П. Слово как дискурс

Достижения структурного анализа, несомнен­но, были достижениями научности. Создавая лингвистический объект как автономный, линг­вистика сама становится наукой. Но какой ценой? Каждая из перечисленных нами аксиом несет в себе одновременно и победу, и поражение.

Акт изречения исключается здесь не только как внешнее свершение, как индивидуальное ис­полнение, но и как свободное комбинирование, как осуществление невыговоренных формулиро­вок. А ведь в этом, собственно говоря, и состоит сущность речи, ее предназначение.

Одновременно исключается история - не только процесс изменения одного состояния сис­темы на другое, но и производство культуры и человека, осуществляемое в процессе производ­ства языка. То, что Гумбольдт назвал производ­ством и противопоставил законченной работе, это не только диахрония, то есть изменение и пе­реход от одного состояния к другому, но и генери­рование - если иметь в виду ее глубинный дина­мизм - речевой деятельности в каждом из нас и во всех вместе.

Одновременно со свободной комбинаторикой и генерированием исключается и первичная ин­тенция языка, которая заключается в том, чтобы говорить что-то о чем-то; эту интенцию и говоря­щий, и слушающий понимают непосредственным образом. Для них язык всегда нацелен на что-то, или, точнее, у него двойная нацеленность: одна -идеальная (сказать что-то), другая - реальная (сказать о чем-то). В этом своем движении языко вой мир пересекает сразу два порога: порог идеальности смысла и - по ту сторону этого смысла - порог соотнесенности. Благодаря этим двум порогам и движению трансценденции язык имеет намерение говорить; он оказывает влияние на реальность и свидетельствует о воздействии реальности на мышление. Мейе уже отмечал:

в языковом мире следует выделять две вещи: им­манентность и трансцендентность; сегодня мы скажем то же самое другими словами: имманент­ную структуру и сферу проявления, где деятель­ность смысла принимает на себя удары реальнос­ти. Однако необходимо уравновесить аксиому, свидетельствующую о закрытости универсума знаков, обратившись к первичной функции язы­кового мира, то есть к изречению. В противопо­ложность закрытости универсума знаков эта функция делает его открытым.

Эти весьма громоздкие и не всегда ясные рас­суждения вынуждают поставить под вопрос пер­вейшее утверждение науки о языке, а именно то, что язык является объектом, - это, само собой разумеется, в той мере, в какой мы следуем кри­тическому сознанию, согласно которому данный объект полностью определяется процедурами, методами, предпосылками и, в конечном итоге, структурой теории, руководящей его образовани­ем. Но если отвлечься от подчиненности объекта методу и теории, то придется принять за абсолют то, что на деле есть не что иное, как явление. К тому же эксперимент, которому подвергают язык говорящий и слушающий, стремится огра­ничить претензию данного объекта на абсолют­ность. Опыт, который мы осуществляем с помо­щью языка, открывает в его существовании не­что такое, что препятствует подобному сведению. Для нас, говорящих, язык является не объектом, а посредником; язык - это то, благодаря чему, с помощью чего мы выражаем себя и вещи. С по­мощью акта говорения, имеющего целью сооб­щить что-то о чем-то кому-то, говорящий пре­одолевает замкнутость универсума знаков; гово­рение - это акт, благодаря которому язык пре­одолевает себя как знак, устремляясь к тому, с чем он соотносится и с чем он стоит лицом к ли­цу. Язык хотел бы исчезнуть; он хотел бы уме­реть как объект.

Итак, вырисовывается следующая антиномия: с одной стороны, структурная лингвистика берет начало в решимости, имеющей эпистемологическое значение - держаться внутри закрытого уни­версума знаков; в соответствии с этим намерени­ем система не имеет своей наружной стороны;

она представляет собой автономную сущность, состоящую из внутренних зависимостей. Но ме­тодологическая решимость совершает акт наси­лия по отношению к лингвистическому опыту. Задача в таком случае состоит в том, чтобы, с од­ной стороны, открыть перед пониманием языка то, что исключает структурная модель и что, быть может, и есть сам язык как акт изречения, говорения. Здесь необходимо препятствовать за­пугиванию, подлинному терроризму, к какому прибегают наши лингвисты, используя в качестве основы наивную модель и делая ее условием функционирования последнего. Появление "лите­ратуры", которая тематизирует свои собственные операции, ведет к иллюзии, будто структурная модель исчерпывает собой понимание языкового мира. Но трактуемая подобным образом "лите­ратура" сама являет собой исключение в сфере языка; она не заменяет собой ни науку, ни по­эзию, которые, каждая по-своему, присваивают себе деятельность говорения, это подлинное при­звание языка. Соединение структурной лингвис­тики и этой "литературы", носящей то же самое название, должно само рассматриваться как весь­ма случайное событие, имеющее довольно огра­ниченное значение. Саму претензию на демистификацию слова и речи, на что кое-кто претенду­ет, следует подвергнуть демистификации как не­критическую и наивную.

Наша задача, как я думаю, скорее заключает­ся в том, чтобы довести эту антиномию до преде­ла, ясному сознанию которой как раз и способст­вует структурное понимание. Формулирование этой антиномии и является сегодня условием интегрального понимания языка; размышлять о языке значит размышлять о единстве того, что Соссюр разъединил, - о единстве языка и речи.

Но как достичь этого? Здесь существует опас­ность искажения феноменологии речи под воздействием науки о языке, погружения в пси­хологизм и спекуляции, от чего нас предупрежда­ет структурная лингвистика. Чтобы действитель­но мыслить об антиномии языка и речи, следова­ло бы уметь совершать речевой акт в среде само­го языка, так, как производится смысл, то есть диалектически, что заставляло бы систему осу­ществлять себя как акт, а структуру - как собы­тие.

Отлично! Это производство, продвижение, движение вперед можно осмыслить, если мы точ­но определим иерархические уровни языка.

Мы еще ничего не сказали об этой иерархии, кроме того, что ею отмечены оба плана артику­ляции - фонологический и лексический (даже три плана, если сюда прибавить синтаксическую ар­тикуляцию). Еще не преодолена точка зрения, со­гласно которой язык является таксиномией, со­вокупностью уже находящихся в обращении текс­тов, сводом законов, описью единиц, комбинаций элементов. Иерархия языковых уровней пред­ставляет собой еще и нечто иное, нежели продол­жение взаимосвязанных систем - фонологичес­ких, лексических, синтаксических. Мы действи­тельно меняем уровень, когда переходим от язы­ковых единиц к новой единице, представляющей собой фразу, или высказывание. Эта единица принадлежит не к области языка, а к области ре­чи, или дискурса. Меняя единицу, мы меняем и функцию, или, скорее, мы переходим от струк­туры к функции. И только при этом условии мы получаем шанс понять язык как речь.

Новая единица, которую мы теперь будем рас­сматривать, ни в коей мере не является семиоти­ческой, если под этим подразумевать все то, что касается отношений внутренней зависимости между знаками или между тем, что составляет знаки. Эта крупная единица является собственно семантической, если данное слово брать в его на­иболее значительном смысле - не только обла­дающим функцией обозначения вообще, но и функцией изречения о чем-то, функцией со­отнесения знака с вещью. Изречение, или фраза, несет в себе все черты, которые выступают основой антиномии, сущест­вующей между структурой и событием; благода­ря этим сущностным характеристикам фраза сви­детельствует о том, что эта антиномия не проти­вопоставляет язык чему-то, отличному от него самого, но касается его существа, того, как он осуществляется.

1. Для дискурса способом существования яв­ляется акт, его неотложность (Бенвенист), кото­рая, как таковая, имеет природу события. Изре­чение есть актуальное событие, акт перехода, акт исчезновения; система, напротив, существует вне времени, поскольку она — просто-напросто скры­тая возможность.

2. Дискурс представляет собой продолжение выбора, посредством которого выбираются одни значения и отвергаются другие; этот выбор явля­ется противоположностью одного из свойств сис­темы - ее принудительного характера.

3. Этот выбор производит новые комбинации:

высказывание еще не высказанных фраз, пони­мание таких фраз; в этом состоит существо акта изречения и понимания речи. Такое рождение еще не высказанных фраз, в количественном от­ношении, как представляется, не имеющее пре­дела, являет собой противоположность конечной и закрытой описи знаков.

4. Только в дискурсе язык реализует свою спо­собность к соотнесению. Говорить значит гово­рить что-то о чем-то. На этом пути мы вновь встречаем Фреге и 1уссерля. Фреге в своей изве­стной статье Ueber Sinn und Bedeutung (это выра­жение Петер Гич и Макс Блэк переводят как "смысл и отнесенность") превосходно показал, что язык имеет двойственную нацеленность -идеальный смысл (не принадлежащий физичес­кому или психическому миру) и соотнесение: если о смысле можно говорить, что он как чистый объект мышления не существует, то именно со­отнесенность - Bedeutung - укореняет наши слова и наши фразы в реальности. "Мы верим в то, что каждое предложение обладает соотнесенностью:

именно требование истины (das Streben nach Wahrheit) заставляет нас (treibt) идти вперед (vor-dringen) к соотнесенности". Это движение смысла (идеального) к соотнесенности (реальной) явля­ется сутью самого языка. 1уссеряь говорит то же самое в "Логических исследованиях": идеальный смысл - это пустота, отсутствие, которые требу­ют, чтобы их заполнили. Заполненный язык воз­вращается к себе, то есть для себя он умирает. То, что у Фреге разделяет Sinn-Bedeutung, а у 1уссер­ля Bedeutung-ErfMIlung и в то же время их связы­вает, так это стремление к означению, разрываю­щее замкнутость знака, открывающее один знак навстречу другому, короче говоря, создающее знак как изречение, говорящее что-то о чем-то. Момент, когда происходит поворот от идеальнос­ти смысла к реальности вещи,- это момент транс-цендирования знака. Этот момент и есть момент фразы. Только на уровне фразы язык что-то го­ворит; вне фразы он не говорит ни о чем. Дейст­вительно, двойственная артикуляция, о какой пи­шет Фреге, является средством предикации, если только "говорить что-нибудь" обозначает идеаль­ность смысла, а "говорить о чем-нибудь" означа­ет движение смысла к соответствию. Однако нельзя противопоставлять друг другу два определения смысла - одно как внутреннее различие означающего и означенного, другое -как внешнее соответствие знака и вещи. Нельзя равно и выбирать какое-нибудь одно из этих оп­ределений. Одно соотносится со структурой знака в системе, а другое - с его функцией во фразе.

5. Последняя характерная черта дискурса:, со­бытие, выбор, новизна, соответствие включают в себя способ обозначения субъекта дискурса. Кто-то с кем-то говорит — в этом состоит суть ак­та коммуникации. Данным своим свойством акт говорения противостоит анонимности системы;

слово имеет место там, где субъект может в акте дискурса и благодаря его своеобразной требова­тельности овладеть системой знаков, которые язык имеет в своем расположении; эта система остается потенциальной, поскольку она не завер­шена, не реализована, используется кем-то и в то же время адресуется кому-то другому. Субъек­тивность акта говорения является вместе с тем интерсубъективностью.

Таким образом, на одном и том же уровне и в одном и том же дискурсивном пространстве язык имеет соотнесенный с ним объект и субъ­ект, мир и слушателя. Неудивительно, что. для структурной лингвистики соотнесенность с ми­ром и замкнутость в себе исключают друг друга, противоречат принципу системы как таковой. Но эта несовместимость является всего лишь предположением, от которого необходимо отка­заться, чтобы создать науку об артикуляциях;

но она не нужна там, где речь идет об уровне осу­ществления, на котором говорящий реализует

свою способность к означению, направляя ее на ту или иную ситуацию и адресуя тому или иному слушателю. Обращение и соотнесение неразрыв­но связаны с актом, событием, выбором, новиз­ной.

Поиск по сайту: