебя не беспокоюсь.

- Конечно, нет...

- Что конечно?

- Что вы за меня не волнуетесь. Да вы вообще ни за кого не волнуетесь...

- Ты права... Не умею заботиться о других.

- Почему?

- Не знаю. Наверное, потому, что меня никто не инте­ресует... -...никто, кроме Адриана.

- А что Адриан?

- Я думаю о нем.

- Вы за него беспокоитесь?

- Думаю, да... Да. Во всяком случае, за него я тревожусь больше всего.

- Но почему?

- Да потому, что он несчастен.

Я обалдела.

- Вот это да! Да вовсе он не несчастен... Совсем наобо­рот, очень даже счастлив! Сменил помятую жену-зануду на веселую белошвейку. И жизнь его стала куда прият­ней, не сомневайтесь.

Я вытянула руку. Ну-ка, посмотрим, который сейчас час... Без четвер­ти десять. Где наш маленький страдалец? Где же он? Мо­жет, в кино или в театре? Или ужинает где-нибудь? Они, должно быть, уже съели закуску... он щекочет ей ладош­ку и думает о том, что будет потом. Осторожно, офици­ант идет! Она отнимает руку, улыбается ему в ответ. Или они уже в постели? Скорей всего... Если я правильно по­мню, в начале романа часто занимаются любовью...

- Ты цинична.

- Я защищаюсь.

- Что бы ни делал Адриан, он несчастлив.

- Хотите сказать - он несчастлив из-за меня? Я порчу ему все удовольствие? О, неблагодарная...

- Нет, не из-за тебя - из-за себя самого. Из-за этой жизни, в которой ничего не происходит так, как тебе хочет­ся... И все наши усилия просто смехотворны...

- Вы правы, ах он бедняжка!

- Ты меня не слушаешь. - Нет.

- Почему ты меня не слушаешь? Я откусила кусок хлеба.

- Потому что вы как бульдозер - все разрушаете на своем пути. Мое горе... Что вам мое горе? Уже сейчас оно вас обременяет, а скоро начнет раздражать, я уверена. А тут еще и кровные узы... Дурацкое понятие... Вы были неспособны, прижать к груди своих детей, хоть раз сказать им, то вы их любите, но при этом я точно знаю, в любой ситу­ации вы встанете на их защиту. Что бы они ни сказали, то бы ни сделали, они всегда будут правы перед нами, варварами. Перед нами, у которых другие фамилии.

Ваши дети не слишком часто вас радовали, но критико­вать их позволено только вам. Вам одному! Адриан смыл­ся, оставив меня и девочек. Вам это, конечно, не нравит­ся, но я не надеюсь, что вы его обругаете. Хотя бы пара крепких выражений... это ничего бы не изменило, но мне было бы так приятно! Так приятно! Да, знаю, это выгля­дит жалко... Я и сама жалкая. Но всего несколько точ­ных, обидных слов, как вы это умеете... Почему нет? В конце концов, я это заслужила. Я жду приговора пат­риарха, сидящего во главе стола. Все эти годы вы судите всех без разбора. Хороших, плохих, кто достоин вашего уважения и кто нет. Все эти годы я терплю ваши речи, ваше самоуправство, высокомерие, молчание... Всю эту липу. Показуху... Сколько же лет вы нас дурачите, Пьер...

Знаете, я ведь простая душа, мне нужно, чтобы вы ска­зали: «Мой сын - мерзавец, и я прошу у тебя прощения». Мне это необходимо, понимаете?

- Не рассчитывай.

Я взяла наши тарелки. - А я и не рассчитывала.

- Хотите десерт? - Нет.

- Ничего не хотите?

- Значит, все пропало... Я потянул не за ту ниточку. Я больше его не слушала.

- Узел еще больше затянулся, и мы сейчас как никогда далеки друг от друга. Итак, я старый дурак... Чудовище... И что там еще?

Я искала тряпку вытереть стол.

- Так что же еще?!

Я посмотрела ему прямо в глаза.

- Послушайте, Пьер, я много лет прожила с человеком, который ни на что не годился, потому что отец никогда не был ему настоящей опорой. Когда мы познакомились, Ад­риан вообще ни на что не мог решиться, так боялся вас разочаровать. А если он и брался за что-то, то это меня угнетало, потому что делал он это не ради себя, а для вас. Чтобы вас удивить или насолить вам. Спровоцировать или доставить удовольствие. Это было так трогательно. Мне было всего двадцать, и я пожертвовала ради него своей жизнью. Чтобы слушать его и гладить по голове, когда он не выдерживал. Я ни о чем не жалею, тогда я просто не могла поступать иначе. Я просто заболевала из-за того, что такой парень, как Адриан, занимается самоуничижением... Мы ночи напролет пытались разобраться, анализировали обстоятельства. Я тормошила его. Тысячу раз повторяла, что его история совершенно банальна! Мы принимали пра­вильные решения и не следовали

Поиск по сайту: