Второй персонаж в конфликте

Обратимся к женским образам «Бала» и «Наложницы».

Из творческой истории «Бала» известно, что Баратынский особую роль отводил женскому образу поэмы. В письме И. Козлову в конце апреля 1825 г. он сообщал: «Я до половины написал новую небольшую поэму. Что-то из нее выйдет! Главный характер щекотлив, но смелым бог владеет. Вот что говорят в Москве об моей героине:

Кого в свой дом она манит?
Не записных ли волокит,
Не новичков ли миловидных?
Не утомлен [ли] слух людей
Молвой побед ее бесстыдных
И соблазнительных связей?

И вот что я прибавляю:

Беги ее: нет сердца в ней!
Страшися вкрадчивых речей
Обворожительной приманки,
Влюбленных взглядов не лови:
В ней жар упившейся вакханки,
Горячки жар, не жар любви!25

Анонсируя свое новое произведение, Баратынский подчеркивает, как низко в общественном мнении стоит его героиня, и дает понять — свидетельством повествователя, — что дурная слава ее не беспочвенна. Но, заинтересовывая своего корреспондента, он ничего не говорит о второй стороне характера Нины. Между тем намерение автора «Бала» едва ли не состояло в том, чтобы глубиной падения героини подготовить особый художественный эффект и силу ее возвышения.

Отклик Пушкина на поэму свидетельствует о том, что Баратынский достиг своей цели. «Нина исключительно занимает нас, — писал Пушкин. — Характер ее совершенно новый, развит con amore, широко и с удивительным искусством, для него поэт наш создал совершенно своеобразный язык и выразил на нем все оттенки своей метафизики — для нее расточил он всю элегическую негу, всю прелесть своей поэзии». Далее Пушкин приводит несколько строф (в том числе и ту, которую цитировал Баратынский в письме к Козлову), чтобы показать порочность, безнравственность Нины, но заключает так: «Мы чувствуем, что он [Баратынский] любит свою бедную страстную героиню. Он заставляет и нас принимать болезненное соучастие в судьбе падшего, но еще очаровательного создания»26.

«Падшее создание», погрязшее в пучине греха и сохранившее в ней печать обаяния, не новость для романтической поэмы. Но в данном случае, видимо, производило необычное впечатление то, что это был женский образ и второй образ, оспаривавший пальму первенства у центрального персонажа Арсения (Баратынский называет Нину даже «главным характером»). В поэме появился второй, полноправный романтический персонаж.

В самом деле, безнравственность Нины — это, конечно, род ее отчуждения от света, дерзкий вызов принятой морали и обычаям:

- 232 -

Презренья к мнению полна,
Над добродетелию женской
Не насмехается ль она,
Как над ужимкой деревенской?

И нет ли в ее «соблазнительных связях» того душевного голода, который испытывают высокоразвитые натуры в поисках своего идеала:

...На грудь роскошную она
Звала счастливца молодого:
Он пересоздан был на миг
Ее живым воображеньем;
Ей своенравный зрелся лик,
Она ласкала с упоеньем
Одно видение свое27.

Однако эта стадия духовной жизни героини также отодвигается в прошлое, в предысторию:

Увы! те дни уж далеко,
Когда княгиня так легко
Воспламенялась, остывала!

Перед Ниной «предстал» Арсений — и настоящее, глубокое, единое чувство овладело ею.

Таким образом, в судьбе Нины дублируется не только романтическая история отпадения, но и тот специфический, представленный Баратынским вариант, который характеризуется возрождением, стремлением к возрождению. Арсений из человека разочарованного, томимого тоской и холодом, превращается в страстно, по-юношески влюбленного. Нина, из «упившейся вакханки», являвшей странную смесь Эпикура и Нинон де Ланкло, превращается в однолюба. Мы видим перед собой уже не только падшего очаровательного ангела, но ангела восстающего. Оба героя — и Арсений и Нина, говоря словами Баратынского, «только начинают жить». Беда, однако, в том, что их новые стадии — стадии возрождения, — так сказать, не совпадают, — то, что Арсению (возвращение Оленьки) внушило отрадную надежду, для Нины явилось причиной несчастия и еще более глубокого и мрачного отчуждения.

Характерно, что на этой стадии в мироощущении Нины возникают хорошо знакомые нам мотивы бегства («Беги со мной: земля велика! Чужбина скроет нас легко», — говорит она Арсению), что ей придаются характерные «позы» центрального персонажа — глубокой задумчивости, тоски и т. д. (Например: «...недвижная, немая сидит и с места одного не сводит взора своего. Глубокой муки сон печальный!»); что, наконец, именно к ней обращен сочувственный, предостерегающий, вопрошающий голос повествователя (одновременно дается абрис традиционного портрета центрального персонажа):

Ты ль это, Нина, мною зрима?
В переливающейся мгле,
Зачем сидишь ты недвижима
С недвижной думой на челе? 28

- 233 -

Обратимся к «Наложнице» («Цыганке»). В лице Веры Волховской перед нами характер цельно-гармонический, страстный:

Природа Веру сотворила
С живою, нежною душой;
Она ей чувствовать судила
С опасной в жизни полнотой
................
Странна ей суетность была,
Она плениться не могла
Ее несвязною судьбиной;
Хотело б сердце у нее
Себе избрать кумир единый
И тем осмыслить бытие29.

Вера вполне гармонирует с характером центрального персонажа. К ней полностью применимо то, что говорит поэт о Елецком как о характере «страстном, романтическом». Вера тоже по-настоящему «только начинает жить»; она тоже «еще верит в счастье и его домогается». И как Елецкому, ей нужна любовь единая и высокая — своеобразный залог разумности и гармоничности жизни («...и тем осмыслить бытие»). Разница лишь в том, что Вера еще не знала разочарования, и то, к чему Елецкой пришел на «второй» стадии своего духовного пути — стадии возрождения, в Вере Волховской являло первоначальную стадию наивно-гармонического мировосприятия. Ее горькое отрезвление было впереди.

Киреевский в связи с этим писал именно об «ужасном перевороте» в душе героини, который произошел после того, как «судьба обманула сердце бедной Веры: жених ее погиб, все мечты счастья разрушены навсегда...»30. Точного определения произошедшей перемены Баратынский, правда, не дает. Это могла быть или «тоска потаенная» о прошлом, или раскаяние отрезвевшего ума в «полусвершенном ею шаге», но так или иначе:

Утрачен Верой молодою
Иль жизни цвет, иль цвет души, —

и мы вновь сталкиваемся с симптомами характерно-романтической духовной эволюции у второго персонажа.

Что касается непосредственной причины «поворота к несчастью» (если применить категорию аристотелевской «Поэтики»), то в «Наложнице» нет того несовпадения стадий, которое характеризовало взаимоотношения Арсения и Нины. Сара, правда, предрекает, что новая возлюбленная «наскучит» Елецкому, как «наскучила» она, но до этого просто не успело дойти. Взгляд поэта подстерег тот, возможно непродолжительный, этап жизни двух героев, когда они дышали полным взаимным согласием и гармонией. Понадобилось вмешательство «третьего лица» — цыганки, — чтобы эта гармония была разрушена.

Каково отношение цыганки как третьего персонажа поэмы к моменту отчуждения? Сложный ответ на этот вопрос дорисовывает чрезвычайно оригинальное построение конфликта у Баратынского.

Елецкой сошелся с цыганкой на почве, как ему казалось, общего отчуждения и вражды к свету:

И я, как вы (т. е. как цыгане. — Ю. М.) отвержен светом,
И мне враждебен сердца глас...
Не распадется, верь мне в этом,
Цепь, сопрягающая нас31.

Но он не видел, что эта общность чревата своими противоречиями. Елецкой не видел, во-первых, что равные (до поры до времени) в отношении к свету,

- 234 -

он и цыганка с самого начала неравны друг другу, объединены, как говорил Баратынский, в «неравном союзе». Этот союз «дикой красоты» и «образованного чувства» своей искусственностью предвосхищал уже роковую развязку событий: «Унизившись до товарищества с невежеством, он, так или иначе, все был бы его жертвою»32. Но Елецкой не видел, во-вторых, и того, что их равенство в отношении отчуждения тоже является временным и неполным. Ибо он, Елецкой, и Вера Волховская (как в предыдущей поэме Баратынского, Нина и Арсений) могут перейти полосу отчуждения или, по крайней мере, могут стремиться и верить в это, верить в свое возрождение, а цыганке суждено вечно оставаться по ту сторону. И когда Елецкой выговаривал себе и своей любовнице свободу действий, то он не хотел сознавать, что такой свободы не может быть у Сары, потому что ее «род» не только беспечен —

Проклят он!
Он человечества лишен!
Нам чужды все края мирские!
Мы на обиды рождены! и т. д.33

Благодаря этому цыганка никогда не сравняется со своей соперницей, Верой Волховской; собственно о настоящем соперничестве не может быть и речи, так как героини стоят на не соприкасающихся социальных плоскостях. В этом смысле поэма включает в себе явный социальный момент, или, как писал позднее Огарев, «вопрос различия сословий»: «„Цыганка“, может быть не довольно оцененная, проникнута гражданской мыслью и исполнена истинно трагических движений... Невольно приходит на память, как цыганка, жертвуемая сословному предрассудку, говорит про свою аристократическую соперницу:

Ее вчера я увидала,
Совсем, совсем не хороша!

Глубина этого движения не требует пояснений»34.

У цыганки как у одного из главных персонажей поэмы нет развитого процесса отчуждения, нет тех стадий эволюции, которые проходят Елецкой или Вера. Но это потому, что она с начала до конца отмечена одним постоянным знаком отчуждения, которое не может ни уменьшиться, ни измениться. Цыганка, именем которой названа поэма, есть в известном смысле воплощенное отчуждение, аккумулирующее в себе те качества, которые более «случайно» и менее концентрированно распределены по другим персонажам.

Поиск по сайту: