Самый верный путь к сценической вере – через убедительное для актера объяснение, через увлекательную для него мотивировку

Сценической правдой называют то, во что верит актер во время своего творчества на сцене как внутри себя, так и в душах своих партнеров.

Правда неотделима от веры, а вера от правды, а без них обеих не может быть ни переживания, ни творчества.

Разумеется, нельзя, глядя на нарисованные декорации, верить, что это настоящий лес, или воздавая королевские почести своему товарищу, верить, что этот товарищ вдруг сделался настоящим королем.

Актер не может да и не должен верить в действительность окружающей его декорации, он должен верить в подлинность своего ощущения, переживания и физического действия при данных предлагаемых обстоятельствах. Чем больше веры, тем искреннее живет актер на сцене. Поэтому актеру не нужно заниматься самогипнозом, а необходимо только предположить: а если бы это было на самом деле и поиграть в это.

Станиславский советовал поучиться этому у детей. Детское «как будто» куда сильнее нашего магического «если бы». Иллюзия подлинной жизни, создаваемая детьми в игре, очень сильна.

У ребенка есть еще одно свойство, которое нам необходимо перенять у него: дети знают то, чему могут верить, и то, чего надо не замечать.

(пример: девочка кормит куклу)

Актеру тоже необходимо в каждый момент своего пребывания на сцене верить в правду переживаемого чувства и в правду производимых действий и уметь абстрагироваться от условностей театра.

Поэтому важным элементом психофизического действия является сценическая вера, т.е. умение актера серьезно относиться к вымыслу, как будто это настоящая правда. Не притворяться серьезным, не серьезничать на сцене, а по-настоящему быть серьезным.

Сценическая наивность поддерживает веру актера в действительность и важность того, что происходит на сцене, в естественность того, что он ощущает; избавляет от скованности, зажатости.

Чем больше активности в актере, тем больше чувства, тем легче будет ему поверить сценической обстановке, забыть условности театра, парализующие веру в действительность, происходящего на сцене

Зритель верит тому, во что верит актер. Засомневался актер – засомневался и зритель. Если актер произносит слова своей роли только потому, что их написал автор пьесы; а по существу своей сценической жизни не чувствует в них никакой потребности, не ощущает внутренней необходимости, если он осуществляет те или иные движения потому только, что так установил режиссер, а сам не чувствует никаких внутренних побуждений для осуществления этих движений, то никакой сколько-нибудь убедительной жизни на сцене возникнуть не может.

Самый верный путь к сценической вере – через убедительное для актера объяснение, через увлекательную для него мотивировку.

Секрет актерской веры в хорошо найденных ответах на вопросы: почему? зачем? для чего?. К этим основным вопросам можно добавить и ряд других: когда? где? каким образом? при каких обстоятельствах? и т.п. Ответы на такого рода вопросы Станиславский называл сценическим оправданием.

Что значит оправдать? Оправдать – значит объяснить, мотивировать. Однако не всякая мотивировка имеет право быть оправданием.

· во-первых, она должна быть верной, т.е. соответствовать идее данного образа и спектакля

· во-вторых, предельно убедительной или даже больше – увлекательной для самого актера

ОПРАВДАТЬ - ЗНАЧИТ СДЕЛАТЬ ДЛЯ СЕБЯ ПРАВДОЙ.

Логика и последовательность – главные помощники в овладении сценической правдой. Правда должна быть опоэтизирована творческим вымыслом. Всякая случайность на сцене должна быть немедленно оправдана – так гласит закон внутренней техники актерского искусства. При помощи оправдания всякая случайность включается в логику сценической жизни.

В самом тесном взаимодействии со сценической свободой находится творческая вера актера в правду вымысла. Говоря о творческой или сценической вере актера, мы слово «вера» употребляем не в буквальном его значении, а придаем ему особый, условный смысл, превращая его, таким образом, в профессиональный термин. Разумеется, нельзя, глядя на нарисованные декорации, верить, что это настоящий лес, или, воздавая королевские почести своему товарищу по труппе, верить, что этот товарищ вдруг сделался самым настоящим королем. Однако серьезно относиться к декорации, как к лесу, или к товарищу по труппе, как к королю, можно. В этом как раз и заключается одна из важнейших профессиональных способностей актера, которую мы будем называть сценической верой. Причем необходимо понять, что суть дела заключается здесь именно в слове «серьезно». Актер должен уметь, находясь на сцене, серьезно относиться к вымыслу так, как если бы это был не вымысел, а самая настоящая правда. «Серьезно» и «если бы» — в этих двух словах вся «магия» театрального искусства. Не притворяться серьезным, не серьезничать на сцене, как это обычно делают дилетанты, умения которых в лучшем случае хватает лишь на то, чтобы скрыть от зрителя свое смущение, свою неловкость, свой стыд (серьезный, мол, человек, а какой чепухой занимаюсь!), а по-настоящему, до конца, до самого дна своей души быть серьезным на сцене — вот способность, которой должен обладать каждый профессиональный актер, если он не хочет испытывать чувство стыда на сцене и хочет, чтобы зритель ему верил. Поэтому вместо термина «сценическая вера» иногда говорят «актерский серьез». Понятно, что слово «серьез» здесь берется не в элементарном его значении, не в смысле отсутствия улыбки или смеха, а как нечто гораздо более глубокое, как нечто внутреннее, такое, благодаря чему актер, находясь на сцене, может и заплакать всерьез, и улыбнуться всерьез, и расхохотаться всерьез в связи с условно-театральными, вымышленными поводами и причинами, которые даны актеру содержанием пьесы.

Убежденность актера — необходимое условие убедительности его игры

Сценическая вера актера и его серьез являются следствием убежденности, с которой актер осуществляет свое сценическое поведение. Эта убежденность является необходимым условием убедительности актерской игры для зрителя. Только тогда актерская игра становится убедительной, когда сам актер до конца убежден в необходимости именно этих своих действий и поступков, именно этих слов и движений, именно этих интонаций и жестов и т.д. Что значит — в необходимости? Это значит, что никакие другие действия, поступки, слова, движения и т.п. не годятся, а нужны именно эти и только эти. Если актер хотя бы чуть-чуть усомнится в правильности своего сценического поведения, тотчас же в его актерском серьезе образуется трещина, он утрачивает сценическую свободу, его игра теряет убедительность и зритель перестает верить в правду вымысла. Зритель верит тому, во что верит актер. Засомневался актер — сомневается и зритель. Если актер произносит слова своей роли только потому, что их написал автор пьесы, а по существу своей сценической жизни не чувствует в них никакой потребности, не ощущает внутренней необходимости, или, лучше сказать, неизбежности их произнесения, если он осуществляет те или иные движения — садится, встает, переходит с одного места на другое — потому только, что так установил режиссер, а сам при этом не чувствует никаких внутренних побуждений для осуществления этих движений и переходов, то никакой сколько-нибудь убедительной жизни на сцене возникнуть не может. И ни один режиссер реалистической школы не удовлетворится своей собственной работой до тех пор, пока выполнение всех его указаний не сделается органической потребностью актера. Такой режиссер не может быть доволен, если его указания выполняются лишь в порядке профессиональной дисциплины; ему необходимо, чтобы каждое самое ничтожное его задание стало осознанной необходимостью актера, проникло в его плоть и кровь, было бы до такой степени прочувствовано актером, чтобы он не мог его не выполнить. Для этого необходимо, чтобы актер научился подчинять свое поведение на сцене требованию, которое Е.Б. Вахтангов формулировал так: «мне нужно». Это требование означает, что актер должен добиться такого внутреннего самочувствия на сцене, чтобы о каждом шаге своего сценического поведения, о каждом слове и движении он мог сказать: мне нужно сделать это движение, мне нужно произнести это слово, мне нужно выполнить это действие. Е.Б. Вахтангов указывал при этом, что формула «мне нужно» живет двумя смыслами, причем оба эти смысла дополняют друг друга и, соединяясь, образуют третий, заключающий в себе всю полноту предъявляемых к актеру требований. Все зависит от того, на каком слове сделать ударение. Можно сказать так: «Мне НУЖНО!» (ударение на слове «нужно») или: «МНЕ нужно!» (ударение на слове «мне»). И, наконец: «МНЕ НУЖНО!» (ударение и на том и на другом слове). Рассмотрим все три варианта в их существенном значении. «Мне НУЖНО». Что это значит? Это значит, что актер до конца осознал (понял и почувствовал) необходимость именно этого действия, этого поступка, этих слов и т.д., в силу чего это действие, этот поступок и эти слова стали ощущаться актером как обязательные для образа, как НУЖНЫЕ ему. Чтобы этого добиться, актер должен правильно с точки зрения идеи данного образа и того характера, который выведен драматургом, объяснить данное действие, данный поступок или слова, вложенные в уста героя автором пьесы. Объяснить — значит установить мотивы и цель, то есть ответить на два вопроса: почему и зачем (или для чего). Почему и для чего герой совершает данное действие, тот или иной поступок или же произносит данные ему автором слова? Если актер верно ответит на эти вопросы, он в значительной степени приблизится к ощущению необходимости осуществить этот поступок и произнести эти слова. Чтобы это ощущение необходимости сделать полным и абсолютно непререкаемым, надо призвать на помощь также и второй вариант вахтанговской формулы. «МНЕ нужно» — что это значит? Это значит, что актер почувствовал необходимость данных ему слов, действий и поступков не только для действующего лица пьесы, но и для самого себя в качестве этого лица. Это значит, что он в какой-то степени самого себя почувствовал этим лицом, внутренне отождествил себя с ним. «МНЕ нужно!» — это значит нужно моим нервам, моей крови, моему телу, моей душе — словом, всему моему существу. Как же этого добиться? Для этого нужно найти такое объяснение поведения действующего лица, которое было бы не только верным для образа (то есть выявляло бы данный характер и соответствовало предлагаемым обстоятельствам), но было бы убедительным также и для самого актера, то есть насыщало бы его творчески, питало бы его чувство, связывало бы его с образом. Необходимо, чтобы в объяснении действий, слов и поступков героя заключалась не только объективная сторона роли, но и субъективно-актерская, момент соединения, слияния человеческой личности актера с образом. Допустим, что перед актером стоит задача сыграть роль Чичикова в «Мертвых душах» Гоголя. Что является основным мотивом всех действий и поступков Чичикова, их движущей пружиной? Стремление разбогатеть. Гоголь так и называет Чичикова: приобретатель. Стремление приобретать является неодолимой страстью Чичикова. Чтобы стать Чичиковым, актер должен эту его страсть сделать своей страстью. Он тоже должен, пока он находится на сцене в образе Чичикова, хотеть приобретать. Но как это сделать, если самому актеру совершенно не свойственно это стремление, если оно чуждо его природе? Пусть актер в таком случае спросит себя: а для чего Чичиков приобретает? Зачем ему богатство? Что Чичиков стал бы делать, если бы он разбогател? Как бы он использовал свое богатство? Иначе говоря: о чем конкретно думает Чичиков, когда он мечтает о богатстве. Может быть, он купил бы себе дом в Петербурге? Какой? Как бы он его обставил? Может быть, он женился бы? Непременно! В поэме Гоголя есть на это прямое указание. Но в таком случае, где он стал бы жить со своей женой: в столице, в деревне? Какие у него были бы дети? Какой образ жизни он установил бы? Как он стал бы воспитывать своих детей? Словом, пусть актер помечтает за Чичикова. Можно не сомневаться, что разные актеры по-разному создадут в своем воображении эти чичиковские мечты. Так, например, один из них вообразит себя сидящим в большой, отлично обставленной гостиной в обществе своего многочисленного потомства (ведь Чичиков мечтал иметь детей). Другой промчится в своем воображении по Невскому проспекту в великолепном экипаже, запряженном парой чудесных рысаков, и будет с наслаждением прислушиваться к почтительным возгласам прохожих: «Чичиков едет, Чичиков едет!..» Третий вообразит себя в обществе красавицы жены; четвертый устроит великолепный бал в своем дворце и с радушием хлебосольного хозяина будет принимать гостей; пятый примется изумительно хозяйничать у себя в поместье и т.д. и т.п. Для Чичикова, вероятно, в той или иной степени годятся все эти мечты. Но для каждого актера годится только такая чичиковская мечта, которая способна взволновать его кровь, возбудить темперамент и вызвать желание действовать. А для этого необходимо, чтобы в создаваемой фантазией актера чичиковской мечте был хотя бы крохотный кусочек самого актера как человеческой личности. Нужно, чтобы в эту чичиковскую мечту актер вложил и нечто интимно близкое ему самому как человеку, нечто такое, в чем проявилось бы какое-нибудь собственное пристрастие актера, собственное его влечение, собственный вкус. Только тогда эта мечта будет творчески плодотворной, только тогда она родит в актёре самочувствие «МНЕ нужно» и будет содействовать, таким образом, акту творческого перевоплощения актера в образ. Однако нам могут возразить, заявив, что все чичиковские мечты глубоко чужды сознанию современного советского актера. Так ли это? Рассмотрим приведенные выше примеры. Разве нельзя допустить, что фантазия актера, заставившего Чичикова (в первом примере) мечтать о своем потомстве, пошла по этому пути только потому, что сам актер склонен помечтать о своих будущих детях? Правда, Чичиков и советский актер, вероятно, по-разному мечтают о детях! Хорошо, пусть по-разному, но так или иначе они все же оба хотят иметь детей. Этого пока вполне достаточно. Пойдем дальше. Разве нельзя предположить, что чичиковские мечты во втором примере созданы актером, который сам питает пристрастие к породистым лошадям (может быть, в его биографии есть к тому особые основания)? Или что в третьем примере эти мечты рождены актером, который собирается жениться, в четвертом — обладающим даром гостеприимства и в пятом — таким, который чувствует особое влечение к сельскому хозяйству (хотя бы в скромной форме дачного садоводства). И право же, нет решительно ничего предосудительного, с точки зрения психологии советского человека, ни в мечте о детях, ни в любви к лошадям, ни в желании жениться, ни в гостеприимстве, ни в пристрастии к садоводству. Поэтому едва ли можно что-нибудь возразить против того, чтобы советский актер, мечтая от лица своего героя, использовал также и свои собственные невинные влечения или даже положил их в основу мечтаний образа. Ибо на фундаменте какого-нибудь своего собственного желания, стремления или пристрастия актер может при помощи своей фантазии построить потом целую башню уже специфически чичиковских мечтаний со множеством подробностей и обстоятельств, призванных характеризовать отрицательную сущность Чичикова в конкретной исторической обстановке того времени и поэтому, действительно, очень далеких от психологии современного советского актера. Но эти специфически чичиковские мечты будут эмоционально переживаться актером, творчески его насыщать и содействовать зарождению процесса перевоплощения именно благодаря наличию в них этой первичной точки взаимного соприкосновения, этого маленького общего желания или пристрастия. Конечно, Чичиков и советский актер любят лошадей или увлекаются сельским хозяйством по-разному, но если в этом «разном» есть хотя бы едва приметная общая точка, этого достаточно: отсюда, от этой точки, начнется процесс сращивания актера с образом. «Искусство и душевная техника актера, — пишет К.С. Станиславский, — должны быть направлены на то, чтобы уметь естественным путем находить в себе зерна природных человеческих качеств и пороков, а затем выращивать и развивать их для той или другой исполняемой роли. Таким образом, душа изображаемого на сцене образа комбинируется и складывается артистом из живых человеческих элементов собственной души, из своих эмоциональных воспоминаний и прочего». Поэтому, когда актер мечтает от лица своего образа, необходимо, чтобы в этих его мечтах непременно была точка соприкосновения личности актера с создаваемым образом. Этой точкой может быть не только какое-нибудь невинное пристрастие актера, но также и зерно какого-нибудь порока. Поэтому актер даже не всегда и расскажет кому-нибудь о своих мечтах в качестве образа: иной раз он постесняется выставлять напоказ глубоко интимную сторону своей работы над ролью. Но это и не требуется — важно, чтобы эти мечты питали творческую веру актера и сращивали его с образом. В дальнейшем процессе вынашивания образа эта тоненькая ниточка интимной связи между актером и образом будет играть роль пуповины, через которую актер станет насыщать зародыш будущего образа плодами своей творческой фантазии. И если творческая фантазия актера создаст в конце концов такую чичиковскую мечту, которая, будучи в чем-то интимно близкой самому актеру, начнет по-настоящему волновать его, то это будет означать, что найдена сверхзадача образа. Мечта, ставшая сверхзадачей, — это источник темперамента роли, эта то, ради чего можно делать все, что делает образ, то есть, играя, например, Чичикова, ездить от помещика к помещику и с необыкновенной настойчивостью добиваться от каждого, чтобы тот согласился продать свои «мертвые души» (ведь мертвые души — путь к обогащению). Теперь всякое препятствие, малейшее затруднение на пути к приобретению мертвых душ начнет волновать актера — вызывать в нем раздражение, досаду, гнев, а всякая удача, наоборот, будет радовать, вселять надежду, стимулировать его настойчивость. И все это потому, что теперь, перед его умственным взором стоит волнующий образ его мечты, осуществление которой то приближается (слава богу, Собакевич согласился продать мертвые души!), то, наоборот, отдаляется (Коробочка, черт бы ее взял, никак в толк не возьмет, чего от нее хочет Чичиков). Так благодаря увлекательной для актера мотивировке ему становится «нужно» то, что нужно образу; в результате пробуждается темперамент актера, желание действовать, добиваться, бороться за достижение поставленной цели. Задачи, действия и стремления образа становятся задачами, действиями и стремлениями самого актера. Так реализуется третий вариант вахтанговской формулы: «МНЕ НУЖНО!» На основе этой формулы актер приобретает необходимую убежденность, а вместе с убежденностью приходит и сценическая свобода, а также творческая вера в правды вымысла, которая заставляет и зрителя верить во все, что происходит на сцене.

Сценическое оправдание — путь к вере

Итак, мы видим, что путь к сценической вере — через убедительное для актера объяснение, через увлекательную для него мотивировку всего, что происходит на сцене и что он сам делает в своей роли. Секрет актерской веры в хорошо найденных ответах на вопросы: «почему?», «зачем?», «для чего?». К этим основным вопросам можно прибавить и ряд других: «когда?», «где?», «каким образом?», «при каких обстоятельствах?» и т.п. Ответы на такого рода вопросы К.С. Станиславский называл сценическим оправданием. Что значит оправдать? Оправдать — значит объяснить, мотивировать. Однако не всякое объяснение и не всякая мотивировка имеют право называться сценическим оправданием, а только такие, которые целиком реализуют формулу: «МНЕ НУЖНО». Для того чтобы стать сценическим оправданием, мотивировка, во-первых, должна быть верной (то есть соответствовать идее данного образа и всего спектакля) и, во-вторых, предельно убедительной или даже больше, чем убедительной, — увлекательной для самого актера. Итак, сценическим оправданием мы будем называть верную для спектакля и увлекательную для самого актера мотивировку. Мотивировку — чего? Всего, что находится и происходит на сцене. Ибо ничего на сцене не бывает такого, что не нуждалось бы в верной и увлекательной для актера мотивировке, то есть в сценическом оправдании. Оправданным на сцене должно быть все — место действия, время действия, декорации, обстановка, все находящиеся на сцене предметы, все предлагаемые обстоятельства, костюм и грим актера, его повадки и манеры, все другие характерные особенности образа, действия и поступки актера, его слова и движения, а также действия, поступки, слова и движения партнера — словом, все, решительно все! Однако возникает вопрос, почему именно этот термин: «оправдание»? В каком смысле — оправдание? Разумеется, в особом сценическом смысле. Оправдать — значит сделать для себя правдой. При помощи сценических оправданий, то есть верных и увлекательных мотивировок, актер вымысел превращает для себя (а следовательно, и для зрителя) в художественную правду. Разумеется, это не имеет абсолютно ничего общего с моральным или юридическим значением слова «оправдать». Оправдать в сценическом смысле поведение какого-нибудь негодяя — например, шекспировского Яго — это отнюдь не значит признать его невиновным в тех моральных преступлениях, которые он совершает, — вовсе нет! Это значит установить мотивы и цели его отвратительных поступков и таким образом объяснить его поведение. В результате этого объяснения наш моральный приговор над Яго может оказаться еще более строгим и беспощадным, чем без этого объяснения.

Случайности ни сцене и их оправдание

Значение сценических оправданий в работе актера огромно. Чем добросовестнее и чаще прибегает актер к этому средству возбуждения сценической веры, тем большего мастерства он достигает в области внутренней техники. Такому актеру ничего не страшно на сцене: никакие случайности и неожиданности его не смутят. Он выйдет с честью из любого положения. Его не испугает ни опоздание на выход партнера, ни неожиданное отсутствие на сцене какой-нибудь необходимой для игры вещи, ни забытая им самим или партнером реплика — словом, ничто не нарушит процесса его жизни в качестве образа и не поставит в тупик, ибо против всех случайностей и неожиданностей у него есть превосходное оружие и он им отлично владеет. Таким оружием в руках актера-мастера является сценическое оправдание. Всякая случайность на сцене немедленно должна быть оправдана — так гласит закон внутренней техники актерского искусства. При помощи оправдания случайность включается в логику сценической жизни. Больше того, она может быть использована как новое обстоятельство в жизни образа, для нахождения новых, интересных и ярких сценических красок. Всякая случайность или неожиданность на сцене должна быть, как говорят актеры, «обыграна» (вспомним, как великолепно Щукин в «Егоре Булычеве» «обыграл» неожиданно брошенный в него посох игуменьи). Но «обыграть» что-либо можно, только оправдав, обыгрываемое, то есть превратив его при помощи своей фантазии в элемент сценической жизни, в частичку той правды, которую создают на сцене актеры своим творчеством. Настоящий мастер не только не боится никаких неожиданностей и случайностей на сцене — наоборот, он их любит. Вызывая в актере мобилизацию всех его творческих сил, эти случайности стимулируют фантазию актера и не только не разрушают его сценическую веру, как это бывает с дилетантами и новичками, но напротив того, усиливают и укрепляют ее, доставляя актеру большое творческое удовлетворение. Итак, для того чтобы приобрести абсолютную убежденность во всех своих сценических поступках и играть с той уверенностью и с тем творческим спокойствием, которые так характерны для больших мастеров сцены, актер должен приобрести привычку добросовестно, тщательно и подробно оправдывать все., что касается его жизни на сцене в качестве образа.

Специфика актерского воображения

Известно, что процесс фантазирования в каждом искусстве имеет свою специфику, зависящую от особенностей данного искусства. Существует воображение, необходимое для работы писателя; оно отличается от воображения, свойственного художнику-живописцу, а оба они отличаются от воображения, необходимого музыканту. Существует также и специфически актерское воображение. Актер, разумеется, может обладать не только актерским, но и другими видами воображения, и даже очень хорошо, если он ими обладает; искусство актера — сложное, и всякое воображение ему пригодится, но без специфически актерского воображения он в своей работе обойтись никак не может. Тот, у кого актерское воображение начисто отсутствует, не должен быть актером. Но что же такое актерское воображение? В чем его отличие от всех других видов художественного воображения? В том что для актера фантазировать — значит внутренне проигрывать. Воображая, актер не вне себя рисует предмет своего воображения (как это стал бы делать живописец или скульптор), а самого себя ощущает действующим в качестве образа. Мы не забыли, что материалом в искусстве актера являются его действия. Поэтому для актера фантазировать — значит действовать, но не на самом деле, а пока еще только в воображении, в своих творческих мечтах. Воображая что-либо из жизни своего образа, актер не отделяет себя от образа; он думает об образе не в третьем лице — «он», — а всегда в первом лице — «я». Фантазируя, актер вне себя видит только то, что в данных обстоятельствах (создаваемых воображением актера) должен видеть образ. Например, если актер, работающий над ролью Чацкого, фантазируя о прошлом во взаимоотношениях Чацкого и Софьи, начнет рисовать в своем воображении сцену их прощания перед отъездом Чацкого за границу, то «видеть» в своем воображении актер будет только Софью (и при этом не своими глазами, а глазами Чацкого), самого же Чацкого он будет ощущать в самом себе и, ощущая себя Чацким, будет действовать в своем воображении в качестве Чацкого. Исходя из сказанного, мы можем установить следующий закон: для того чтобы в будущем слиться со своим образом на сцене, актер должен предварительно много раз «сливаться» с ним в своем воображении. Мы видим, что актерское воображение напоминает собою ту его разновидность, которая особенно свойственна человеку в детстве и в ранней юности, когда он склонен подолгу мечтать, воображая себя то великим полководцем, то полярным исследователем, то летчиком. Но нужно сказать, что ведь творческая вера актера, которую он добывает при помощи своей фантазии, тоже дает все основания сравнивать его с ребенком. Недаром работа актера называется игрой, а его самое драгоценное профессиональное качество, проявляющее себя в способности верить в правду вымысла, очень часто называют актерской наивностью. Чтобы до конца понять специфику актерской фантазии, следует обратить внимание еще на одну ее особенность. Как известно, воображение человека может воспроизводить представления, создаваемые всеми пятью органами чувств, то есть зрительные, слуховые, осязательные, обонятельные и вкусовые. Причем значение представлений, связанных с различными органами чувств, в различных искусствах неодинаково. Так, в искусстве живописи первостепенное значение имеют зрительные впечатления, в скульптуре — осязательные, в музыке — слуховые, в работе литератора участвуют представления, связанные со всеми пятью органами чувств. Как же обстоит дело в этом отношении в актерском искусстве? Несомненно, что творческое воображение актера, так же как и воображение писателя, имеет дело с представлениями всех пяти видов. Однако не эти представления являются доминирующими в актерском воображении, а те, которые связаны с выполнением действий. Всякое же действие, как мы знаем, есть акт психофизический. Поэтому ни одно действие не может быть выполнено без участия мускулатуры нашего тела. И если мы в нашем воображении воспроизводим какое-нибудь действие, мы непременно приводим в деятельное состояние нашу мускульную память. Когда человек в своем воображении выполняет какое-нибудь действие — объясняется в любви, приказывает, просит, отвергает, утешает и т. п., — он непременно ощущает себя совершающим ряд движений, необходимых для выполнения данного действия, — он мысленно подходит к партнеру, берет его за руку, усаживает в кресло или, наоборот, отстраняет партнера, сам от него отходит и т.п., произнося при этом мысленно всевозможные речи — нежные, страстные, гневные — и сопровождая эти речи различными жестами. Однако мечтающий таким образом человек фактически остается безмолвным и неподвижным. Но это так выглядит только со стороны. На самом деле мышцы человека в это время работают, но то, что они осуществляют, по своим размерам столь незначительно, что правильнее это называть не движениями, а зародышами движений (или мускульными представлениями). Соответственно все, что возникает при этом в психике актера, правильнее назвать не чувствами, а зародышами чувств (или эмоциональными представлениями). Актер, если можно так выразиться, фантазирует главным образом своими мышцами. Заметим, кстати, что он не только фантазирует, но и «наблюдает» мышцами, почему так важно для актера развивать свою мускульную память.

Практические выводы

Из всего сказанного нами о сценической вере можно извлечь следующие правила: 1. Каждую секунду своего пребывания на сцене актер должен быть до конца серьезным, то есть верить в правду всего, 117 что происходит на сцене (относиться к вымыслу как к правде). 2. При помощи верных для спектакля и увлекательных для самого себя мотивировок (сценических оправданий) актер должен добиться абсолютной внутренней убежденности в необходимости всего, что он делает на сцене (по формуле: «МНЕ НУЖНО!»); только тогда он сможет верить в правду вымыслат и только тогда его игра будет убедительной для зрителя. 3. Сценическое оправдание — путь к вере. Все, что находится и происходит на сцене (включая также и все случайности)> должно быть оправдано актером при помощи его фантазии. 4. Для того чтобы плоды творческой фантазии актера могли питать его сценическую веру, необходимо, чтобы его фантазия: а) создавала не голые факты, не анкетные данные и общие места, а яркие живые представления (образы), чувственно-конкретные и увлекательные для самого актера; б) имела бы характер, свойственный именно актерской фантазии, то есть вынуждала бы актера внутренне проигрывать все, о чем он фантазирует (иначе говоря, вынуждала бы действовать в воображении в качестве образа, приводя в деятельное состояние его мускульную память)'.

Поиск по сайту: