АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

II. Мыслить относительно

Читайте также:
  1. Формирование умения учиться и мыслить критически

Все вышесказанно^ особенно верно, когда речь идет о конструирова­нии объекта, — несомненно, самой главной исследовательской опера­ции, которую, однако, совершенно игнорируют по господствующей традиции, сформировавшейся, фактически, вследствие противосто­яния между «теорией» и «методологией». Парадигмой (в смысле наглядной иллюстрации) «теории» теоретиков является парадигма, предложенная Парсонсом, — этот концептуальный плавильный ко­тел, созданный благодаря исключительно теоретической компиляции (т. е. абсолютно чуждой какому бы то ни было применению) некото­рых избранных великих произведений (Дюркгейма, Парето, Вебера, Маршалла, но, что любопытно, — не Маркса), сведенных к их «теоре­тическому», вернее, профессорскому измерению; или же это — более недавняя теория «нео-функционализма» Джефри Александера9. Воз­никшие из потребностей преподавания, такие эклектические класси-фикаторские компиляции хороши исключительно для преподавания, а не для других целей. С другой стороны, мы находим «методологию», этот свод правил, который, собственно, не соответствует ни эпистемо-логии, (понимаемой в качестве рефлексии, цель которой — раскрытие схем научной деятельности с ее достоинствами и недостатками), ни научной теории. Я имею здесь в виду Поля Лазарсфельда. Парсонс и Лазарсфельд вдвоем (Мертон со своими теориями «среднего уровня» находится где-то посередине между ними) создали своего рода «науч­ный» холдинг, весьма могущественный в социальном отношении, ко­торый господствовал в мировой социологии на протяжении почти 30 лет после второй мировой войны10. Деление на «теорию» и «мето­дологию» становится эпистемологической оппозицией, которая фак­тически имеет решающее значение для социального разделения науч­ного труда в определенное время (проявляющееся в противостоянии профессоров и прикладных исследователей)11. Я полагаю, что от это­го разделения на две отдельные инстанции следовало бы полностью оказаться, поскольку я убежден, что нельзя обратиться к конкретному, комбинируя две абстракции.

Действительно, самые «эмпирические» технические альтерна­тивы не могут быть свободны от самых «теоретических» альтерна­тив при конструировании объекта. Лишь в качестве функции опре­деленного конструирования объекта именно этот метод выборки, эта техника сбора данных и их анализа и т. д. становятся императи­вом. Точнее, они становятся таковым лишь в качестве функции ряда гипотез, возникающих на основе системы теоретических предпо­ложений, согласно которым любое эмпирическое данное может выполнять функцию доказательства, или, как называют его англо­американские ученые, свидетельства (evidence). Так вот, мы часто поступаем таким образом, будто то, что считается очевидным, и в самом деле очевидно, потому что мы доверяем культурной рутине, чаще всего внушаемой и воспринимаемой в процессе обучения (знаменитые курсы по «методологии» в американских университе­тах). Фетишизм понятия «свидетельство» иногда приводит к отри­цанию эмпирических работ, не считающих самоочевидным само понятие «свидетельство». Каждый исследователь наделяет стату­сом «данных» лишь небольшую их часть, однако, не ту часть, кото­рая определяется его или ее проблематикой (как это и должно было бы быть), но ту часть, которая выбрана и удостоена этой чести пе­дагогической традицией, в которую эти данные входят, и слишком часто только одной этой традицией и определяются.

Поразительно, что целые «школы» или исследовательские тра­диции строятся на одной технике сбора или анализа данных. Напри­мер, сегодня некоторые этнометодологи ничего не хотят признавать, кроме анализа разговора, сводящегося к интерпретации текста, со­вершенно игнорирующего данные, касающиеся непосредственного контекста, который можно назвать этнографическим (и который тра­диционно называется «ситуацией»), и не обращающего внимания на данные, позволяющие поместить эту ситуацию в рамки социальной структуры. Эти «данные», которые сами по себе ошибочно принима­ются за конкретные данные, фактически являются продуктом высо­кой абстракции (что всегда и происходит, поскольку все данные — конструкции), но в данном случае — абстракции, которая сама себя не считает таковой12. Точно так же мы находим маньяков логлиней-ного моделирования, дискурсивного анализа, включенного наблю­дения, свободного или глубинного интервьюирования, этнографи­ческого описания. Строгое следование какому-то одному методу сбора данных дает возможность определять его сторонников как «школу»; к примеру, символических интеракционистов можно распознать по их культу включенного наблюдения, этнометодологов — по их стра­сти к анализу разговора; изучающих достижение статусов — по их систематическому использованию путевого анализа и т. д. А если смешать дискурсивный анализ с этнографическим описанием, будут с восторгом говорить о крупном достижении и смелом вызове мето­дологическому монотеизму! Можно аналогичным образом критико­вать и техники статистического анализа, будь то множественная ре­грессия, путевой анализ, сетевой анализ, факторный анализ, анализ отдельного случая. И здесь снова, за несколькими исключениями, мо­нотеизму принадлежит высшая власть13. Однако самая рудиментар­ная социология социологии учит нас тому, что обвинения со сторо­ны методологии зачастую — не более чем скрытый способ сделать из нужды добродетель, прикинуться, что отвергаешь и игнорируешь то, о чем, в сущности, не имеешь представления.

Нам также придется проанализировать риторику представления данных, которая, с одной стороны, превращаясь в (нарочитую) хваст­ливую демонстрацию данных, часто служит тому, чтобы скрыть элементарные ошибки при конструировании объекта. А с другой сто­роны, строгое и экономичное представление относящихся к делу ре­зультатов — по меркам такой склонной к самолюбованию презента­ции сырых данных (datum bruturri) — часто будет вызывать априорное подозрение в фетишизации протокола (в двойном значении этого тер­мина) как формы «свидетельства». Бедная наука! Как много науч­ных преступлений совершается во имя твое!.. Пытаясь превратить всю эту критику в нечто позитивное, скажу только, что мы должны остерегаться любых сектантских расколов, характерных для весьма солидных вероисповеданий. В любом случае мы должны попытать­ся мобилизовать все техники, уместные и доступные для практичес­кого использования, полезные при определении объекта и практи­ческих условий сбора данных. К примеру, можно воспользоваться анализом соответствий для дискурсивного анализа, как я недавно делал это в отношении рекламных стратегий различных фирм, за­нимающихся строительством односемейных домов во Франции (Bourdieu, 1990с), или можно сочетать самый стандартный статисти­ческий анализ с рядом глубинных интервью и с этнографическими наблюдениями, что я пытался сделать в работе «Различение» (Bourdieu, 1984a). Будь оно большим или маленьким, социальное исследование — это нечто почти столь же серьезное, сколь и труд­ное, чтобы мы могли позволить себе принять неверно истолкован­ную научную жесткость — возмездие разума и изобретательности — за научную строгость и таким образом лишать себя той или \иной возможности выбирать из всего арсенала интеллектуальных традиций нашей дисциплины или близких к ней антропологии, эко­номики, истории и т. д. К таким вопросам, хотелось бы отметить, применимо только одно правило: «запрещено запрещать»14 или ос­терегайтесь методологических цензоров! Нет нужды говорить, что у крайней свободы, поборником которой я здесь выступаю (которой, как мне кажется, следует придать ясный смысл и которая, позвольте мне сразу же добавить, не имеет ничего общего с некоего рода ре­лятивистским эпистемологическим laissez-faire, кажется, весьма модным в некоторых местах), есть ее противоположность в виде крайней бдительности, о которой мы должны помнить в случае ис­пользования аналитических техник и чтобы обеспечить их соответ­ствие рассматриваемому вопросу. Я часто ловлю себя на мысли, что наша методологическая «полиция» (peres-la-rigueur) оказывается во­все не строгой и даже слабой в использовании тех самых методов, за которые она так ратует.

Возможно, то, что мы будем делать здесь, покажется вам несу­щественным. Но, во-первых, конструирование объекта — по край­ней мере, в моей личной исследовательской практике — это не то, что делается раз и навсегда одним махом, в своего рода инаугураци-онном теоретическом акте. Программа наблюдения и анализ, благо­даря которым и происходит конструирование объекта, — это не план, который вы набрасываете заранее, подобно инженеру. Скорее, это — длительная и напряженная работа, которая совершается шаг за ша­гом, путем целого ряда мелких исправлений и уточнений, инспири­рованных тем, что называется le metier (профессия, дело, ремесло), «ноу-хау», т. е. совокупностью практических принципов, позволяю­щих в нужный момент сделать решающий выбор. Так что, имея не­сколько приукрашенное и нереалистичное представление об исследова­нии, некоторые будут удивлены тем фактом, что мы будем достаточно долго обсуждать такие совершенно незначительные детали, как то: дол­жен ли исследователь говорить о своем статусе социолога, а может, ему лучше укрыться под видом менее настораживающей личности (ска­жем, этнографа или историка) или скрыть ее совершенно; включать такие вопросы, предназначенные для статистического анализа, в инст­рументарий обследования или лучше оставить их для глубинных и личных интервью с ограниченным числом информантов и т. д.?

Это постоянное внимание к деталям исследовательской проце­дуры, чисто социальное измерение которых (как разместить надеж­ных и проницательных информантов, как представиться им, как описать цели вашего исследования и, вообще, как «войти» в изуча­емый мир и т. д.) вовсе не является несущественным, должно на­строить вас против фетишизации понятий. Это внимание должно предостеречь от «теории», возникающей из склонности рассмат­ривать «теоретические» инструменты — габитус, поле, капитал, и т. д. — в большей степени сами по себе и для себя, чем для того, чтобы привести их в движение и заставить работать.

Так, понятие поля функционирует как концептуальная стено­графия способа конструирования объекта, и оно будет контролиро­вать или ориентировать все практические шаги исследования. Оно функционирует как памятка или напоминание: оно говорит мне, что я должен на каждом этапе быть уверенным в том, что объект, кото­рый я создал сам, не опутан сетью отношений, определяющих наи­более отличительные его свойства. Понятие поля напоминает нам первое правило метода, согласно которому мы всеми доступными нам средствами должны сопротивляться нашему первому побужде­нию думать о социальном мире в субстанциалистской манере. Луч­ше говорить, подобно Кассиреру в работе «Понятие субстанции и понятие функции»*: мыслить следует относительно. Сейчас легче думать в понятиях реальностей, которые можно «потрогать руками», в смысле таких реальностей, как группы и индивиды, нежели в по­нятиях отношений.

* В русском переводе: см. Кассирер Э. Познание и действительность. М., 1912. — Прим. перев.

 

К примеру, легче думать о социальной диффе­ренциации в терминах групп, определяемых как популяции, в реали­стичных понятиях классов или даже в терминах антагонизмов между этими группами, чем в терминах пространства отношений15. Обыч­ные объекты исследования — это реальности, на которые указывает исследователь потому, что они «выделяются» в смысле «создания проблемы» — как, например, в случае «социального обеспечения матерей-подростков в черном гетто Чикаго». Исследователи дела­ют объектами исследования, главным образом, проблемы социаль­ного порядка и домашнего быта, поставленные более или менее произвольно определяемыми совокупностями жителей, которые возникают вследствие последовательного деления первоначальной \категории, которая сама по себе является пред-сконструированной: "пожилой", «молодой», «эмигранты», «полупрофессии», «бедное население» и т. п. Возьмем, например, «проект Виллербонна, по­священный молодежи западных окраин»16. Во всех таких случаях первым и самым настоятельным научным приоритетом будет следую­щий: сделать объектом исследования социальную работу конструиро­вания де-конструированного объекта. Вот в чем настоящий прорыв. Однако чтобы избежать реалистического способа мышления, недо­статочно употреблять великие слова Великой Теории. Например, отно­сительно власти некоторые могут задавать субстанциалистские или реалистичные вопросы, связанные с ее местонахождением (на ма­нер тех культурных антропологов, которые странствовали в беско­нечных поисках «локуса культуры»); другие будут спрашивать, от­куда приходит (происходит) власть, сверху или снизу («кто правит?»), как делали те социолингвисты, которых волновал вопрос, где нахо­дится центр (локус) лингвистического изменения — в среде мелкой буржуазии, буржуазии и т. д.17 Именно с целью порвать с субстанци-алистским способом мышления, а не для того, чтобы наклеивать новые ярлыки на старые теоретические мехи, я говорю скорее о «поле власти», чем о господствующем классе; последний, будучи ре­алистическим понятием, означает действительную совокупность тех, кто обладает этой осязаемой реальностью, которую мы называем властью. Полем власти я называю отношения силы, устанавливаю­щиеся (существующие) между социальными позициями, которые гарантируют их носителям определенную часть социальной силы или капитала — так, что они оказываются в состоянии вступать в борьбу за монополию власти; решающим измерением этой борьбы оказывается борьба за определение легитимной формы власти (в частности, я имею в виду здесь конфронтацию между «художни­ками» и «буржуазией» в конце XIX в.)18.

Как уже было сказано, одна из основных трудностей реляционно­го анализа состоит главным образом в том, что понять социальные пространства можно, лишь поняв, как распределяются свойства меж­ду индивидами или конкретными институтами, так как доступные для анализа данные связаны с индивидами или институтами. Так, чтобы понять субполе экономической власти во Франции и социаль­но-экономические условия его воспроизводства, у вас практически нет иного выбора, как проинтервьюировать пару сотен занимающих самое высокое положение французских CEO* (Bourdieu and de Saint Martin, 1978; Bourdieu, 1989. P. 396^481). И когда вы будете это де­лать, то должны остерегаться возвращения к «реальности» пред-сконструированных социальных агрегатов, что может произойти в любой момент. Чтобы уберечься от этого, я думаю, вы воспользуе­тесь очень простым и удобным инструментом конструирования объекта: квадратной таблицей соответствующих свойств совокупно­сти агентов или институтов. Если, например, мне нужно проанали­зировать различные виды спортивной борьбы (спортивная борьба, дзюдо, айкидо, бокс и т. д.), различные институты высшего образо­вания или различные парижские газеты, я занесу все эти институты на горизонтальную линию и буду добавлять новую вертикальную колонку всякий раз, когда обнаружу свойство, необходимое для ха­рактеристики одного из них; и я буду обязан исследовать все другие институты на предмет наличия или отсутствия этого свойства. Это может быть сделано на чисто индуктивной стадии первоначального размещения. Затем я уберу лишнее и удалю колонки, в которых отра­жены структурно или функционально равнозначные характеристи­ки, оставив все те — и только те — характеристики, которые будут способствовать распознаванию различных институтов, будучи тем самым аналитически релевантными. Достоинство этого весьма про­стого инструмента в том, что он заставляет вас думать, соответствен­но, как о рассматриваемых социальных агрегатах, так и об их свой­ствах, которые можно характеризовать в терминах их наличия или отсутствия (да/нет) или по шкале (+, 0, - или 1, 2, 3, 4, 5).

* CEO — Chief Executive Officer (англ.) — исполнительный директор, менед­жер высшего звена — Прим. ред.

 

Именно ценой такой конструкторской работы, которая соверша­ется не сразу, а путем проб и ошибок, постепенно конструируются социальные пространства, которые хотя и раскрывают себя лишь в форме высоко абстрактных, объективных отношений, и хотя их нельзя ни потрогать, ни «показать на них пальцем», оказываются тем, что создает всю реальность социального мира. Здесь я отошлю вас к своей недавно опубликованной работе (Bourdieu, 1989a) об элитных школах (Grandes ecoles)19, в которой я, благодаря весьма сжатой хронике исследовательского проекта, продолжавшегося почти два десятилетия, говорю, как продвигаются от монографии к строго Уконструированному научному объекту, и в этом случае на поле ака­демических институтов возлагается обязанность воспроизводства поля власти во Франции. Становится все труднее не попасть в ло­вушку пред-сконструированного объекта в том смысле, что здесь я имею дело с объектом, в котором я, по определению, заинтересован, но ясно не осознаю истинную причину этого «интереса». Например, этой причиной может быть тот факт, что я — выпускник Педагоги­ческого института (Ecole normale superieure)20. Мое непосредствен­ное знание этого института, которое становится все более пагубным по мере того, как оно оказывается лишенным таинственности и де-мистифицирующим, порождает целый ряд в высшей степени наи­вных вопросов, которые каждый выпускник Педагогического инсти­тута найдет интересными, потому что они тотчас же «приходят ему в голову», вызывая удивление по поводу его или ее школы, т. е. по поводу их самих: например, способствует ли классификация при поступлении в школу определению выбора дисциплин: математики и физики или литературы и философии? (Спонтанная проблематика, в которой присутствует немалая толика нарциссического самодоволь­ства, обычно бывает еще наивнее. Я мог бы отослать вас к бесчис­ленным томам, опубликованным на протяжение последних 20 лет, утверждающим научный статус той или иной Высшей школы). Можно закончить написание многотомной книги, напичканной фак­тами, которые все без исключения имеют видимость вполне науч­ных, но где упущена суть дела, если, как я полагаю, Педагогический институт, с которым меня могли связывать эмоциональные узы, по­зитивные или негативные, обусловленные моими приоритетами, в действительности есть не что иное, как точка в пространстве объек­тивных отношений (точка, «вес» которой в структуре и следует оп­ределить); или, если быть более точным, правду об этом институте следует искать в клубке отношений оппозиции и конкуренции, свя­зывающих его с целой сетью институтов высшего образования во Франции, а саму эту сеть — со всей совокупностью позиций в поле власти, к которой эти школы гарантируют доступ. Если действитель­но верно то, что реальное относительно, тогда вполне возможно, что я ничего не знаю об институте, в то время как думаю, что знаю о нем все, поскольку нет ничего вне его связей с целым.

Так что проблемы стратегии, которых никто не может избежать, будут снова и снова появляться в нашем обсуждении исследова­тельских проектов. Первая проблема может быть сформулирована следующим образом: что лучше — провести экстенсивное иссле­дование всей совокупности релевантных элементов объекта, из них сконструированного, или же — интенсивное исследование неболь­шого фрагмента этой теоретической совокупности, лишенного тео­ретического подтверждения?

Выбор, чаще всего социально санкционированный, во имя наи­вной позитивистской идеи о точности и «серьезности» совершается в пользу второй альтернативы, которая означает «исчерпывающее ис­следование очень точно и хорошо описанного объекта», как любят говорить научные консультанты. (Совсем не трудно показать, каким образом такие типичные добродетели мелкой буржуазии, как «бла­горазумие», «серьезность», «честность» и т. п., которые годятся для мелкого бизнеса или бюрократии среднего уровня, превращаются здесь в «научный метод»; а также показать, как социально санкцио­нированное ничто — «изучениесообщества» или организационная монография — может принимать форму признанного научного су­ществования в результате классического действия социальной магии.)

Фактически мы увидим, что вопрос о границах поля — явно позитивистский вопрос, на который можно дать теоретический от­вет (агент или институт относятся к полю постольку, поскольку оказывают влияние на него или сами испытывают это влияние), — будет подниматься снова и снова. Следовательно, вы почти всегда будете сталкиваться с альтернативой выбора между интенсивным анализом практически постигаемого фрагмента объекта и экстен­сивным анализом подлинного объекта. Научная польза от знания пространства, из которого вы выделяете объект исследования (на­пример, определенную элитную школу) и которое вы должны по­стараться очертить хотя бы грубо на основе вторичных данных за неимением лучшей информации, заключается в том, что вы сможе­те, по крайней мере в общих чертах, благодаря знанию того, что вы делаете и что представляет собой реальность, из которой был абст­рагирован фрагмент, набросать основные силовые линии влияния этого структурного пространства, ограничения которого имеют от­ношение к рассматриваемой проблеме. (Так поступали архитекторы XIX в., делая углем наброски целых строений, где помещали отдельные фрагменты, которые хотели изобразить в деталях.) Так что вы не избежите риска поиска (и «нахождения») в изучаемом фрагменте принципов и механизмов, присущих реальности, внешней по отноше­нию к нему, присутствующей в его отношениях с другими объектами.

Для конструирования научного объекта требуется также, чтобы вы заняли активную и методичную позицию по отношению к «фак­там». Чтобы порвать с эмпирической пассивностью, которая не бо­лее, чем подтверждает изначальные конструкты здравого смысла, и постоянно не возвращаться к бессмысленному дискурсу монумен­тального (снобистского) «теоретизирования», нужно не нагромож­дать и дальше величественные и пустые теоретические конструкты, а взяться за весьма конкретный эмпирический случай с целью пост­роения модели (которая вовсе не должна принимать математическую или абстрактную форму, чтобы быть строгой). Вы должны связы­вать относящиеся к делу данные таким образом, чтобы они функци­онировали как само-развертывающаяся программа исследования, способная ставить систематические вопросы, обязанная давать сис­тематические ответы, — короче, создавать согласованную систему отношений, которая может быть подвергнута проверке в качестве таковой. Сомневаться — значит систематически задавать вопросы в каждом конкретном случае, конструируя этот случай, по выраже­нию Башляра (1949), как «особый случай возможного», для того что­бы выделить общие или инвариантные свойства, которые можно обнаружить лишь благодаря такому вопрошанию. (Если такая интен­ция очень часто отсутствует в работах историков, то, несомненно, потому, что определение их задачи, запечатленное в социальном оп­ределении их дисциплины, — менее амбициозное или претенциоз­ное, но в то же время и менее требовательное в этом отношении, чем то доверие, какое оказывают социологу.)

Рассуждение по аналогии, основанное на интеллектуально-инту­итивном постижении гомологии (которое само основано на знании неизменных законов полей), — мощный инструмент конструирова­ния объекта. Это то, что позволяет вам полностью вникнуть в специ­фику рассматриваемого случая, не утонув в ней, подобно эмпири­ческой идиографии, и осуществить намерение обобщать (которое сама по себе и есть наука) не с помощью внешнего и искусственного применения пустых и формальных концептуальных конструкций, но благодаря этому особому способу обдумывания конкретного случая, состоящему в действительном обдумывании его как такового. Этот способ мышления достигает своего полного логического заверше­ния в сравнительном методе, благодаря которому вы можете обду­мывать каждый конкретный случай с точки зрения относительнос­ти, сконструированный как «особый случай возможного» на основе структурных гомологии, существующих между различными полями (например, между полем академической власти и полем религиоз­ной власти с помощью гомологии между отношениями профессор/ интеллектуал, епископ/теолог) или между различными состояниями одного и того же поля (например, религиозное поле в Средние века и сегодня)21.

Если этот семинар будет проходить так, как хотелось бы, в нем можно было бы практически-социально реализовать метод, который я пытаюсь разрабатывать. Здесь вы услышите людей, которые рабо­тают с различными объектами, постоянно подвергая их сомнению и руководствуясь одинаковыми принципами; так что modus operandi*, которым я хотел бы поделиться с другими, будет передаваться прак­тически, т. е. он будет снова и снова применяться к различным слу­чаям, не требуя внешнего теоретического объяснения. Слушая дру­гих, каждый из нас будет думать о своем собственном исследовании, и создающаяся в результате ситуация институционализированного сравнения (что касается этики, то этот метод функционирует лишь в том случае, если он заложен в основы социального универсума) бу­дет заставлять каждого участника сразу же и без возражений конкре­тизировать свой объект, воспринимая его как частный случай (воп­реки одному из самых распространенных заблуждений социальной науки, а именно — универсализации частного случая), и обобщать его, раскрывая благодаря использованию общих вопросов инвариан­тные свойства, которые скрыты за кажущейся единичностью. (Одно из самых непосредственных следствий этого способа мышления — запрещение некоего рода полу-обобщения, приводящего к появле­нию в научном универсуме незаконнорожденных абстрактно-кон­кретных понятий, возникающих из непроанализированных соб­ственных слов или фактов.)

* Modus operandi — способ действий (пат.).Прим. ред.

 

В те времена, когда я был научным руководителем, я настоятельно советовал исследователям изучать, по крайней мере, два объекта; если взять пример с историками, то, кроме их главного объекта (скажем, издатель во времена Второй империи), изучать и современный эквивалент этого объекта (парижское издательство). Изучение настоящего имеет уже то преимущество, что заставляет историка объективировать и контролировать свои изначальные понятия, которые он, по всей видимости, будет переносить на прошлое, хотя бы потому, что для обозначения прошлого опытаон пользуется словарем нынешней эпохи, например, словом «артист», которое часто заставляет нас забывать о том, что соответству­
ющее ему понятие — совсем недавнего происхождения (Bourdieu, 1987d, 1987J, 1988d)22.


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 | 42 | 43 | 44 | 45 | 46 | 47 | 48 | 49 | 50 | 51 | 52 | 53 | 54 | 55 | 56 | 57 | 58 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.006 сек.)