Песнь двадцать вторая. Восхождение в круг шестой – Круг шестой – Чревоугодники

Восхождение в круг шестой – Круг шестой – Чревоугодники

Уже был ангел далеко за нами,

Тот ангел, что послал нас в круг шестой,

Еще рубец смахнув с меня крылами;

И тех, кто правды восхотел святой,

Назвал блаженными, и прозвучало

Лишь «sitiunt»^[856] – и только – в речи той;

И я, чье тело снова легче стало,

Спешил наверх без всякого труда

Вослед теням, не медлившим нимало, –

Когда Вергилий начал так: «Всегда

Огонь благой любви зажжет другую,

Блеснув хоть в виде робкого следа.

С тех пор, как в адский Лимб, где я тоскую,

К нам некогда спустился Ювенал^[857],

Открывший мне твою любовь живую,

К тебе я сердцем благосклонней стал,

Чем можно быть, кого-либо не зная,

И короток мне путь средь этих скал.

Но объясни, как другу мне прощая,

Что смелость послабляет удила,

И впредь со мной, как с другом, рассуждая:

Как это у тебя в груди могла

Жить скупость^[858] рядом с мудростью, чья сила

Усердием умножена была?»

Такая речь улыбку пробудила

У Стация; потом он начал так:

«В твоих словах мне все их лаской мило.

Поистине, нередко внешний знак

Приводит ложным видом в заблужденье,

Тогда как суть погружена во мрак.

В твоем вопросе выразилось мненье,

Что я был скуп; подумать так ты мог,

Узнав о том, где я терпел мученье.

Так знай, что я от скупости далек

Был даже слишком – и недаром бремя

Нес много тысяч лун за мой порок.

И не исторгни я дурное семя,

Внимая восклицанью твоему,

Как бы клеймящему земное племя:

«Заветный голод к золоту, к чему

Не направляешь ты сердца людские?»^[859] –

Я с дракой грузы двигал бы во тьму.^[860]

Поняв, что крылья чересчур большие

У слишком щедрых рук, и этот грех

В себе я осудил, и остальные.

Как много стриженых воскреснет,^[861] тех,

Кто, и живя и в смертный миг, не чает,

Что их вина не легче прочих всех!

И знай, что грех, который отражает

Наоборот какой-либо иной,

Свою с ним зелень вместе иссушает.

И если здесь я заодно с толпой,

Клянущей скупость, жаждал очищенья,

То как виновный встречною виной».

«Но ведь когда ты грозные сраженья

Двойной печали Иокасты пел,^[862] –

Сказал воспевший мирные селенья,^[863] –

То, как я там Клио^[864] уразумел,

Тобой как будто вера не водила,

Та, без которой мало добрых дел.

Раз так, огонь какого же светила

Иль светоча тебя разомрачил,

Чтоб устремить за рыбарем^[865] ветрила?»

И тот: «Меня ты первый устремил

К Парнасу,^[866] пить пещерных струй прохладу,

И первый, после бога, озарил,

Ты был, как тот, кто за собой лампаду

Несет в ночи и не себе дает,

Но вслед идущим помощь и отраду,

Когда сказал: «Век обновленья ждет:

Мир первых дней и правда – у порога,

И новый отрок близится с высот».^[867]

Ты дал мне петь, ты дал мне верить в бога!

Но, чтоб все части сделались ясны,

Я свой набросок расцвечу немного.

Уже был мир до самой глубины

Проникнут правой верой, насажденной

Посланниками неземной страны;

И так твой возглас, выше приведенный,

Созвучен был словам учителей,

Что к ним я стал ходить, как друг исконный.

Я видел в них таких святых людей,

Что в дни Домициановых гонений^[868]

Их слезы не бывали без моей.

Пока я жил под кровом смертной сени,

Я помогал им, и их строгий чин

Меня отторг от всех других учений.

И, не доведши греческих дружин,

В стихах, к фиванским рекам,^[869] я крестился,

Но утаил, что я христианин,

И показным язычеством прикрылся.

За этот грех там, где четвертый круг,

Четыре с лишним века я кружился.

Но ты, моим глазам раскрывший вдруг

Все доброе, о чем мы говорили,

Скажи, пока нам вверх идти досуг,

Где старый наш Теренций, где Цецилий,

Где Варий, Плавт?^[870] Что знаешь ты про них:

Где обитают и осуждены ли?»

«Они, как Персий^[871], я и ряд других, –

Ответил вождь мой, – там, где грек^[872], вспоенный

Каменами щедрее остальных:

То – первый круг тюрьмы неозаренной,

Где речь нередко о горе звучит,

Семьей кормилиц наших населенной.^[873]

Там с нами Антифонт и Еврипид,

Там встретишь Симонида, Агафона^[874]

И многих, кто меж греков знаменит.

Там из тобой воспетых – Антигона,

Аргейя, Деифила, и скорбям

Верна Йемена, как во время оно;

Там дочь Тиресия, Фетида там,

И Дейдамия с сестрами своими,

И Лангию открывшая царям».^[875]

Уже беседа смолкла между ними,

И кругозор их был опять широк,

Не сжатый больше стенами крутыми,

И четверо служанок дня свой срок

Исполнило, и пятая вздымала,

Над дышлом стоя, кверху жгучий рог,^[876]

Когда мой вождь: «По мне бы, надлежало

Кнаруже правым двигаться плечом,

Как мы сходили с самого начала».

Здесь нам обычай стал поводырем;

И так как был согласен дух высокий,

Мы этим и направились путем.

Они пошли вперед; я, одинокий,

Вослед; и слушал разговор певцов,

Дававший мне поэзии уроки.

Но вскоре сладостные звуки слов

Прервало древо, заградив дорогу,

Пленительное запахом плодов.

Как ель все уже кверху понемногу,

Так это – книзу, так что взлезть нельзя

Хотя бы даже к нижнему отрогу.

С той стороны, где замкнута стезя,

Со скал спадала блещущая влага

И растекалась, по листам скользя.

Поэты стали в расстоянье шага;

И некий голос, средь листвы незрим,

Воскликнул: «Вам запретно это благо!»^[877]

И вновь: «Мария не устам своим,

За вас просящим, послужить желала,

А лишь тому, чтоб вышел пир честным.^[878]

У римлянок напитка не бывало

Иного, чем вода; и Даниил

Презрел еду, и мудрость в нем мужала.

Начальный век, как золото, светил,

И голод желудями услаждался,

И нектар жажде каждый ключ струил.

Акридами и медом насыщался

Среди пустынь креститель Иоанн;

А как велик и славен он остался,

Тому залог в Евангелии дан».

Поиск по сайту: