АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

Я тут подумал. Вчера был отличный день, но спорим, сегодня будет еще лучше? Что скажешь?

Читайте также:
  1. D. гарантия того, что при необходимости можно будет доказать, что автором сообщения является именно заявленный человек
  2. Агрегатный индекс физического объема при исчислении по одним и тем же данным будет... среднему(го) арифметическому(го) индексу (а) физического объема.
  3. Б) Готовьтесь к выступлению. Вы будете чувствовать себя неуверенно, если не будете хорошо знать то, о чём вы собираетесь говорить.
  4. Бой у них ожесточенный, пощады и богу не будет.
  5. Будет ли общ.опасность
  6. Будет ли прекращено действие трудового договора по истечении срока в случае, если одна из сторон не потребовала его прекращения?
  7. БУДУЩЕЕ – НЕСМОТРЯ НА ПРЕДЫДУЩУЮ ГЕКСАГРАММУ, ЧТО-ТО ВСЕ-ТАКИ БУДЕТ НЕ ТАК. НО НЕ ТРАТЬТЕ СЕЙЧАС ВРЕМЯ НА АНАЛИЗ И ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ. ИДИТЕ ПРЕЖНИМ КУРСОМ.
  8. В каких условиях тепловое самочувствие лучше?
  9. В коробке находятся 5 белых, 3 чёрных и 2 красных шара. Найти вероятность того, что первым будет вынут красный шар, вторым белый, а третьим чёрный?
  10. Вам чаще, чем раньше, принимать правильные решения, и с вами будет
  11. Ваша непреходящая ценность будет измеряться преемственностью
  12. Ви будете знаходитись у засушливій місцевості не менш двох діб, з собою є одна фляга з водою, як слід використовувати воду?

Джесси Кирби

О чем знаешь сердцем

Аннотация

Потеряв своего парня Трента, погибшего за год до окончания школы, Куинн обращается к реципиентам его донорских органов в надежде собрать воедино свою разбившуюся на осколки жизнь. Ей отвечают все, кроме одного – того, кто получил его сердце, орган, в котором по убеждению Куинн, заключена суть человека. Быть может, найдя сердце Трента, она наконец-то обретет покой?

Чтобы примириться с воспоминаниями, Куинн предпринимает рискованный шаг и разыскивает девятнадцатилетнего Колтона Томаса, которому и был сделан этот бесценный дар. То, что началось со случайной встречи, постепенно превращается в нечто большее, в обоюдное притяжение. Куинн не хочет поддаваться этому чувству – в особенности потому, что Колтон не знает, как именно они связаны, – но рядом с ним она ощущает себя живой. И как бы сильно ее не влекло к Колтону, каждый удар его сердца напоминает ей о том, что было потеряно в прошлом... и о том, что под угрозой сейчас.

Общение с реципиентами помогает смягчить боль утраты… В целом, обмен мыслями и эмоциями идет на пользу как семьям доноров, так и реципиентам, а также их родственникам и друзьям… дар жизни… Некоторым требуются месяцы и даже годы на то, чтобы решиться написать и/или получить такое письмо. А некоторых вы не увидите никогда.

Центр поддержки семей доноров

Глава 1

Четыреста дней

Четыреста. Я мысленно повторяю это число, снова и снова. Вцепившись в руль, заполняю им внутреннюю пустоту. Я не могу не выделить Четырехсотый день среди прочих. Он заслуживает чего-то особенного. Особого признания. Как Триста шестьдесят пятый день, когда я отнесла цветы его матери, а не к нему на могилу, потому что знала: он хотел бы, чтобы я поступила именно так. Или как день его рождения четыре месяца, три недели и один день спустя. В Сто сорок второй день.

Я провела этот день в одиночестве, потому что не представляла, как вынесу встречу с его матерью и отцом. А еще потому, что крохотная частичка меня втайне надеялась: вдруг, ну вдруг, если я буду одна, то случится чудо, и он вернется, ему исполнится восемнадцать, и все запустится заново с того момента, где прервалось. Мы вместе закончим школу, подадим документы в один и тот же колледж, сходим на выпускной, а после вручения дипломов подбросим наши академические шапочки вверх и, пока они будут падать с неба на землю, поцелуемся в сиянии солнечных лучей.

Когда чуда не произошло, я завернулась в его свитер, который, если то была не игра воображения, все еще хранил его запах. Завернулась туго-туго и загадала желание. Я пожелала, чтобы мне не пришлось проживать все это без него. И мое желание сбылось. Последний школьный год прошел, как в тумане. Я не отправила документы в колледж. Не пошла выбирать платье на выпускной. Я забыла о том, что есть солнечный свет и небо, созданное затем, чтобы под ним целоваться.

Дни тянулись один за другим непрерывной, нескончаемой чередой. Но эта обманчивая бесконечность могла исчезнуть в мгновение ока. Как разбившаяся о берег волна.

Как биение сердца.

У Трента было сердце атлета: сильное, с размеренным сердцебиением на десять ударов медленней моего. Бывало, мы лежали, обнявшись, грудь прижата к груди, а я старалась дышать его дыханию в такт, чтобы обманом успокоить и сердце. Не выходило, ни разу. Даже три года спустя мой пульс разгонялся просто от его присутствия рядом. Но мы нашли нашу собственную синхронность. Его сердце стучало ровно и медленно, а мое заполняло тишину в интервалах.

Четыреста дней. А сколько ударов сердца? Не счесть.

Четыреста дней в мире без Трента и всего несколько мест, где он остался существовать. И до сих пор никакого ответа из одного из них.

Сзади сигналят. Гудок выдергивает меня из мыслей в реальность, отвлекая от нервной тошноты в животе. Водитель в зеркале заднего вида костерит меня, обгоняя – кулак сердито воздет в воздух, рот через стекло выплевывает вопрос: «Какого черта ты делаешь?»

Садясь в машину, я спрашивала себя о том же. Я понятия не имею, что именно делаю, но знаю, что иначе я не могу. Я должна увидеть его – из-за того ощущения, которое подарили мне встречи с другими.

Первой из реципиентов с родными Трента связалась Нора Уолкер. Мы знали, что и реципиентам, и семьям доноров можно в любой момент найти друг друга через трансплантационного координатора, и все же ее письмо стало для нас полной неожиданностью. Мама Трента позвонила мне на следующий день после того, как оно пришло, и попросила прийти. Мы сели вместе в светлой гостиной, в доме, где было столько воспоминаний, включая самое первое – о том, как я в пятый раз бежала мимо него и надеялась, что сегодня меня заметят.

 

Услышав, что меня пытаются догнать, я перехожу на шаг. Его голос, тогда еще незнакомый, с трудом втискивает между вдохами и выдохами слова.

– Эй!

Вдох.

– Постой!

Выдох.

Нам было по четырнадцать. До этого момента мы были чужими. До этих двух слов.

И вот, когда я сидела с матерью Трента на том самом диване, где мы с ним обычно смотрели кино, лопая один попкорн на двоих, случилось так, что слова одной незнакомой женщины вытянули меня из темноты одиночества, где я существовала уже очень давно. После ее письма, написанного дрожащей рукой на хорошей бумаге, я воспряла. Оно было простеньким. С глубокими соболезнованиями. С глубокой признательностью за то, что Трент подарил ей жизнь.

Вечером, вернувшись домой, я написала Норе ответ, свое личное спасибо за то светлое чувство, пережитое, пока я читала ее письмо. На следующий день я написала еще одному реципиенту, потом второму, третьему – всем пятерым. Анонимные послания анонимам, которых я хотела узнать. Когда я отправила письма координатору, во мне поселилась робкая надежда, что они ответят. Что они заметят меня – как он.

 

Я оглядываюсь через плечо. Да, это он. Улыбается, в руке подсолнух со стеблем выше меня; корни подметают асфальт.

– Я Трент, – говорит. – Переехал недавно в дом вниз по дороге. Ты живешь где-то рядом, да? Я всю неделю смотрю по утрам, как ты бегаешь. Ты быстрая.

Я покусываю нижнюю губу, шагая с ним рядом. Мысленно улыбаюсь. Еле удерживаю в себе признание, что стала сбрасывать скорость на подходе к его дому с того самого дня, как он вышел из притормозившего на обочине грузовичка.

– А я Куинн.

Выдох.

Я оживала, пока писала те письма. В них я рассказывала о Тренте и о том, что он дарил мне, пока был жив. Ощущение, что все на свете мне по плечу. Счастье. Любовь. Эти письма – анонимная рука, протянутая в пустоту за помощью, за ответом – стали для меня способом почтить его память и дали надежду на большее.

 

Мне смешно: он так и не отдышался и вдобавок, кажется, напрочь забыл о гиганте-подсолнухе, который болтался в его кулаке.

– Ой. – Он замечает, куда направлен мой взгляд. – Это тебе вообще-то. Я… – Рука нервно лохматит волосы. – Я сорвал его вон там, у забора.

Он со смешком протягивает мне подсолнух. Мне хочется слушать звучание его смеха еще и еще.

– Спасибо, – отвечаю я. И беру у него цветок. Его первый подарок.

 

Мне ответили четверо из тех, кого он одарил.

После двухсот восьмидесяти двух дней обмена многочисленными письмами, заполнения форм и предварительных консультаций мы с мамой Трента приехали в офис Центра поддержки семей доноров. Сели и стали ждать. Когда они придут, и мы встретимся с ними лицом к лицу.

Нора первой дотянулась до нас словами, и она же первая протянула нам руку. Я сотни раз представляла себе нашу встречу и все-таки оказалась совсем не готова к тому, что почувствую, когда возьму ее за руку, посмотрю в глаза и пойму, что в ней есть частичка Трента. Частичка, которая спасла ей жизнь и подарила возможность быть матерью кудрявой малышки, которая выглядывала из-за ее ног, и женой мужчины, который стоял и плакал с ней рядом.

Когда она с глубоким вдохом приложила мою руку к своей груди, чтобы я почувствовала, как легкие Трента, расширяясь, наполняются воздухом, мое сердце наполнилось вместе ними.

Так прошли встречи и с остальными. С Люком Палмером, парнем на семь лет меня старше, который сыграл для нас на гитаре и который смог это сделать, потому что Трент отдал ему свою почку. С Джоном Уильямсоном, тихим мужчиной за пятьдесят, который писал удивительно красивые, поэтичные письма о том, как изменилась его жизнь после трансплантации печени, но который с трудом подбирал слова, разговаривая с нами в тесной приемной. С Ингрид Стоун, женщиной с бледно-голубыми глазами, так не похожими на карие глаза Трента, но которая благодаря ему смогла вновь увидеть окружающий мир и запечатлеть его яркими красками на холсте.

Говорят, время лечит любые раны, но встреча с этими людьми – с этой импровизированной семьей незнакомцев, которых объединил один человек – исцелила во мне больше, что все прошедшие до этого дни.

Именно по этой причине я стала искать его. Единственного не ответившего реципиента. Именно она заставила меня сопоставлять даты новостей с больничными записями, пока он не нашелся настолько легко, что я не сразу смогла в это поверить. И именно поэтому на людях я делала вид, будто понимаю причину его молчания. Как объяснила мне женщина в Центре, некоторые не желают встреч. Таков уж их выбор.

Я вела себя так, словно не думала о нем дни напролет и не ломала голову над причиной его поступка. Словно смирилась. Но наедине с собой, в бесконечные часы перед рассветом, я всегда возвращалась к истине. Я не смирилась. И вряд ли смирюсь, пока не выясню, почему.

Я не знаю, как отнесся бы к этому Трент. Что он сказал бы, появись у него такая возможность. Но прошло уже четыреста дней. Я надеюсь, он бы понял меня. Его сердце так долго принадлежало мне, мне одной. Я должна узнать, где оно сейчас.

 

Сердце имеет доводы, которых не знает разум.

Блез Паскаль

Глава 2

Дорога узкая, даже если захочу развернуться – негде. Сразу за краем – крутой обрыв и дубы на склоне холма, затянутого высокой, по-летнему золотистой травой. Неизменная на протяжении миль дорога с каждым витком приближает меня к побережью, где он прожил все свои девятнадцать лет. В тридцати шести милях от нас.

Когда деревья наконец расступаются, впереди открывается бескрайняя синева океана на окраине его городка. Мои руки начинают дрожать. Так сильно, что приходится притормозить около смотровой площадки, где тонко вьется туман, цепляясь за край обрыва, тая под утренним солнцем, заливающим светом водную гладь. Я заглушаю двигатель, но остаюсь внутри. Опускаю стекла, дышу. Глубоко и размеренно, пытаясь успокоить свою совесть.

Я уже бывала в Шелтер Ков, и не раз. Весной, летом, я проезжала мимо этого места, чтобы устремиться дальше, к маленькому приморскому городку. Но сегодня все воспринималось иначе. Не было головокружительного предвкушения, которое распирало меня, пока мы с моей сестрой Райан ехали следом за мамой и папой; в багажнике – пляжные полотенца и надувные матрасы, холодильник трещит от вкусной, но не самой здоровой еды, которую нам никогда не разрешали есть дома. Не было волнующего до дрожи ощущения свободы, как в день, когда Трент получил права, и мы катались до позднего вечера, чувствуя себя взрослыми и влюбленными. Сегодня я ощущаю одно: мрачную решимость и порожденное ею нервное напряжение.

Пока я смотрю на воду, меня посещает внезапная мысль. А вдруг я уже видела Колтона Томаса раньше, в один из визитов сюда? Вдруг мы с Трентом сталкивались с ним на улице, но прошли мимо, обратив на него не больше внимания, чем на любого другого незнакомого человека? Совершенно не подозревая о том, что однажды он станет связующим звеном между нами. Раньше. До несчастного случая, до писем, до встреч, до бессонных ночей, когда я до утра терзалась вопросом, почему Колтон Томас не написал мне ответ.

Шелтер Ков – городок маленький. Настолько, что мы почти наверняка пересекались друг с другом. Но, опять же, может, и нет, ведь он проводил лето за летом не так, как все остальные. Я изучила подробнейшие отчеты в блоге его сестры – он-то и привел меня к Колтону, – который она завела, как только его внесли в лист ожидания трансплантации. Там я узнала, что проблемы с сердцем начались у него в четырнадцать лет. В семнадцать его внесли в лист ожидания, и он умер бы, если б не дождался звонка в первый день своих восемнадцати лет. В последний день семнадцати лет Трента.

Я отталкиваю эту мысль и то тяжелое чувство, которое она влечет за собой. Делаю новый глубокий вдох и напоминаю себе быть осторожной. Я уже нарушила столько писаных и неписаных правил, столько протоколов, предназначенных для того, чтобы защитить как реципиентов, так и семьи доноров от лишней информации. От излишних ожиданий.

Но когда я нашла Колтона и прочла в интернете его историю, в моей голове появились новые правила, новые обещания. Это их я твержу мысленно снова и снова, это они завели меня сегодня так далеко и заставили опять вырулить на дорогу: я вряд ли пойму нежелание Колтона Томаса идти на контакт, но отнесусь к нему с уважением. Я просто хочу увидеть его. В реальности. Может, тогда я пойму. Или, по крайней мере, смирюсь.

Я не стану вмешиваться в его жизнь. Даже не подойду, даже голоса его не услышу. Он даже не заподозрит о том, что я есть.

Я паркуюсь напротив пункта проката Good Clean Fun, но выходить не спешу. Рассматриваю его, впитывая детали, словно они могут поведать мне о Колтоне больше, чем все записи в блоге его сестры. Прокат ровно такой, как на фотографиях. За окном видны каяки и доски для серфинга, аккуратно уложенные на стеллажи, яркие всплески красного и желтого в серой утренней мгле; дальше ровными рядами висят гидрокостюмы и спасательные жилеты в ожидании сегодняшних любителей приключений. Ничего неожиданного. И все же странно смотреть через дорогу и знать, что я не раз здесь ходила, но никогда не обращала на это место внимания. Сегодня оно кажется мне знакомым. Сегодня оно содержит в себе много больше снаряжения, разложенного на стойках.

Прокат еще не открылся. На улице пусто, но вдали, где пирс врезается в неспокойные волны серого океана, я вижу несколько местных, для которых день уже начался. По обе стороны заросших ракушками опор мелькают похожие на точки силуэты серферов. У перил рыбак насаживает на крючок наживку. По кромке воды идут бодрым шагом две пожилые женщины в спортивных костюмах, болтая и энергично размахивая локтями. А на парковке около пирса стоят, прислонившись к ограждению, трое парней в бордшортах и шлепках, наблюдающие за волнами с картонными стаканчиками горячего кофе в руках.

Я принимаю решение тоже выпить кофе. Может, если зажму чашку в руках, они наконец-то перестанут дрожать? Мне надо чем-то занять себя, а не сидеть напротив проката и ждать, чувствуя, как с каждой секундой уходит моя решимость.

Через несколько дверей на моей стороне улицы висит многообещающая вывеска: «Секретное место». Бросив на закрытый прокат еще один быстрый взгляд, я выхожу из машины и ступаю на тротуар, стараясь выглядеть спокойной и расслабленной, как местные люди.

Воздух на улице густой от утреннего тумана и соленого запаха океанской воды. Хотя день обещает быть жарким, прохлада еще не ушла, и, пока я иду до кафе, мои руки успевают покрыться гусиной кожей. Открываю дверь. Меня сразу обволакивает запахом кофе и шелестом акустической гитары, доносящимся из маленькой колонки под потолком. Мои плечи чуть расслабляются. Я почти готова поверить в то, что смогу просто выпить кофе и, прогулявшись по пляжу, уехать, так и не зайдя за черту. Нет. Неправда. Я не смогу. Слишком много с ним теперь связано.

…Я вздрагиваю, услышав откуда-то со стороны стойки голос.

– Доброе! Я сейчас. – Голос теплый. Легкий, словно улыбка.

– Окей, – отвечаю и сама слышу, насколько иначе звучит мой собственный голос – скованно, напряженно. Словно я разучилась общаться с живыми людьми. Пытаюсь придумать, что бы еще добавить в ответ – не выходит. Тогда я делаю шаг назад и оглядываюсь. В кафе уютно. Глубокий бирюзовый цвет стен оттеняют черно-белые фотографии. Потолок сплошь закрыт старыми досками для серфинга, висящими на веревочных петлях. Еще одна доска стоит у стены рядом со стойкой – край отбит, на поверхности от руки выведено меню.

Я совсем не голодна и все же читаю меню, по привычке выискивая буррито. Любимый завтрак Трента, особенно после утренней тренировки по плаванию. Если он заканчивал рано, и у нас оставалось время до школы, мы уходили на наше собственное секретное место: на скамейку под рестораном, обращенным лицом на залив. Иногда мы болтали – о его следующих соревнованиях или о наших планах на неделю. Но больше всего мне нравилось просто слушать плеск волн о скалу и сидеть с ним рядом в уютном молчании, какое бывает только тогда, если чувствуешь человека сердцем.

Из кухни, вытирая руки полотенцем, выходит светловолосый парень с ярко-голубыми глазами.

– Прости, что заставил ждать. – На его загорелом лице сверкает белозубая улыбка. – Помощь куда-то запропастилась. Знать бы, куда. – Он кивает на доску, на которой мелом написан прогноз погоды для серферов: «Свелл 2 метра, ветер от берега… все на пляж!»

Когда он бросает взгляд на океан за окном, я понимаю, что он и не думал сердиться.

Ничего не отвечаю. Притворяюсь, что изучаю меню. Молчание становится немного неловким.

— Ладно. – Он хлопает в ладоши. — Что будем заказывать?

Мне ничего не хочется, но отступать поздно. Я ведь уже зашла. К тому же парень он, вроде, славный.

– Мокко, — говорю не слишком уверенно.

– И все?

Киваю.

– Угу.

– Точно ничего больше не хочешь?

– Точно. То есть, спасибо… больше ничего. – Мои глаза смотрят в пол, но я чувствую на себе его взгляд.

– Окей, – отвечает он, помолчав. Его тон становится мягче. – Одну минуту, сейчас принесу. – Он показывает на пустые столики, их пять или шесть. – Выбирай, все свободно.

Я забиваюсь в самый дальний угол, отворачиваю лицо к окну. Солнце уже разогнало утреннюю серость, и вода под его лучами заиграла, заискрилась, стала насыщенно-яркой.

– Держи.

Передо мной появляется большая чашка с дымящимся мокко и тарелка, на которой лежит огромных размеров кекс.

– От заведения, – поясняет парень, когда я поднимаю лицо. – Банановый, с кусочками шоколада. На вкус чистое счастье. А то сегодня утром, похоже, тебе его чуть-чуть не хватает.

В его улыбке я различаю знакомую осторожность. Именно так – со смесью жалости и сочувствия – улыбаются мне теперь знакомые люди, и я начинаю гадать, что же навело его на мысль, что я несчастна. Моя поза? Выражение лица? Интонация в голосе? Я так давно в этом состоянии, что не угадать.

– Спасибо. – Я делаю попытку улыбнуться, чтобы убедить и себя, и его, что я в норме.

– Видишь, уже подействовало. – Он усмехается. – Я, кстати, Крис. Зови, если что, ладно?

Я киваю.

– Спасибо.

Крис уходит обратно на кухню, а я, обняв ладонями горячую чашку, откидываюсь на стуле назад. Потихоньку успокаиваюсь. Прокат каяков никуда не делся, по-прежнему виден через окно, но с безопасного расстояния я могу смотреть на него без ощущения, что поступила плохо, приехав сюда. На тротуар выходит какой-то серфер. Я успеваю увидеть зеленые глаза, загорелую кожу, а потом быстро опускаю взгляд вниз, в пенку своего мокко. Потому что он потрясающий. И вслед за шоком оттого, что я это отметила, приходит чувство вины.

Через мгновение дверь распахивается, и серфер, даже не взглянув в мою сторону, направляется прямиком ко стойке и быстро, раз пять, бьет по звонку.

– Эй! Есть тут кто, или все на воде?

Крис выходит из кухни, на лице улыбка – видимо, парень ему знаком.

– О-о, вы только посмотрите, кто почтил нас своим присутствием. – Они пожимают друг другу руки и обнимаются через стойку в свойственной парням небрежной манере. – Здорово, брат, рад видеть. Уже серфил?

– Только что оттуда. Встретил рассвет на волне, – отвечает зеленоглазый. – Было классно… но скажи, почему я не видел на пляже тебя? – Он берет чашку и наливает себе кофе.

– Кому-то нужно работать, – отвечает Крис, прихлебывая из своей.

– У кого-то неправильные приоритеты, – невозмутимо парирует тот.

Крис вздыхает.

– Бывает.

– Ладно, ладно, я все понимаю, – примирительно говорит ему друг, осторожно дуя поверх чашки. – Ну как отсюда уйти. Вдруг пропустишь что интересное.

– Чувак, это было жестоко. – Крис улыбается. – Еще чем-нибудь мудрым поделишься?

– Не. Но свелл, вроде, продержится до утра. Завтра на рассвете, ты как?

Крис склоняет голову набок – пересматривает свои приоритеты.

– Соглашайся, – с улыбкой подначивает его друг. – Жизнь слишком коротка. Что тебе мешает, в конце-то концов?

– Ладно, – сдается Крис. – Ты прав. В полшестого. Перехватишь чего-нибудь?

Крошечная частичка меня надеется, что он ответит «да» и останется, и, поймав себя на этом, я понимаю, насколько внимательно прислушиваюсь к их разговору. К нему. Смешавшись, я подношу чашку к губам, скорее затем, чтобы отгородиться ею, чем сделать глоток, и заставляю себя перевести взгляд на улицу за окном.

– Не, пора открывать прокат. Ждем семью из восьмерых человек за каяками. Я обещал сестре все для них приготовить.

Его слова, произнесенные будничным тоном – прокат, каяки, сестра, – обрушиваются на меня градом молниеносных стрел. Внутри все переворачивается при мысли о том, что парень в нескольких шагах от меня это, возможно, он. Я делаю резкий вдох и давлюсь кофе. Кашляю, на меня оборачиваются, я тянусь за стаканом воды, но нечаянно задеваю кружку, и она с грохотом падает на пол. Брызги кофе разлетаются во все стороны.

Пока я соскакиваю со стула, серфер делает шаг ко мне, а Крис бросает ему из-за стойки тряпку.

– Колт, лови.

Мое сердце выпрыгивает из груди. Вытесняет весь имеющийся в помещении воздух, и мне становится нечем дышать.

Колт.

Колтон Томас.

 

Ученые выявили отдельные нейроны, «загорающиеся» при узнавании. Таким образом, когда мозг реципиента анализирует черты лица человека, который имел существенное значение для пожертвовавшего орган донора, этот орган [возможно] способен возвращать мощный эмоциональный отклик, сигнализирующий об узнавании личности. Подобный обмен информацией происходит за миллисекунды, и реципиент [может даже поверить], что [он] с этим человеком знаком.

«Клеточная память трансплантированных органов»

Глава 3

Колтон Томас уже рядом, хмурит озабоченно темные брови, в одной руке тряпка, другая тянется через лужу пролитого кофе ко мне.

– Ты в порядке?

Еще кашляя, я киваю, хотя все далеко не в порядке.

– Иди сюда. Давай помогу.

Он касается моего локтя, и я сразу же напрягаюсь.

– Прости. – Он быстро снимает руку. – Ты… точно в порядке?

Он здесь. Стоит прямо напротив с тряпкой в руках. Спрашивает, все ли со мной в порядке. Этого не должно было произойти. Все должно было сложиться иначе…

Я отворачиваюсь. Кашляю в последний раз, потом прочищаю горло и делаю судорожный вдох. Успокойся, успокойся.

– Прошу прощения, – умудряюсь вымолвить через силу. – Извините. Просто я…

– Все нормально, – произносит он так, словно приглашает меня посмеяться. Оглядывается через плечо на Криса, который, кажется, занят тем, что наливает мне новую чашку.

– Уже несу! – кричит Крис.

– Видишь? – спрашивает Колтон Томас. – Все хорошо. – Показывает на соседний стул. – Садись. Я все уберу.

Я не двигаюсь и ничего не отвечаю.

Присев на корточки, он начинает собирать тряпкой пролитый кофе, но вдруг поднимает ко мне лицо и улыбается. И я испытываю шок – настолько его нынешняя улыбка не похожа на те подобия улыбок с фотографий, снятых его сестрой. Насколько он сам не похож на себя. Абсолютно другой человек. Я бы вряд ли узнала его, даже увидев, как он собственноручно открывает прокат.

На тех фотографиях Колтон был болен. Бледная кожа, темные круги под глазами, отекшее лицо, тонкие руки. Вымученная улыбка. Парень, стоящий передо мной на коленях, совсем не такой – он полон жизни, он здоров и у него…

Я хочу отвести взгляд, но не могу. Когда он так на меня смотрит.

Его рука зависает над липким пятном на полу, словно он внезапно забыл, что делал. Медленно, не сводя с меня взгляда, он поднимается, пока мы не оказываемся лицом к лицу, и я погружаюсь в глубокую зелень его глаз.

Когда он, наконец, заговаривает, его голос звучит негромко, почти неуверенно.

– Ты… у тебя… чем я…

Недосказанные вопросы приковывают меня к месту, плавая в пространстве меж нами. А потом на меня обрушивается паника.

Когда я осознаю, что наделала – в опасной близости от чего оказалась, – прозрение толкает меня мимо него с такой силой, что я врезаюсь в него плечом, и выносит меня за дверь, не давая ему сказать что-то еще. Не давая взгляду между нами задержаться хотя бы еще на секунду.

Я не оглядываюсь. Торопливо шагаю к машине, подгоняемая тем очевидным фактом, что мне не стоило приезжать, что я должна сейчас же уехать. Потому что к уверенности в том, что я сделала нечто ужасно неправильное, примешивается отчаянное желание узнать его ближе, этого парня с зелеными глазами, загорелой кожей и умением улыбаться так, словно он давно со мною знаком. Который оказался так не похож на Колтона Томаса, которого я ожидала увидеть.

Сзади хлопает дверь. Услышав шаги, я чуть не срываюсь на бег.

– Эй! – зовет меня голос. – Постой! – Его голос.

Те самые два слова.

Они будят во мне желание остановиться, обернуться и взглянуть на него еще раз. Но я пересиливаю себя. Ускоряю шаг. Прочь отсюда. Это была ошибка, ошибка, ошибка. Кое-как нашарив в кармане ключ, я лихорадочно жму на кнопку, снимая блокировку замков. Сойдя с тротуара, сразу тянусь к дверце. Шаги за спиной приближаются, они совсем рядом.

– Эй, – повторяет он. – Вот, ты забыла.

Я замираю, вцепившись в ручку.

С бешено бьющимся сердцем медленно оборачиваюсь и вижу его.

Он с усилием сглатывает. Протягивает мне мою сумочку.

– Держи.

Я беру сумочку.

– Спасибо.

Мы стоим друг напротив друга и тяжело дышим. Ищем слова. Он находит их первым.

– Ты… точно в порядке? Просто кажется, что… ну вдруг нет?

Ко мне приходят внезапные слезы, и я трясу головой.

– Прости. – Он делает шаг назад. – Это не мое дело. Просто я… – Снова всматривается в мое лицо, в глаза.

Это больше, чем просто ошибка. Я распахиваю дверцу и, нырнув в салон, трясущейся рукой захлопываю ее за собой. Я должна срочно уехать. Вожусь с ключами, нужного нет, они все одинаковые, чувствую, что он на меня смотрит, я должна уехать немедленно, я вообще не должна была приезжать! Вот ключ, я втыкаю его в замок зажигания и кручу. Подняв голову, успеваю увидеть, как он с ошарашенным видом отступает с дороги на тротуар, потом переключаю передачу, выворачиваю руль и жму на педаль. Со всей силы.

Внезапный удар. Скрежет металла, оглушительный звон стекла. Мой подбородок впечатывается в руль, гудок взвизгивает, и в наступившей потом тишине до меня доходит, что я только что сделала. Я зажмуриваюсь, смутно надеясь на то, что ничего этого на самом деле нет. Что все происходящее, каким бы отчетливым и реалистичным оно ни казалось, мне снится, как снился Трент, пока я не проснулась и не поняла, что я одна, а его нет.

Я медленно открываю глаза. Боюсь шевельнуться, но на автомате сдаю назад. И дверца с моей стороны распахивается.

Колтон Томас никуда не ушел. Он здесь, смотрит на меня с тревогой и чем-то еще, чем-то неясным, в глазах. Наклонившись через меня, выключает двигатель.

– Ты как, цела? – В его голосе беспокойство.

Губы саднит, но я киваю. Сдерживая слезы, прячусь от его глаз. Чувствую привкус крови во рту.

– Ты поранилась.

Он приподнимает руку, словно хочет убрать с моего лица волосы или вытереть кровь на губе, но не делает ни того, ни другого. Просто смотрит на меня, не отводя глаз.

– Пожалуйста, – произносит он после долгой паузы, – позволь мне помочь.

 

Сердце [как выяснили ученые] – это не просто насос, но крайне умный орган со своей нервной системой, способностью принимать решения и связью с мозгом. Сердце «общается» с мозгом, влияя на наши реакции и восприятие окружающего мира.

Др. Мими Гварнери «Говорит сердце. Кардиолог раскрывает тайны языка исцеления»

Глава 4

 

Оценивая ущерб, Колтон стоит между моей машиной и синим автобусом «фольксваген», в который я врезалась.

– Все не так уж и плохо, – говорит он, присев на корточки между двумя бамперами. – В том смысле, что весь удар ты приняла на себя. – Он бросает взгляд на скомканную салфетку, которую я прижимаю к нижней губе. – Нам надо отвезти тебя к врачу, наложить швы.

Я пытаюсь не обращать внимания на это «нам». Желание уехать становится еще сильнее, чем раньше, но увы, я только что немыслимо все усложнила.

– Куда я сейчас поеду, – говорю. – Я стукнула чью-то машину. Мне надо, наверное, сообщить об этом. Или хотя бы позвонить в страховую. И моим родителям. О боже. – Когда я уезжала утром, родители уже ушли на работу. Вернувшись на ланч, они наверняка начнут волноваться, если впервые за несколько недель после того, как я окончила школу, не застанут меня дома.

Колтон встает.

– Всем этим можно заняться потом. Сперва тебе нужно позаботиться о себе. Напиши записку, оставь номер телефона. Люди здесь дружелюбные, хозяин поймет. К тому же там совершеннейшая ерунда – пара царапин.

Я хочу возразить, но губа кровоточит, и меня уже подташнивает от влажного и липкого тепла салфетки, которую я к ней прижимаю.

– Правда?

– Правда. – Колтон оглядывается через плечо. – Погоди минуту. Я сейчас.

Он разворачивается и легко перебегает улицу, направляясь к прокату, возле которого топчется небольшая толпа – видимо, та самая семья, о которой он говорил в кафе. Взрослые поглядывают на часы и озираются по сторонам, пока двое подростков стоят, прислонившись к окну и уткнувшись в свои телефоны, а пара детей помладше, гоняясь друг за дружкой, носится между стойками для каяков. Я должна срочно уехать. Надо по-быстрому написать записку и убраться отсюда, пока все не зашло слишком далеко.

Я резко наклоняюсь за сумочкой. Внезапное движение вызывает новую волну боли, ко рту подкатывает тошнота, и мне приходится сделать глубокий вдох, прежде чем начать рыться в сумочке в поисках ручки и чего-нибудь, на чем можно писать.

Скосив глаза, я наблюдаю за тем, как Колтон переговаривается с клиентами. С извиняющимся видом он показывает в мою сторону – очевидно объясняя, что только что произошло. Те кивают, и тогда он достает телефон и делает быстрый звонок, после чего пожимает всем руки и идет назад. Я притворяюсь, что полностью увлечена сочинением записки, и потому не поднимаю глаз, когда слева останавливаются его ноги.

– Давай я отвезу тебя в больницу, – произносит он.

Я записываю в верхней части листка свое имя и номер телефона.

– Спасибо, правда, но я сама.

– Не знаю, – говорит он с сомнением. – Ты уверена, что это хорошая идея?

– Вполне. Я в порядке и…

– Так. – Он забирает у меня записку. Мельком просматривает. – Я положу это на машину, а ты пока пересядешь. А потом я тебя отвезу.

Я не шевелюсь, потому что понимаю: идея ужасная, а еще потому, что у меня немного кружится голова.

Колтон садится на корточки и заглядывает мне в лицо.

– Послушай. Тебе нужно наложить швы, я только что отпросился с работы и в таком состоянии я тебя за руль не пущу.

Не дожидаясь ответа, он уходит к автобусу, приподнимает дворник на лобовом стекле и кладет под него записку. Я все еще придумываю оправдание для отказа, а он уже снова рядом, стоит со стороны водительского сиденья, на котором я как сидела, так и сижу.

Я поднимаю взгляд. Смотрю на него так долго, что за это время можно перебрать все причины, подтверждающие, что этот шаг станет ошибкой.

– Можно? – спрашивает он. И нечто, таящееся в глубине его глаз, вынуждает меня сказать «да».

Поначалу, пока он ведет машину по главной улице, мы молчим. Городок, такой сонный утром, теперь ожил. Тротуары заполнили люди в легкой одежде и шлепках, идущие к океану с пляжными сумками на плечах. Каждые несколько секунд я чувствую на себе его взгляд, и мне стоит немалых усилий не оборачиваться. Наконец он погружается в свои мысли, и тогда краешком глаза я осмеливаюсь на него посмотреть. Украдкой я изучаю его. Синие бордшорты, белая футболка, шлепанцы. Никакого медицинского браслета. Все это сбивает с толку. Как будто на нем должен был оказаться какой-то внешний отличительный знак.

Ему вполне комфортно за рулем моей машины, я пытаюсь не замечать этого, но не могу. Никто, кроме меня, не водил ее с тех пор, как Трента не стало. Кажется, если закрыть глаза, то я увижу его на водительском месте, одна рука лежит на руле, вторая у меня на коленке, услышу, как он громко поет, нарочно путая слова, чтобы меня рассмешить. Вплетая мое имя в каждую песню.

Но музыки нет, а машину ведет Колтон Томас. Я тону в чувстве вины и, пока мы едем, пытаюсь сочинить новый набор правил, чтобы справиться с ситуацией, которую сама же и создала. Я не стану задавать ему никаких вопросов и отвечать постараюсь как можно меньше. Я не скажу ни откуда приехала, ни что делаю в Шелтер Ков, ни кто я такая. Наверное, даже имени своего не скажу, потому что…

– Ну что, Куинн, – говорит он, не уводя взгляда с дороги. – Начнем заново?

Услышав свое имя, я вскидываю глаза. Потом вспоминаю о записке, которую только что написала.

– Я Колтон, – представляется он.

– Я знаю, – брякаю, не подумав.

– Да? – В его голосе проскальзывает нотка непонятного разочарования.

Я киваю. Сглатываю, мечтая исчезнуть.

– Да, – отвечаю чересчур быстро. – Ты… твой друг в кафе назвал тебя так.

Кошусь на него, проверяя, поверил он мне или нет, потом понимаю, что никаких причин не верить у него нет. Он понятия не имеет, что я о нем знаю. На меня накатывает волна тошноты – а может, раскаяния, не разобрать. Я должна сейчас же сказать ему правду. Наверняка он будет настолько шокирован, что развернется, довезет меня до проката, выйдет, и на этом все между нами закончится. Я уеду, и наши пути никогда больше не пересекутся. Захлопну дверь, которую не стоило открывать. Я открываю рот, но слова сталкиваются в горле.

– Значит, ты слушала? – спрашивает Колтон с тенью улыбки. – Даже имя мое разобрала?

Уставившись в лобовое стекло, я говорю правду.

– Да.

– И ты не местная?

– Нет.

– Приехала на каникулы?

Качаю головой.

– На один день. – Не уточняю, откуда.

– Одна? – В его вопросе надежда.

– Да.

Мы останавливаемся на светофоре. Он замолкает, а я прокручиваю это слово у себя в голове. Одна. Уже очень долго. Четыреста дней. Со дня смерти Трента я была одна и одинока. Но сейчас, в эту секунду, мне вдруг открывается, что чувство одиночества куда-то ушло.

Я много раз представляла себе Колтона Томаса. Гадала, что почувствую, когда увижу человека, получившего такую важную, такую живую часть Трента. Когда взгляну издалека на его грудь, зная, чье сердце бьется внутри. Мама Трента рассказывала, что в момент, когда пришло известие о пересадке, рядом с ней была его бабушка. Против трансплантации всех прочих органов она не возражала, но вот сердце… Сердце по ее мнению являлось сутью человека, и она считала, что оно должно быть погребено вместе с ним. Я надеялась, что наконец-таки исцелюсь, когда увижу еще одного, последнего, человека, который выжил благодаря Тренту. Но я и помыслить не могла, что при виде него каким-то образом мгновенно перестану чувствовать себя такой одинокой.

– Что ж, старт неплохой, – говорит Колтон, словно подслушав мои мысли.

– Для чего?

– Начать все заново, – отвечает он просто.

 

Греки верили, что человеческая душа обитает в сердце. В традиционной китайской медицине сердце тоже считалось вместилищем духа. В раннехристианском вероучении говорится о сердце как о внутренней книге, где записана жизнь человека, все его эмоции и воспоминания – идея, уходящая корнями еще глубже в прошлое, в египетскую культуру. Ни одна другая часть человеческого тела не упоминается в поэзии так часто, как сердце – в качестве символа любви и души.

Др. Мими Гварнери «Говорит сердце. Кардиолог раскрывает тайны языка исцеления»

Глава 5

 

Мы оба напрягаемся, когда перед нами с шорохом раздвигаются двери приемного отделения, и, стоит нам шагнуть внутрь, как я возвращаюсь в реальность. Вернее, попадаю в реальность Колтона, ведь раньше он, судя по записям в блоге его сестры, не вылезал из больниц. Подбор медикаментов, бесконечные обследования, плановые и экстренные – страшно представить, сколько раз он и его семья проходили через эти самые двери, не зная, что впереди. Я думаю об этом, пока мы идем к стойке регистратуры, и у меня возникает желание взять его за руку.

За стойкой сидит полная женщина в униформе мятно-зеленого цвета, печатает что-то на компьютере. Нам приходится какое-то время постоять, прежде чем она поднимает голову и без особого интереса оглядывает мое лицо. Ненадолго задержавшись взглядом на окровавленной салфетке, которой я промакиваю губу, она выкладывает на стойку бланк, подталкивает его ко мне, после чего снова уводит глаза в монитор.

– Присаживайтесь и заполняйте. В самое ближайшее время к вам подойдут, – говорит она мне, не глядя.

Так монотонно, словно произносила эту фразу миллион раз. Мне становится интересно, кто же должен войти в эти двери, чтобы она сменила тон. Гадать приходится недолго.

– Спасибо, – отвечаю я, медсестра опять поднимает голову, но на сей раз замечает Колтона и восполняет недостаток радушности с лихвой.

Колтон! Прости, мой хороший, я тебя не увидела! – Ее буквально выносит из-за стойки, и она сразу берет его под руку. – Как ты? Все нормально? Вызвать доктора Уайлда?

– Нет, нет, у меня все хорошо, – говорит он. – Даже прекрасно. Это моей подруге нужна помощь. Она здорово разбила себе губу. Думаю, не помешает наложить швы.

Медсестра с видимым облегчением прикладывает ладонь к груди.

– Ох, вот и славно. – Она переводит взгляд на меня и сконфуженно поясняет: – Прости, я не имела в виду тебя, просто Колтон…

– Одно время частенько сюда заходил, – вмешивается он. – Извини, с моей стороны было невежливо вас не представить. – Он натянуто мне улыбается и делает жест в сторону медсестры.

– Куинн, это Мэри. Мэри, это моя подруга Куинн.

Прежде чем перевести взгляд на меня, Мэри заглядывает ему в глаза. Всего на мгновение, достаточно долгое для того, чтобы что-то передать ему – какое-то мнение или вопрос. И когда она вновь обращает внимание на меня, я невольно расправляю плечи.

– Что ж, Куинн, всегда приятно познакомиться с друзьями Колтона. – Она протягивает мне свою маленькую, но крепкую ладонь, и я ее принимаю.

– Мне тоже приятно.

– И давно вы знакомы друг с другом? – Она не отпускает мою руку, все трясет ее.

Я оглядываюсь на Колтона.

– Недавно. Только что познакомились, – отвечает он, коротко улыбнувшись.

Я просто киваю, и, пока Мэри держит мою руку в ладонях, между нами троими туго натягивается ощущение, что мы – я или он – должны предоставить ей более подробный ответ.

Колтон откашливается, потом жестом показывает на бланк у меня в руке.

– Ну что, пойдем присядем куда-нибудь и заполним твою форму?

– Да, да, идите садитесь. – Мэри наконец-то меня отпускает. – Как только заполнишь, отведем тебя в смотровую. – Она по-доброму улыбается мне, и у меня возникает ощущение, что я получила от нее нечто похожее на одобрение – которого я не заслуживаю.

– Спасибо, – повторяю. Мы поворачиваемся было к сиденьям, но голос Мэри заставляет нас оглянуться.

– Колтон, милый, – произносит она, глядя на него повлажневшим взглядом, – ты так хорошо выглядишь, просто замечательно. – Она качает головой, и ее глаза наполняются слезами. – Неужели прошло уже больше года… Даже не верится. Как же радостно видеть тебя таким… – Мэри делает шаг вперед, и Колтон, не успев опомниться, оказывается в ее крепких объятьях.

Он колеблется, но всего секунду, а потом тоже обнимает ее, неуклюже и нежно.

– Я тоже рад вас видеть.

Смотреть на них после того, как он так откровенно уклонялся от этой темы, – все равно, что подглядывать, и я, отвернувшись, осматриваю помещение в поисках места. Кроме нас в приемной всего трое человек: парень, развалившийся на синем пластиковом стуле, и пожилые супруги, тихо сидящие бок о бок и читающие одну газету – каждый свою половину. Рука мужчины лежит на колене женщины, и этот жест, явно привычный для них обоих, настолько знаком мне, что я замираю на месте. Я не могу вспомнить, когда Трент в последний раз касался меня вот так. Но я помню, что всегда, когда он так делал, его пальцы постукивали по моей коленке, словно лежать без движения было для них невозможно.

Голос Колтона возвращает меня в настоящее.

– Эй. Ты извини за все это.

Он садится рядом со мной, выдыхает резко, и я отвожу взгляд от супругов.

– Все нормально. Она была милой – стала, когда увидела тебя. – Он пытается улыбнуться, но я чувствую в его улыбке напряжение. – Ладно, – прибавляю, чтобы разрядить обстановку, – а тебя тут, похоже, все любят.

Это не вопрос, но пространство для ответа, если он захочет мне его дать.

Колтон не отвечает. Еще раз с кивком натянуто мне улыбается и, откинувшись на спинку стула, складывает руки на груди. И словно отдаляется от меня на миллион миль, и я опять остаюсь одна. Я ищу слова, что-то, чтобы сменить тему и, быть может, рассмешить его, но ничего не выходит – я ведь, по сути, его не знаю.

И поэтому ничего не говорю. Берусь за ручку на короткой цепочке и начинаю заполнять бланк. Это даже хорошо, что между нами возникла дистанция. Пусть так и остается. В тишине я пишу, пока Колтон сидит рядом – вид рассеянный, нога постукивает по полу, пальцы барабанят по подлокотнику стула. Мы опять в отдельных вселенных, как было до того, как они столкнулись после моего приезда сюда.

– Меня вовсе необязательно ждать, – говорю я, закончив. – То есть, ты иди, если хочешь. Со мной все будет нормально. Ты и так много для меня сделал. Правда.

Где бы он ни был, мои слова выдергивают его оттуда.

– Что? Нет. Зачем мне куда-то идти? – Поменяв позу, он поворачивается ко мне, его лицо смягчается. – Извини. Просто я не люблю больницы, вот и все. Проторчал в них чересчур много времени.

Он делает паузу, точно понимает, что надо дать мне возможность спросить, почему. Я чувствую, насколько он этого не хочет. Мне и самой меньше всего хочется сейчас задавать этот вопрос, и потому я молчу. Вопросы – опасная территория для нас обоих, и, похоже, каким-то образом мы оба это осознаем.

И все же Колтон дает объяснение.

– Склонность к несчастным случаем, – говорит он и прибавляет с улыбкой: – Как у тебя.

Я представляю, как вся цепочка событий – разлитый кофе, мой побег из кафе, столкновение с чужой машиной – выглядела с его стороны.

– Я жутко там опозорилась, да?

– Нет. – Колтон крутит головой, пытаясь сохранить серьезность. – Нисколько. – Он пожимает плечами, и улыбка-таки прорывается. – Ерунда. Никто же не видел.

Ты видел. И это был настоящий кошмар.

Теперь он тоже смеется.

– Нет, просто ты казалась…

– Чокнутой. Я казалась совершенно чокнутой. Извини. Мне ужасно неловко.

– Не чокнутой, – поправляет меня он. – Немного опасной, может. – Снова улыбается. – Но это ничего. Я, бывало, позорился перед людьми куда хуже.

Он переводит взгляд на свои колени, его улыбка начинает немного дрожать.

– Как-то раз, в восьмом классе, я вырубился прямо на уроке. Перепугал всех до чертиков, когда, пока падал, грохнулся затылком об стол. В итоге пришлось наложить двенадцать швов, а потом разгуливать лысым, как Франкенштейн. – Он снова смеется, но смех быстро гаснет.

Мгновение мы сидим в тишине, и тут оно бьет меня в грудь. Я помню эту историю. Его сестра писала об этом – как поначалу никто не понимал, что с ним творится. И как потом, буквально в один день, все стало гораздо хуже.

– В общем, – говорит он, поворачивая лицо ко мне, – ты выступила куда более впечатляюще.

– Как сказать. – В попытке отвлечься от того, насколько близко мы с ним сидим, я опускаю голову и начинаю изучать форму своих коленок, но глаза сами собой возвращаются на его лицо. – Спасибо, что привез меня сюда. Большинство людей на твоем месте все это точно бы отпугнуло.

– Я не большинство. – Колтон пожимает плечом. – И, как я уже сказал, я был впечатлен. – Кашлянув, он бросает взгляд в сторону регистратуры. – Ну что, иди, отнеси это Мэри. А я останусь здесь и никуда не уйду.

Как только я отдаю Мэри бланк, появляется другая медсестра в мятно-зеленой униформе и с буйной копной курчавых ярко-рыжих волос, которая уводит меня вниз по коридору в смотровую. Я сажусь на застеленную тонкой бумагой кушетку и опускаю руку, которую, кажется, продержала у губы целую вечность. Кровь уже не идет, и это, наверное, хорошо, но теперь я чувствую себя уязвимой и начинаю нервничать.

Медсестра внимательно рассматривает мою губу, потом берет мое лицо в ладони и осторожно поворачивает его к свету.

– Значит, ты новая подруга Колтона? – спрашивает она между делом. В ее интонации, как и у Мэри, сквозит интерес. Скрытая забота.

– М-м… да. – Я не знаю, какой ответ будет считаться правильным, и есть ли такой вообще. Открываю рот, чтобы объяснить, но движение тревожит ранку, и я, так и не заговорив, морщусь.

Она наклоняет мою голову так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.

– Он очень милый паренек. Мы здесь все его очень любим. – Поднявшись, она отходит к столику и возвращается с марлевым тампоном и пузырьком ржаво-коричневого раствора. – Приляг на кушетку, лапочка.

Я подчиняюсь, и она, смочив тампон, начинает осторожно промакивать кожу вокруг пореза.

– Он, знаешь ли, настоящий боец. Вынес все, что выпало на его долю, с редкой стойкостью и достоинством.

Я киваю, будто соглашаясь, а она, оттолкнувшись ногой, откатывается на стуле к мусорному ведру, жмет на педаль, чтобы открыть крышку, и выбрасывает туда использованную марлю. Потом возвращается и, смочив раствором новый тампон, снова берется за мою губу, только теперь обрабатывает ее совсем рядом с порезом. Я вздрагиваю.

– Прости. Место нежное, знаю. – Она продолжает промакивать края пореза. – Хорошо, ранка маленькая. Хватит пары-тройки швов. Сейчас починим тебя и отпустим.

– Окей. – Я снова киваю, стараюсь сохранять спокойствие, но внутри потихоньку растет паника. Мне никогда не накладывали швы. Я никогда ничего себе не ломала, максимум, что мне приходилось до сих пор испытать – это укол. Внезапно меня начинает подтрясывать, и я слабею, представив, как мою губу протыкает игла.

Медсестра, видимо, замечает, что мне страшно – накрывает мою ладонь своей и крепко ее сжимает.

– Не волнуйся, лапочка. Мы все обезболим, и ты ничего не почувствуешь. Ранка на самом краешке, шрам будет почти незаметен, если вообще останется. – Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, и она тоже их видит. – Хочешь, я приведу его? Колтона. Иногда помогает, если кто-то есть рядом, а он парень бывалый… во всем этом.

Совершенно неожиданно мне отчаянно хочется согласиться, даже невзирая на тот факт, что Колтон для меня почти такой же чужой человек, как она. Но вспомнив, как неуютно ему было в приемной, я качаю головой и лгу – кажется, за сегодня уже в сотый раз.

– Нет, спасибо. Все нормально.

– Точно?

Я делаю глубокий вдох и киваю на выдохе.

– Тогда ладно. – Она встает и, стянув перчатки, выворачивает их и складывает одну в другую. – Сейчас кто-нибудь придет тебя подготовить, потом тебя заштопают и проводят назад.

– Спасибо.

– Да не за что. – Потрепав меня по руке, она снова улыбается. – Ты только пообещай мне одну вещь.

Я приподнимаюсь на локтях.

– Какую?

Я жду, что меня попросят быть храброй или более осторожной, но ни того, ни другого не дожидаюсь. Глядя мне в глаза добрым, но настойчивым взглядом, медсестра говорит:

– Как его… подруга, обещай мне быть поосторожнее с его сердцем. Оно сильное, но и хрупкое тоже. – На секунду она плотно сжимает губы. – Просто не расстраивай его, хорошо?

В моем горле поднимается ком, и я закусываю изнанку щеки.

– Хорошо. Обещаю, – кое-как умудряюсь сказать. Еле слышно. В моем тоне испуг, но она, кажется, не замечает. А может, думает, что я по-прежнему нервничаю из-за швов. Она понятия не имеет, насколько неосторожна я уже была с ним, или о том, что я знаю сердце Колтона лучше него самого.

Она кивает, словно мы заключили некое соглашение, и задергивает занавеску, а я ложусь на спину и смотрю на дырочки в панелях потолка. И почти сразу они начинают расплываться. Я думаю о Колтоне, о том, как долго он болел. Как ждал нового сердца, не зная, когда получит его, но зная, что будет, если этого не произойдет. Зная, что он умрет, так и не успев пожить по-настоящему.

После смерти Трента я думала, что худшим была ее внезапность. Я не знала, что наш поцелуй, наши слова друг другу, наши прикосновения в тот день были последними. Несколько первых месяцев я жила под тяжестью сожалений, перебирая в памяти тысячи вещей, которые я сделала бы иначе, если бы знала, что делаю их в последний раз.

Но теперь, вспомнив, как переменилось настроение Колтона, когда мы зашли в больницу, я понимаю: знать, что тебя ждет впереди, много хуже.

На секунду я почти понимаю его нежелание контактировать с семьей Трента. Или со мной, после того, как я написала письмо. Возможно, на его месте я поступила бы так же. Возможно, захотела бы забыть кусок прошлой жизни, чтобы начать жизнь новую, которую уже и не мечтала прожить.

Внезапно мне начинает казаться, что приехав и разыскав его, я совершила ужасно эгоистичный поступок, а на краю сознания начинает маячить крошечный неудобный вопрос, который я до сих пор боялась себе задавать. Что, если я была с собой не вполне честной? Я оправдывала себя тем, что увидеть его мне необходимо затем, чтобы наконец-то смириться, завершить круг, сказать последнее «прощай», но что, если на самом деле я рвалась к последней частичке Трента? Той, что значила для меня больше всего остального, потому что неосознанно я надеялась, что там, в его сердце, его сущность еще жива.

Вот почему, вернувшись через час в приемную, я заставляю себя не обращать внимания на тепло его улыбки и на вызванное ею легкое трепетное чувство в груди. Вот почему, когда Колтон, не говоря ни слова, встает и, глядя на мою губу, приподнимает руку, словно вот-вот протянет ее и коснется моего лица, я быстро отхожу от него на максимально возможное расстояние. И вот почему, когда мы останавливаемся у проката его родителей, я не заглушаю двигатель и не осмеливаюсь поднять на него взгляд. Сижу и упорно смотрю на руль.

– Ну, вот мы и вернулись туда, откуда все началось, – говорит он, и его слова зависают в воздухе между нами – утренней вспышкой, началом, которого не должно было быть. И сделать сейчас я могу только одно: положить этому конец.

– Извини, что отняла у тебя целый день, – говорю ему. – Спасибо тебе. За все. – Мой голос звучит натянуто, холодно. Колтон ничего не отвечает, но я чувствую, как его глаза ищут мои, и усилием воли заставляю себя не поднимать взгляд. – Мне нужно ехать, – говорю как можно тверже. – Меня слишком долго нет, родители скоро начнут волноваться, к тому же я… – Не смотри на него, не смотри, не

– Может, перекусим где-нибудь? – спрашивает он. – А потом поедешь.

Я смотрю на него. И в ту же секунду жалею об этом – столько в его улыбке ожидания и надежды.

– Я… нет. Спасибо, но мне правда пора.

– О. – Дрогнув, улыбка гаснет. – Окей.

– Окей, – отзываюсь эхом.

Мы оба не двигаемся. Оба молчим. А потом заговариваем – одновременно.

– Тогда в другой раз?

– Было приятно познакомиться.

Он откидывается назад.

– Насколько я понимаю, это значит «нет».

– Да. То есть, нет. Я не могу… не стоит.

Я даже не пытаюсь ничего объяснять, потому что знаю: так будет только хуже. На Колтона больно смотреть. У него такое лицо, словно я только что разбила ему сердце. Но на самом деле я делаю то, о чем просила меня медсестра – пытаюсь его уберечь, положив конец этому чувству прежде, чем оно получит шанс расцвести.

 

Печальные воспоминания врезаются в психику пациента глубже всего, но зачастую пациент подавляет их – прячет сердечные раны, которые не хочет [полностью] раскрывать.

Др. Мими Гварнери «Говорит сердце. Кардиолог раскрывает тайны языка исцеления»

Глава 6

 

Сворачивая на подъездную дорожку, я дезориентирована, потому что не помню дорогу домой. Копаюсь в памяти в поисках какого-нибудь подтверждения, но думать получается только о лице Колтона в момент, когда он наклонился к пассажирскому окну и в последний раз со мной попрощался. О том, как он выглядел в зеркале заднего вида, стоя посреди пустой улицы с поднятой вверх рукой и глядя мне вслед. Всю дорогу до дома я бессчетное количество раз прокручивала в голове, как он появился в кафе, каким был его взгляд, когда он смотрел на меня. Как звучал его голос, когда он со мной прощался – словно не мог поверить, что я все-таки уезжаю.

Ноющая боль в губе – единственное, что не дает мне воспринимать этот день как сон. И вот я вернулась. Вернулась домой, где меня, волнуясь и переживая, наверняка заждалась мама. Которая рассердится, узнав о том, что произошло. Я притормаживаю и, набираясь храбрости перед встречей с ней, слушаю, как в вечерней тиши затихает мотор.

– Где ты была? – спрашивает мама, выходя из-за угла в прихожую, как только я захожу. – Ты знаешь, сколько раз я тебе сегодня звонила?

Не знаю. Я отвыкла проверять телефон, а то и включать его.

Я аккуратно прикрываю за собой дверь и кладу сумочку на столик у входа.

– Знаю, прости.

При виде моей распухшей губы и швов ее глаза округляются. Мама спешит ко мне, пара шагов – и она уже рядом, ее ладони лежат на моих щеках, поворачивая мою голову к свету так же, как делала днем медсестра. И через секунду ее тон из сердитого становится озабоченным.

– Боже мой, Куинн, что случилось?

В ее голосе столько тревоги, что на глазах у меня моментально появляются слезы.

– Ничего, просто я… – Я делаю глубокий вдох, пытаясь удержать голос ровным, но ее взгляд окончательно выбивает меня из равновесия, и я, сломавшись, начинаю рыдать. – Я врезалась в машину, налетела лицом на руль и…

– Ты попала в аварию? – Она отодвигает меня, взяв за плечи, и оглядывает с головы до пят, проверяя, не повредила ли я что-то еще. – Бога ради, ты почему мне не позвонила? Кто-нибудь еще пострадал?

– Нет, больше никто. Машина стояла на парковке, внутри никого не было, поэтому я оставила записку и…

– Где это произошло?

Секунду я мнусь, не желая объяснять, зачем поехала в Шелтер Ков. Но способа утаить правду нет – об автобусе, в который я врезалась, и о больнице придется рассказать точно.

– В Шелтер Ков, – отвечаю. Беспомощно пожимаю плечами. Плачу.

Мамины брови сходятся на переносице.

– Что ты там делала? Почему не предупредила хотя бы запиской? Почему ты не отвечала на мои звонки? Куинн, нельзя вот так исчезать.

Решительно невозможно ответить на эти вопросы честно. После несчастного случая с Трентом мои родители как могли поддерживали меня. Они были со мной очень, очень терпеливы. Даже одобрили мою идею встретиться с реципиентами, хоть я и видела, что она им не по душе. Думаю, они – как и я сама – надеялись, что это поможет мне исцелиться. Они давали мне время. Дарили любовь. Всегда были рядом. Понимали, когда мне требуется одиночество, а когда необходимо поговорить. И никогда на меня не давили. Но я знаю, за их безграничным терпением таилась не только надежда на то, что я оправлюсь, но и тревога, что этого не произойдет. Признаться маме, что я отправилась в Шелтер Ков искать сердце Трента и его реципиента, я никак не могу. И не признаю́сь.

– Прости, – говорю я. – Надо было сказать, куда еду. Просто… просто мне нужно было вырваться куда-нибудь на один день, я села за руль, поехала и в итоге очутилась на пляже.

Я делаю паузу и чувствую себя просто ужасно, глядя на то, как мама обдумывает мое объяснение. Я ведь знаю, что подразумевает моя интонация. Что сегодня один из «тех» дней, когда до боли отчетливо становится ясно: я не оправилась. Как несколько недель назад, в Триста шестьдесят пятый день после гибели Трента, когда, вернувшись от его родителей, я закрылась в своей комнате на три дня.

– Прости, пожалуйста, – повторяю и вновь ударяюсь в слезы. Искренние слезы, потому что мне искренне стыдно – за то, что я заставила ее волноваться, за то, что воспользовалась своей скорбью как отговоркой, за то, что поехала сегодня туда. Мне стыдно за все.

Ее глаза долго всматриваются в мое лицо, и в конце концов мама испускает глубокий вздох.

– Ты звонила в страховую? А в полицию?

Качаю головой и по маминому очередному вздоху и натянутому кивку понимаю, что у ее сочувствия есть пределы.

– Давай-ка ты поднимешься наверх и приведешь себя в порядок, а после ужина мы со всем разберемся.

Я благодарно обвиваю ее руками.

– Мам, извини меня.

Она без колебаний обнимает меня в ответ.

– Я все понимаю. Но, Куинн, ты должна быть со мной честной. Если у тебя выдался непростой день, и тебе нужно куда-то уехать, чтобы побыть одной, поделись со мной. Дай мне знать. Просто будь со мной честной. Ни о чем больше я не прошу.

– Хорошо, – говорю я, уткнувшись в ее плечо, и мысленно обещаю себе выполнить ее просьбу.

После душа и ужина, который я размазывала по тарелке вместо того, чтобы есть, я совершенно честно признаюсь ей, что за день осталась без сил и хочу одного: лечь спать. После жаркого дня в моей комнате слишком тихо и душно. Открыв окно нараспашку, я вдыхаю прохладный воздух и принесенные им ароматы холмов. Снаружи тишина, только стрекочут сверчки, а в вышине, в сумеречном небе мерцают первые звезды.

Я иду к комоду, немного побаиваясь увидеть свое отражение. В ванной я старалась на себя не смотреть, но здесь, одна в своей комнате, не смогу удержаться. Становлюсь напротив комода, и мой взгляд, устремившись в зеркало, сразу падает на еще опухшую губу, где на бледной коже резко выделяются крошечные черные швы. Доказательство того, что сегодняшний день не был сном. Что я нашла Колтона Томаса и, несмотря на все установленные для себя правила, с ним познакомилась. Разговаривала. Провела с ним какое-то время. Я подвожу кончики пальцев к трем своим швам и на секунду задумываюсь, сколько их пришлось наложить, чтобы зашить в его груди сердце Трента. И эта мысль по слишком многим причинам заставляет меня оцепенеть.

Мой взгляд скользит по фотографиям, которыми сплошь утыкана рама. Дурацкие групповые снимки с вечеринок, фотографии из поездок с нашими общими друзьями. Со всеми теми людьми, которых я оттолкнула, пытаясь удержаться за память о нем. Мне хватило немного времени, чтобы понять: пусть они тоже его любили, но их жизни, в отличие от моей, с его смертью не остановились. Просто замедлились ненадолго, пока они скорбели о друге, чтобы после мало-помалу войти в былой жизненный ритм. Начать делать новые фотографии. Строить планы на будущее.

В горле возникает комок, и мой взгляд падает на мое любимое фото, снятое прошлой весной на одном из его соревнований по плаванию. Сияет солнце, на заднем плане – яркий прямоугольник бассейна. Трент стоит за моей спиной. Сильные, загорелые руки обнимают меня за плечи, подбородок уткнулся мне в шею. Он улыбается в камеру, а я, прислонившись к его груди, смеюсь. Уже не помню, над чем – наверное, он что-то такое сказал или сделал. Как бы я ни цеплялась за воспоминания, я начинаю забывать, что чувствовала, когда он вот так меня обнимал, и как это чувство затмевало весь окружающий мир.

Я веду пальцем по стеклу рамки и касаюсь засушенного подсолнуха, что лежит рядом с ней. Самый первый его подарок, сделанный в самый первый день нашего знакомства. Придя домой, я подрезала стебель и поставила цветок в вазу, и через неделю, которую мы провели, ежедневно встречаясь, гуляя между нашими домами и болтая, его лепестки начали увядать. Тогда я по примеру мамы подвесила подсолнух цветком вниз и оставила его так, пока он не стал сухим, потому что знала, этот цветок – наше начало. И сохранила его как напоминание о том, что я оказалась права.

Лепестки давно поблекли, выцвели от солнца и времени. Стали настолько хрупкими, что начали крошиться и опадать. Подсолнух уже почти не похож на цветок. Но я не выбрасываю его. Не могу – боюсь, сколько всего забудется, если так поступить.

Я забираюсь в кровать, но зная, что не засну, даже не пытаюсь закрыть глаза. Лежу и смотрю на знакомый сучок на потолочной балке, отчаянно желая вернуться в то время, когда мы были вместе, а он был жив. Или чтобы он очутился сейчас со мной, хоть на секунду, и напомнил, что я ощущала с ним рядом, пока и это воспоминание не ушло.

 

Амплитуда электрического тока, вырабатываемого при работе сердца, в шестьдесят раз превышает показатели головного мозга. Кроме того сердце излучает энергетическое поле – в пять тысяч раз сильнее, чем мозг, причем измерить его возможно на расстоянии более трех метров от тела.

Др. Мими Гварнери «Говорит сердце. Кардиолог раскрывает тайны языка исцеления»

Данные [исследования под заголовком «Электричество прикосновения»] показывают: когда люди соприкасаются или находятся в непосредственной близости друг от друга, происходит передача производимой сердцем электромагнитной энергии.

Институт Математики Сердца

Глава 7

 

Я просыпаюсь так медленно, что буквально чувствую, как по слоям ускользает мой сон, и всеми силами пытаюсь его удержать, потому что знаю: как только я открою глаза, Трент исчезнет, и я останусь одна. Опять.

В четыреста первый раз.

В доме тихо. Никого нет, понимаю я. Потом вспоминаю, что сегодня суббота, а значит, родители, скорее всего, отправились на свою традиционную прогулку до кофейни с заходом на фермерский рынок на обратном пути, чтобы по возвращении домой провести, следуя маминому нововведению, день без телефонов и почты – работая во дворе, занимаясь готовкой или вместе читая.


Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.087 сек.)