АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

ПРОБЛЕМЫ РОДИТЕЛЕЙ

Читайте также:
  1. http://ru.wikipedia.org/wiki/Философия - ВикпедиЯ Свободная энциклопедия (тексты, биографии философов, проблемы)
  2. I. Основные характеристики и проблемы философской методологии.
  3. III. ПРОБЛЕМЫ ПРОДУЦИРОВАНИЯ И ПОНИМАНИЯ РЕЧИ
  4. III. ПРОБЛЕМЫ ПРОДУЦИРОВАНИЯ И ПОНИМАНИЯ РЕЧИ
  5. IV. ПРОБЛЕМЫ ДВУЯЗЫЧИЯ
  6. V1: Глобальные проблемы окружающей среды
  7. XV. ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ЧЕЛОВЕКА
  8. А) Брахманистическое понимание проблемы противоположностей
  9. Актуализация проблемы управления персоналом
  10. Актуализация проблемы управления человеческими ресурсами
  11. Актуальные проблемы улучшения качества на современном этапе
  12. Алиментные обязательства родителей и детей.

Любовь и ненависть

Ребенок приобретает совесть в результате усилий матери, отца, учи­теля, священника, — в общем, своего окружения. Несчастливость — результат конфликта между совестью и человеческой природой ребен­ка, или, говоря языком Фрейда, между его сверх-Я и Оно.

Совесть способна одержать столь полную победу, что мальчик ста­нет монахом, полностью отказавшимся от мира и плоти. В большин­стве случаев наблюдается компромисс, отчасти выраженный поговоркой «служить дьяволу по будням и богу по воскресеньям».

Любовь и ненависть на самом деле не полярны друг другу, настоя­щая противоположность любви — безразличие. Ненависть — это лю­бовь, превращенная в свою противоположность препятствиями на ее пути. Ненависть всегда содержит элемент страха. Мы видим это на примере ребенка, который ненавидит младшего брата, — ненависть старшего вызвана страхом потерять любовь матери, а также боязнью собственных мстительных мыслей.

Когда Энеи, строптивая шведская девочка 14 лет, приехала в Сам­мерхилл, она начала с того, что пнула меня, чтобы разозлить. Я был для нее не слишком удачной заменой отца, которого девочка ненави­дела и боялась. Энеи никогда не разрешалось посидеть у отца на коле­нях, он вообще никак не показывал дочери своей любви. Ее чувство к отцу превратилось в ненависть из-за того, что он никак не откликался на ее любовь. В Саммерхилле она неожиданно нашла нового отца, ко­торый не был с ней строг и не вызывал страха. Вот тогда вся ее нена­висть и выплеснулась. То, что на следующий день она держалась по отношению ко мне чрезвычайно мило и нежно, доказывает: ее нена­висть была просто извращенной любовью.

Для того чтобы вполне осознать смысл выходки Энеи, нужно преж­де всего знать и понимать историю ее извращенного отношения к сек­су. Она пришла к нам из женской школы, где ученицы грязно обсуждали секс по темным углам. Ненависть к отцу содержала многое от той ненависти, которая сформировалась в ней из-за подавления в сексуальных вопросах. Ненависть к матери, которая часто наказывала Энеи, была не менее сильной.

Мало кто из родителей понимает, что, наказывая ребенка, они пре­вращают его любовь к себе в ненависть. Ненависть в ребенке разгля­деть очень трудно. Матери, замечающие, что дети после того, как их отшлепают, становятся нежными, не осознают, что вызванная этим шлепаньем ненависть была тут же подавлена. Но подавленные чувства не умирают, они всего лишь спят.

Есть маленькая книжка Маркуса, которая называется «Нравоуче­ния для юных детей». Я часто провожу эксперименты, читая детям стихи из нее. Вот одно из стихотворений:

Видит Томми — дом его горит,

Видит — мать охвачена огнем,

Кирпичом отец его убит, —

И от смеха чуть не лопнул Том.

Этот стишок нравится детям больше всех остальных. Некоторые дети смеются очень громко, когда слушают, как его читают. Громко смеются даже те дети, которые любят своих родителей. Смех вызван тем, что подавленная ненависть к родителям, вскормленная шлепка­ми, замечаниями, наказаниями, присутствует у всех.

Обычно такого рода ненависть находит выход в фантазиях, которые на первый взгляд не имеют отношения к родителям. Одному из млад­ших учеников, мальчику, который очень любил своего отца, нрави­лось воображать, что он стреляет в льва. Когда я попросил ребенка описать льва, то быстро обнаружилось, что у зверя было нечто общее с отцом.

Однажды утром я по одному приглашал к себе учеников и рассказы­вал им историю о моей смерти. Все лица прояснялись, когда дело до­ходило до похорон. В тот день в группе царило особое веселье. Рассказы об убийстве великанов всегда весьма популярны у детей, по­тому что великан очень похож на папу.

Нет ничего чрезмерно потрясающего в том, что ребенок ненавидит родителей. Эта ненависть всегда берет начало из того времени, когда ребенок был абсолютным эгоистом. Маленький ребенок ищет любви и могущества. Всякое сердитое слово, каждый шлепок, любая неспра­ведливость — лишение любви и могущества. Каждое неодобрительное слово, сказанное матерью, означает для ребенка: «Мама меня не лю­бит». Любое «Не трогай это!» из уст отца означает: «Он стоит у меня на пути. Если бы только я был такого же роста, как он!»

Да, в ребенке есть ненависть к родителям, но она далеко не так страшна, как страшна ненависть родителей к ребенку. Придирки, вспышки ярости, шлепки и нотации родителей — все это проявления ненависти. У ребенка, чьи мама и папа не любят друг друга, очень мало шансов для нормального развития, потому что такие родители имеют обыкновение вымещать на ребенке свое несчастье.

Когда ребенок не находит любви, он ищет вместо нее ненависть.

«Мама не обращает на меня внимания. Она меня не любит. Она любит мою младшую сестру. Я заставлю ее заметить меня. Заставлю!» И он крушит мебель. Все проблемы, связанные с поведением детей, в осно­ве своей возникают из-за недостатка любви. Все наказания и нравст­венные поучения только увеличивают ненависть, они никогда не решают проблем.

Другая ситуация, чреватая ненавистью, — родители, считающие, что ребенок принадлежит им душой и телом. В таком случае ребенок ненавидит свои оковы и в то же время желает их. Этот конфликт ино­гда проявляется в жестокости. Ненависть к властной матери подавля­ется, но, поскольку чувство всегда должно найти себе выход, ребенок пинает кошку или бьет сестру, поскольку это легче, чем бунтовать против матери.

Стало общим местом говорить, что мы ненавидим в других то, что ненавидим в себе. Банально это или нет, но такова правда. Ненави­стью, приобретенной в младенчестве, мы награждаем потом собствен­ных детей, несмотря на все усилия передать им только свою любовь.

Говорят, что если вы не умеете ненавидеть, то не умеете и любить. Возможно. Я нахожу, что ненавидеть трудно. И я никогда не был спо­собен проявлять персональную любовь к кому-то из детей и, уж ко­нечно, не испытывал к ним сентиментальной любви. Понятие сентиментальный определить трудно, я вижу в сентиментальности приписывание гусю свойств лебедя.

Когда я занимался Робертом, поджигателем и вором с характером потенциального убийцы, я, естественно, перевел на себя всю его не­нависть и всю любовь к отцу. Однажды после разговора со мной он выскочил на улицу и раздавил каблуком большую улитку. Роберт рас­сказал мне об этом, я попросил его описать улитку и услышал: «Длин­ное, отвратительное, скользкое животное».

Я протянул ему лист бумаги и попросил написать слово «улитка». Он написал. «А теперь посмотри на то, что ты написал», — сказал я. Он посмотрел и расхохотался. Потом взял карандаш и написал ниже: «Правильно будет Нилл, а не улитка»[59].

«Ты ведь не понимал, что длинное, отвратительное, скользкое су­щество, которое тебе так хотелось раздавить, — это я», — заметил я с улыбкой.

С этого момента мальчик стал абсолютно безопасен. Ему было по­лезно осознать, что он ненавидит меня. Но предположим, я бы пус­тился в какие-нибудь рассуждения типа: «Конечно, это я был улиткой, но на самом деле ты ненавидишь не меня. Ты ненавидишь ту часть са­мого себя, которую я собой выражаю. Это ты — то самое скользкое су­щество, которое надо убить. Ты убивал это свойство в самом себе» — и т. д. Это была бы, на мой взгляд, опасная психиатрия. Дело Роберта— играть в шарики и пускать змеев. Все, что я, любой учитель или врач призваны сделать, — освободить его от конфликтов, которые мешают ему пускать змеев.

Всякий родитель, ожидающий от ребенка благодарности, ничего не понимает в его природе. В моем опыте было очень много таких случа­ев, когда на меня обижались ученики, которых я содержал в Саммер­хилле бесплатно или за значительно сниженную плату. Они проявляли больше ненависти ко мне, чем 20 нормально платящих уче­ников, вместе взятых. Шоу писал: «Мы не можем принести себя в жертву другим, не начав при этом ненавидеть тех, ради кого мы при­несли себя в жертву».

Это правда. И обратное — тоже правда: мы не можем принести себя в жертву другим без того, чтобы нас не возненавидели те, ради кого мы пожертвовали собой. Тот, кто отдает с легким сердцем, не ищет благо­дарности; родители, ожидающие благодарности от своих детей, всегда обречены на разочарование.

Коротко говоря, любой ребенок чувствует, что наказание выражает ненависть к нему, и это, безусловно, так и есть. И каждое наказание за­ставляет самого ребенка ненавидеть все больше и больше. Поскребите того твердолобого упрямца, который утверждает, что верит в телесные наказания, и вы обязательно обнаружите в нем ненавистника. Нена­висть вскармливается ненавистью, а любовь — любовью: эту истину пе­реоценить нельзя, с какой бы силой и решительностью ни подчеркивал я ее справедливость, это всегда будет слишком слабо. Никогда ни один ребенок не был излечен от ненависти ничем, кроме любви.

Испорченные дети

Испорченный ребенок, какой бы смысл мы ни вкладывали в слово «испорченный», — продукт испорченного общества. В таком обще­стве испорченный ребенок заполняет собой все пространство жизни. Он получил вседозволенность вместо свободы. Он не понимает, что такое подлинная свобода, которая означает любовь к жизни.

Испорченный ребенок — беда и для него самого, и для общества. Вы видите, как в поезде он шагает, налетая на ноги пассажиров, слыши­те, как он вопит в коридоре, не обращая никакого внимания на неу­станные призывы измученных родителей вести себя потише — просьбы, которые он давным-давно перестал слышать. Позднее, по мере того как испорченный ребенок становится старше, его жизнь оказывается даже более скверной, чем жизнь того ребенка, которого слишком много наказывали. Испорченный ребенок чрезвычайно за­нят собой. Он вырастает человеком, который расшвыривает свои вещи по всей спальне, ожидая, что кто-то их уберет. И уж конечно, выросший испорченный ребенок получает от окружающих немало от­ветных тычков.

Часто испорченный ребенок — единственный в семье. У него нет рядом никого, близкого ему по возрасту, с кем можно было бы играть или мериться силами, и он, естественно, идентифицирует себя с роди­телями, стремясь делать то, что и они. Поскольку родители считают свое дитя чудом света, то поощряют его поведение, явно не соответст­вующее возрасту, потому что боятся потерять любовь ребенка, если хоть как-то возразят ему.

Иногда я сталкиваюсь с таким отношением к детям у учителей, ко­торые балуют своих учеников. Эти учителя пребывают в постоянном страхе утратить популярность у детей. Подобный страх — прямая до­рога к тому, чтобы их испортить. Хороший учитель или родитель дол­жен стараться быть объективным. Он обязан держать свои комплексы при себе и не допускать, чтобы они проявлялись в отношениях с ре­бенком. Это нелегко, я понимаю, мы ведь так слепы именно в отноше­нии собственных комплексов. Для несчастливой женщины, например, всегда велика опасность испортить сына, потому что она не может не изливать на него свою неудовлетворенную любовь.

В Саммерхилле испорченный мальчик— всегда подлинное наказа­ние. Он изводит мою жену, потому что она — замена матери. Он при­стает к ней с вопросами: «Когда кончится этот семестр? Сколько сейчас времени? Можно ли мне получить немного денег?» Все эти во­просы имеют один мотив — довести мать до раздражения. А испор­ченная девочка всегда пытается добиться, чтобы я откликнулся на ее поведение, потому что я — замена отца. Обычно она стремится вы­звать реакцию не любви, а ненависти. Испорченная новенькая может спрятать мою ручку или сказать другой девочке: «Ты нужна Ниллу», а на самом деле ее слова и действия означают, что сама она хочет быть нужной Ниллу.

Испорченные мальчики и девочки пинали мою дверь и крали мои вещи только для того, чтобы заставить меня как-то реагировать на это. Когда испорченный ребенок внезапно оказывается в большой семье, он начинает сопротивляться. Он ожидает от меня и моих сотрудников того же попустительского отношения, какое проявляли к нему любя­щие родители.

Испорченный ребенок обычно расходует слишком много денег. Я всегда испытываю замешательство, когда вижу, что родители присла­ли своему ребенку фунт на расходы, в то время как я из-за их трудного экономического положения позволил им платить мало или вовсе ни­чего не платить за обучение. Ребенку не следует давать все, что он ни попросит. Нынешние дети вообще получают слишком много, насто­лько, что перестают ценить подарки. Часто те родители, которые пе­ребарщивают с дарами, недостаточно любят своих детей. Такие родители пытаются компенсировать нехватку подлинной привязан­ности шумными изъявлениями любви и дорогими подарками. Это, в сущности, то же самое, что делает муж, когда, изменив жене, покупает ей дорогую меховую шубу, которая вообще-то им не по карману. Я взял себе за правило не всякий раз привозить дочери подарок из Лон­дона, и в результате Зоя и не ждет его после каждой поездки.

Испорченный ребенок редко что-нибудь ценит. Получив хромиро­ванный трехскоростной новый велосипед, он три недели спустя бро­сает его под дождем на всю ночь.

Очень часто испорченный ребенок воплощает для родителей новый шанс на успех в жизни. Я мало чего добился в жизни, потому что многие люди мешали мне, но мой сын будет иметь все возможности преуспеть там, где я не смог. Именно этот мотив заставляет отца, не получившего музыкального образования, настаивать на том, чтобы его сын учился играть на фортепиано. И он же толкает мать, отказавшуюся ради брака от карьеры, посылать свою дочь на занятия балетом, не обращая вни­мания на то, что девочка тяжела на ногу. Именно из-за подобных ро­дителей великое множество мальчиков и девочек вынуждены браться за такие занятия и труды, которые им никогда и не пришли бы в голо­ву, будь они предоставлены самим себе.

Бедный родитель не может справиться со своими чувствами. Чело­веку, построившему процветающий бизнес по пошиву готового пла­тья, тяжело обнаружить, что сын хочет стать актером или музыкантом. Но такое случается часто. Есть еще испорченные дети, чьи матери не хотят, чтобы они вообще когда-либо вырастали. Материнство, конеч­но, работа, но не пожизненная. Большинство женщин это понимают, и все же как часто приходится слышать, как мать говорит о своей до­чери: «Она слишко быстро растет».

Ребенку нельзя позволять нарушать личные права других. Родители, которые не хотят испортить своих детей, должны различать свободу и вседозволенность.

Власть и могущество

До того, как психология обнаружила важность бессознательного, ребенок считался разумным существом, которое способно по своей воле поступать хорошо или плохо. Его разум считали чистой доской, на которой добросовестному учителю оставалось лишь сделать надле­жащую запись.

Теперь мы понимаем, что в ребенке нет ничего статичного, он весь — динамика побуждений. Он стремится выразить свои желания в дейст­вии. По своей природе он эгоистичен и всегда старается испытать свою власть. Стремление к власти, как и секс, лежит в основе всего.

Совсем маленький ребенок, вероятно, полагает, что его власть над окружением наилучшим образом выражает производимый им шум. Реакции взрослых на шум могут создать у ребенка преувеличенные представления о собственной значимости. Но очень возможно, что для ребенка шум и сам по себе достаточно важен. Родители, как пра­вило, пресекают шум в детской, но еще раньше возникает другой гнет — подавление, связанное с приучением ребенка к чистоплотно­сти. Мы, конечно, можем только догадываться, но допускаю, что ре­бенок в своих экскреторных актах чувствует себя могущественным. Похоже, физиологические отправления означают для него многое, поскольку это первые акты созидания. Я говорю, что мы можем об этом лишь догадываться, потому что никто не знает, что думает и чув­ствует ребенок, когда ему год или два. Но среди детей 7 и 8 лет, безу­словно, встречаются такие, кто испытывает сильное чувство могущества в связи с экскреторными актами.

Нормальная женщина боится льва, невротичная — боится мыши. Лев — реальная опасность, а мышь воплощает какой-то подавлен­ный интерес, в котором женщина боится признаться. Так же и детские желания подавлением могут быть превращены в фобии. Многие дети испытывают ночные страхи: боятся привидений, грабителей или злых духов. Часто несведущие родители верят, что в этих страхах виновата сказка, рассказанная няней, но сказка просто придает фобии форму. Страх коренится в подавлении родителями сексуального интереса ре­бенка. Ребенок боится собственных потаенных интересов подобно тому, как женщина, испытывающая страх перед мышами, боится сво­их.

Подавление вовсе не обязательно должно быть в первую очередь сексуальным. Сердитый отец, который кричит: «Прекрати этот гро­хот!», может переключить интерес ребенка к шуму на боязливый инте­рес к отцу. Когда желания ребенка ограничивают, он начинает ненавидеть. Если бы я отобрал игрушку у смышленого трехлетнего ма­льчика, то он, будь у него силы, убил бы меня.

Однажды мы сидели с Билли у меня в кабинете. Я устроился в крес­ле-качалке в черно-желтую полоску. Для Билли я, конечно, замена отца.

— Расскажи мне сказку, — попросил он.

— Нет, это ты мне расскажи, — возразил я.

— Нет, — настаивал Билли, — я не могу, это ты должен рассказывать сказку.

— Ладно, давай сочиним ее вместе, — предложил я. — Когда я оста­новлюсь, ты мне подскажешь, ладно? Ну, хорошо. Значит, жил-был однажды...

Билли посмотрел на мое полосатое кресло. «Тигр», — сказал он, и я понял, что это полосатое животное — я.

— И лежал он на дороге, ведущей к школе. Однажды по этой дороге пошел мальчик. Мальчика звали...

— Доналд, — вставил Билли (Доналд — его приятель).

— Тогда тигр прыгнул и...

— Съел его, — отозвался Билли быстро.

— Тогда Деррек сказал: «Я не позволю этому тигру съедать моего брата», зарядил револьвер и отправился по этой дороге. А тигр вы­прыгнул и...

— Съел его, — весело продолжил Билли.

— Тогда Нилл рассвирепел. «Я просто не потерплю, чтобы этот тигр съел всю мою школу». Он нацепил два своих револьвера и отправился в путь. Тигр выскочил и...

— Съел его, конечно.

— Но тогда Билли сказал, что так дело не пойдет. Он взял два своих револьвера, меч, кинжал, автомат и отправился вниз по дороге. А тигр выпрыгнул, и...

— Он убил тигра, — скромно резюмировал Билли.

— Отлично! — вскричал я. — Он убил тигра. Он кинжалом пригвоз­дил его тело к двери, а сам пошел в школу и созвал общее собрание. Тогда один из сотрудников сказал: «Теперь, когда Нилл внутри у тиг­ра, нам понадобится новый директор, и я предлагаю...»

Билли, опустив глаза, молчал.

— И я предлагаю...

— Ты сам прекрасно знаешь, что предложили меня, — сказал он с досадой.

— И вот Билли стал директором школы Саммерхилл, — сказал я. — И как ты думаешь, что он сделал в первую очередь?

— Пошел в твою комнату и забрал твой токарный станок и пишу­щую машинку, — не колеблясь и не смущаясь, заявил он.

А вот другая история про Билли. Однажды он сообщил мне:

— Я знаю, где можно достать собаку больше папиной. (У его отца были два екай-терьера.)

— Где? — спросил я, но он покачал головой и не захотел отвечать. — Как ты ее назовешь, Билли?

— Шлангом, — ответил он.

Я протянул ему лист бумаги.

— Давай-ка посмотрим, как ты нарисуешь свой шланг, — ска­зал я.

Он нарисовал огромный фаллос. Я вдруг вспомнил о своем старом

велосипедном насосе. Я принес его и показал Билли, как его можно использовать в качестве брызгалки.

— Ну, теперь, — сказал я, — у тебя есть шланг подлиннее, чем у тво­его папы.

Он громко рассмеялся. Пару дней он бегал вокруг школы, радостно разбрызгивая воду, а потом потерял интерес к шлангу.

Вопрос такой: случай Билли следует отнести к сексу или к проблеме могущества? Я думаю, что этот случай имеет отношение к могуществу. Его желание убить тигра (т. е. меня) только повторяло то, которое воз­никло в нем, когда он впервые увидел отца обнаженным. Это не имеет прямого отношения к сексу. Стремление Билли иметь фаллос больше, чем отцовский, тоже было желанием могущества. Его фантазии — мечты о могуществе. Я слышал, как он рассказывал другим мальчикам фантастические истории о том, сколько самолетов он может вести од­новременно. Во всем этом — его Я.

В основе фантазии лежит неудовлетворенное желание. Каждый ре­бенок хочет быть большим, но все в его окружении напоминает ему, что он еще маленький. Ребенок побеждает свое окружение, сбегая из него, он поднимается на крыльях фантазии и живет мечтами. Стрем­ление быть машинистом — это мотив могущества. Управление поез­дом, мчащимся вперед на огромной скорости, — один из лучших примеров этого мотива.

Питер Пэн популярен среди детей не потому, что не растет, но пото­му, что он может летать и побеждать пиратов. Он популярен и у взрос­лых, потому что они хотят быть детьми, у которых нет множества обязанностей и необходимости бороться за существование. На самом деле ни один мальчик не хочет оставаться мальчиком, и стремление к могуществу подталкивает его.

Подавление детского шума и детского любопытства искажает есте­ственное стремление ребенка к могуществу. Так называемые несовер­шеннолетние правонарушители, о которых говорят, что они пострадали из-за того, что смотрели слишком много фильмов, пыта­ются выразить то стремление к могуществу, которое было подавлено. Я обнаружил, что, как правило, мальчик с выраженным антисоциаль­ным поведением, предводитель шайки, бьющей окна, в условиях сво­боды становится твердым приверженцем закона и порядка.

Энеи была лидером нарушителей распорядка в своей школе, и ее не могли больше там держать. Спустя две ночи после приезда в Сам­мерхилл она начала драться со мной, сначала как бы в шутку, но очень скоро это перестало быть игрой. На протяжении трех часов она пинала и била меня, все время приговаривая, что заставит меня выйти из себя. Я отказывался выходить из себя и продолжал улы­баться. Это было нелегкое испытание. Наконец, один из учителей сел к роялю и заиграл тихую, медленную музыку. Энеи утихомири­лась. Отчасти ее нападение носило сексуальный характер, но, если го­ворить о власти, я был здесь олицетворением закона и порядка, я был директором.

Жизнь казалась Энеи довольно запутанной. В Саммерхилле она не­ожиданно обнаружила, что здесь не существует никаких запретов, ей нечего нарушать, и она почувствовала себя как рыба, вытащенная из воды. Энеи попыталась затеять склоку среди других учеников, но пре­успела только с самыми младшими. Она пыталась снова обрести при­вычное могущество, руководя бандой, направленной против законной власти. На самом деле девочка была приверженцем закона и порядка, но в той области закона и порядка, где правили взрослые, у нее не было возможности проявить свое могущество, и наилучшей альтернативой она посчитала бунт против закона и порядка.

Через неделю после приезда она присутствовала на общем собрании школы. Энеи стояла и надо всем насмехалась. «Я буду голосовать за законы, — объявила она, — но только ради удовольствия иметь ка- кие-то законы, которые можно нарушать».

Встала одна из наших домоправительниц: «Энеи, как видно, не хо­чет, чтобы существовали законы, которые соблюдались бы абсолютно всеми. Я предлагаю, чтобы у нас вообще не было никаких законов. Пусть будет хаос».

Энеи закричала: «Ура!» — и повела учеников с собрания. Ей легко было это сделать, потому что там были младшие дети, еще не достиг­шие возраста, когда появляется общественное сознание. Она отправи­лась с ними в мастерскую, где они все вооружились пилами. Дети объявили о своем намерении спилить все фруктовые деревья. Я, как обычно, пошел копаться в огороде.

Десять минут спустя ко мне подошла Энеи. «Что мы должны сделать, чтобы прекратить хаос и опять иметь законы?» — тихо спросила она.

— Ничего не могу тебе посоветовать, — ответил я.

— Можем мы собрать другое общее собрание школы? — спросила она.

— Конечно, можете, только я на него не пойду. Мы ведь решили иметь хаос.

Она ушла, а я продолжал копать.

Прошло немного времени, и она вернулась.

— Мы провели собрание детей, — сказала она, — и проголосовали за то, чтобы провести собрание всей школы. Ты придешь?

— Всей школы? — уточнил я. — Да, я приду.

На собрании Энеи была совершенно серьезна, и мы мирно приняли наши законы. Общий ущерб, причиненный в период хаоса, — один бельевой шест, распиленный пополам.

Годами Энеи получала удовольствие, предводительствуя недоволь­ными тамошней властью. Подогревая этот бунт, она делала нечто ей ненавистное. Девочка ненавидела хаос. В глубине души она была за­конопослушным гражданином. Но у Энеи была огромная жажда влас­ти. Она чувствовала себя счастливой только тогда, когда руководила другими. Бунтуя против учителя, она пыталась сделать себя важнее учителя. Энеи ненавидела законы, потому что ненавидела власть, ко­торая устанавливала законы. Она идентифицировала себя со своей матерью, которая наказывала ее, и проявляла садизм в отношении к другим людям. Мы можем лишь предполагать, что ее ненависть к вла­сти объективно была ненавистью к власти матери, а субъективно не­навистью к той части ее собственной души, которая представляла властную мать. Я нахожу, что гораздо труднее лечить такие случаи, где замешаны отношения власти и подчинения, чем касающиеся секса. Выявить события и поучения, которые формируют у ребенка нечис­тую совесть в отношении секса, сравнительно легко, но вытащить на свет тысячи причин, которые делают ребенка человеком, садистиче­ски склонным к власти, очень трудно.

Тут уместно вспомнить об одной из моих неудач. Когда я препода­вал в Германии, ко мне направили Мирославу, тринадцатилетнюю славянскую девочку. Она страшно ненавидела отца. За 6 месяцев де­вочка сделала жизнь моей школы маленьким адом. Она нападала на меня на школьных собраниях и однажды провела решение, которое гласило, что меня надо выгнать из школы на том основании, что от меня нет никакой пользы. Я получил три выходных и только начал ис­пытывать удовольствие от писания новой книги, когда, к несчастью, произошло другое школьное собрание, на котором было решено (при одном голосе против, конечно), что меня надо попросить вернуться. Мирослава всегда говорила: я не потерплю в школе никакого началь­ника. Она была властным человеком с огромным эго. Когда она уез­жала (мне пришлось сказать ее матери, что я не могу ее излечить), я пожал ей руку.

— Ну что ж, — любезно поинтересовался я, — я не слишком тебе по­мог, да?

— И знаешь почему? — отозвалась она с сухой улыбкой. — Я тебе скажу. В первый день, когда я приехала в твою школу, я делала ящик. А ты сказал, что я беру слишком много гвоздей. И с этого момента я знала, что ты — такой же, как и всякий другой директор школы на све­те, ты — начальник. С этого момента ты уже не мог мне помочь.

— Ты права, — согласился я. — Прощай.

Ненависть, возможно, чаще представляет собой извращенное стремление к власти, чем извращенную любовь. Ненависть, которую излучала Мирослава, можно было физически ощущать. Стремление к власти — черта, в не меньшей мере женская, чем мужская. Женщина обычно желает власти над людьми, в то время как мужчина стремится к власти над материальными объектами. И Мирослава, и Энеи, веро­ятнее всего, стремились к власти над людьми.

Ни один ребенок до 8 лет не является подлинным эгоистом, он всего лишь думает только о себе. Шестилетний мальчик, чей отец учит его думать о других и поэтому бьет всякий раз, когда он думает только о себе, поначалу представляет свое положение объективно: я должен де­литься сладостями, когда папа видит. Но процесс идентификации на­чинается. Мальчик хочет быть таким же большим, как отец, — это мотив могущества. Он хочет владеть матерью в такой же мере, как отец. Он идентифицирует себя с отцом, и, делая это, он принимает филосо­фию своего отца. Он становится маленьким консерватором или мале­ньким либералом. Он, как это обычно бывает, поселяет отца в своей душе. Совесть, бывшая прежде отцовским голосом извне, становится отцовским голосом изнутри. Таков процесс, посредством которого определенные люди встают под знамена баптизма, кальвинизма или коммунизма.

Девочки, которых шлепали матери, когда вырастают, сами начина­ют шлепать детей. Прекрасной иллюстрацией этого является игра де­тей «в школу»: там учитель все время дерется.

Желание детей быть взрослыми есть стремление к могуществу. Уже одни только размеры взрослых создают у ребенка ощущение собст­венной неполноценности. Почему взрослым позволено сидеть допоз­дна, почему им принадлежат все лучшие вещи: пишущие машинки, автомобили, хорошие инструменты, часы?

Мальчики — мои ученики — с удовольствием намыливают себе лица, когда я бреюсь. Тяга к курению тоже есть главным образом же­лание быть взрослым. Обычно как раз у единственного ребенка стрем­ление к могуществу наиболее ущемлено, поэтому именно с таким ребенком труднее всего управляться в школе.

Однажды я совершил ошибку: привел маленького мальчика в школу за десять дней до того, как приехали остальные ученики. Он был со­вершенно счастлив, крутясь среди учителей, сидя в учительской, за­нимая всю спальню один. Но когда приехали другие дети, он стал вести себя асоциально. Пока он был один, мальчуган помогал изготав­ливать и чинить многие вещи, когда приехали другие, он начал те же самые вещи ломать. Его гордость была ущемлена. Ему пришлось в од­ночасье перестать быть взрослым. Он обязан был спать в комнате с че­тырьмя другими мальчиками и рано ложиться. Его бурный протест заставил меня принять решение никогда больше не давать ребенку та­кой легкой возможности идентифицировать себя со взрослыми.

Во зло обращается только ущемленное стремление к могуществу.

Человеческие существа изначально хороши, они хотят творить добро, любить и быть любимыми. Ненависть и бунт есть лишь ущемленное стремление к могуществу и ущемленная любовь.

Ревность и зависть

Ревность вырастает из чувства собственности. Если бы половая лю­бовь на самом деле заставляла человека выходить за пределы самого себя, мужчина ликовал бы, видя, как его девушка целует другого муж­чину, потому что он был бы рад видеть ее счастливой. Но половая лю­бовь есть обладание, и человек с сильным чувством собственности из ревности совершает преступление.

Отсутствие сколько-нибудь заметной сексуальной ревности среди тробрианских островитян предполагает, что ревность, возможно, яв­ляется побочным продуктом нашей более сложной цивилизации. Рев­ность возникает из сочетания любви и чувства собственности в отношении объекта любви. Не раз отмечалось, что ревнивый муж обычно стреляет не в соперника, бегущего с его женой, а в жену. Воз­можно, он убивает женщину для того, чтобы сделать свое достояние недосягаемым для других, так же как крольчиха может съесть свое по­томство, если люди чересчур тискают крольчат. Эго ребенка хочет иметь все или ничего, оно не может ни с кем делиться.

Ревность больше связана с могуществом, чем с сексом. Ревность — реакция на ущемление Я. «Я — не первый, я — не самый любимый, я поставлен в унизительное положение». Такова, безусловно, психоло­гия ревности, которую мы обнаруживаем у профессиональных певцов и драматических актеров. В студенческие годы я легко заводил дружбу с обитателями подмостков довольно простым способом — говоря им, что другой исполнитель в спектакле был совершенно ужасен.

В ревности всегда есть вполне определенный страх потери. Оперная дива ненавидит другую примадонну, боясь, что овации, предназна­ченные ей, будут не такими громкими и долгими. Если сравнивать, то не исключено, что страх потери уважения вносит больший вклад в ревность, чем все соперники в любви на свете.

Поэтому в семье многое зависит от того, насколько старший ребе­нок чувствует себя оцененным по достоинству. Если саморегуляция дала ребенку такую независимость, что ему не надо постоянно искать родительского одобрения, то его ревность к новому члену семьи будет меньше, чем в том случае, если бы он был несвободным ребенком, на­веки привязанным к материнской юбке и никогда не становящимся вполне независимым. Мои слова не означают, что родители должны стоять в стороне и просто наблюдать, как старший ребенок реагирует на младшего. С самого начала следует избегать любых действий, спо­собных усугубить ревность, например чересчур явной демонстрации младенца посетителям. Дети всех возрастов обладают острым чувст­вом справедливости или, скорее, несправедливости, и мудрые родите­ли постараются, чтобы младшему ребенку не оказывалось никакого предпочтения, хотя той или иной степени этого почти невозможно из­бежать.

Старшему брату может показаться несправедливым, что младе­нец получает материнскую грудь, но этого не происходит, если стар­ший чувствует, что он уже естественно прожил свой этап грудного кормления. Для обоснованных выводов по этому вопросу нужно го­раздо больше данных. У меня нет опыта наблюдения реакции саморе­гулирующегося ребенка на появление младшего. Является ли ревность непременной чертой человеческой природы, я не знаю.

За долгие годы работы с детьми я обнаружил: многие люди сохраня­ют в дальнейшей жизни — со злым чувством — некоторые воспомина­ния о том, что они считают несправедливостью, испытанной в дошкольном возрасте. Особенно часты воспоминания о случаях, в ко­торых старшего ребенка наказывали за что-то, сделанное младшим. Я всегда оказывался виноват — это боль многих старших братьев и сес­тер. В любой ссоре, если плачет малыш, автоматическая реакция заня­той матери — наброситься на старшего ребенка.

Восьмилетний Джим имел привычку целовать всякого, с кем встре­чался. Его поцелуи были больше похожи на сосание, чем на целова­ние. Я заключил, что Джим так до сих пор и не перерос свое младенческое влечение к сосанию. Я пошел и купил ему детскую бу­тылочку. Джим каждый вечер укладывался спать с бутылочкой. Дру­гие мальчики, которые поначалу разражались воплями иронического хохота (таким образом маскируя свой интерес к бутылкам), скоро ста­ли завидовать Джиму. Двое потребовали бутылки. Джим неожиданно превратился в маленького брата, который давным-давно захватил мо­нополию на материнскую грудь. Я купил бутылки для всех. Тот факт, что они тоже захотели получить бутылки, доказывает, что и эти маль­чики сохраняли влечение к сосанию.

Зависть особенно ярко проявляется в столовой: даже некоторые со­трудники испытывают ее, когда посетители получают какое-то особое блюдо. И если повар даст какому-то старшему ученику спаржу, оста­льные начнут бешено возмущаться любимчиками кухни.

Несколько лет назад в школе случилась беда из-за прибытия ящика с инструментами. Дети, чьи отцы не могли купить им хорошие инст­рументы, испытывали зависть и вели себя в течение трех недель асо­циально. Один из мальчиков, хорошо знавший, как надо обращаться с инструментами, взял из набора рубанок. Он принялся вынимать лез­вие, стуча молотком по острию, и, конечно, испортил рубанок.

Мне он сказал, что просто забыл, как надо вынимать эту железку. Осознанно или неосознанно, данный акт разрушения был проявлени­ем зависти.

Иногда невозможно предоставить всем детям по отдельной комна­те, но каждый ребенок должен иметь уголок, в котором он может де­лать все, что захочет. В Саммерхилле у каждого ученика есть личный стол и собственная территория, и он с удовольствием оформляет свой уголок.

Иногда зависть возникала из-за личных уроков. Почему это Мэри получает их, а я — нет? Вдруг какая-нибудь девочка умышленно и со­знательно начинала вести себя как трудный ребенок, просто для того, чтобы попасть в список тех, кому необходимы личные уроки. Однаж­ды одна девочка разбила несколько окон, и, когда ее спросили, что она, собственно, имела в виду, она ответила: «Я хочу, чтобы Нилл да­вал мне личные уроки». Обычно девочка, которая ведет себя подоб­ным образом, считает, что отец не уделял ей достаточного внимания.

Поскольку дети привозят с собой в школу свои семейные проблемы и ревность, больше всего в работе с ними я боюсь писем, которые пи­шут своим детям родители. Однажды мне пришлось написать одному отцу: «Пожалуйста, не пишите своему сыну. Всякий раз, когда от вас приходит письмо, он становится плохим». Отец мне не ответил, но сыну писать перестал. Пару месяцев спустя я увидел, что мальчик по­лучил письмо от отца. Я забеспокоился, но ничего не сказал. Около полуночи до меня донеслись ужасные вопли из спальни мальчика. Я бросился на шум и поспел как раз во время, чтобы спасти нашего ко­тенка от повешения. На следующий день я пошел в его комнату искать письмо. Среди прочего я прочел: «Тебе, наверное, будет интересно уз­нать, что у Тома (младший брат) в прошлый понедельник был день рождения и тетя Лиззи подарила ему котенка».

Криминальность фантазий, которые вырастают из ревности, не зна­ет пределов. Ревнивый ребенок в фантазиях убивает своих соперни­ков. Двое братьев собирались из Саммерхилла домой на каникулы. Вдруг на старшего напал ужас. «Я боюсь, что потеряю Фреда по доро­ге», — повторял он. Он боялся, что его фантазии могут осуществиться.

«Нет, — говорил мне одиннадцатилетний мальчик про своего млад­шего брата, — нет, я не то чтобы хочу, чтобы он прямо так умер, но если бы он отправился в какое-нибудь долгое-долгое путешествие в Индию или еще куда-нибудь и вернулся назад уже взрослым, вот этого мне хотелось бы».

Каждому новому ученику в Саммерхилле приходится выдержать 3 месяца бессознательной ненависти со стороны остальных, потому что первая реакция ребенка на нового члена семьи — реакция ненави­сти. Старшему ребенку обычно кажется, что мама видит только ново­рожденного, потому что младенец спит с матерью и занимает все ее внимание. Подавленная ненависть ребенка к матери часто маскирует­ся вспышками нежности к ней. Именно старший ребенок в семье не­навидит сильнее всего. Младший никогда не знал, что такое быть «царем горы». Когда я думаю об этом, то понимаю, что с самыми тя­желыми случаями неврозов ко мне поступали либо единственные, либо старшие дети.

Родители неумышленно постоянно вскармливают ненависть стар­шего ребенка. «Ну ладно, Том, твой младший брат не устраивал бы та­кого шума по поводу порезанного пальца». Я помню, что, когда я был ребенком, мне без конца ставили в пример другого мальчика. Он был прекрасный ученик, всегда и во всем первый. Он брал все призы в вер­ховой езде. Он умер. Я вспоминаю его похороны как довольно прият­ное событие.

Учителя часто сталкиваются с ревностью родителей. Я не раз терял учеников из-за того, что родители завидовали привязанности ребенка к Саммерхиллу или ко мне. Это можно понять. В свободной школе де­тям позволяется делать абсолютно все, если только они не нарушают принятых в семье правил, которые устанавливаются на общих собра­ниях школы. Ребенок часто даже не хочет ехать домой на каникулы, потому что очутиться дома — значит оказаться в плену ограничений, принятых в семье. Родители, не испытывающие ревности к школе или ее учителям, обращаются со своими детьми дома точно так же, как мы в Саммерхилле: они верят в своих детей и дают им свободу быть сами­ми собой. Эти дети едут домой с восторгом.

Между родителем и учителем не должно быть соперничества. Если родитель превращает любовь ребенка в ненависть тем, что устанавли­вает строгие правила и отдает приказы, он должен ожидать, что ребе­нок будет искать любви где-то в другом месте. Ведь учитель — суррогат отца или матери. Именно не нашедшая выхода любовь к ро­дителям выплескивается на учителя потому, что учителя любить легче, чем отца.

Я бы не смог сосчитать всех известных мне отцов, которые из-за ревности ненавидели своих сыновей. Как отец сказочного Питера Пэна, они хотели от своих жен материнской любви, ненавидели юно­го соперника и часто жестоко избивали его. Нередко положение мужа усложняется в связи с возникновением семейного треугольника. Ког­да родился ребенок, вы в какой-то степени становитесь третьим лиш­ним. Некоторые женщины после рождения ребенка теряют всякий интерес к сексуальной жизни. В любом случае вам теперь приходится делиться с ребенком любовью вашей жены. Вы должны отдавать себе отчет в происходящем, иначе окажется, что вы ревнуете к собственно­му ребенку. У нас в Саммерхилле было множество детей, страдавших либо от материнской, либо от отцовской ревности. По большей части это были случаи, когда ненависть делала отца суровым и даже жесто­ким по отношению к сыну. Если отец состязается с детьми за любовь матери, дети непременно в большей или меньшей степени вырастут невротиками.

Я встречал матерей, утративших былую привлекательность и с нена­вистью смотревших на свежесть и красоту своих дочерей. Обычно это женщины, которым нечем заняться, они живут в прошлом и вспоми­нают о своих давних победах, одержанных на танцах много лет назад.

Я часто замечал, что раздражаюсь, когда два юных существа влюб­ляются друг в друга. Когда я рационализировал это чувство[60], то счи­тал, что мое раздражение вызвано страхом неудобных последствий. Как только я осознал, что это было не что иное, как собственническая ревность к молодости, мое раздражение и страх улетучились.

Ревность к молодости — реальная вещь. Семнадцатилетняя девушка рассказывала мне, что в частной школе-интернате, в которой она учи­лась раньше, ее учительница считала, что груди — это такая постыдная вещь, что их необходимо туго бинтовать. Это, несомненно, экстраор­динарный случай, и все же он содержит в преувеличенной форме ис­тину, которую мы пытаемся забыть, — старость, разочарованная и подавленная, ненавидит юность, потому что завидует ей.

Развод

Что делает ребенка невротиком? Во многих случаях тот факт, что родители не любят друг друга. Невротичный ребенок жаждет любви, а в семье любви нет. Он слышит, как родители рычат друг на друга. Они могут честно пытаться утаить свою тайну от ребенка, но он улавливает атмосферу. Ребенок верит своим глазам больше, чем ушам. Никакого ребенка не обмануть словами вроде «дорогуша» и «миленький». У меня среди прочих были следующие случаи.

Пятнадцатилетняя девочка, воровка. Мать неверна отцу. Девочка знала.

Четырнадцатилетняя девочка, несчастная мечтательница. По словам врача, невроз возник в тот день, когда она увидела отца с любовницей.

Двенадцатилетняя девочка, ненавидела всех. Отец — импотент, мать озлоблена.

Восьмилетний мальчик, вор. Отец и мать открыто скандалили.

Девятилетний мальчик. Жил в фантазиях (в основном анально-эро- тических). Родители усиленно скрывали враждебность друг к другу.

Четырнадцатилетняя девочка мочилась в постель. Родители жили врозь.

Девятилетний мальчик, с которым трудно уживаться дома из-за его вспыльчивого характера. Жил в фантазиях величия. Мать несчастлива в браке.

Я понимаю, как трудно излечить ребенка, когда его семья остается местом безлюбия. Сколько раз я отвечал на материнский вопрос: «Что мне делать с моим ребенком?» — советом: «Сами сходите к психоана­литику».

Отцы и матери нередко говорили мне, что давно развелись, если бы не дети. И часто для детей было бы лучше, если бы не любящие друг друга родители действительно развелись. В тысячу раз лучше! Супруже­ская жизнь без любви — это несчастная семья. А атмосфера несчастли- вости — это всегда психическая смерть для ребенка. Мне случалось видеть, как маленький сын несчастливой в браке матери относится к ней с ненавистью. Он мучает мать, как садист. Был мальчик, который кусал и царапал мать. Другие дети мучают мать, постоянно требуя ее внимания. В соответствии с теорией эдипова комплекса все должно быть наоборот. Маленький мальчик смотрит на своего отца как на со­перника за любовь матери, и естественно предположить, что в случае, когда отец очевидным образом сошел с круга, сын, как успешный по­клонник, должен был бы проявлять растущую нежность к матери. Я ча­сто вижу, что вместо этого он необычайно жесток к матери.

Несчастливая в браке мать всегда склонна к фаворитизму: посколь­ку супружеской любви нет, она концентрирует всю свою любовь на каком-нибудь одном ребенке. Любовь жизненно важна для ребенка, но несчастливый в браке родитель не способен давать любовь в дол­жной пропорции: он дает либо слишком мало, либо слишком много любви, и трудно сказать, какое из этих зол больше.

Ребенок, которому досталось мало любви, становится ненавистни­ком, асоциальным и задиристым. Ребенок, перекормленный любо­вью, становится маменькиным сокровищем с робкой женской душой, который всегда ищет безопасности у матери. Место матери может символически занимать дом (как в случае агорафобии"), Матерь-цер­ковь или Родина-мать.

Меня не интересуют законы о разводе. Советовать взрослым — не мое дело. Однако изучать детей — мое дело. И очень важно вну­шить родителям, что, если мы хотим дать невротичному ребенку хоть какой-нибудь шанс на выздоровление, необходимо изменить до­машнюю атмосферу. Родители, если это необходимо, должны быть достаточно мужественны, чтобы признать: их влияние плохо сказывается на детях. Одна мать сказала мне: «Но если я не увижу мое­го ребенка в течение двух лет, я потеряю его». — «Вы уже его потеря­ли», — ответил я, и это было правдой, потому что дома он был несчастлив.

Родительская тревожность

Можно сказать, что тревожный родитель — это тот, кто не способен дать своему ребенку любовь, честь, уважение, доверие.

Недавно мать одного нового ученика приехала в Саммерхилл. На все выходные она отравила жизнь мальчику. Он не был голоден, но она стояла над ним и заставляла его есть ланч. Мальчик перепачкался, строя шалаш, и она погнала его с площадки в дом, чтобы отскрести дочиста. Сын потратил карманные деньги на мороженое, а она прочла ему лекцию о том, как вредно мороженое для желудка. Мать поправ­ляла ребенка, когда тот обращался ко мне по имени, и требовала, что­бы он называл меня «Мистер Нилл».

Я спросил ее: «Какого черта вы записали сына в эту школу, если у вас такое суетливое и беспокойное отношение к нему?»

Она невинно ответила: «Как? Потому что я хочу, чтобы он был сво­боден и счастлив. Я хочу, чтобы он стал независимым человеком, не испорченным внешними влияниями».

Я сказал: «А-а!» — и зажег сигарету. Женщина нисколько не подо­зревала, что обращается с сыном глупо и жестоко, передает ему всю ту тревожность, которую породила в ней ее собственная фрустрирован- ная жизнь.

Я спрашиваю: что можно с этим сделать? Ничего! Ничего, разве что дать несколько примеров вреда, наносимого родительским беспокой­ством, и надеяться на лучшее. Надеяться, что, может быть, хотя бы одна родительница из миллиона скажет: «Я никогда об этом не ду­мала! Я полагала, что поступаю правильно. Возможно, я была не пра-

Расстроенная мать пишет: «Я совершенно не знаю, что делать с моим двенадцатилетним сыном, который вдруг начал воровать вещи в универмаге Вулвортов. Пожалуйста, посоветуйте, что делать». Это примерно то же самое, что испытывает человек, который на протяже­нии 20 лет ежедневно выпивал бутылку виски и вдруг обнаружил, что его печень совершенно разрушена. На этой стадии ему едва ли прине­сет пользу совет прекратить пить. Так что обычно я рекомендую напу­ганной матери, у которой возникла серьезная проблема с поведением ребенка, поговорить с детским психологом или поискать адрес бли­жайшей детской клиники.

Я мог бы, конечно, написать расстроенной матери: «Милая женщи­на! Ваш сын начал красть, потому что его дом полон неудовлетворен­ных желаний и несчастья. Почему бы вам не попытаться сделать вашу семью хорошей?» Поступи я так, ее замучила бы совесть. Даже имея самые лучшие в мире намерения, она не смогла бы изменить обста­новку, в которой живет ее сын, просто потому, что не знает, как это сделать. Более того, даже если бы она знала, то у нее не хватило бы эмоциональных сил, чтобы сделать то, что необходимо.

Конечно, при большом желании и под руководством детского пси­холога женщина могла бы добиться вполне ощутимых перемен. Пси­холог, возможно, порекомендовал бы разъехаться с нелюбимым или нелюбящим мужем или отселить бабушку от семьи. Но вряд ли психо­логу по силам изменить саму внутреннюю сущность этой женщины — моралистки, беспокойной, перепуганной матери, противницы секса и придиры. Простого изменения внешних условий, как правило, недо­статочно.

Я говорил о перепуганной матери. Вспоминаю разговор с родителем другого типа — матерью будущей ученицы, семилетней девочки. В каждом вопросе звучала тревожность. Кто-нибудь следит за тем, что­бы они чистили зубы два раза в день? Не случится ли, что она выйдет из школы на панель? Будут ли у нее каждый день уроки? Станет ли кто-нибудь давать ей ее лекарства каждый вечер? Тревожные матери подсознательно делают детей частью своих собственных нерешенных проблем. Одна мать постоянно пребывала в ужасе по поводу здоровья дочери. Она регулярно писала мне длинные письма-инструкции, что девочка должна есть или, скорее, чего она не должна есть, как ей над­лежит одеваться. У меня побывало много детей тревожных родителей. Ребенок неизбежно приобретает родительское беспокойство. Частым результатом этого оказывается ипохондрия.

У Марты есть маленький брат. Оба родителя — тревожные люди. Я слышу, как Марта в саду кричит брату: «Не лезь в бассейн, ты промо­чишь ноги!» Или: «Не играй в песке, ты испачкаешь новые шорты». Я сказал «слышу Марту», но мне следовало сказать «слышал Марту, ког­да она только прибыла в школу». Сейчас ее совершенно не волнует, что брат выглядит как трубочист. И только в последнюю неделю семе­стра прежняя тревожность возвращается, потому что девочка понима­ет, что возвращается домой, в атмосферу постоянной тревоги.

Я иногда думаю, что строгие школы отчасти обязаны своей попу­лярностью тому, что их ученики мечтают о возвращении домой на ка­никулы. Родители видят на счастливых лицах детей любовь к дому, в то время как с тем же успехом это может означать ненависть к шко­ле. Ненависть ребенка выплескивается на строгих учителей, его лю­бовь щедро отдается родителям. Тот же психологический механизм использует мать, когда переадресовывает ненависть ребенка отцу, го­воря: «Подожди, вот придет папа вечером с работы, уж он-то тебе за­даст».

Часто я слышу, как врачи и другие специалисты говорят: «Я посы­лаю своих мальчиков в дорогую частную школу, чтобы они приобрели хорошую речь и познакомились с людьми, которые могут потом ока­заться им полезными». Родители как само собой разумеющееся при­нимают, что наши социальные ценности из поколения в поколение будут сохраняться в неизменном виде. Бояться будущего вполне обыч­но для родителей.

Если в семье поддерживается строгая родительская власть, то детей, как правило, стараются отдавать в школы со строгой дисциплиной. Строгая школа сохраняет традицию унижения ребенка, ее идеал — ти­хий, уважительный, кастрированный ученик. Кроме того, школа об­ращается исключительно к разуму ребенка. Школа ограничивает его эмоциональную жизнь, творческие стремления. Школа тренирует его в послушании любым диктаторам и начальникам. Страх, возникший еще в детской, усиливается строгими учителями, чьи требования твер­дой дисциплины объясняются их собственными стремлениями к вла­сти. Средний родитель видит только внешнюю сторону и радуется тому, как успешно обучают его дорогого сына: ребенок в школьной форме, у него превосходные манеры, он увлекается футболом и т. п. Трагично наблюдать, как юная жизнь кладется на допотопный алтарь так называемого образования. Суровая школа требует только подчи­нения — и напуганный родитель удовлетворен.

Как всякая эгоцентричная власть, эго учителя стремится привлечь ребенка к себе. Только представьте себе, что за оловянный божок этот учитель. Он — центр мироздания. Он приказывает, и ему подчиняют­ся. Он вершит справедливость. Он говорит почти все время один.

В свободной школе все, связанное с властью, уничтожено. В Сам­мерхилле учительское эго не имеет ни одного шанса покрасоваться. Оно не может состязаться с более явным эгоизмом детей, так что вме­сто того, чтобы почитать, дети часто называют меня дураком или глу­пым ослом. В общем-то, это ласкательные слова. В свободной школе единственно важной становится стихия любви. Слова, которые при этом используются, второстепенны.

Мальчик приезжает в Саммерхилл из более или менее строгой и тре­вожной семьи. Здесь ему предоставляется свобода делать все, что он по­желает. Его никто не оговаривает, никто не напоминает ему о манерах, никто не требует, чтобы его видели, но чтобы слышно его не было. Школа, естественно, оказывается раем для мальчика, потому что для мальчика рай — место, где он вполне может выразить свое эго. Его вос­торг от свободы выражать себя довольно скоро связывается со мной. Я — человек, который предоставил ему свободу. Я — такой папа, каким его папе следовало бы быть. В действительности мальчик не любит меня, ребенок вообще никого не любит, он хочет, чтобы любили его. Его невысказанная мысль такова: «Я здесь счастлив, старик Нилл — очень славный малый, он никогда не лезет к тебе и все такое. Он, должно быть, очень любит меня, иначе давно поставил бы меня на место».

Приходят каникулы. Мальчик отправляется домой. Дома он берет отцовский фонарь и, уж конечно, оставляет его на пианино. Отец не­доволен. Мальчик понимает, что дом — несвободное место. Один ма­льчик часто говорил мне: «Мои родители, знаешь, они не современные. Я дома не свободен так, как здесь. Когда я вернусь до­мой, я научу папу и маму». Полагаю, что он выполнил свою угрозу, потому что его перевели в другую школу.

Многие из моих учеников тяжело страдают от общения с родствен­никами. В данный момент я испытываю сильное желание крепко по­говорить со следующими родственниками моих учеников: двумя дедами (религиозными), четырьмя тетками (религиозными и к тому же ханжами), двумя дядьями (не религиозными, но моралистами). Я строго наказал родителям одного мальчика, чтобы они не пускали его к дедушке, который обожает разглагольствовать об адском пламе­ни. Но они ответили, что для них совершенно невозможно сделать та­кой решительный шаг. Бедный мальчик!

В свободной школе дети находятся в безопасности от родственни­ков. Сейчас я их просто не пускаю. Два года назад приехал дядя одного из мальчиков и взял девятилетнего племянника на прогулку. Мальчик вернулся и начал бросаться хлебом в столовой.

— Прогулка, похоже, огорчила тебя, — заметил я. — О чем говорил твой дядя?

— А-а, — ответил он сразу, — он все время говорил о Боге, о Боге и Библии.

— Он случайно не цитировал отрывок о разбрасывании хлеба по во­дам? — спросил я.

Паренек начал смеяться и, конечно, сразу перестал бросаться хле­бом. Если этот дядя еще раз сюда заявится, ему скажут, что племянни­ка сейчас нет.

В целом, однако, мне не приходится жаловаться на родителей моих учеников. Мы прекрасно ладим друг с другом. В большинстве своем они со мной до конца. Один или двое временами сомневаются, но продолжают верить. Я всегда откровенно рассказываю родителям о своих методах. И непременно добавляю, что они должны либо при­нять их, либо выйти из игры. Те, кто единодушен со мной во всем, не имеют поводов для ревности. Дети чувствуют себя дома так же свобод­но, как и в школе, они любят ездить домой.

Ученики, чьи родители не вполне верят в Саммерхилл, не любят ез­дить домой на каникулы. Родители требуют от них слишком многого, не понимая, что восьмилетнему ребеноку интересен только он сам. У него нет социальной ответственности, нет и настоящего представле­ния о долге. В Саммерхилле он изживает свой эгоизм и со временем избавится от него, постоянно его проявляя. И однажды он станет на­стоящим членом общества, потому что уважение к правам и мнению других преобразует его эгоизм.

Для ребенка разногласие между школой и семьей — катастрофа. У него возникает конфликт: кто же прав, семья или школа? Для роста и счастья ребенка чрезвычайно существенно, чтобы семья и школа име­ли одну цель, согласованную точку зрения.

Одна из главных причин разногласий между родителем и учителем, как я полагаю, — ревность. Пятнадцатилетняя ученица рассказывала мне: «Если я хочу, чтобы папа заорал как резаный, мне достаточно сказать: «Мистер Нилл говорит то-то и то-то». Тревожные родители часто завидуют любому учителю, которого любит их ребенок. Это ес­тественно. В конце концов дети — это имущество, собственность, часть родительского Я. Что касается учителя, то он тоже земной чело­век. Многие учителя не имеют собственных детей и поэтому бессозна­тельно как бы усыновляют учеников. Они стремятся увести детей у родителей, не понимая, однако, что делают.

Совершенно необходимо, чтобы учитель время от времени прохо­дил курс психоанализа. Анализ не есть панацея от всех болезней, у него ограниченные возможности, но он расчищает почву. Я думаю, что основная заслуга анализа в том, что он помогает человеку лучше понимать других, делает его милосерднее. Одной этой причины доста­точно, чтобы рекомендовать анализ учителям, потому что в конечном счете их работа состоит в понимании других. Учитель, прошедший анализ, легко посмотрит в лицо собственному отношению к детям и, поняв, сможет его улучшить.

Если семья порождает страхи и конфликты, это плохая семья. Ребе­нок, которого беспокойные родители слишком быстро подталкивают вперед, скорее всего, запротестует. Бессознательно он станет действо­вать так, чтобы родителям это не удалось. А ребенок, которого не вос­питывали в атмосфере, свободной от тревог и конфликтов, будет встречать жизнь как приключение.

Родительское понимание

Понимать значит быть свободным от предрассудков и от инфанти­лизма, вернее, свободным настолько, насколько это вообще возможно, потому что кто же может освободиться от условных рефлексов, приоб­ретенных в раннем детстве? Понимание предполагает проникновение в глубинную сущность вещей, умение не обращать внимания на внеш­нее. Родителям это трудно из-за сильной эмоциональной причастно­сти. Какой ужас! Что я натворил с моими детьми! Этот вопль доходит до меня из гор писем. Учитель, не связанный такой сильной эмоцио­нальной привязанностью к своим ученикам, имеет гораздо большую вероятность сохранять понимание, ведя ребенка к свободе.

Сколько раз приходилось мне писать отцам, что их сыновья не будут иметь ни единого шанса решить собственные проблемы, если отец не изменит некоторые свои подходы. Например, я указывал, что, если Томми свободно курит в Саммерхилле, а дома его за курение бьют, это совершенно недопустимая ситуация. Вместо курения може­те подставить купание, умывание, отлынивание от занятий, сквернос­ловие и т. д.

Никогда в жизни я не настраивал ребенка против семьи. Эту работу делала свобода и, конечно, сама семья, не понимающая, что происхо­дит. Семья просто оказывалась не способной принять вызов, не могла понять результаты свободного воспитания. Хочу на нескольких при­мерах продемонстрировать неправильный стиль взаимоотношений между родителем и ребенком. Дети, о которых я собираюсь писать, ни в коей мере не являются ненормальными, они просто жертвы среды, в которой не было понимания подлинных нужд ребенка.

Вот Милдред. Каждый раз после каникул она возвращается злоб­ной, конфликтной, нечестной. Она хлопает дверьми, она недовольна своей комнатой, ей не нравится ее кровать и т. д. Требуется более по­лусеместра, прежде чем она снова становится достаточно уживчивым человеком. Она провела свои каникулы в постоянных взаимных при­дирках с матерью — женщиной, которая вышла замуж не за того чело­века. Вся школьная свобода в мире не может дать этому ребенку постоянной удовлетворенности жизнью. Практически всегда за чрез­вычайно скверными каникулами дома следует мелкое воровство в школе. Осознание девочкой ситуации не изменяет домашней среды: все тот же уровень понимания, ненависть и постоянное вмешательст­во в ее жизнь. Даже в Саммерхилле ребенок порой не может избавить­ся от скверного домашнего влияния, лишенного необходимых ценностей, понимания подлинных мыслей и чувств ребенка. Увы! Ценности так легко не усваиваются.

Восьмилетний Джонни возвращается в школу с мрачным видом, он дразнит и задирает более слабых детей. Его мать верит в Саммерхилл, но отец — поборник строгой дисциплины. Мальчик должен всегда по­ступать так, как велит отец, и ребенок рассказывал мне, что иногда его били. Что можно с этим сделать? Не знаю.

Я пишу одному отцу: «Ни в коем случае не придирайтесь к сыну. Не злитесь на него и прежде всего никогда не наказывайте его». Когда мальчик приезжает домой на каникулы, отец встречает его на стан­ции. И первое, что он говорит мальчику, — это: «Держи голову выше, парень, не сутулься».

Мать Питера пообещала давать ему пенни каждое утро, когда его по­стель окажется сухой. Я ответил на это, предложив ему три пенса за каждый раз, когда он обмочит постель. Но чтобы предотвратить конф­ликт между матерью и мной в душе ребенка, я убедил мать повременить с ее наградой, пока я не предложу свою. Теперь Питер гораздо чаще мо­чит постель дома, чем в школе. Один из элементов его невроза состоит в том, что он хочет остаться младенцем. Он ревнует к своему маленько­му брату. Он смутно чувствует, что мать пытается его излечить. Я же пытаюсь показать ему, что мокрая постель не имеет никакого значения. Короче говоря, мое трехпенсовое вознаграждение поощряет его остава­ться младенцем, пока он сам не изживет свой невроз и не будет готов отказаться от этого естественным образом. Наличие привычки указы­вает на что-то неизжитое. Попытки уничтожить ее дисциплинарными мерами или подкупом приводят к тому, что ребенок испытывает нена­висть и чувство вины. Лучше мочиться в постель, чем стать высоко­нравственным занудой.

Маленький Джимми возвращается после каникул и говорит: «Я в этом семестре собираюсь не пропустить ни одного урока». Его родите­ли всячески побуждали его сдавать экзамен «11+»[61]. Он ходит на уроки неделю и потом не показывается на занятия месяц — еще одно доказа­тельство того, что разговоры всегда бесполезны и, хуже того, могут за­держивать развитие.

Как я сказал, во всех приведенных случаях речь идет не о трудных детях. При благоприятной обстановке и родительском понимании они были бы совершенно нормальными детьми.

Однажды у меня был трудный мальчик, пострадавший от неправи­льных методов воспитания, и я сказал его матери, что она должна исп­равить ошибку. Она поообещала это сделать. Когда после летних каникул она привезла его обратно, я спросил:

— Ну что, вы сняли запрет?

— Да, — ответила она, — сняла.

— Отлично. Что вы ему сказали?

— Я объяснила, что в игре с пенисом нет ничего плохого, но это очень глупо.

Она сняла один запрет и наложила другой. И конечно, бедный ребе­нок оставался асоциальным, нечестным, злобным и полным тревоги.

Мое обвинение против родителя состоит в том, что он не хочет учи­ться. Мне кажется, что моя работа в основном сводится к исправле­нию родительских ошибок. Я испытываю и сочувствие, и восхищение по отношению к родителям, честно признающим ошибки, которые они совершили в прошлом, и пытаются научиться обращаться со сво­им ребенком лучшие. Но как странно, что другие родители скорее бу­дут держаться за свой бесполезный и даже опасный свод правил, чем попытаются приспособиться к ребенку. Еще более странно то, что они при этом завидуют любви ребенка ко мне.

Дети любят не столько меня, сколько мое невмешательство в их дела. Я для них — тот отец, о котором они мечтали, когда их настоя­щий отец кричал: «Прекрати этот грохот!» Я никогда не требую от них ни хороших манер, ни вежливых слов. Я никогда не спрашиваю, умы­вались ли они, я никогда не требую подчинения, уважения или почте­ния. Короче говоря, я обращаюсь с детьми так, как взрослые желали бы, чтобы обращались с ними. Я понимаю, что в конечном счете не может быть никакого состязания между отцом и мной. Его дело — за­рабатывать для семьи на хлеб насущный, мое дело — изучать детей и отдавать им все мое время и все мои интересы. Если родители отказы­ваются изучать психологию ребенка, чтобы лучше понимать развитие своих детей, они должны ожидать, что проиграют соревнование за душу ребенка. Чаще всего так и происходит.


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.043 сек.)