ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Мать и сын по-прежнему сидели друг против друга

Мать и сын по-прежнему сидели друг против друга.

Часы на столике тикали, отсчитывая время. Вдруг в Матери явно произошел какой-то перелом — ожил ее взгляд, дрогнули брови, точно у нее сейчас вырвутся слова. Но сын, склонивший голову сам заговорил, когда за окном возник Неизвестный.

Рудольф. Да, ты звала меня. Я тебя понимал. Властная по натуре, ты хотела, чтобы я думал, поступал, как ты. Тогда это была бы не моя жизнь… Мы сами выбираем себе мать, еще до рождения.. Это душа моя выбрала тебя…

Она не мигая смотрит на него.

Рудольф. Потом сын судить мать не может.. У меня к тебе только признательность. Ты дала мне тело... возможности его. Оно было создано для танца... Поэтому ты танцевала вместе со мной. И я думал только о том, что имею, а не о том, что потерял... или не имел...

Мать точно парализованная этом признанием, закрыла глаза. Подняв лицо, он увидел, как по щекам у нее текут слезы.

Большие немигающие глаза Неизвестного напряженно следят за происходящим, словно оно касается его самого.

Всплывает уютная гостиная. Из окна виднеются громады небоскребов Нью-Йорка и розовое сияние неба.

Рудольф и Марго, чарующе яркие, как в первый день творения, вместе бродят по комнате, рассматривая картины на стене.

Марта Грэхем на диванчике разговаривает по телефону Она в широком и длинном платье. Во всей ее осанке чувствуется скромное величие. Лицо ее оживляют только светлые глаза.

Мужской голос. Да, я пишу, что он весь поглощен трагическим, роковым состоянием, и это действует на зрителей удручающе. Во время спектакля «Жизель» мужчина встал и крикнул: «Я не перенесу этого!». И покинул зал. Разве в это не подтверждает того, что я написал?..

Грэхем (низким, волнующим голосом). Профессор, вас я выслушала, теперь мой черед... Однажды я брала урок преподавания у знаменитой певицы Лотте Леман. Как-то вместе вышли в сад. В руке у нее были зерна. Она запрокинула голову и певучим голосом стала созывать птиц. Потом взяла корм в рот, слетелись дикие птицы и стали брать еду прямо у нее изо рта в так осторожно, чтобы не заклевать ее...

Мужской голос. Я не понял – какая связь?

Грэхем (усмехнувшись). Вы назвали Рудольфа разрушительным дьяволом. А для меня он прежде всего — воплощение Прометея.

Рудольф и Марго поворачиваются и застывают.

Мужской голос. Мисс, Прометей и есть дьявол. Его дар человечеству в был первым шагом к экологической катастрофе, к озонной дыре, пробитой в небе.

Грэхем. Дар Прометея был не сам огонь.

Мужской голос. Не огонь? Да все историки, философы считают его злодеем!

Грэхем (оттеняя слова). Я, Марта Грэхем, одна считаю по-другому. Прометей преподнес людям новое знание. Чтобы оно стали думать о небесном, а не жили как насекомые — только самообслуживанием. А знание – оно и есть огонь! (Загораясь.) Так в Рудольф — принес новое знание о балете. Потому его заклевывают. Как заклевывали Прометея. Спустившись к людям, перестал быть богом, неприкосновенным. Жертва! И Рудольф жертва.

Марго и Рудольф становятся само внимание.

Грэхем. А жертва обладает силой власти. Это ангельская власть. Власть духа. Как власть Христа. Потому за ним идут люди...

Мужской голос. Мисс, я бы...

Грэхем (певучей властностью). Я вас выслушала. Не перебивайте! Мне восемьдесят лет. Профессор, вам приходилось жить с петлей на шее?

Мужской голос (сухо,). Нет, не приходилось.

Грэхем. А мне пришлось. Я начинала как презренный объект издевательства. Колотили и сажали в лужу. И я не знала, как и куда идти. Мне всегда создавали пыль на дороге. Мол, не иди по ней. А оказалось, по пыли-то надо идти!

Мужской голос. По пыли?..

Грэхем. И я узнавала свою дорогу... Вот и Рудольф живет с петлей на шее, с петлей приговора. Тут задушат...

Рудоль ф и Марго смотрят на нее, широко открыв глаза.

Грэхем. Чтобы спасти себя, он как только прибыл в Нью-Йорк – не с позором изгнанный из Ковент Гардена. как вы пишете, а по приглашению – сразу нашел меня и попросился ко мне в ученики. (С чувством.) И я пропустила его через свою судьбу, посмотрела на него сердцем, изнутри, потому что он – тайна, он сам живет сердцем. Ия увидела: он вобрал в себя все, что было до него, вобрал все притоки живой реки в стал бездонным озером. Профессор, Рудольф утер нос нашему балету...

Мужской голос. Наш балет красив, здоров, как сама Америка! А ваш Рудольф...

Грэхем. Тогда почему политическая, художественная, молодежная, даже спортивная Америка валом налила туда, где он вместе с Марго творил чудо?.. Но стоило мне заикнуться: возьми, Рудольф, наш балет в свои руки, тут же задергались наши самозванные светила — в страхе перед истинным светом. И вы, раболепствуя, потрафляли им в своей газетенке...

Мужской голос. Мисс...

Грэхем (словно вспомнив). Слушайте... вчера редакция «Нью-йорк таймс» просила меня высказать мое мнение о Рудольфе. Писать я ленюсь. На всякий случай записала наш диалог на ленту. Вот его и дать газете. Чтоб увидели вас, нечестивцев...

Рудольф и Марго тихо смеются.

Мужской голос (помолчав). Мисс... я предлагаю другое. Помогите мне связаться с Рудольфом. Я возьму у него интервью.

Грэхем. Это как? Вчера ему — нет, сегодня ему — да? А вот он и сам идет. Легок на помине!.. Рудольф, вот профессор, автор статьи в «Ньюсуик», хочет взять у вас интервью.

Рудольф (взяв трубку). Профессор, сначала я хотел бы спеть вам древнюю восточную песню.

Мужской голос. Это интересно.

Рудольф садится к пианино, быстро подбирает мелодию. Марго проворно подносит трубку почти к губам его. Грэхем ждет, слегка улыбаясь. И запел он с хрипотцой:

«Раб, повинуйся мне!» — «Да, господин мой, да!»

«Женщину я полюблю!» — «Да, господин мой, полюби!

Кто полюбит женщину, тот забудет скорби».

«Нет, раб, не полюблю я женщину!»

«Не люби, господин мой, не люби.

Женщина — ловушка, нож у горла мужчины».

«Раб, повинуйся мне!» — «Да, господин мой, да!»

«Свершу-ка я доброе дело для страны!»

«Верно, кто делает добро стране,

Деяния того — у Владыки в перстне».

«Нет, не свершу я добро для страны!»

«Не свершай. Ты пройди по развалинам древним.

Взгляни на черепа и узнаешь ли ты тогда:

Кто вэ них был элодей, кто был звезда?»

Короткое молчание.

Рудольф. Профессор, представьте себе — мой череп в ваших руках.

Грэхем сидит ошарашенная.

Рудольф. И я уже слышу: «Бедный Рудольф... что с тобой сделало Время?» А ответ за мной. О’кей?

Положив трубку, он вместе с Марго садится за столик, уставленный фруктами, винами; берет бутылку, разливает вино по бокалам. В небе яркими линиями горят отсветы заката.

Грэхем (грустно вздохнув, поднимает бокал). Марго, Рудольф... У ваших ног — уже Канада, Америка. Завтра Австралия, Япония... Вы равны, но нет вам равных. Не сжигайте друг друга. Горите одним пламенем. Любовь вам на помощь.

Издалека набежала, то слегка взвывая, то падая, бесконечная, насквозь, до смятения новая мелодия.

Рудольф, затянутый в кожу, в лихо нахлобученной кепке и Марго в норковой шубе, с открытой головой, сидят, словно захваченные мелодией, прижавшись друг к другу в углу пустого, полуосвещенного вокзала. Ночь. Возле них два чемодана на тележке.

Рудольф (с закрытыми глазам). Чую, у тебя что-то на сердце. Ты должна сказать мне.

Марго (точно самой себе). Я живу твоей силой. И близка к отчаянию.

Рудольф. Перестань...

Марго. Разве ты не тяготишься мной?..

Рудольф открывает глаза. За окном проходит подвыпившая пара.

Рудольф (не шевелясь). Однажды я видел, как пьяная баба висела на худосочном мужичке и вопила, заплетаясь: «Думаете, мы друг угу помеха? Мы в одной упряжке!..» И я тогда подумал: что они один без другого? Ни шагу!

Марго. Ты думаешь, это мы?..

Слышно, как от порыва ветра ходит, скрипя, дверь.

Рудольф. Мы и не мы... Ты родом из Ирландии, я из России... Ветер, бывает, заносит семена на чужую почву... Если они не обнимутся корнями, им не выстоять. Как этим мужичку и бабе...

Марго (глаза ее вдруг засветились). А мне по душе эта мадам...

Рудольф. Тогда согласен — я этот мсье. Ты не оставила меня одного... Без твоей заботы, влияния я — ничто. Ты лучше и добрее меня...

От уплывающей туманной мелодии отделяется один вздох сожаления.

Рудольф. Знаешь, что я себе не могу простить? Не настоял в свое время, чтобы ты родила...

Марго. И я умерла бы для тебя... и не была бы здесь... Помнишь, в той французской пьесе женщина говорит: «Я, я стала мужчиной в тебе, а ты — женщиной во мне»...

Рудольф (подтягиваясь,). Потому тела наши понимают друг друга...

За окном кто-то пробегает, доносится сдавленный крик.

Рудольф (вспомнив). Да, мне сегодня под утро снился сон. Мы с тобой шли, взявшись за руки, но кромке реки — здесь, в Японии, а на другом берегу — Париж... дальше не помню. А чувство такое, как будто далеко отсюда что-то происходит... и оно касается нас обоих. Что это?..

Марго. Я боюсь возвращаться... (И утыкается лицом в его плечо).

Рудольф. Не дай Бог. Нас может разлучить какая-то малость... нелепость...

Слышно, как в сторонке ударили в гонг.

Рудольф. Идет. (Встает, поднимает ее на ноги и берется за тележку).

Они идут к выходу. II стихшая было мелодия, вновь зазвучав, исчезает вместе с ними.

В луче света — Рудольф с телефонной трубкой в руке.

Рудольф. Я в Нью-Йорке. Открываю лето «Спящей красавицей». Сандор, вот что: переведи Марго Фонтейн тридцать тысяч долларов.

Голос Сандора. Так много не могу.

Рудольф. Кто же из нас хозяин, а кто импрессарио? У Фонтейн беда — мужа парализовало. Срочно!

Голос Сандора. О’кей, о’кей.

Луч света выхватывает Рудольфа, исчезнувшего на мгновение, уже в другом месте с трубкой телефона в руке.

Рудольф (в диком возбуждении). Марго, время Сержа Лифаря кончилось! Я руководитель балета Париж-Опера!

Голос Марго. Ура-а-а...

Рудольф. Из моей страны пытались помешать. Но министр культуры Ланг все отверг, его поддержал сам Миттеран.

Голос Марго. Здорово!

Рудольф. Послезавтра буду в Лондоне. Жди! (Исчезает.)

Освещается просторный зал с зеркалами. Двадцати – тридцатилетние артисты в облегающих трико и майках, утирая полотенцем пот с лица, томно, устало рассаживаются на длинной скамейке у стены. С краю садится, выпятив подбородок, блондин с крупными чертами лица. Мануэль – изысканная и открытая – опускается на стул возле рояля.

Рудольф в темных брюках и свитере стоит в сторонке, то ли в раздумье, то ли на грани срыва.

Рыжая балерина (словно себе). Не круто ли?.. (Оборачиваясь ко всем.) Что, высунули языки?..

Похоже, все злы, но молчат.

Рудольф (перед собой). Как моя мама старалась, чтобы скрыть нашу бедность. А это истощает, как чахотка... Так и вы: тратите все свои силы, чтобы скрыть то, чего у вас нет...

Блондин. Диагноз поставлен...

Рудольф. Гляжу на вас в буфете: в одной руке сигарета, в другой кофе, и такие надутые, ни дать ни взять все Анна Павлова, Марго Фонтейн. А бедность видна уже по тому, как дышите – шестьдесят раз в минуту! За десять минут занятий... Только Мануэль исключение. (Кивнув в ее сторону)

Взгляд его вдруг вселяет в одних трепет, в других тревогу.

Блондин. А сколько надо?

Рудольф. Все пришли сытые, с переполненным желудком... рабы своего тела...

Смуглая балерина. Лучше быть как призрак и бестелесные тени...

Рудольф. Подойдите ко мне.

Смуглая балерина в растерянности, но подходит.

Рудольф. Закройте глаза... О чем вы думаете? (На ее смешок). Чем я хуже других?.. Где справедливость?.. Почему меня обходят?.. На меня еще заглядываются. Этого не видят только слепые...

Все тайком смеются.

Рудольф. Вот вы это и танцуете... Кто вы есть, то и несете зрителям. (Всем.) Вы полны собой, вместо того, чтоб исполниться вдохновения... явить миру неподражаемых Жизель, Джульетту, Ромео, Никию, то, чего у вас нет, о чем мечтали... и не свершилось в вашей жизни...

Все во все глаза смотрят на него.

Рудольф (жестко). Выбирайте: или себя, или искусство. А тренаж с утра до вечера — до седьмого пота...

Блондин. Вот какой Пиночет нужен был Париж-Опера!

Рудольф (будто не слыша, стал приближаться к нему). Свои балеты я всегда вижу... Я сам Жизель и Альбрехт, Джульетта и Ромео в одном лице. Если они умрут во мне, и я сам умру... душа умрет. А что тогда тело?.. Пустыня...

Блондин. Медам, нам привалило... такой мыслитель!

Покачав головой, коротко хохотнул.

Рудольф (остановившись перед ним, внезапно берет его за грудки и приподнимает рывком). Вот что делает с человеком его мысль. (И роняет его на место.) И вот что делает с человеком его мысль...

Все ахнули.

Блондин сидит, широко открыв глаза, точно вдруг его хватил паралич.

Рудольф (похоже, ему тошно от всего). Все свободны. (Идет к окну и облокачивается о подоконник.)

Артисты раздумчиво покидают зал. С трудом отрываясь от стены, Блондин следует за ними. Остается одна Мануэль.

Мануэль (приближаясь к Рудольфу). Рудольф...

Рудольф (повернувшись). Из тридцати спектаклей только четыре действительно балет! Интриги, грызня... многие смотрят на меня косо, свысока... первая моя неудача — разбегутся. (Полушутливо.) А ты меня не предашь?..

Мануэль. Рудольф, я беременна.

Он замер как вкопанный и пронзительно смотрит на нее.

Рудольф (вдруг охваченный паникой). И это тебе... я доверил главные роли в трех балетах... ближайшие планы построил, рассчитывая на тебя... когда передо мной вопрос жизни. А ты мне нож в спину?! (Глаза его плывут неуправляемо.)

Мануэль. Муж против аборта.

Рудольф (от его удара ногой стул летит в сторону)...б вашу мать... (И губы его запрыгали.) Знаешь, как на это я тебе отвечу... Тебя для меня больше нет. (Отойдя к окну снова облокачивается о подоконник.)

Мануэль, как-то вдруг ссутулившись, тихо плачет.

Рудольф (проходит за стол и сидит, отрешенно уставившись в пустоту). Может, правда за тобой... Нет в жизни ничего важнее... рождения ребенка. (Перехваченным голосом.) Рожай.

Она ошарашена. Увидя увлажнившиеся его глаза, опускается перед ним на колени и обнимает его.

Рудольф. Столько сил, столько сил, и всё в песок... Как помочь людям, чтоб они сами себе помогли?.. Не раз заползал в темный угол и плакал от ярости, бессилия... Я хотел поднять других, чтобы самому подняться выше...

Мануэль. Не всё напрасно. Береги себя.

Рудольф. На каком ты месяце?

Мануэль. На четвертом.

Рудольф. Отныне — ты мой помощник. В театре будет оппозиция. Собери молодежь вокруг нас. Родишь — и сразу на сцену... Встань-ка.

Она поднимается.

Рудольф. Дай послушать.

Она, засияв, улыбается смущенно.

Он встает на колени, мягко обхватывает ее за талию и, приложив ухо к ее животу, вслушивается. Она, беззвучно смеясь, с трогательной нежностью гладит его по голове.

Рудольф (подняв к ней лицо). Отдыхает. Спит... От тебя такое тепло исходит... размягчает всего меня... (Вставая.) А я буду крестным отцом?..

Мануэль (ликующе). Да! (И трепетно припадает головой к его груди.)

Он слегка обнимает ее, В эту минуту они удивительно близки друг другу. Так они и погружаются в темноту.

Звучит тихая музыка. Постепенно в полутьме возникает Рудольф, сидящий на тахте в раздумье. Вырисовывается фигура невысокой, миловидной Франсуазы.

Франсуаза. После нашей поездки в Египет что-то с тобой произошло... хотя там я познала более высокое, чем страсть любовников... Ты пробудил во мне любовь, она больше не заснет... Я ни в чем не упрекаю тебя, даже испытывая муки... Может быть, нам суждено через что-то пройти... чтобы снова обрести друг друга.

Оба погружаются в темноту.

Освещается зал с зеркалами. Из десятка балерин кто-то распластался на полу, раскинув руки, кто-то лежит, чуть слышно постанывая. Мануэль, Рыжая балерина, Блондин сидят на скамейке у стены, утираясь полотенцем.

Рыжая балерина (точно ее изнасиловали). Дьявол... Это дьявол... Уже месяца три... не чувствую себя женщиной. Чего он от нас хочет?..

Длинная балерина (лежа на полу). Из меня будто все вытекло...

Блондин хихикнул.

Рыжая балерина. У тебя, дружок, крылышки тоже пообвисли. А как до баб был охоч...

Появляется в белом трико, танцевальном бандаже Рудольф, утирая полотенцем лицо, шею. Все умолкают. И он начинает обходить артистов, задерживаясь на мгновение возле каждого. Слышен только его внутренний голос.

Рудольф (перед Блондином). Спесь сошла... но не уронил себя. (Перед Рыжей балериной.) У, старая дева, со зла скажет слово, потом кидается мне на шею: «Дорогой мой»...

Рыжая балерина. Дорогой мой, как я сегодня...

Рудольф (возле балерины с огромными глазами,.). Ты мне надоела своими раскаяниями: Я виновата», «Я грешна», будто я меньше грешен... (Перед Мануэль.) Дружба с тобой мне дороже любви... (Перед балериной с черными волосами и томным взглядом.) От тебя, матушка, идет слишком сильный сексуальный зов. А это, как ни странно, отталкивает нашего брата... (Возле длинной балерины.) Задира, завистница… сама себя съедает... (Перед молоденькой девушкой.) Ты можешь быть богиней, можешь и рабой. Смотря на что поднажмешь... (Возле косоглазой женщины.) Ты для меня исчадие ада. Один твой взгляд, и голова раскалывается... (Перед смуглой балериной.) У этой свое... слаба на передок, а потом плачется певучим голоском: «Руди, меня соблазнил араб... так долбал своим ишачьим инструментом, сегодня я танцевать не смогу»... Звезда, только это тебя спасает. (Возле балерины с широкими бедрами.) Мне хочется тебя отлупить, когда врываешься с вечным опозданием — вся потная, растрепанная...

Все сидят, устремив на него взгляды, точно захваченные, взволнованные одним его видом - яркими глазами, резкими чертами лица, чувственными крыльями носа, уверенной осанкой и выпуклостью между его ног.

Рудольф. Скажи я им всё, что о них думаю, разорвали бы меня на части.. (Вслух.) Да, всех вас люблю. Без любви нельзя...

Будто железная рука, зажавшая артистов, вдруг отпустила их — подышать.

Смуглая балерина. А докажи. Сейчас.

Рудольф. При всех?.. Сегодня подписал контракт — едем в Нью-Йорк. На целый месяц.

— В Нью-Йорк?!

- Когда?..

Рудольф (непроизвольно схватывается за висок; опускаясь на пол). Полежу-ка и я немного — я тоже могу устать...

Артисты возликовали было, но тут же умолкли.

Рудольф (лежа на спине,). Что, говорите — дьявол, дьявол?.. Но и джинны строят замки... да, унижал, доводил до слез, и проклинали... Мальчишкой меня всегда били. И я плакал. Потом я сам бил. И тоже плакал. От жалости... И вас жалко, сонные мухи...

Смуглая балерина (вдруг себе с грустью.) На что мы потратили свою молодость?..

Рудольф. Это самое сильное чувство из всего, что ты испытала до сих пор... Едем потому, что вы на сцене уже всё можете: яро жить и яро умирать...

Рыжая балерина. Дорогой мой, только рядом с тобой.

Рудольф. А поедем в Нью-Йорк через неделю. Даю вам отдых два дня.

У артистов вырываются голоса восторга.

Молоденькая девушка. А секс в эти - разрешается?

Рудольф. Как всегда: для женщин — за день, для мужчин — за два дня до спектакля.

Блондин. Мне надо бежать.

Рудольф (глядя в потолок). У вас теперь всё есть. Только вот у меня нет лекарства... от разлуки...

По лицу Мануэль проходит что-то странное, точно вдруг поняла, что в Рудольфе произошла какая-то борьба.

Блондин (встревожено). Рудольф, ты о чем?

Рудольф. Жизнь коротка — только об этом.

Блондин. Тогда все о’кей.

Артисты снова оживились. Рыжая балерина садится за рояль и берет первые аккорды.

И начинают переливаться музыка и песня, сопровождаемые дерзкой пантомимой балерин вокруг лежащего Рудольфа, точно каждая играет свою маленькую роль.

За два лета, три зимы

Все протанцевали мы.

Страхи и смятения,

Слезы и смирения,

Нежность, вожделения,

Ревность, огорчения,

Брачные, внебрачные

Связи и прощения!

А любовь к тебе у нас

Наливалась розою,

Хоть шла рядом с самою

Обыкновенной прозою.

Думали МЫ — розою,

Нет, сиренью зацвела!

В зале в этом, в зеркалах,

Где гнездо свое свила...

Балерины в порыве охватившего их обожания, слегка склонившись перед Рудольфом, замирают, и кажется, что он чувствует силу этого порыва.

Рудольф. Я лежу в конвульсиях бесконечного оргазма... (Поднимаясь.) Я пьян от вас, как кошка от валерьянки...

Входят две прелестные девушки, неся на подносах бутылки с шампанским и бокалами.

Блондин прибегает с фотоаппаратом, стулом и сажает на него Рудольфа. Мануэль и Рыжая балерина растягиваются на боку по обе стороны Рудольфа, положив головы на его ноги.

Еще две, с разных сторон опустившись, утыкаются подбородками в его колено. Две облокачиваются на его плечи. Остальные и девушки с подносами пристраиваются за спиной своего кумира.

Блондин щелкает и щелкает. Все недвижимы, все улыбаются. Только что напрягавшиеся вместе и одаренные полнотой жизни, они начинают расползаться на глзах и исчезают.

В сумерках Рудольф распростерт на тахте. Глаза его открыты и неподвижны. Едва слышно доносится перезвон колоколов. Уцепившись руками за край тахты и чуть не кувыркнувшись вперед, он опускает ноги на пол, с трудом встает. Подходит к зеркалу Слышен только его внутренний голос.

Рудольф (как бы смахивая с лица паутину). Тень?.. Где я ее видел?.. Вспомнил: на лице Эрика Бруна... за год до смерти — он уже был там, за тенью... (Слегка пошатнувшись, возвращается к тахте и ложится на спину.) Думал — излечился... и вот ударил... (Полотенцем утирая лоб.) Ничего врачи не разгадали... Я пережег себя... Пошел сразу по вершинам... подгонял себя изо дня в день. Утром в Лондоне, вечером в Нью-Йорке, а через день в Токио... За год проживал три года жизни... Зачем я так делал?.. Боялся бедности? Это у меня с детства... Торопился жить.. и там, и здесь... везде был чужим... Что оставалось? Нырять в себя... добывать все новые и новые силы… брать и из прошлого то, что не стало прошлым, а только запорошено временем... и ждет своего садовника, чтобы прорасти и зажить заново. Какой уж тут покой. Вперед — до обморока... Тело мое, ты было таким послушным мне... (Глаза наполнились слезами, голос сжался.) Я виноват перед тобой... не берег тебя... Боже... Ты дал мне всё мое, но я захотел большего... Уж таким я уродился — все страсти сошлись во мне... Этого и ждали от меня люди. Они тоже Ты… и возносились вместе со мной... и парили над землей... Я что есть силы умножал Твое во мне... и шел на все… Мне это было бы не под силу… если б Ты не соединил во мне мужское и женское начала... свет и тьму. Нет одного без другого. Нет и меня без них...

Будто в ночном видении появляется Франсуаза с распущенными волосами м в длинном ночном платье.

Франсуаза. Ты всегда мне кажешься — сидишь на высокой горе, видный отовсюду, а я иду к тебе по пустыне...

Рудольф. Ты иди, иди... но не меня найдешь на этой горе, а себя. Потому что ты уже будешь не ты... (Вслед ей, исчезнувшей.) Бедная Франсуаза...

Он смотрит, как на стене что-то замерцало, скоро складываясь в человеческую фигуру, и весь напрягся от голоса.

— Поторопись. Мать окликает тебя днем и ночью, а силы се тают. Если помедлить, то можно и опоздать. (Меркнет.)

Рудольф тяжело поднимается. Издали негромко полилась песня, которая всегда звучала в его душе, на которой он вырос.

Рудольф. Что я должен сказать Послу?.. Да не это важно!.. (Слышен лишь внутренний его голос.) Я сейчас понял: где бы я ни был, что бы ни танцевал, я видел только одного зрителя — маму... И они хотели лишить меня родины? И это у них называется добром — идти против добра?..

Неизвестный (возникнув за окном,). Насилие отвергает благо. Отвергнутую благодать пожирают темные силы. Нет Господней кары! Есть только кара стихий — возмездие не взятого дара...

Вслед за наступившей темнотой освещается часть гостиной.

Утро в конце октября. Из-за окна проглядывает почти бирюзовой голубизны небо. На стене огромная картина в золоченой раме.

Марио — средних лет и почтенного вида мужчина в кресле говорит по телефону.

Марио. Пьер, тяжба идет три месяца! Все парижские газеты следят за вами, все ждут: подпишете вы договор? Быть ли Рудольфу руководителем балета еще три года? Мне надоело ходить в посредниках, вести переговоры только по телефону!

Голос Пьера. Я все-таки президент театра. Кто к кому должен прийти?

Марио. Рудольф согласен на встречу где угодно — только не у тебя в кабинете. Если такой характер...

Голос Пьера. Сейчас какие условия он ставит?

Входит Рудольф в белом, безупречно сшитом костюме. Вся стать его говорит о переполнявшем все его существо упоении жизнью. Он встает на большой надувной шар и сразу находит положение устойчивого равновесия.

Рудольф. День начался божественно. Я снова здоров.

Марио (поглядывая на листок в руке). Он должен работать в театре сто восемьдесят дней. Остальные в его распоряжении.

Голос Пьера (вздохнув). Ладно, мы на это пойдем.

Марио. За ним машина с шофером круглые сутки.

Голос Пьера. Восемь часов.

Марио. Рудольф делает в день сто процентов прибыли. Нам это только снилось.

Рудольф, вертясь на катящемся шаре, скрещивает руки.

Марио. Не принято.

Голос Пьера. Что еще?

Марио (глядя на листок в руке). Он должен ставить четыре балета в год, в трех — главные роли за ним.

Голос Пьера. Только в одном. Надо дать работать и другим.

Марио. В одном балете.

Рудольф (поднимая руку). Потом будет по-моему.

Марио. Согласен. На все ведущие роли актеров Рудольф назначает сам. И никто не вправе их снимать.

Голос Пьера. Это не пройдет. Пусть любимцев ублажает по-другому...

Марио. Не пройдет.

Рудольф скрещивает руки.

Марио. Не принято. Оплата ему как руководителю балета, как хореографу и как танцовщику. Всё.

Голос Пьера. Ты можешь мне объяснить — зачем ему столько денег?

Марио. Видимо, детей своих хочет обеспечить...

Рудольф только усмехается.

Голос Пьера (смеется). Это ты остроумно... А как с нашими условиями — репетиции вести только на французском языке?

Марио. Его ответ: французский слишком красивый, потому французы говорят без умолку. Английский язык, он считает, короткий, гибкий... А как изъясняться — это его дело.

Рудольф вертится на шаре и поднимает большой палец.

Голос Пьера Это неуважительно! Все актеры такого мнения. Подписывать такой договор мы не будем. (Иным тоном.) Как у него со здоровьем? Он болен?

Марио. Ничего серьезного, как всегда бронхит. Сейчас он на полном ходу.

Рудольф, внимательно посмотрев на него, уходит.

Марио (косясь на дверь). Пьер, пока Рудольф вышел... если не подпишете договор, он может наложить вето на свои балеты. Наш балет — уже весь его. Двенадцать балетов...

Голос Пьера. Балеты принадлежат Франции! Не имеет права.

Марио. Юристы мне ответили: имеет.

Голос Пьера. Неблагодарный! Мы кладем на него столько сил, терпим его капризы!..

Марио. Не забывай: с Рудольфом ты на плаву...

Голос Пьера. Ты что, теперь его адвокат? За сколько он тебя купил?..

Марио (поглядывая на дверь). Ты безумец. Он король мирового балета — возможно, на все времена. Мир у его ног. А у наших что? Назови хоть одно имя. Можешь?..

Возвращается Рудольф с небольшим конвертом в руке. Подходит к Марио, берет у него трубку телефона и роскошным движением встает на шар.

Рудольф. Пьер, хочешь похудеть?.. Я приготовил для тебя роль: Санчо Панса. Побегаешь на сцене за мной — скинешь полпуда. За один вечер...

Марио раздувается, сдерживая смех.

Рудольф (медленно катясь на шаре). Что до моего здоровья... если привязать к моим ногам динамо — можно осветить весь Париж-Опера...

Голос Пьера. Что ты говоришь?..

Рудольф. Но я был бы счастлив осветить сердце каждого, кто меня любит... и не любит...

Голос Пьера. Камень в мой огород?..

Рудольф.... тогда сам наполняюсь светом, светом благодарности — я на волне удачи, и чувствую — все могу... А кот да это чувствуешь и не можешь — значит, болен...

Голос Пьера. Руди, не теряй время — давай ближе к делу.

Рудольф (остановившись). Боитесь потерять время, а душу?.. Хочешь душу сберечь, потеряешь ее. Не нами сказано. А потеряешь душу ради Меня, сбережешь ее...

Короткое молчание.

Рудольф. Теперь новость: я послезавтра лечу в Москву, оттуда в Уфу, к маме...

Голос Пьера. Ка-ак?! Почему я об этом не знаю?

Рудольф. Ты только сегодня с Майорки.

Голос Пьера. А приговор? Тебя же схватят...

Рудольф. Все может быть… и может и не быть...

Голос Пьера. Спятил, тебя зама-анивают!

Словно услышав собственный голос, Рудольф сходит с шара и отдает трубку Марио.

Марио (послушав). Пьер...

Голос Пьера (глухо).Я еду к вам.

Рудольф (все возможные чувства пробегают по его глазам). Заманивают?.. Конь дорогу знает. Марио... доверяю тебе, как себе. (Протягивает ему конверт.) Здесь мое завещание... на всякий случай.

Марио ошарашен. Издали доносится звон колокола.

Рудольф. Я создаю два Международных фонда… Один — фонд медицинских исследований... против СПИДа.

Марио вздрогнул.

Рудольф. Другой — фонд помощи молодым артиста балета. (Выдержав маленькую паузу.) Все мои накопления дома, острова, картины и все другое... должны быть переданы этим фондам.

Марио, обомлевший на мгновение, подходит к Рудольфу и обнимает его.

Рудольф (как бы отстраняясь). Считай, это от отчаяния...

Возникает уголок маленькой больничной палаты. На окне пламенеют цветы.

Рудольф, накинув халат, сидит возле Марго Она лежит на койке поверх покрывала и натягивает на себя серо-голубую пуховую шаль.

Марго (с улыбкой, не затрагиваю щей глаза). Помнишь, твой подарок. Я всегда им покрываюсь.

Рудольф Марго, я завтра лечу к маме...

Марго. Не иначе как небо вмешалось...

Рудольф. Дали только два дня — от границы до границы

Марго. Какая гадость... Прости их. Родина у тебя везде. Всплывает чуть слышная мелодия, прозвучавшая однажды ночью на вокзале.

Марго (точно во власти этой мелодии,). Я всегда жила в ожидании любви. А пришла она с бабьим летом... а я вначале не замечала. Я никак не могла к тебе привыкнуть...

Рудольф. Мы сами не сознавали, какие мы счастливые. Стоило мне остаться одному, я и при свете дня хотел включить свет, чтобы найти тебя. И без тебя танцевал только с тобой... А потом со мной творилось что-то несообразное...

Марго (глядя вперед). Великая случайность.,. она спит чутким сном... Приехал, поднял палец: «Там вас знают! А вы себя нет...» И будто показал мне лестницу, ступеньку, где я застряла... протянул руку и повел...

Рудольф. Думаешь, случайность?..

Марго. Я всё помню... как две одинокие души скитались по миру... как ты убивал меня взглядом и лечил словами.. и я уже не танцевала, а, танцуя, жила...

Рудольф. Иногда мне кажется души наши поцеловались на небе, потом пришли на землю... Мы встретились — с ума можно сойти — откуда ты, откуда я?.. думаешь, случайность?.

Марго. Кто-то ведь про нас написал: мы срослись в танце…

Рудольф. На одно горе...

Марго. И на одно счастье. И счастье я оставляю тебе...

Рудольф широко раскрыл глаза и понурил голову

Марго (увидя это, ласковей.). Помнишь Тирренское море... плыли на теплоходе... и остановились на острове на юг Италии... и там долго сидели на берегу — как в раю. И я пошутила: «Руди, построй здесь дом». Ты усмехнулся: куда там?. А потом ты взял да купил сам остров...

Она слабо улыбнулась. Он промолчал.

Марго (ровным и чуждым голосом.). Я обречена, Руди..

Рудольф. Не говори так. А операция?

Марго. Уже поздно.

Рудольф (сжав зубы, чтобы не зарыдать). Марго, вот послушай... Мне это рассказала мама... Когда пчела впервые вылетает на охоту, садится на свой первый цветок... и испытывает незабываемое чувство радости... Потом она облетает множество цветов... Но ни един из них не в силах заглушить сладость первой любви... И под конец жизни она возвращается к первому цветку... и не находя в нем нектара, дарит все лучшее, что в ней есть... чтоб продлить его жизнь...

Рука ее ложится ему на руку. Он, едва удерживая слезу, не в силах предотвратить конвульсии горла.

Снова освещается Мать в кресле.

Входит Рудольф с двумя чашками на подносе. Опускается перед Матерью и протягивает ей чашку.

Мать, прихлебнув из чашки, подняла голову и коротко вздохнула, точно решившись что-то сказать. Он застыл в напряженной позе, но кадык его под свитером стал судорожно подниматься и опускаться. Печать глубокого, укоренившегося страдания лежала на ее исхудалом, нервном лице. Ничто не могло скрыть и отчаяние, терзавшее сейчас ее изнутри. Казалось, ни единым словом не перемолвясь, они на миг стали одно.

Но вдруг Мать опустила взор и, косясь вниз, как бы снова ушла в себя. И у него точно рухнула последняя надежда услышать ее голос и ее слова. А часы тикали, отсчитывая время.

Рудольф (берет из рук Матери чашку и, ставя на столик). Мама...

И вдруг неожиданно она сильно ущипнула его щеку, и он вздрогнул, но не отпрянул, будто удерживаемый пристальным ее взглядом. А в следующее мгновение пальцы Матери расслабилась и медленно, точно погладив, соскользнули вниз по его лицу Он хотел было поймать руку, но не успел — она упала, как плеть. И тут от пронзившей догадки, что она узнала его, узнала с первой минуты, его взяла оторопь, и он то ли потерянно, то ли испуганно уперся взглядом в до боли знакомое окно...

В медленно наступающей темноте из-за окна на него уставилась только глаза Неизвестного, точно глаза самого Рудольфа.

Неизвестный. Можно подумать, что я вне его нахожусь. Мы друг в друге, в едином круге света и тьмы, который очертила сама жизнь... (Раздумчиво.) Да, ты можешь жить в мире, но чтобы миновать его, эта жизнь не должна жить в тебе...

Все погружается во тьму

И вспомнились ему Мальчик и молодая Мать у раскрытого окна. Она что-то штопала.

Мальчик (крутя настройку старого приемника). Мам, сегодня дядя Исхак мне сказал — я буду скитальцем...

Мать (ущипнув его щеку и погладив). Чтоб не слушал болтуна...

Мальчик. Сказал — есть примета: кто родился в дороге, тому всю жизнь скитаться. А ты родила меня в поезде, когда на Дальний Восток к папе ехала...

Похоже, ей вдруг стало как-то не по себе.

Мальчик. Поэтому я люблю провожать поезда с нашей горки... как будто это меня увозят они отсюда... (Перестав крутить настройку вздыхает.) Мой друг умолк. Я без музыки остался... Когда же дадут свет?!

Они исчезают.

В сторонке освещаются ступеньки школы и сидящий возле двери на табуретке толстяк с широким мясистым лицом и узкими глазами.

Подходит Рудольф. Он в длинном темном пальто, черном берете и с горлом, закутанным шерстяным шарфом.

Рудольф. Привет земляку.

Толстяк. Какой я тебе земляк?..

Рудольф. Я хотел бы пройтись по школе...

Толстяк. Уроки кончились. Школа закрыта.

Рудольф. Я хочу только заглянуть в класс, где я учился...

Толстяк. Слов не понимаешь? Мало ли хочешь...

Рудольф смотрит на него, прищурясь, как бы поверх него.

Толстяк. Чего буравишь меня буркалами?.. (Точно уязвленный его особенной статью.) А ну давай, вали отсюда!

Рудольф, не говоря больше на слова, пошел было прочь, но вдруг, будто что-то вспомнив, оглянулся на толстяка, замер на секунду и зашагал дальше.

В глубине освещаются большие стеклянные двери.

Рудольф, подойдя, дергает дверь. Потом стучит. Подождав, вглядывается через ромбики стекол а, увидев силуэт человека, машет ему рукой. Тот медленно исчезает.

Рудольф (в безмолвии). И тут закрыли...

С покорным чувством бессилия, вздохнув, уходит.

По тропинке на окраине города идет Рудольф по низким пепельным небом. И останавливается перед тонкой рябиной с огненно-красными гроздьями.

В шагах трех от него мужчина лет шести десяти в плаще, скромной фетровой шляпе роется в мусорном баке. У ног его стоит мешок. Услышав шаги, тот оборачивает к Рудольфу запавшее лицо.

Рудольф. Привет земляку...

Человек в шляпе. Честь имею... (И тут же выволакивает из бака стенные часы в добротном деревянном футляре.) Во!.. Время бросили... и оно стоит...

Рудольф (прозревая в мыслях и теперь будто увидя наяву). Остановилось...

Человек в шляпе протирает часы.

Рудольф (подняв глаза на гроздья рябины). Скажите, что это за дерево?

Человек в шляпе (пораженно). Ты что?.. Это же рябина... Ты откуда, гость?..

Рудольф. Сам не знаю — откуда я...

Человек в шляпе. Ну раз так, оттуда же, откуда на свет пришел. (Пристроив часы в мешке.) Откуда пришел — там и родина... (Впервые разглядывая незнакомца.) А лицо твое не одного народа. Есть мне родное, приветливое, и не наше, не отсюда...

Рудольф (морщины на лбу его сразу расправились,). Зоркий глаз у тебя, добрый человек...

Человек в шляпе. А без такого глаза в мусорный бак и не суйся...

Рудольф. А ты кем будешь?

Человек в шляпе. Уже не буду. Когда-то был человеком.

Рудольф (чуть дрогнув. Сознание его, похоже, едва схватывает происходящее. И растягивая слова,). Сегодня один сторож не пустил меня в школу, где я учился... Только отойдя, узнал его по голосу: это был мой одноклассник за одной партой сидели...

Человек в шляпе смотрит на него, раскрыв рот.

Рудольф. Не открыли и в театре... оперы и балета, где я начал свои первые шаги...

Человек в шляп е так и стоит, как стоял, со сдвинутой на сторону шляпой.

Рудольф. Разбежались. Хотя знали, что я приехал и приду к ним...

Человек в шляпе. Как это понять?

Рудольф. Думаете, им дали такое указание?.. Они сами и только сами... Ладно, одноклассник не пустил, артисты разбежались... А вот что с такими рабами можно делать?..

Человек в шляпе (как бы сам с собой). Кто этим поражен, уже не переродится...

Рудольф. Что, и тебе крылья подрезали?

Человек в шляпе. Может, и не летаю, да не в клетке сижу... Вот ты, гость, в душе-то усмехнулся: в мусоре копается. (Рукой показав на бак.) Здесь — книга жизни! Тут все, чем человек и как... Третьего дня нашел кожаный сюртук — почти новый; а вчера - книгу философа Ницше и Горького Максима три тома... Оказывается, сегодня им этого не надо. Иты на кой им сдался?..

Рудольф скосил глаза в сторону, как бы раздумывая над услышанным. Человек в шляпе берет в руки мешок.

Рудольф. Будь здоров, земляк.

Человек в шляпе. И ты не болей.

Рудольф пошел тропой на горку.

Взойдя на горку. по сути на каменистый берег, он стоит наедине с безмолвным миром и с собой, как в детстве любил бывать здесь провожать уходящие поезда Он всматривается в беспредельный пейзаж с полями и лесами.

Виднеются ажурный мост над рекой Белой и часть железнодорожного полотна внизу

Вдруг реальность дня словно отступила. и перед взором Рудольфа, как наяву, возник крылатый Мальчик, иду щий по рельсу, балансируя руками. Потом на гребне далекой музыки детства он, расправив руки, стал делать ласточку...

Улыбка, озарившая лицо Рудольфа, медленно гаснет.

Словно только Мальчик привязывает его сейчас к родной земле и покровительствует ему как дух.

Еще мгновение — и Мальчик исчезает.

Рудольф сквозь слезы смотрит в даль, которая дальше его самого. Наплывающий издали пою щий голос становится будто его голосом и дыханием.

Ты войдешь в нездешний сад.

В том саду найдешь цветок.

Если ты сорвешь цветок,

Будет путь домой далек...

Я вошел в нездешний сад

И нашел — сорвал цветок

Прошептал мне тот цветок:

«Будешь вечно одинок».

Поиск по сайту: