ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Конечно, я выкарабкалась с этой сессией и даже получила поздравления за творческую и глубокую работу от благодарных профессоров, и даже декан, которого я однажды повстречала в коридоре, остановил меня и сказал пару весьма ободряющих слов.

Впереди был последний перед диссертационным периодом семестр, и я с неверием твердила заветное: что через пять месяцев наконец учеба закончится и что наступит для меня неведомая, желанная пора. Ведь в принципе вся моя взрослая и уже не очень короткая жизнь только и проходила в учебе– в разных странах, на разных специальностях, в разных университетах.

Наконец‑то я исчерпала возможности западного образования, пройдя все его немыслимые угловатые отрезки и дойдя до вершины. Все, думала я, сколько бы ни хотел того Марк, или я сама, или кто угодно, мне даже теоретически негде дальше учиться, потому что дальше ничего нет, если я только не захочу заново менять профессию. Но такой глупости, я была уверена, я больше совершать не захочу.

Конец сессии не означал передышки, потому что Марк, понимая, по‑видимому, что я стала более свободной, взвинтил темп, и вечно красные от бессонницы глаза его, и вечно раздраженный голос, и осунувшееся, потемневшее лицо, выражавшее постоянное недовольство (в лучшем случае равнодушие), не давали расслабиться ни моему загруженному уму, ни растянутым до предела нервам.

К тому же последнее время в Марке появилась еще одна черта, то чего в нем раньше никогда не было, по крайней мере, я не замечала: какая‑то странная неуверенность. Она проявлялась, по сути, во всем – даже в движениях, даже в голосе появились неуверенные нотки. Видимо, думала я, посмеиваясь, чтение о подвигах бесчисленных романтических героев, которые в более ранние, чем Марк, годы достигали и славы, и прекрасных дам, на которых я сейчас никоим образом не смахивала, развили в нем комплекс упущенной молодости. Я пыталась было как‑то повлиять на него, но, видимо, уже не обладала должным рычагом, а может быть, просто сама не являлась эталоном уверенности.

Единственное, на что ранимость Марка не распространялась и где она не проявлялась никак – это на наши обсуждения. Наоборот, он стал еще более требовательным, более давящим, как бы генерируя напор и неудовлетворенность, часто переходящую в нескрываемую злобу.

Он нервничал из‑за оставшихся пяти месяцев, говорил, что срок ничтожно мал, что нам не хватит времени, если мы будем продвигаться такими темпами, и что мы провалим работу, и его голос, и искривленный рот, и мечущиеся глаза – все это напоминало панику. Мои же пораженческие уговоры, что ничего, мол, страшного не произойдет, если мы захватим лишний месяц, вызвали такой взрыв яростного негодования, что я вскоре предпочла не вмешиваться в его параноические приступы и не пытаться их нейтрализовать.

Я «пахала» все каникулы, не отвлекаемая университетскими делами, как никогда до этого и никогда после не «пахала», и, даже когда каникулы закончились, я сделала вид, что этого не заметила, и продолжала игнорировать занятия, не вылезая из библиотеки. При этом я с мстительной радостью понимала, что теперь‑то уж мои достопочтенные профессора подумают дважды перед тем, как снова кляузничать на меняв деканат.

Когда, столкнувшись с одним из них, я, начав извиняться за пропущенные лекции, услышала в ответ, что, мол, не волнуйтесь, Марина, я знаю, что вы просиживаете в библиотеке, и вполне вам доверяю, и вообще мне известно, что вы лучше работаете под стрессом, я злорадно подумала: «Так‑то вот, хоть под стрессом, хоть под кем. Главное, чтобы все знали».

К середине февраля ход наших с Марком обсуждений стал меняться, исчезла динамика, каждый шаг, который уже был не шагом, а скорее шажком, давался неимоверно трудно, а зачастую не давался вообще. Темы стали повторяться, как и наши разговоры, как и произносимые слова, и казалось, что мы продолжаем затянувшуюся, разрозненную беседу ради самого продолжения, ради привычки ее вести.

Было явное ощущение, что мы топчемся на месте и что продолжение, если оно вообще существует, затерялось в потемках и что мы на самом деле уперлись.

Как ни странно, я вместе с растерянностью ощутила непонятное облегчение. По‑видимому, думала я, все оттого, что эта изнуряющая работа, забирающая и у меня, и у Марка столько сил и нервного напряжения, поломала нас и изменила нашу прежнюю, сейчас казавшуюся нереальной и вообще несуществующей жизнь. Это оттого что ей, нашей работе, так долго было все подчинено и абсолютно все принесено в жертву – и мысли, и мечты, и поступки, и действительность, и даже недействительность, даже сны. И может быть, я еще не поняла, но именно сейчас моя любовь тоже приносится в жертву шальной призрачной идее.

И вот сейчас, когда она зашла в тупик, но не из‑за моей недобросовестности или недостатка усердия, а сама по себе, без какой‑либо моей вины, оставив мне чистую совесть и чувство исполненного долга, может быть, оно и к лучшему, может быть, все теперь потихоньку вернется на свои прежние, такие далекие, но такие желанные места.

Возможно, думала я, мы вообще ни в чем не виноваты, просто у задачи нет решения, так ведь тоже бывает. В любом случае того, что мы наработали за эти более чем восемь месяцев, хватит и на мою диссертацию, и на пару серьезных статей, и на получение места в хорошем университете, и на создание какой‑нибудь неплохой методики.

На следующий день после третьего бессмысленного обсуждения я специально не пошла спать, чтобы поговорить с Марком в момент, когда он был наиболее свободен от очередных приключений либо капитана Немо, либо чьих‑то там еще. Когда я зашла на кухню, он сидел за столом с привычной чашкой кофе и пристально, даже целеустремленно разглядывал свои пальцы. Я присела на стул рядом.

– Смотри, как выросли, – сказал он, кивая на предмет своего изучения.

Я, конечно, поняла, о чем он, и тяжело, даже обреченно про себя вздохнула, но решила не понимать.

– Что, пальцы растут? – пошутила я, но так устало, что получилось всерьез.

Онпосмотрел на меня, как на сумасшедшую: мол, неужели я не знаю, что пальцы вырасти не могут.

– Нет, – видимо, он решил не вступать в конфликт, а просто по‑дружески образумить меня, – пальцы давно не растут уже. Ногти.

– Ага, – согласилась я, – растут все‑таки.

– Растут, – невозмутимо ответил Марк.

– А чего это они?

Я тоже была невозмутима – несложно ведь, к тому же привыкла.

– Я их отращиваю.

Это становилось любопытно.

– Чего? – переспросила я.

А сама подумала: «Ну неужели, он меня еще чем‑то может удивить?»

– Я читаю сейчас «Книгу Царей», – пояснил он.

– Так, – отреагировала я, хотя такого скудного объяснения мне, недогадливой, было недостаточно.

Он посмотрел на меня удивленным взглядом: как это я не понимаю? – но все же снизошел и развернул ответ:

– Там, кроме прочего, про Самсона.

– Ну да, и про Далилу, – решила я показать образованность, начиная смутно догадываться, как стыкуются неудачливые любовники и ногти Марка.

– И про Далилу, – согласился Марк, продолжая изучать свои чудесные атавизмы, особенно на указательном пальце. – Там, если ты помнишь, сила Самсона заключалась в его волосах, то есть чем длиннее волосы, тем больше силы.

– Ага, – согласилась я и, склонив голову, неприлично почесала себе затылок. – У меня к тебе единственный вопрос: почему именно ногти ты связываешь с умственной своей недюжистью?

Оказалось, что Марк к вопросу готов, видимо, он размышлял над ним и вполне обдумал.

– Больше отращивать нечего, – сказал он веско.

Я приняла аргумент, подумав: «А ведь действительно нечего. Хотя и жаль!»

– А что ты на «Книгу Царей» перешел, про Немо уже закончил? – решила я перевести разговор.

– Нет, – ответил Марк, переводя взгляд с ногтей на меня, как бы проверяя, не подросла ли я тоже, – бросил, слишком заумно. Все эти научные объяснения утомляют, да и скучно.

Про «заумно» было даже веселее, чем про Самсона с ногтями, ими же и раздирающего кому‑то пасть, и я улыбнулась, но все же решила не продолжать. Вместо этого я набрала побольше воздуха в грудь и решилась.

– Марк, – сказала я, – тебе не кажется, что мы исчерпали нашу задачу. Что либо мы неправильно выбрали направление, либо дошли до предела и продолжения нет. А точка, где мы остановились, и есть, собственно, окончательное решение.

Он молчал, переводя взгляд то на ногти, то на меня, как бы оценивая, что важнее, и я ждала, что он сейчас обрушится на меня с воплями и криком, что его разорвет привычный уже порыв злости, даже ярости, который в последнее время проявлялся от гораздо меньшего раздражителя, чем я. Мне даже показалось, что и паузу он выдерживает, скорее, для того, чтобы самому решить – приходить в ярость или остаться спокойным. Но тогда это контролируемая, неискренняя ярость, подумала я.

– Смотри, мы уже четыре недели топчемся на месте, – ярешила залить его пылающее возмущение холодными словами и как‑то оправдать свое отступничество. – И мы совсем не продвинулись – ни ты, ни я, не нашли абсолютно ничего нового. А ведь все эти четыре недели я работала, – я развела руками, как бы показывая, как много работала, – и так подходила, и этак, с разных сторон... как только ни бралась... и – ничего. Да и у тебя тоже...

Чего я сейчас не хотела, так это начинать еще одно, никуда не ведущее, теперь уже ночное обсуждение. Поэтому я старалась говорить лишь общими фразами, не переходя на конкретику терминов и формулировок. Марк по‑прежнему мол‑. чал, но теперь смотрел только на меня.

– Значит, ты полагаешь, что мы зашли в тупик? Видимо, он все‑таки решил не возбуждаться.

– Даже не в тупик, – поправила я его.

Слово «тупик» означало нечто временное, так, исправляемая неудача, осечка.

– Скорее не тупик, а конец дороги. Цель, которую мы ставили – достигнута, мы просто не заметили этого. Мы просто думали, что цель больше, а она оказалась чуть меньше, что не делает ни ее, ни нас хуже. То есть, я думаю, что мы в результате пришли, к чему стремились, – повторила я, не зная, что сказать еще.

– Ну, и что ты предлагаешь? – спросил он угрюмо. И в эту секунду мне показалось, что он согласен со мной, что он сам пришел к тому же мнению, только боялся высказать его первым.

– Ну что, – начала я немного нерешительно, – напишем статью, тут материала даже на две хватит, будем работать над методикой... Что еще в такой ситуации делать?

Марк смотрел на меня, не отрываясь, его глаза, которые я уже не помнила голубыми, а только серыми и совсем стальными, вдруг подернулись легкой, едва заметной дымкой далеких небес. Он неожиданно улыбнулся; и глаза, и улыбка на мгновение напомнили мне того Марка, которого я так любила, по которому скучала и которого я уже боялась, никогда и не существовало.

– Ты ошибаешься, малыш, – сказал он мягко и как бы с сочувствием к моей ошибке. – Ты все перепутала, – и тут же голос добавил металла, и голубая дымка безвозвратно исчезла, растворилась во все поглощающей, хоть и светлой, но серости. – Все как раз наоборот, мы не уперлись, как тебе показалось, мы только подошли, и подошли вплотную.

Он тоже не хотел углубляться в конкретику и потому перенял мой образный стиль.

– Видишь ли, – продолжил он, – все, что мы сделали на сегодняшний день, – это была предварительная, такая своеобразная вспашка, нащупывание, что тоже, ты права, немало, и мы сделали немало, но не в этом дело. Дело в том, что только сейчас мы подошли к самому главному. Если использовать нашу с тобой аналогию, то получается, что раньше мы копали, работая лопатами, самое большее, кирками, что тяжело, повторяю, но зависит от физической силы. А теперь мы докопали, до чего могли, и уперлись в стену, и ни лопатой, ни киркой, ни даже бульдозером ее не взять. Нужен взрыв.

Он любит это пороховое сравнение, подумала я.

– А для взрыва не нужна физическая сила, и, может быть, мы не сможем, – он опять неожиданно и оттого особенно светло улыбнулся.. – Но скорее всего сможем.

В его голосе даже почувствовались нежность и ласка. «Ласка», вспомнилось забытое слово, я так по ней соскучилась.

– Единственное, что нам требуется сделать, это ощетиниться, усилиться и интенсифицироваться.

Мне понравилась подборка глаголов – где‑то в детстве я такое сочетание уже слышала, только «ощетиниться» там, кажется, не было.

– Так что иди спать, малыш. Как ты мне говорила раньше: «И вечный бой, покой нам только снится», так? Я не путаю?

– Не путаешь, – ответила я и про себя обреченно добавила, пропустив то, что забыла: «И мнет ковыль...».

А потом, почувствовав, как всегда бывает от неудачной попытки, жалость к себе, к своим несбывшимся надеждам на освобождение от поработившего труда, я вздохнула:

– Мне покой даже уже и не снится.

– Тоже хорошо, – сказал Марк по инерции, так как снова погрузился в свои ногти.

Я не выдержала обиды от проигранной ногтям конкуренции и вставила язвительно:

– Ногти ты тоже для взрыва отращиваешь? Что‑то типа бикфордова шнура?

– Для взрыва все средства хороши, – ответил Марк, не поднимая головы.

И я подумала с яростью, что он – неисчерпаемый источник глубокомысленной мудрости, просто Конфуций какой‑то.

Поиск по сайту: