 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 6 страница
XVI
Вместе со второй очередью ушла и третья. Станицы, хутора на Донуобезлюдели, будто на покос, на страду вышла вся Донщина. На границах горькая разгоралась в тот год страда: лапала смертьработников, и не одна уж простоволосая казачка отпрощалась, отголосила помертвому: "И, родимый ты мо-о-о-ой!.. И на кого ж ты меня покинул?.." Ложились родимые головами на все четыре стороны, лили рудую казачьюкровь и, мертвоглазые, беспробудные, истлевали под артиллерийскую панихидув Австрии, в Польше, в Пруссии... Знать, не доносил восточный ветер до нихплача жен и матерей. Цвет казачий покинул курени и гибнул там в смерти, во вшах, в ужасе. В погожий сентябрьский день летала над хутором Татарскиммолочно-радужная паутина, тонкая такая, хлопчатая. По-вдовьему усмехалосьобескровленное солнце, строгая девственная синева неба была отталкивающечиста, горделива. За Доном, тронутый желтизной, горюнился лес, блеклоотсвечивал тополь, дуб ронял редкие узорчато-резные листья, лишь ольхакрикливо зеленела, радовала живучестью своей стремительный сорочий глаз. В этот день Пантелей Прокофьевич Мелехов получил письмо из действующейармии. Письмо принесла с почты Дуняшка. Почтмейстер, вручая его, кланялся,тряс плешиной, униженно разводил руками: - Вы, ради бога, простите меня, письмо-то я распечатал. Так и скажитепапаше: мол, Фирс Сидорович письмо, так и так, мол, вскрыл. Очень, мол,ему было интересно про войну узнать, как там и что... Уж вы простите ипапаше Пантелею Прокофьевичу так и доложите. Против обыкновения, он был растерян и вышел проводить Дуняшку, незамечая того, что нос его измазан чернилами. - Уж вы там того, не взыщите, упаси бог... я ведь по знакомству... -несвязно бормотал он вслед Дуняшке, кланялся, и в этом почувствовала оначто-то предостерегающее, как толчок. Домой вернулась взволнованная, долго не могла достать из-за пазухиписьмо. - Скорей, ты!.. - прикрикнул Пантелей Прокофьевич, гладя дрожащуюбороду. Дуняшка, доставая конверт, торопливо говорила: - Почтмейстер сказал, что прочитал письмо из антиресу и чтоб вы, батя,на него не обижались. - Черт с ним! От Гришки? - напряженно спросил старик, дыша с сапом влицо Дуняшке. - От Григория, никак? От Петра, что ли? - Батяня, нет... рука чужая на письме. - Читай ты, не томи! - закричала Ильинична, тяжело подкатываясь к лавке(у нее пухли ноги, ходила она, редко их переставляя, ровно на колесикахкатилась). Запыхавшись, прибежала с надворья Наталья, стала у печи, сдавив рукамигрудь, скособочив изуродованную шрамом шею. На губах ее трепетно,солнечным зайчиком дрожала улыбка, она ждала поклона от Гриши и хотьлегкого, хоть вскользь, упоминания о ней - в награду за ее собачьюпривязанность, за верность. - Дарья-то где? - шепнула старуха. - Цыцте, - зыкнул Пантелей Прокофьевич (бешенство округлило его глаза)и - к Дуняшке: - Читай! - "Уведомляю Вас..." - начала Дуняшка и, сползая с лавки, дрожа,крикнула дурным голосом: - Батя! Батянюшка!.. Ой, ма-а-ама! Гриша наш!..Ох! Ох! Гришу... убили! Путаясь в листьях чахлой герани, билась на окне полосатая оса, жужжала.На дворе мирно квохтала курица, через распахнутую дверь слышался далекийдетский бубенчиковый смех. На лице Натальи комчалась судорога, а углы губ еще не успели стеретьнедавней трепетной улыбки. Поднимаясь, паралично дергая головой, с исступленным недоумениемсмотрел Пантелей Прокофьевич на ползавшую в корчах Дуняшку. "Уведомляю Вас, что сын Ваш, казак 12-го Донского казачьего полка,Григорий Пантелеевич Мелехов в ночь на 16 сентября с.г. убит в бою подгородом Каменка-Струмилово. Сын Ваш пал смертью храбрых, пусть этопослужит Вам утешением в невознаградимой потере. Оставшееся имуществобудет передано родному брату его Петру Мелехову. Конь остался при полке. Командир четвертой сотни подъесаул Полковников. Действующая армия. 18сентября 1914 г." После получения известия о смерти Григория Пантелей Прокофьевичопустился как-то сразу. Он старел день ото дня на глазах у близких.Тяжелая развязка настигала его неотвратимо; слабела память, и мутилсярассудок. Он ходил по куреню сутулый, чугунно-почерневший; горячечныймасленый блеск глаз выдавал его душевную сумятицу. Письмо от командира сотни сам он положил под божницу и несколько раз задень выходил в сенцы, манил Дуняшку пальцем. - Выдь-ка ко мне. Та выходила. - Принеси письмо об Григорию. Читай! - приказывал он, опасливопоглядывая на дверь горницы, за которой томилась в неумолчной тоскеИльинична. - Ты потише читай, вроде как про себя, - он хитро подмигивал,весь корежась, указывая глазами на дверь, - потише читай, а то мать...беда. Дуняшка, глотая слезы, прочитывала первую фразу, и ПантелейПрокофьевич, обычно сидевший на корточках, поднимал торчмя широкую, чтолошадиное копыто, черную ладонь. - Стой! Дальше знаю... Отнеси, положь под божничку... Ты потише, а томать наша... - Опять он отвратительно подмигивал и весь кривился, какдревесная кора, сжираемая огнем. Седел он круговинами, ослепительно белая седина быстро испятналаголову, нитями разметалась в бороде. Он стал прожорлив, ел много инеряшливо. На девятый день после панихиды пригласили попа Виссариона и родных напоминки по убиенном воине Григории. Пантелей Прокофьевич ел быстро и жадно, на бороде его звеньями лежалалапша. Ильинична, со страхом приглядывавшаяся к нему в эти последние дни,заплакала. - Отец! Чтой-то ты?.. - А чего? - засуетился старик, поднимая от обливной чашки мутные глаза. Ильинична махнула рукой и отвернулась, комкая у глаз расшитыйутиральник. - Едите вы, батенька, будто три дня не емши! - со злобой сказала Дарьяи блеснула глазами. - Ем? А ну, так... так... так... я не буду, - смутился ПантелейПрокофьевич. Он растерянно оглядел сидевших за столом и, пожевав губами,замолк, на вопросы не отвечал, хмурился. - Мужайся, Прокофьевич. Чтой-то ты так уж отчаялся? - после поминокбодрил его поп Виссарион. - Смерть его святая, не гневи бога, старик. Сынза царя и отечество терновый венец принял, а ты... Грех, ПантелейПрокофьевич, грех тебе... Бог не простит! - Я и то, батюшка... я и то мужаюсь. "Смертью храбрых убитый", -командир-то пишет. Поцеловав руку священника, старик припал к дверному косяку и в первыйраз за все время после известия о смерти сына заплакал, бурно содрогаясь. С этого дня переломил себя и духовно оправился. Каждый по-своему зализывал рану. Наталья, услышав от Дуняшки о смерти Григория, выбежала на баз. "Рукиналожу! Все теперь мне! Скорей!" - гнала ее, огнем хлестала мысль. Натальябилась в руках у Дарьи и с радостным облегчением принимала беспамятство,лишь бы отдалить тот момент, когда вернется сознание и властно напомнит ослучившемся. Неделю провела в дурном забытьи и вернулась в мир реальногоиная, притихшая, изглоданная черной немочью... Незримый покойник ютился вмелеховском курене, и живые пили его васильковый трупный запах.XVII
Мелеховы на двенадцатый день после известия о смерти Григория получилиот Петра два письма сразу. Дуняшка еще на почте прочитала их и - тонеслась к дому, как былка, захваченная вихрем, то, качаясь, прислонялась кплетням. Немало переполоху наделала она по хутору и неописуемое волнениевнесла в дом. - Живой Гриша!.. Живой наш родненький!.. - рыдающим голосом вопила онаеще издали. - Петро пишет!.. Раненый Гриша, а не убитый!.. Живой, живой!.. "Здравствуйте, дорогие родители, - писал Петро в письме, помеченном 20сентября. - Сообщаю вам, что наш Гришка чудок не отдал богу душу, асейчас, слава богу, находится живой и здоровый, чего и вам мы желаем отгоспода бога, здравия и благополучия. Под городом Каменка-Струмиловом былихний полк в бою, и в атаке видали казаки из его взвода, что срубил егопалашом венгерский гусар и Григорий упал с коня, а дальше ничего не былонам известно, и, как я ни пытал у них, ничего не могли они рассказать.После уж узнал я от Мишки Кошевого, - приезжал Мишка в наш полк для связи,- что пролежал Григорий до ночи, а ночью очухался и пополоз. И пополоз он,по звездам дорогу означая, и напал на раненого нашего офицера. Был этотофицер раненый - подполковник драгуновского полка, и ранило его снарядом вживот и в ноги. Григорий взял его и тянул волоком на себе шесть верст. Аза это вышла ему награда - Георгиевский крест, и в младшие урядникипроизвели Гришку. Вот так! Ранение у Гришки пустяковое, скобленул егонеприятель палашом в голову, кожу стесал; а упал он с коня и омроком еговдарило. Зараз он в строю - говорил Мишка. Вы извиняйте, что так написано.Пишу на седле и дюже качает". В следующем письме просил Петро прислать ему сушеной вишни "с родимыхдонских своих садов" и просил не забывать, писать чаще; там же ругал онГригория за то, что, по словам казаков, плохо Гришка присматривает законем, - а ему, Петру, обидно, так как конь Гнедой - его, Петра,собственный и кровный; просил отца написать от себя Григорию. "Я ему доводил до ума через казаков, что если он не будет ухаживать законем, как за своим добром, то встренемся, и я ему морду в кровь побью,хотя он и крестовый кавалер теперь", - писал Петро, а затем следовалибесчисленные поклоны, и сквозь мятые, подмоченные дождем строки письмаощутимо дышала горькая грусть. Не сладко, видно, и Петру вливалась служба. Жалко было глядеть на Пантелея Прокофьевича, ошпаренного радостью. Он,сграбастав оба письма, ходил с ними по хутору, ловил грамотных и заставлялчитать, - нет, не для себя, а радостью поздней хвастал старик перед всемхутором. - Ага! Вишь, как Гришка-то мой? А? - Он поднимал торчмя копытистуюладонь, когда читающий, спотыкаясь, по складам, доходил до того места, гдеПетро описывал подвиг Григория, на себе протащившего шесть верст раненогоподполковника. - Первый крест изо всего хутора имеет, - гордился старик и, ревнивоотбирая письма, хоронил их в подкладку мятой фуражки, шел дальше в поискахдругого грамотного. Сам Сергей Платонович, увидя его из окошка лавки, вышел, снимая картуз. - Зайди-ка, Прокофьевич. Он жал старику руку своей мясистой белой рукой, говорил: - Ну, поздравляю, поздравляю... Кхм... Таким сыном гордиться надо, а выего отпоминали. Читал про его подвиг в газетах. - И в газетах прописано? - давился Пантелей Прокофьевич сухой спазмой. - Есть сообщение, читал, читал. Сергей Платонович сам достал с полки три четверти лучшего турецкоготабаку, не вешая насыпал в кулек дорогих конфет; передавая все этоПантелею Прокофьевичу, сказал: - Будешь Григорию Пантелеевичу посылать посылку - перешли от меняпоклон и вот это. - Бож-ж-же мой! Честь-то Гришке какая!.. Весь хутор об нем гутарит...Дожил я... - шептал старик, сходя со ступенек моховского магазина. Онвысморкался, рукавом чекменька раздавил щекотавшую щеку слезу, подумал:"Старею, видно. Слабый на слезу стал... Эх, Пантелей, Пантелей, куда жизнюразмытарил-то? Кремнем раньше был, с баржи мешки по восьми пудов таскал, атеперя? Подкосил меня Гришка трошки..." Он хромал по улице, прижимая к груди кулек с конфетами, и опять мысльего, как чибис над болотом, вилась вокруг Григория, набредали на памятьслова из Петрова письма. Тут-то и повстречался ему сват Коршунов. Онпервый окликнул Пантелея Прокофьевича: - Эй, сват, постой-ка! Они не виделись со дня объявления войны. С тех пор как ушел Григорий издому, установились меж ними отношения не то что враждебные, ахолодно-натянутые. Мирон Григорьевич злился на Наталью за то, что онаунижается перед Григорием, ждет от него милостыни. И его, МиронаГригорьевича, заставляет переживать подобное же унижение. - Сука поблудная, - в семейном кругу ругал он Наталью, - жила бы дома уотца, а то ишь пошла к свекрам, слаже ей хлеб там. Через нее, дуру, и отцуприходится страму принимать, перед людями глазами моргать. Мирон Григорьевич подошел к свату вплотную, сунул конопатую руку,согнутую лодочкой. - Здорово живешь, сваток! - Слава богу, сват. - Ты, никак, с покупкой? Пантелей Прокофьевич, топыря правую свободную руку, отрицательнопокачал головой. - Это, сват, герою нашему подарки. Сергей Платонович, благодетель, проего геройство вычитал в газетах и дарит ему конфетов и легкого табаку."Пошли, грит, своему герою от меня поклон и подарки, пущай он и в будущиевремена так же отличается". Ажник слеза его прошибла, понимаешь, сват? -безудержно хвастал Пантелей Прокофьевич и пристально глядел в лицо свата,стараясь угадать произведенное впечатление. Под белесыми веками свата копились световые тени, они-то и делали егоопущенный взгляд насмешливо улыбающимся. - Та-а-ак, - крякнул Коршунов и направился через улицу к плетню. Пантелей Прокофьевич поспешал за ним, разворачивая кулек пальцами,объятыми злобной дрожью. - Вот скушай конфетку, медовая!.. - ехидно потчевал он свата. - Кушай,пожалуйста, от зятя угощаю... Жизня твоя не сладкая; может, знаешь, асын-то не то заслужит такую честь, не то нет... - Ты мою жизню не трожь. Я сам об ней знаю. - Опробуй, сделай честь! - с преувеличенным радушием кланялся ПантелейПрокофьевич, забегая вперед свата. Скрюченные пальцы его свежеваликонфету, обдирая серебристую тонкую обертку. - Мы к сладкому не привычные. - И Мирон Григорьевич отводил руку свата.- Не привычные мы, зубы у нас от чужих гостинцев крошутся. А тебе, сват,не пристало милостыню на сына собирать ходить. Нужда есть - ко мне пришелбы. Зятю уж я дал бы... Наташка-то ваш ить хлеб исть. Можно б дать набедность твою. - Милостыню в нашем роду ишо никто не собирал, не бреши, сват, дубовымязыком! Хвальбы у тебя много, сват!.. Дюже много!.. Может, через то, чтобогато живешь, и дочь к нам ушла? - Погоди! - властно кинул Мирон Григорьевич. - Ругаться не из чего нам.Я не ругаться пришел, усмирись, сват. Пойдем потолкуем, дело есть. - Не об чем нам толковать. - Значит, есть об чем. Пойдем. Мирон Григорьевич схватил свата за рукав чекменя и свернул в проулок.Минуя дворы, они вышли в степь. - Об чем дело? - спросил Пантелей Прокофьевич, трезвея от схлынувшейзлобы. Он косо поглядел на белесое веснушчатое лицо Коршунова. Тот, подвернувдлинные полы сюртука, сел на насыпь канавы, достал старенький, сбахромчатыми краями кисет. - Вот видишь, Прокофьич, ты невесть с чего наскочил на меня, какдрачливый кочет, а так по-свойски-то нехорошо. Нехорошо как будто, а? Яхочу узнать, - начал он уже иным, твердым, грубоватым тоном, - долго альнет твой сын будет измываться над Натальей? Ты мне скажи! - Об этом у него пытай. - Мне нечего у него пытать, ты своему куреню голова, - с тобой я иразговор имею. Пантелей Прокофьевич давил в горсти очищенную конфету. Шоколаднаявязкая жижа ползла у него меж пальцев. Он вытер ладонь о коричневуюкрошкую глину насыпи; молча стал закуривать. Свернул бумажку, всыпал изчетвертки щепоть турецкого табаку и протянул пачку свату. МиронГригорьевич взял не колеблясь, тоже свернул цигарку за счет щедротногомоховского подарка. Закурили. Над ними белопенной пышной грудью виселооблако, и к нему, в немыслимую высоту, стремилась от земли нежнейшая,волнуемая ветром нитка паутины. День стекал к исходу. Мирная, неописуемо сладкая баюкалась осенняятишь. Небо, уже утратившее свой летний полновесный блеск, тускло голубело.Над канавой сорили пышный багрянец бог весть откуда занесенные листьяяблони. За волнистой хребтиной горы скрывалась разветвленная дорога, -тщетно она манила людей шагать туда, за изумрудную, неясную, как сон,нитку горизонта, в неизведанные пространства, - люди, прикованные к жилью,к будням своим, изнывали в работе, рвали на молотьбе силы, и дорога -безлюдный тоскующий след - текла, перерезая горизонт, в невидь. По ней,пороша пылью, топтался ветер. - Слабый табак, как трава, - выпуская нетающее облачко дыма, сказалМирон Григорьевич. - Слабоват, а... приятный, - согласился Пантелей Прокофьевич. - Отвечай мне, сват, - расслабленным голосом попросил Коршунов изатушил цигарку. - Григорий об этом ничего не пишет. Он зараз раненый. - Слыхал я... - Что дальше будет - не знаю. Могет быть, и взаправду убьют. Это как? - Как же так, сват?.. - Мирон Григорьевич растерянно и жалко заморгал.- Живет она - ни девка, ни баба, ни честная вдова, ить это страмно так-то.Знатье б, что оно такое случится, я б вас, сватов этих, и на порог непустил, а то как же?.. Эх, сват, сват... Каждому своего дитя жалко...Кровь-то - она позывает... - Чем я пособлю?.. - со сдержанным бешенством начал наступлениеПантелей Прокофьевич. - Ты мне скажи толком. Я-то аль рад тому, что сын сбазу ушел? Мне-то аль от этого прибыло? Ить вот какие народы! - Ты ему напиши, - глухо диктовал Мирон Григорьевич, и в такт егословам шуршала глина, стекая из-под ладони в канаву коричневымиигрушечными ручейками, - пущай он раз и навсегда скажет. - Дите у него от энтой... - И от этой будет дите! - крикнул, багровея, Коршунов. - Разве можнотак над живым человеком? А?.. Раз смерти себя предавала и теперь калека...и ее топтать в могилу? А? Сердце-то, сердце-то... - на придушенный шепотперешел Мирон Григорьевич, одной рукой царапая себе грудь, другойпритягивая свата за полу, - аль у него волчиное? Пантелей Прокофьевич сопел, отворачивался в сторону. -...баба высохла по нем, иной окромя нету ей жизни. Живет же у тебя вхолопках!.. - Она нам лучше родной! Замолчи ты! - крикнул Пантелей Прокофьевич ивстал. Разошлись они в разные стороны, не прощаясь.XVIII
Поиск по сайту: