Вожди армии и политика

При Конвенте никакое участие в политике генералов было невозможно. Конвент, пока в нем власть принадлежала, якобинцам в корне пресек бы всякую попытку в этом направлении. При Конвенте возможны были лишь такие темные махинации, к которым прибегал Пичяегрю, стоявший во главе Рейнской армии в то время, когда Гош стоял во главе Мозельской армии и бил австрийцев, чтобы освободить от блокады крепость Ландау. Это было в 1793 и в начале 1794 года. Пишегрю, сын бургундского крестьянина, получил блестящее по тому времени образование, благодаря участию в его судьбе монахов одного монастыря. С юных лет он был обуреваем честолюбием. Он был уже офицером в 1783 году, т.-е. задолго до революции. В 1789 году он сделался вождем якобинцев в Безансоне; когда стали формироваться первые волонтерские батальоны, он сделался начальником одного из них. Его «открыл» среди офицеров Сен-Жюст и он быстро стал делать карьеру в армии. У него были большие военные таланты, но честолюбие его было еще больше. В противоположность Гошу, его постоянному сопернику и предмету его бешенной зависти, человеку, как и он, вышедшему из низов общества, Пишегрю носил в себе много черт, характеризующих выскочку: пронырливость, жадность к славе и к деньгам, неутолимое стремление выдвинуться. В этом отношении Пишегрю является редким исключением в семье революционных генералов. Выскочками не были не только Дезе, Клебер, Марсо, родившиеся на высоких сравнительно ступенях социальной лестницы. Выскочками не были и такие генералы, как Гош, Лан, Маюсена, Мюрат, Бесьер. В них во всех было какое-то достоинство. В Пишегрю его не было

- 157 -

совершенно. Он всем готов был пожертвовать для того, чтобы сделать карьеру, был завистлив, ревнив к чужой славе и подобно Дюмурье больше думал о себе, чем о родине. Из зависти к Гошу он был способен давать такие распоряжения в армии, которой он командовал, что неудачи преследовали ее до тех пор, пока Пишегрю не был устранен от главного командования. И это вовсе не потому, что у него не было способности руководить армией. Пишегрю был даровитым полководцем и его кампания 1794 года в Бельгии и в Голландии показала, чего он стоит. Комиссары Конвента скоро заметили в поведении Пишегрю, что-то такое, что казалось им подозрительным. Он был устранен от командования и тем, быть может, спасся от гильотины.

Вместе с термидорианцами вновь взошла и звезда Пишегрю. Пишегрю был первым из тех генералов, к которому обратилась Директория, когда восстание стало грозить ее существованию. Это было 12 жерминаля (1 апреля) 1795 года. Якобинцы угрожали Директории и она должна была прибегнуть к войску для того, чтобы восстание было подавлено. Во главе войска был поставлен Пишегрю, который быстро справился с восстанием и получил от Директории почетное наименование «спасителя отечества». В награду за это Пишегрю был назначен командующим всем восточным фронтом. Это было в мае того же года. Он начал очень успешно, взял Мангейм, разбив австрийцев, но здесь у него закружилась голова. Первый из генералов, он командовал всем во сточным фронтом, под его начальством были объединены Северная, Самбр-Маасская и Рейнская армии. Пишегрю стал мечтать о том, чтобы еще больше укрепить свою роль в государстве. Он не думал о диктатуре. Его мечтою было восстановление на престол Бурбонов, призвание Людовика XVIII, при котором он надеялся сыграть роль первого министра и вообще, вершителя судеб государства. Связи его

- 158 -

с роялистами становились все более и более прочными. У него уже созревали планы. Он заранее выговорил себе вознаграждение: маршальский жезл, губернаторство Эльзаса, замок Шамбор, дом в Париже, миллион единовременно, ренту в 200.000. Все было вычислено хозяйственно и аккуратно. Этот крестьянский сын умел считать. За это он предал родину и отдал тысячи солдатских жизней. Он умышленно разделил всю армию так, что она была разбита в тот момент, когда должна была победить врага. Но переворот не удался. Слухи о готовящемся покушении на реставрацию, заставили Директорию насторожиться. Пишегрю заметил, что к нему начитают относиться недоверчиво. Он решил поставить на карту все и подал в отставку, рассчитывая, что Директория, которая в нем нуждалась, не посмеет с ним расстаться. Но отставка была принята. Пишегрю был в ярости. Лишенный командования армией, он тем самым терял свою ценность для роялистов. Миллион и маршальский жезл разлетелись, как сладкая мечта. Он приехал в Париж - не в собственный дом — и бешенно отдался политике в качестве члена Совета Пятисот. Роялисты, замышлявшие свергнуть Директорию, имели его в виду для командования теми войскам и, которые перейдут на их сторону. Это был тот самый заговор, который был отпарирован Баррасом и его друзьями с помощью генерала Ожеро. Пишегрю был арестован и отправлен в Кайенну, на жертву «сухой гильотине». Оттуда он бежал в 1798 году, явился в Лондон, а из Лондона отправился в Швейцарию, где поступил на службу в щтаб русского генерала Корсакова, имевшего задачею окружить и уничтожить в Швейцарии отряд генерала Массены. Но Массена сам уничтожил отряд Корсакова, и Пишегрю должен был искать дела. Он долго скитался. В 1803 году он вернулся в Париж вместе с Жоржем Кадудалем, чтобы принять участие в заговоре против консула. Он был выдан, арестован, брошен в

— 159 —

тюрьму и через некоторое время найден там повесившимся.

Положение Директории по отношению к генералам, склонным к политической игре, было очень затруднительно, потому что, делая генерала поверенным своих планов, превращая его в сообщника, Директория не только освобождала его от обязанностей подчиняться, но и ставила себя самое в полную неизвестность относительно того, какую в конце концов, политическую позицию займет генерал. Измены и повороты тут были возможны на каждом шагу, Ибо среди генералов, любящих политику, не было и не могло быть людей, лишенных честолюбия, а планы честолюбивого человека всегда темны. Вот почему, вступая в те или иные связи с генералами, Директория всегда немного боялась удара в спину. На счастье руководителей этой опасной игры те из генералов, которые первыми были намечены на роль политических исполнителей предначертаний Директории, сами не понимали тех колоссальных выгод, которые создавало им их положение. Быть может, начинал понимать эти выгоды один только Жубер. Вполне их понял и соответственным образом установил линию своего поведения лишь Бонапарт.

Положение Директории все время было очень трудное. Заговоры и восстания зрели на каждом шагу. После того, как Директория с помощью Пишегрю справилась с бунтом, вспыхнувшем в жерминале 1795 года, ей пришлось иметь дело с таким же бунтом, но только руководимым якобинцами, в прериале, через шесть недель после первого. Директория ни на минуту не задумалась, чтобы обратиться к армии. Это было, в сущности говоря, первым опытом в этом отношении. Как раз неподалеку от Парижа проходил отряд войск, эскортировавший какие-то обозы. Директория вверила генералу Мену, будущему несчастному преемнику Клебера в Египте, команду над этим отрядом с тем, чтобы

— 160 —

подавить движение в Париже. Первым эшелоном этого отряда командовал молодой капитан Мюрат. В Париже маленькая армия Мену быстро выросла, потому, что на ее сторону стали все бывшие враги якобинцев. С их помощью восстание было Подавлено, и так называемые, последние якобинцы сложили свои головы на эшафоте.

Сколько бы не подавляло восстаний термидорское правительство, врагов у новых властителей Франции становилось не меньше. Перед 18-м фрюктидора 1797 года положение обострилось, настолько, что необходимо было самым серьезным образом поставить вопрос о государственном перевороте. Ей посчастливилось в том отношении, что орудием этого государственного переворота сделался Ожеро. Правда, посылая одного из своих генералов в Париж, Бонапарт видел в этом лишь пробный шаг и, в случае неудачи Ожеро, готовился отправиться следом за ним сам для того, чтобы сделать то, что могло не удасться Ожаро. Ожеро, как уже было замечено, обладал очень многими качествами, делавшими из него недурного генерала. Но среди этих качеств не было именно того, которое могло сделать его опасным для дельцов Директории. Ожеро совсем не был умен. Поэтому Директории, и в особенности Баррасу, было очень не трудно сделать его простым орудием своих политических планов. Ожеро так и не сообразил, что в его руках в день 18 фрюктидора были очень большие возможности. Для того, чтобы понять, почему Ожеро оказался неспособным оценить политическое положение, нужно знать несколько ближе, что представлял собою, этот, тоже очень типичный в своем роде, революционный генерал.

Родители Ожеро были самыми настоящими жителями Парижа. Отец его торговал фруктами, мать занималась работами. Мальчик рос почти без всякого присмотра и очень рано поступил в армию. Два года он прослужил в конном

- 161 -

полку в Сомюре. Здесь он обратил особенное внимание на фехтование и сделался одним из лучших бойцов на шпагах своего времени. Хорошие фехтовальщики почти всегда бывают бреттерами. Ожеро стал один из самых опасных и самых страшных бреттеров во французской армии. У него было много дуэлей, на которых противники его либо получали более или менее серьезные раны, либо оставались на месте. Склонность Ожеро к ссорам и вспыльчивый нрав довольно скоро поставил его в необходимость бежать из Франции. Однажды во время учения командовавший эскадроном офицер хотел ударить Ожеро хлыстом за какое-то упущение. Ожеро вырвал у него хлыст. Тогда офицер бросился на него со шпагой в руках, требуя, чтобы он защищался. Сначала Ожеро только отбивал удары, но раненый, перешел в атаку и проколол своего офицера насквозь. Хотя Ожеро находился в состоянии законной защиты, но убийство офицера даже при таких условиях в армии старого порядка было очень тяжелым преступлением. Ожеро должен был бежать в Швейцарию. Оттуда он попал сначала в Грецию, потом в Константинополь, наконец, на берега Черного моря. Здесь его увидал какой-то русский полковник и предложил ему чин сержанта в русской армии. Будущий маршал служил в войсках Суворова во время Турецкой войны, был ранен при штурме Измаила, а когда война кончилась, был направлен со своим полком в Польшу. Оттуда он дезертировал и пробрался в Пруссию. За высокий рост и прекрасную вьправку он попал в гвардию Фридриха II. Прослужив некоторое время и разочаровавшись в возможности сделать карьеру, он дезертировал еще раз, и бежал в Дрезден, где давал уроки танцев и фехтования. Когда во Франции была объявлена амнистия по случаю рождения дофина, сына Людовика XVI, Ожеро вернулся на родину, вновь вступил в свой полк, затем был командирован

— 162 —

в Неаполь по просьбе короля обеих Сицилии в качестве инструктора Неаполитанской армии. Там он женился на гречанке и переехал вместе с женою в Лиссабон. В 1792 году он был арестован по подозрению в сношениях с французскими революционерами. Его жена освободила его из тюрьмы с помощью капитана одного французского корабля, прибывшего в Лиссабонский порт: капитан этот, не долго думая пригрозил Португальскому правительству, что если оно не освободит французского гражданина, то Франция объявит Португалии войну. Это было немножко по опереточному, но тем не менее действие оказало. Ожеро был освобожден и поспешил вернуться на родину. Назначенный капитаном в одну из армий, Ожеро служил сначала в Вандее, потом в Пиринейской армии, где он был произведен в генералы, а затем вместе со своей дивизией отправлен на Итальянский фронт. Taм он, в конце концов, поступил под команду Бонапарта. Ожеро великолепно бился во всех памятных боях этого необыкновенного похода. Особенно отличился он в битве при Кастильоне: он спас положение, которое даже Бонапарт считал очень опасным. Австрийцы в двух местах прорвали французский фронт. Когда все генералы настаивали на необходимости отступать и когда Бонапарт стал склоняться на сторону большинства, Ожеро, доказавший возможность победить, крикнул: «Если даже все вы отступите, я остаюсь один со своей дивизией и утром атакую неприятеля». Бонапарт, убежденный доводами Ожеро, внезапно переменил решение и, обнимая его, сказал: «Я остаюсь с тобою». Итальянский поход стал вершиной славы Ожеро. Он был увенчан его ролью в фрюктидорском перевороте. Потом, сделанный маршалом и герцогом Кастильонским, Ожеро продолжал делать свое дело - армии Наполеона никогда не достигали той силы и такого блеска, как в Итальянском походе. Под конец он изменил Наполеону и стал одним из тех предателей, которые вырыли ему.могилу.

— 163 —

В эпоху 1797 года, когда Ожеро приехал в Париж, в политическом отношении он представлял нечто довольно нескладное. Он был якобинцем, не потому что якобинство было близкою ему доктриною, а просто потому, что когда он начинал свою службу в армии, иного настроения среди офицеров, желавших выслужиться, не могло быть. Теперь эти времена прошли, но Ожеро продолжал в том же духе. На этом его поймали умные политики и заставили сыграть такую роль, которая была им нужна. Кроме того, им было известно, что Ожеро любит деньги. Повидимому, и этот мотив был использован в дни, предшествовавшие фрюктидору... Наградою ему было командование армией, действовавшей в Германии, которая только лишилась своего блестящего вождя, Гоша. Когда он явился туда, контраст между ним и скромными офицерами и генералами, воспитавшимися в Рейнской и Самбр-Маасской армии, бросался в глаза. Много говорили о том, что Ожеро любит команду не столько для родины, сколько для самого себя. Рассказывали целые сказки о «фургоне Ожеро», который сопровождал его всегда, куда бы он ни направлялся. «Рейнские спартанцы», которые еще не испортились так, как офицеры Итальянской армии, и Ожеро друг друга не поняли. Через несколько недель Ожеро был отозван и должен был уступить свое место другим. Настоящие якобинцы в это время довольно долго носились с мыслью утилизировать решительность и отвагу Ожеро для переворота более серьезного. Но обстоятельства были таковы, что Ожеро очень скоро оказался неподходящим. Тот нужен был человек не только обладающий решительностью, но и одаренный большим умом. Именно эта сторона у Ожеро обстояла менее всего благополучно.

Ожеро представляет такой тип генерала политика, с которым при умении можно сделать все, не боясь, что он завладеет

— 164 —

положением и оставит не при чем тех, кто выбирал его исполнителем своих планов. Вот почему с Ожеро долгое время так носились.

Последние два года Директории вообще были богаты попытками свершить государственный переворот и людьми, которые то и дело выплывали на поверхность, извлекаемые чьей-нибудь искусной рукой, или по собственному почину. Одно время на виду у всех в качестве кандидата на роль руководителя всякого рискованного политического предприятия был Бернадот. Это был человек совершенно другого закала, чем Ожеро. Гасконец, хитрый, эгоистичный до мозга костей, карьерист, каких было немного даже б богатой карьеристами армии Наполеона, Бернадот с самого начала революции поставил своей задачей выдвинуться. Он был одарен незаурядными талантами. Очень работоспособный, чрезвычайно красноречивый, умеющий увлекать за собою толпу, Бернадот сразу понял, что революция даст ему возможность добиться того, о чем он мечтал с юных лет. И Бернадот был авантюристом так же, как Дюмурье. Но Бернадот в то же время был очень умным человеком и обладал огромною волей Он прекрасно схватывал положение, понимал, где нужно ждать и где нужно торопиться, вносил железное самообладание во все то, что он предпринимал, и добился в конце концов, того, что из сына бедного гасконского ремесленника, постепенно поднимаясь по ступеням социальной лестницы, он, в конце концов, взошел на трон и надел на свою голову одну из самых старых европейских корон.

Бернадот начал свою боевую карьеру в Рейнской армии. Генералом сделал его Клебер. Дальнейшие лавры он заслужил под начальством Журдана. В 1797 году он привел Наполеону в Италию подкрепление в 20 тысяч человек, сблизился

- 165 -

с ним и даже породнился, женившись на сестре жены Жозефа Бонапарта, на той самой Дезире Клари, с которой был нежный и чистый роман у самого Наполеона в дни его юности. Юношеские воспоминания о жене Бернадота постоянно смягчали Наполеона, когда супруг Дезире оказывался в чем-нибудь виноват. А это случалось довольно часто, потому что высокомерный и неуживчивый нрав Бернадота часто заставлял его делать прямые безтактности. В походах 1806 и 1809 г.г. Бернадот едва не погубил всего дела: в день битвы при Иене и под Ваграмом. Случай дал ему возможность протянуть руки к короне. Он управлял Померанией, одной из немецких провинций, оккупированных Францией, когда впервые столкнулся со шведскими уполномоченными. Швеция в это время искала себе наследника престола, потому что династия должна была прекратиться, вследствие бездетности короля. Бернадот сумел снискать доверие и любовь шведов, был усыновлен королем и скоро забыл о том, что когда-то был французским гражданином Он заключил союз с врагами Франции в 1813 году и сражался во главе своих будущих верноподанных против своих недавних братьев по оружию.

В 1797 году будущий король Швеции, основатель династии, царствующей до сих пор, был одним из вождей умиравшего якобинства. Но Бернадот, в противоположность Ожеро, был очень ловким якобинцем. Никто не произносил более красноречивых якобинских речей в последней резиденции якобинского клуба, в Манеже. На устах Бернадота оживала вся старая фразеология якобинства. Но никто в то же время не умел так ловко успокаивать тех, кого пугало якобинство, относительно своих настоящих чувств. Позднее, будучи королем, Бернадот очень стыдился этих своих выступлений. В 1797 году он хотел определенно сделать карьеру.

- 166 -

И сделал. Он приучил Директорию к мысли о том, что именно он, Бернадот, ей необходим. Это было после фрюктидорских дней. Ожеро отправился в армию, и у Директории не было генерала, который мог бы, послужить в ее руках, в случае необходимости, таким же орудием, каким был Ожеро. Бернадот давал понять, что он готов на эту роль. С ним соперничал в якобинском усердии и в готовности отдать свою шпагу Директории против ее врагов другой генерал, Итальянской армии, как воин несравненно более даровитый, чем Бернадот, но как политик много ему уступавший в ловкости и изворотливости, — Жубер. Бернадот и Жубер наперерыв успокаивали Директорию, против которой готовилась новая вспышка. Жубер говорил: «Дайте мне 20 гренадер, и я в любой момент покончу все». — 䋠 гренадер, - возражал Бернадот, - это слишком много: 4 солдата с капралом, этого совершенно достаточно, чтобы выгнать вон всех адвокатов». Речь шла о Совете Пятисот. Как бы то ни было, в 1797 году до переворота дело вновь не дошло. Но Директория считала себя обязанной вознаградить усердие Бернадота; она сделала его в 1798 году военным министром.

После этого карьера Бернадота стала итти гораздо быстрее, а его якобинство начало делаться все бледнее. Чем выше поднимался в чинах Бернадот, тем скорее очищался ом от «предрассудков» своей молодости. Он попал в число первых четырнадцати генералов, назначенных маршалами, и первый получил княжеский титул. Он был сделан князем Понте-Корво. Но одно осталось у Бернадота неизменным. В 1797 году так же, как и в 1810, когда он впервые стал проводить свою кандидатуру на шведский престол, Бернадот думал только об одном,—о том, чтобы как можно более блестяще устроить свою судьбу. Его упорство достигло цели. Ни у одного из революционных генералов не было карьеры столь благополучной, как у Бернадота. Судьба многих была,

- 167 -

конечно, блестяща, но до конца безмятежно, без всяких помех воспользовался добытым положением только Бернадот, этот первый и, вероятно, последний якобинец на престоле, основавший династию.

Когда Директорию охаживали Ожеро и Бернадот, возможность государственного переворота не чувствовалась так сильно, как два года спустя. Пока скипетр Директории находился в руках Барраса, переворот мыслился очень мелким. Баррас никогда не думал о свержении республиканского образа правления. Самое большее, о чем он думал — это о насильственном роспуске палат, имеющем целью упрочить его собственное положение. Когда руководящая роль в Директории от Барраса перешла к Сийесу, самая мысль о государственном перевороте подверглась своеобразной и знаменательной эволюции. Сийес был менее безпринципен, чем Баррас, но в своей безпринципности он был более последователен, чем его предшественник. К тому же Сийес был несравненно умнее. Те меры, с которыми носился Баррас, представлялись ему не более, как паллиативами. Он пришел к тому заключению, что до тех пор, пока во Франции будет республика, страна не может быть спасена от тех опасностей, которые с каждым месяцем вновь выростали вокруг нее, как в 1793 году, во времена террора. И Сийес решил сокрушить республику. Для этого ему нужна была хорошая генеральная шпага. Он искал ее совершенно сознательно и знал, где ее найти. Но та шлага, на которую он всего больше рассчитывал, сверкала далеко от Парижа, в пустынях Египета и Сирии. Бонапарт был далеко, а переворот представлялся настоятельно необходимым. Нужно было искать другого генерала, и Сийесу стало казаться, что он его нашел. Это был Жубер.

Карьера Жубера был одна из самых блестящих в истории революционных войн. По началу ее он должен был бы

- 168 -

занять место в той плеяде юных революционных генералов, к которой принадлежали Марсо и Дезе. Так же, как и они, Жубер сделался генералом в 20 с небольшим лет. Так же, как и они, Жубер прославил себя такими громкими подвигами, как редкий из генералов революции. Но конец его деятельности был омрачен тем, что он попался на прельщения и соблазны политиков, замышлявших крушение республики. Последняя его кампания должна была бы быть в случае успеха предвестницей государственного переворота, в котором он должен был сыграть решающую роль.

Жубер начал свою карьеру в Итальянской армии в 1793 году. Он быстро выдвинулся под начальством таких генералов, как Шампионне и Келлерман. В конце 1795 года он был уже бригадным генералом и вскоре после этого вместе со своей частью поступил под начальство генерала Бонапарта, назначенного главнокомандующим Итальянской армией. Здесь Жубер последовательно отличился во всех крупных сражениях, бывших вехами молниеносного похода Бонапарта: при Монтенотте, Миллезимо, Лоди, Лонато, Кастильоне, Арколе. Но главные подвиги Жубера пришлись на конец Итальянской кампании.

Перед битвою при Риволи Жубер был возведен в чин дивизионного генерала и получил самостоятельное командование. В начале похода Бонапарт не сумел сразу угадать колоссальные дарования Жубера. Он был самым младшим из бригадных генералов и не мог себя показать. Бонапарт одно время был даже холоден к нему. Его блестящая роль при Кастильоне и Арколе заставила впервые обратить на него внимание, и при Риволи Жубер играл уже первенствующую роль. Бонапарт говорил на Св.Елене, что победу при Риволи одержали Жубер, Массена, Лассаль и он сам. Но главная роль в этом сражении принадлежала несомненно Жуберу. Сражение при Риволи длилось четыре дня. Жубер

— 169 —

командовал в нем в течение первого, второго и четвертого дня. Бонапарт подоспел на третий день с дивизией Массены, восстановил равновесие, готовое нарушиться в пользу австрийцев и поспешил назад, куда его призывали опасные дела под Мантуей. Жубер один продолжал сражение и привел его к благополучному концу. Бонапарт и не скрывал того, что главная роль в сражении при Риволи принадлежала Жуберу. Когда он отправил в Париж старые знамена Итальянской армии, от которых остались только почерневшие и увешанные лохмотьями древки, но из которых не было потеряно ни одно, он поручил выполнению этой почетной миссии Жуберу, и вот какое письмо от Бонапарта к Директории служило рекомендацией юному генералу: «Я посылаю вам знамена, которые Конвент подарил итальянской армии. Их доставит вам один из генералов, который всего больше способствовал различные успехам последних походов. Генерал Жубер, который командовал при Риволи, получил от природы дары, которые отмечают воина. Гренадер по своей храбрости, он является генералом по хладнокровию и военным талантам. Он часто находился в обстоятельствах, когда знание и таланты человека решают успех…» Роль Массены в сражении свелась в сущности говоря, к одному удару, а роль Лассаля, который в то время был только подполковником, ограничилась одной атакой. Правда, эта атака была блестяща и сделана в такой момент, когда от нее зависел успех сражения. Но все-таки не Массена и не Лассаль были настоящими победителями. Все главные распоряжения и при защите и при наступлении были сделаны Жубером самостоятельно.

После Риволи Жубер в глазах Бонапарта вырос на целую голову. В заключительных операциях Итальянского похода, в трудной кампании через Альпы Бонапарт вверил Жуберу, самому молодому из дивизионных генералов, командование

— 170 —

самостоятельным отрядом, сосредоточив под его начальством целых три дивизии. План Бонапарта заключался в том, чтобы пробиться через Альпы, защищаемые превосходной австрийской армией, и нанести удар Вене с юга, в то время, как Гош и Моро готовились ударить на нее с запада. Сам Бонапарт вел правое крыло своей армии от Вероны к Триесту и дальше. Жубер должен был вести левое крыло через Трентино, Бреннер и Инсбрук. Условия, в которых Жуберу нужно было двигаться, были ужасны. Солдаты по обыкновению были плохо одеты и еще хуже обуты. Сражаться приходилось в горах на высоте нескольких тысяч футов. Приходилось брать позиции, защищавшиеся заранне заготовленными редутами, и пробиваться через страну, находившуюся в состоянии полного восстания. Когда армия Жубера покинула итальянский Тироль и вступила в немецкий, солдатам нужно было сражаться не только с австрийскими войсками, но и с крестьянами, которые великолепно знали все горные тропинки и были лучшими стрелками в мире. Жуберу много раз казалось, что его маленькая армия в 16.000 человек будет погребена в снегах и ледниках Тироля. Одно время он был совершенно отрезан от сообщения и с тылом, и с армией Бонапарта. Сам Бонапарт начинал же верить слухам о гибели Жубера. А в Вене уже пели молебны по случаю уничтожения его армии. Однако, Жубер победили врага и природу. Ему пришлось выдержать одно большое сражение и семь небольших. Он взял 9 тысяч пленных, 12 пушек, перебил по дороге около 2000 восставших тирольцев и потерял всего 500 человек. Поход Суворова через Сен-Готтард — лишь бледная и неудачная копия Жуберова похода. Он писал отцу после того, как соединился с Бонапартом: «Во главе 16000 человек пройти весь Тироль... Этого не пытался совершить ни один француз. Вот что прекрасно». Настроение Жубера во время всего итальянского похода

- 171 -

и во время Тирольской кампании, которую справедливо называют походом гигантов, было таково, что в нем нельзя было предполагать никаких честолюбивых политических замыслов. Он делал свое дело, как хороший солдат, беспрекословно подчинялся приказам своего начальника и думал только о том, как он справится с теми грандиозными трудностями, которые стояли у него на пути. В его переписке с отцом это его настроение сказывается чрезвычайно ярко. Отец обожал своего знаменитого сына и все находил, что роль, которую он играет, ниже его дарований: Жубер писал ему из Триента, готовясь пуститься в трудный поход чрез немецкий Тироль: «Мне казалось, что вы хотели, чтобы я фигурировал в первом ряду. Чего вы можете теперь больше желать... Завтра я атакую неприятеля с 16.000 человек и если, как я рассчитываю, я буду иметь успех, я ворвусь в немецкий Тироль. В случае несчастья, если я буду отбит и вынужден буду отступить до Италии, — а это может случиться, — у меня в кармане приказы, дающие мне верховную командувЛомбардии, в области Мантуи и Вероны. Я буду начальником всех крепостей и войск, которые тал находятся. Какой блеск! Я поручаю себя фортуне. Но я не верю ей. Если судьба мне будет благоприятна, я буду верить ей еще меньше и буду довольствоваться второстепенным постами, которых по вашему мнению я не должен был б принимать. Солдаты бьются во всех рядах. В республике занимают командные посты лишь временно. Под моим начальством находится храбрый Дюма, который был главнокомандующим в пяти армиях... Я могу оказаться в таком же положении». В другом письме сказывается даже какая-то усталость от подвигов, меньше всего заставляющая подозревать в юном генерале честолюбивые мечты. Он пишет отцу: «Последние дела счастливы, но фортуна — женщина, и не знаю, почему я ей не доверяю.... Под моей

— 172 —

командой 16 тысяч человек. Думал ли я когда-нибудь занимать такой высокий пост? Думали ли вы об этом когда-нибудь сами? Но я не ослеплен своим положением. Наоборот, меня тяготит власть, которой я облечен в завоеванной стране, где я стараюсь только сократить ужасы войны... Я и мог бы быть доволен, но я не доволен. Я с завистью вспоминаю Клебера и других, которые теперь в отставке. Война продолжается слишком долго, и мы уже бьемся не за нашу независимость…»

После того, как были подписаны Леобенские прелиминарии, Жубер был назначен губернатором всей Венецианской области. А когда Венеция была уступлена Австрии, он перешел главнокомандующим во французскую армию в Голландии. Бонапарт очень хотел взять Жубера с собою в Египет. Директория ему отказала. Готовясь сесть на корабль, он написал своему бывшему помощнику следующее письмо: «Завтра мы поднимаем паруса, дорогой мой генерал, и когда вы получите эти строки, я, вероятно, буду в другом конце Средиземного моря. Ваше присутствие слишком необходимо в Голландии. Это мне мешает настаивать на том, чтобы вас отпустили со мною. Но я надеюсь, что вы когда-нибудь присоединитесь к нам. При всяких обстоятельствах и при всяких событиях вы должны рассчитывать на мою дружбу. Приветствую вас и люблю вас. Бонапарт».

Жубер не долго пробыл главнокомандующим в Голландии. 14 октября 1798 года ему было поручено верховное командование Итальянской армией, но и здесь Жубер не остался долго. Директория безтактно вмешивалась в его распоряжения и в январе 1799 года он подал в отставку. В феврале он вернулся во Францию и был назначен командующим 17-ой дивизией. Для генерала это была одна из самых опасных задач. В 17-ую дивизию входили войска Парижского гарнизона, а командовать Парижским гарнизоном в то

— 173 —

время, когда в Директории сидели Баррас и Сийес, из которых каждый помышлял о государственном перевороте и планировал его по-своему в своих собственных интересах, отыскивая подходящую шпагу, было делом полным соблазнов. Жубер и сделался жертвою этих соблазнов. Мы видели, каким языком говорил он под влиянием Бернадота и Сийеса, и с каким презрением величал адвокатами народных представителей. Сийес очень быстро разгадал молодого генерала и взялся за него вплотную. Каким образом Жубер из честного и чистого республиканского солдата превратился в политиканствующего генерала и сделался кандидатом в диктаторы, в настоящее время не совсем ясно. У нас слишком мало документов, освещающих этот переход.

Мы хорошо знаем Жубера по его письмам к отцу. В них чрезвычайно ярко и трогательно сказывается его полное безкорыстие, его любовь к родине и сознание того высокого долга, который на нем лежит. Очевидно, две вещи послужили причиною внутренней перемены Жубера: соблазны Парижских политиков, атмосфера, насыщенная1 интригою, в которой принимали участие все. В том числе и его боевые товарищи с Бернадотом и Ожеро во главе, а затем умение Сийеса и Бернадота сыграть на его простодушии. Быть может, тут имели значение и честолюбивые мечты отца, о которых мы знаем из переписки Жубера. Как бы то ни было, политикам удалось совратить Жубера. В Париже он насмотрелся на многое. Быт и нравы столицы при Директории внушали ему, пылкому и рыцарски благородному, глубокое отвращение, а Сийес непрестанно пел ему о том, что с падением Директории наступят лучшие времена, и Франция вернется к той славе, которая постоянно ей сопутствовала в героические времена! Конвента. В конце концов, Жубер не уклонился от той роли, которая ему предназначалась. В комбинациях Сийеса эта роль должна была

— 174 —

свестись к следующему. Слава Риволи и Тирольского похода не казалась для него Достаточной, чтобы заставить страну примириться с диктатурой Жубера. Нужны были новые лавры, а их можно было завоевать только в Италии. Там делала в это время чудеса армия нашего Суворова. Все французские генералы, которые там командовали: Шерер, Макдоналъд, Моро, были разбиты. Все плоды Итальянского повода Бонапарта готовы были рухнуть. Опасность начинала угрожать самой Франции. Если бы Суворов разбил последнюю французскую армию в Италии и опрокинул слабый корпус Массены, которому и без того приходилось трудно в Швейцарии, путь во Францию сделался бы свободен. Нужно было разбить Суворова. Это был бы такой триумф, перед которым померкли бы лавры Риволи и Тироля.

Такова была политическая обстановка... Если бы Жуберу удалось победить страшного русского генерала, завоевать обратно Италию, обезопасить Францию от нашествия, — он должен был вернуться в Париж, разогнать оба собрания и расчистить Сийесу почву для проведения новой конституции.

Раз взяв на себя выполнение этой задачи, Жубер по своему обыкновению собрался немедленно ехать к армии. Но роялисты, которые интриговали в Париже в пользу Австрии, боясь, что Жубер поспеет в Италию во время, чтобы разбить Суворова до тех пор, пока австрийская и русская армия не соединились, придумали ловкий ход. Жуберу было предложено вступить в брак с одной из самых блестящих невест Парижа. Жубер не устоял перед соблазном. Приготовления к свадьбе и самая свадьба заняли довольно много -времени, так что, когда Жубер, успевший совершенно так же, как и Бонапарт, перед Итальянским походом провести с молодою женою всего только два дня, отправился б Италию, австрийская армия, осаждавшая Мантую, заставила

— 175 —

крепость сдаться и присоединилась к Суворову. Теперь у русского генерала было подавляющее превосходство в силах. Жубер и Моро, который его сопровождал, после долгого размышления решил избегать генерального сражения, пока не подойдут новые войска из Франции. Но Суворов вынудил Жубера принять бой. Это было сражение при Нови, 15 августа 1799 года. В самом начале сражения один из флангов Жубера дрогнул, подавленный превосходными силами австрийцев, действовавшими против него. Жубер кинулся туда, сопровождаемый своим штабом, восстановил порядок и поскакал в другой пункт сражения, где его присутствие было необходимо. По дороги его настигла австрийская пуля. Она ударила его в правый бок и прошла в сердце. Жубер свалился с лошади и через некоторое время умер. Моро, примявший командование, был счастлив, что ему удалось отступить с армией не окончательно разгромленной.

Весь план Сийеса, в центре которого стоял Жубер, рухнул вместе с его гибелью. Нужно было начинать все сызнова и искать другого кандидата в диктаторы. Вновь и вновь взоры хитрого политика обращались в Египет, где сражался Бонапарт. Но после того, как под Абукиром Нельсон уничтожил французский флот, совершенно не приходилось рассчитывать на его близкое возвращение. И Сийес снова вернулся к мысли о том, чтобы заменить в своей комбинации Жубера другим генералом. Кто же должен был быть новым кандидатом в диктаторы? К Бернадоту или Ожеро нечего было обращаться, — оба они были завзятые якобинцы. Правда, в Париже был Журдан, славный ветеран боевых времен революции, но в Журдане были сильны старые революционные симпатии и заставить его поднять шпагу на республику было трудно. После долгих колебаний Сийес обратил свои взоры на Моро, с которым и раньше он неоднократно совещался, но неизменно встречал чрезвычайно уклончивое отношение.

— 176 —

Нам много раз приходилось встречать имя этого генерала. Оно было одно из самых славных. Моро вступил в армию в 1792 году, начал свои боевые подвиги под командою Дюмурье и в 1795 году уже был генералом и командовал правым крылом армии Пишегрю в Бельгии. В 1796 году он был во главе Рейнско-Мозельской армии и вместе с Журданом вторгся в Германию. Поражение Журдана под Вюрцбургом заставило его оттянуть назад и свою армию. Здесь, в этом отступлении Моро впервые проявил в полной мере свои блестящие способности. Он получил славное прозвище «генерала отступлений» за то необыкновенное мастерство, с которым он спас свою армию, нанося могучие удары неприятелю. Именно во время этого отступления арьергардом, Моро командовал Дезе, который вырос до размеров первоклассного полководца. В следующем году, когда во главе Самбр-Мааской армии Журдана сменил Гош, он и Моро повторили свою попытку вторжения в Австрию, на этот раз с колоссальным успехом. Если бы не заключение Бонапартом Леобенского прелиминарного мира, оба генерала были бы у ворот Вены. После Рейнской армии Моро командовал в Италии, сражаясь против Суворова, но потерпел, как мы уже знаем, неудачу. Он был в Париже, когда Жубер был назначен командующим 17-й дивизией. Сийес познакомил его со своими планами одним из первых, и Моро эти планы одобрил. Но он чувствовал, что сам он не годится на ту политическую роль, которая ему предназначалась. Хладнокровный, настойчивый, полный непоколебимого мужества перед лицом врага, один из самых больших мастеров военного маневра, Моро очень быстро терялся, как только попадал в центр сложной и путанной политической игры. Он никогда не умел в ней найти себя, чрезвычайно легко, поддавался всякого рода влияниям и охотнее всего отступал на задний

— 177 —

план. Его политические ошибки и фальшивые шаги так же громки, как и его победы. Честный республиканец и последовательный демократ, он почему-то долгое время утаивал найденную им переписку Пишегрю, изобличавшую его сношения с австрийцами. Из-за этого едва не потерпела крушение его собственная боевая карьера. Но репутация Моро, как честного гражданина и патриота, была слишком велика. Никто серьезно не думая о том, что он замешан в махинациях Пишегрю.

Теперь, в 1798 году, положение, в котором он очутился, было гораздо сложнее. Моро так же, как и Жубер, с отвращением смотрел на все происходившее в Париже в дни Директории и не мог не верить Сийесу, который говорил ему, что Франция будет приведена к гибели людьми, Находившимися в то время у власти. Он поэтому одобрял затеи Сийеса, но отказывался быть их Исполнителем. Сийесу едва удалось склонить Моро сделаться ближайшим сотрудником Жубера когда тот станет во главе предприятия. Чтобы быть рядом с Жубером, когда он приступит к осуществлению политических планов Сийеса, Моро отправился с ним вместе под его команду в Итальянскую армию. После сражения ери Нови Моро вернулся в Париж. Здесь Сийес вновь начал его охаживать, и Моро уже слушал его гораздо внимательнее. Непопулярность Директории за это время успела еще больше вырасти. Пока Моро был в Италии, Сийесу удалось привлечь на Свою сторону много других видных генералов. Правда, среди них не было ни одного, за которым страна могла бы пойти в день государственного переворота. Ни у кого из них не было таких пышных лавров, которые были необходимы всякому кандидату в диктаторы. Но уже Бернонвиль, одни из первых министров революции и приемник Журдана во главе Самбр-Маасской армии, и Макдональд, вернувшийся после сражения при Треббии, где он был разбит Суворовым,

— 178 —

для того, чтобы лечить свои раны, и Лафайет, опять вынырнувший на поверхность, как только запахло противореспубликанским переворотом, готовы были поддерживать Сийеса. Моро должен был стать во главе кампании. Он вернулся в Париж в начале октября 1799 года. Сийес сейчас же завязал с ним сношения и ждал его к себе, чтобы договориться окончательно. Пока он сидел в своем кабинете, ему принесли депешу о том, что во Фрежюсе высадился Бонапарт, вернувшийся из Египта. Когда пришел Моро, Сийес молча протянул ему депешу. И Моро, словно обрадованный, что ему не придется марать свою шпагу насилием над законным правительством, воскликнул: «Вот тот, кто вам нужен. Он устроит вам переворот получше, чем я».

Моро весь тут, в этом восклицании, с его нерешительностью, его боязнью брать на себя ответственность за какой-нибудь политический решающий шаг, с его постоянным стремлением прятаться в тень, раз дело идет о таких вещах, в которых он считал себя неспособным разбираться. Его дальнейшее поведение, когда Бонапарт приехал, тоже было полно этой нерешительности. Он знал, что если государственный переворот будет произведен Бонапартом планы Сийеса потерпят полное крушение. Бонапарт был не такой человек, чтобы подчиняться чужим предначертаниям. Моро был уверен, что с Бонапартом переворот будет означать не свержение клики людей, губивших Францию, а конец республики, и зная это, он не предпринял ничего, чтобы помешать Бонапарту, хотя, если бы он со своим авторитетом стал во главе противников переворота, успех Бонапарта, и без того висевший на волоске в дни брюмерского переворота, мог бы быть окончательно скомпрометирован.

Когда консульство сменило Директорию, Бонапарт не отстранил Моро, хотя он был очень недоволен его нерешительным, поведением в брюмерские дни. И именно при консульстве

- 179 -

Моро одержал над австрийцами самую блестящую свою победу, при Гоэнлиндене. Она в тактическом отношении была гораздо более решительна, чем победа при Маренго, но Моро не сумел ею воспользоваться ли в военном, ни в политическом отношении. Наоборот, именно после Гоэнлиндена он окончательно испортил свою карьеру. Его жена, дама, которая любила путаться в политику, затеяла самую нелепую интригу против Бонапарта. Моро оказался в ней запутанным. Первый консул воспользовался случаем, чтобы отделаться от неудобного соперника. Моро должен был отправиться в изгнание, и Франция лишилась одного из лучших своих полководцев.

До 1813 года Моро жил в Америке. Когда Наполеон уехал из России, оставив в русских снегах свою армию, Моро не устоял против переданного ему через старого приятеля Бернадота приглашения союзников вступить в их армию. Он отдал врагам Франции свою славную шпагу, покрытую блеском стольких побед. Этот последний ложный шаг, граничивший с изменою родине, был для Моро роковым. Он успел еще дать союзникам фатальный для Наполеона совет: избегать встречи с самим императором и бить по частям отряды великой армии, находившиеся под командою маршалов. Но вскоре под Дрезденом его настигло французское ядро, которым Моро был смертельно ранен. И только, видя смерть лицом к лицу, Моро, казалось, понял, на что его подвинула его ненависть к Наполеону. Последние слова, которые он произносил прерывающим от страданий голосом, были: «Мне, Моро, умереть от французского ядра!».

Мы знаем, что диктатура, в конце-концов, пришла вместе с Бонапартом. После стольких колебаний, стольких неудачных попыток, Директория била свергнута. Торжествующая политика вошла в армию и на этот раз подчинила ее себе.

— 180 —

Но прежде чем приступить к характеристике того генерала, который произвел переворот, нам нужно познакомиться еще с одним, который стоит особняком во всей плеяде славных воинов революции, который по своим дарованиям не был ниже кого бы то ни было, а по величию своей души превосходил очень многих. Это был Лазарь Гош.

Поиск по сайту: