ФРЕЙД - ТРАГИЧЕСКИЙ МЫСЛИТЕЛЬ?

Только исправляя свои поверхностные сужде­ния, обыденное сознание сможет воспринять глу­бинное значение психоанализа. Короткий путь, как мы уже видели, ведет к одним лишь недоразу­мениям и противоречиям, которые свойственны этике, непосредственно выведенной из психоана­лиза. Длинный путь - это путь преобразования самосознания через опосредованное понимание знаков, которыми оперирует человек. Куда при­ведет нас этот длинный путь? Мы еще этого не знаем. Психоанализ - это косвенная революция; она изменит нравы, лишь изменив качество виде­ния человека и содержание его слов, касающихся его самого; речь идет о работе истины, которая входит в сферу этики только благодаря ею же по­ставленной проблеме справедливости.

Уже можно рассмотреть несколько силовых линий, по которым осуществляется давление на сознание современных людей того, что я назвал опосредованным пониманием знаков человека. Если иметь в виду продолжение общего усилия по рассекречиванию, какое психоанализ осуще­ствляет на самом элементарном уровне, то можно сказать, что психоанализ весьма чуток к тому, что сам Фрейд называет длительностью жизни. Трудно быть человеком, скажем мы: если психо­анализ выступает поочередно то за сокращение импульсивных жертв с помощью ослабления со­циальных запретов, то за принятие этих жертв путем подчинения принципа удовольствия прин­ципу реальности, это происходит не потому, что он верит в непосредственную "дипломатическую" договоренность между противоположными ин­станциями; он надеется на изменение сознания, которое последует за более широким и более яс­ным пониманием человеческого трагизма, не на­деясь на то, что из него в ближайшем будущем будут сделаны этические выводы.

Фрейд не говорит, как это делает Ницше, что человек - это "больное животное"; он делает очевидным, что человеческий удел - в неизбеж­ных конфликтах. Почему? Прежде всего потому, что человек - единственное существо, которое обладает довольно долгим детством и который на протяжении значительного времени зависит от этого периода. "Человек историчен", - об этом говорят с различных точек зрения. Фрейд провоз­глашает: человек с самого рождения доисторичен и долгое время продолжает оставаться таковым;

он и по сей день все еще доисторичен из-за своей инфантильной судьбы. Внушительные фигуры, реальные и вымышленные: отец, мать, братья, сестры, Эдипов кризис, боязнь кастрации, - не могли бы иметь значения для этого существа, ес­ли бы оно не было жертвой своего детства. Труд­но становиться взрослым. А разве знаем мы, что такое взрослое чувство виновности? Трагизм ин­фантильной судьбы, но и трагизм "повторения". Именно последний лежит в основе всех генетиче­ских объяснений, о принципиальной ограничен­ности которых мы говорили выше. Ведь не в уг­розу методу, а из уважения к истине Фрейд неус­танно отсылает нас к началу. Детство не было бы судьбой, если бы человек не испытывал постоян­но давление прошлого. Фрейд, как никто другой, был чувствителен к этому трагическому арьер­гарду и его многочисленным формам: возврат по­давленного, стремление либидо вернуть утрачен­ные позиции, трудности, связанные с преодоле­нием несчастий и вообще с изъятием связанных друг с другом энергий, с отсутствием подвижнос-ги у либидо; не стоит забывать и того, что рас­суждения об импульсе смерти в большинстве сво­ем родились из анализа тенденции к повторению, которую Фрейд без колебаний сближал с тенден­цией органического мира вернуться к миру неорганическому: Танатос вступает в сговор с гени­альной архаикой Psyche.

Трагизм противоречий либидо: из работы "Три очерка о сексуальности" нам известно, что энер­гия либидо не проста, ее объект и ее цель не об­ладают единством, она всегда может распасться и пойти путями, ведущими к извращениям и по­пятным движениям: усложняющаяся фрейдовская система импульсов - разделение между либидо Я и объективным либидо, перетолкование садизма и мазохизма, опираясь на импульс смерти, - все это не могло не усилить представление о беско­нечно меняющемся желании человека. Трудность жизни - это также (а может быть, и главным об­разом) неудачи в любви, в любовной жизни.

И это еще не все: отмеченные мотивации сви­детельствуют о том, что психоанализ достиг лишь того, что лишил сексуальность ореола тай­ны. Но если он берет на себя задачу не только изучить импульсную основу человека, но и дока­зать "сопротивляемость" сознания этому разоб­лачению, опровергнуть рациональные формы, в которых эти "сопротивления" себя выражают, и если верно, что эти "сопротивления" принадле­жат той же самой сетке, что и запреты и иденти­фикации, образующие проблематику Сверх-Я, то не будет преувеличением сказать, что трагиче­ское имеет не один, а два очага. Один из них -Оно, другой - Сверх-Я. Вот почему к трудностям взросления и тяготам любви прибавляются труд­ности самопознания и правильной самооценки.

В истории Эдипа подлинная трагедия не в умы­шленном убийстве отца и женитьбе на своей ма­тери - это было когда-то, это прошлая судьба че­ловека; современный трагизм человека в том, что он проклинает за данное преступление дру­гого, каким является он сам, и это следует при­знать. Мудрость заключается в том, чтобы уви­деть здесь себя и перестать проклинать себя; но старый Софокл, написавший Эдипа, знал, что Эдип, даже став взрослым, не перестал "гневать­ся" против самого себя.

Теперь понятно, почему напрасно требовать от психоанализа соответствующей ему этики, не из­менив своего сознания: человек - это несправед­ливо обвиненное существо.

Может быть, здесь Фрейд наиболее близок Ницше: обвинять надо само обвинение. К тому же Гегель, критикуя в "Феноменологии духа" "мо­ральное видение мира", еще до Ницше сказал:

осуждающее сознание одновременно и лицемер­но и не имеет оправдания: надо признать его ко­нечность, его равенство с судимым сознанием, чтобы "отпущение грехов" стало возможным как примиряющее самопознание. Но Фрейд не обви­няет обвинение; он понимает его и, понимая, вы­ставляет на всеобщее обозрение его структуру и стратегию. Только двигаясь в этом направле­нии, можно было бы создать подлинную этику, где жестокость сверх-Я уступала бы место стро­гой любви. Но прежде надо было проделать дол­гий путь, чтобы прийти к пониманию, что катар­сис желания ничего не стоит без катарсиса обви­няющего сознания.

Но этим не исчерпывается все то, что следо­вало бы усвоить, прежде чем приступить к напи­санию этики; мы еще не прошли весь путь, пред­варяющий создание этики.

Действительно, в свете изложенных замечаний о двойственности трагического, связанной с Оно и Сверх-Я, можно было бы перетолковать все то, что мы выше говорили о культуре.

Мы знаем теперь, какое место принадлежит понятиям "иллюзия", "замещение", "соблазн". Эти понятия принадлежат области трагического, об истоках которого мы только что говорили. Культура на самом деле состоит из процедур, с помощью которых человек, опираясь на вооб­ражение, избегает безысходного воздействия же­ланий, которых нельзя ни подавить, ни удовле­творить. Между удовлетворением и подавлением желаний пролегает непростой путь сублимации. Но именно потому, что человек не есть ни жи­вотное, ни божество, он попадает в это безвыход­ное положение; тогда он создает "бред и мечту";

он, как и герой "Градивы" Иенсена, создает про­изведение искусства и богов; великую функцию воображения, которую Бергсон соотносит с дис­циплиной, господствующей в закрытых общест­вах, Фрейд сравнивает с тактикой уклонения и обращения к иллюзии, которую человек изоб­ретает только после того, как он уклонился от чего-то, однако используя само это уклонение. Данная мысль чрезвычайно глубока: поскольку принцип реальности встает преградой на пути принципа удовольствия, то человеку остается "культивировать" искусство замещения наслаж­дения. Человек, как часто говорят, есть существо, способное к сублимации. Но сублимация не отме­няет трагическое, она возрождает его; в свою очередь утешение, то есть примирение с неизбеж­ностью жертв и искусство переживать страдание, которое идет к нам от нашей телесности, мира и от другого человека, это утешение никогда не бывает безобидным; родство религиозной иллю­зии с навязчивым неврозом свидетельствует о том, что человек не выходит за границы ин­стинктов и "восстает" - сублимирует! - только

для того, чтобы вновь обрести - уже в более не­явной форме - с помощью более изощренного притворства - трагическое, свойственное детст­ву, когда мы впервые сталкиваемся с ним. Однако лишь искусство кажется нам безопасным;

по крайней мере Фрейд именно это заставляет признать, поскольку одному искусству доступны приемы идеализации и оно одно способно с по­мощью неощутимого колдовства обуздать тем­ные силы; его одного нельзя подозревать ни в го­рячности, ни в желании все разнюхивать, все ос­паривать, взрывать, словом, идти на скандал. Вот почему, как представляется, к одному только ис­кусству Фрейд относился без подозрения. В са­мом деле, "сублимация" кладет начало новому циклу противоречий и опасений; но разве вооб­ражению не свойственно служить сразу двум гос­подам - Лжи и Реальности, что является причи­ной его двусмысленности? Лжи - поскольку оно водит за нос Эрос со всеми его фантазмами (за­глушает голод, как говорят); Реальности - по­скольку оно приучает глаз к необходимости.

В конечном итоге именно трезвое познание необходимого характера конфликтов является ес­ли не последним признаком мудрости, то с этого мудрость начинается, и именно ею руководству­ется психоанализ, создавая свою программу. В этом отношении Фрейд взглянул по-новому не только на истоки трагического, но и на сам "тра­гизм знания", поскольку оно ведет к примирению с неизбежным. Ведь не случайно Фрейд - натура­лист, детерминист, спиентист, наследник Просве­щения - всякий раз, когда речь шла о чем-то су­щественном, обращался к трагическим образам мифов: Эдип и Нарцисс, Ананке, Танатос. Имен­но это трагическое знание необходимо было ус­воить, чтобы достичь порога новой этики, кото­рая непосредственно не вытекает из учения Фрейда - она постепенно вызревает с помощью абсолютно не-этического психоанализа. Мы с трудом приходим к осознанию того, что психо­анализ предоставляет в распоряжение современ­ному человеку; психоанализ - учение скорбное, поскольку он говорит о нарциссическом униже­нии; но такой ценой он приходит к согласию, о котором говорил Эсхил: "через страдание -к пониманию".

За пределами этого согласия и одновременно с ним должна вестись критическая работа, о ко­торой мы говорили в начале исследования, и ус­воение достигнутого, к чему мы теперь и присту­паем; рефлексия о границах фрейдовской интер­претации остается в подвешенном состоянии, как в подвешенном состоянии остается осмысление глубинного значения осуществленного Марксом, Ницше и Фрейдом разоблачения самосознания.

Поиск по сайту: