Шестнадцатая лекция

Адольф Гарнак.

Сущность христианства. [1]

Шестнадцатая лекция.

Часто ставился вопрос, насколько и в какой степени Реформация является продуктом немецкого духа. В рассмотрение этой ложной проблемы я входить не могу. Во всяком случае мне представляется несомненным, что хотя наиболее существенные религиозные переживания Лютера не покрываются его национальностью, но те следствия, которые он из них выводил, как положительные, так и отрицательные, обнаруживают в нем немца – немца и немецкую историю. Подготовления Реформации начались с того времени, как немцы стали стремиться переданную им религию сделать своей (а это началось не ранее XIII столетия). И если восточное христианство справедливо называют греческим, а западное средневековое – римским, то Реформационное движение можно назвать германским, несмотря на Кальвина, потому что Кальвин был учеником Лютера и действовал сильнее всего не среди романских народов, а сред англичан, шотландцев и нидерландцев. Реформацией немцы образуют целую ступень во всеобщей истории Церкви; о славянах, например, этого сказать нельзя.

Поворот от аскетизма, для немцев никогда не являвшегося окончательным идеалом, и протест против внешнего авторитета в религии, могут быть выведены и из немецкого духа и из Евангелия, понимаемого в направлении ап. Павла. Задушевная теплота и сердечность проповеди, горячность полемики, – в этих чертах Лютера мы находим выражение духа немецкой нации.

В последней лекции мы обозначили те главные пункты, в которых протест Лютера выразился сильнее всего. Можно было бы еще сказать о том противоречии, которое обнаружилось в реформаторской деятельности Лютера уже в самом начале, – именно в отношении Лютера к догматике, к ее терминологии, к ее формулам и к ее утверждениям. Его протест всегда диктовался ему желанием вернуть христианство к его первоначальной чистоте, установить религию без священников и таинств, без внешнего авторитета и юридических норм, без священных процессий и без всех цепей, которые связывают мир потусторонний с миром посюсторонним. Этот пересмотр приводит Реформацию не к четвертому веку или второму, и даже не к первому, а к самому началу христианской религии. Да, Реформация, сама того не сознавая, видоизменила или упразднила совсем многие формы, установившиеся уже в век апостольский – например, посады, институт епископов и диаконов, хилиастическое учение.

В каком же отношении к Евангелию находятся результаты (взятые в целом), к которым привело все протестантское движение, как в своих Реформационных, так и революционных элементах? Можно сказать, что Евангелие по настоящему возрождалось в четырех пунктах, изложенных в предыдущих лекциях – в освобождении от внешности, в духовности в вере в благого Господа, в служении Богу в духе и истине, и в концепции церкви, как общества верующих. Нужно ли доказывать это по пунктам или мы можем не искушаться тем фактом, что христианин XVI или XIX века выглядит совершенно иначе, чем христианин первого века? Д у х о в н о с т ь и и н д и в и д у а л и з м, возрожденные Реформацией, несомненно составляют неотъемлемое свойство Евангелия. Учение Лютера об оправдании не только восстанавливает в главных чертах (в частностях есть рассуждения) мысли ап. Павла, но даже в своих последних целях совпадает с учением Самого Христа. Как и в Евангелии самым главным для Лютера является: – сознавать Бога своим Отцом, верить в благого Господа, утешаться мыслью о Его благодати и провидении и верить в прощение грехов. Замечательно, что в то время, когда Лютер не вполне освободился еще от ортодоксальности, Павел Герхардт – это основное убеждение Реформационного движения сумел выразить в своих песнях: «Если Бог со мной, то я ничего не страшусь», «Не думай о своей судьбе» – с такой силой, что не может быть никакого сомнения, каким духом был проникнут протестантизм. Далее убеждение в том, что истинное служение Богу состоит в молитве и славословии и что служение ближним есть и служение Богу, – заимствовано прямо из Евангелия и из посланий ап. Павла. Наконец мысль, что истинная церковь состоит из верующих, объединяемых Духом Святым, что она есть поэтому духовное общество сестер и братьев, проникнуто Евангельским духом и с полной ясностью была высказана ап. Павлом. Поскольку Реформация утвердила эти мысли и признала Христа единственным Искупителем, она может быть названа в самом строгом смысле слова евангелической; и поскольку эти мысли, несмотря на все их искажения и на все отступления от них, являются все же руководящими и основными в протестантских церквах, мы можем с правом назвать их евангелическими.

Но в Реформационном движении есть и теневые стороны. Это выступит с полной ясностью, если мы спросим, чего нам стоила Реформация, и насколько успела она жизненно утвердить свои принципы.

1. Даром ничего не дается в истории, и всякое сильное движение имеет и оборотную сторону, – чего же стоила нам Реформация? Я не буду говорить о том, что Реформация разрушила единство западной культуры, потому что не захватила собой всей Европы. Говорить об этом нет надобности, потому что разнообразие и свобода в последующем развитии принесли нам только пользу. Но необходимость для новых церквей превратиться в церкви государственные имела крайне вредные последствия для религии. Конечно, церковь-государство гораздо хуже государственной церкви и ее приверженцам нет оснований чем-нибудь хвастаться, но все-таки государственные церкви принесли много вреда. Замечу мимоходом, что они явились не просто результатом разрыва с католической церковью, а подготовлялись уже в XV веке. Они ослабили в евангелических общинах активность и чувство ответственности и возбудили, по-видимому, основательные упреки, что церковь является одной из частей государственного механизма, и государство может вмешиваться в ее дела. В последние десятилетия самостоятельность церковных общин была несколько расширена, и этим отчасти отнимаются основания для таких упреков, но дальнейшие шаги в этом направлении, т. е. предоставление отдельным общинам большей свободы, представляется нам необходимостью. Насильственно разрывать отношения с государством, конечно, нельзя, потому что государство в некоторых отношениях оказывает церкви поддержку. Но развитие, которое мы переживаем теперь, требует, чтобы церковь освободилась от государства. Ничего страшного нет в том, что при этом получится большое разнообразие в церковной жизни; это будет только свидетельствовать, что форма жизни является результатом творчества.

Далее, протестантизм в противоположность католицизму подчеркивает внутренний характер религии, и что значение имеет sola fides; но формулировать какое-нибудь учение по его противоположности с другим, – опасно. Средний человек должен был с некоторым удовольствием слышать, что добрые дела не нужны, даже вредны. Лютер не ответственен за те недоразумения, которые выросли на этой почве. Но с самого начала стали жаловаться в немецких протестантских церквах на нравственную распущенность и на отсутствие подлинной святости. Слова: «Если любите Меня, заповеди Мои соблюдите» – отступали как-то назад. Только пиетизм придал им снова центральное значение. До пиетизма из боязни ”оправдания делами” центр тяжести в жизненном поведении уж слишком передвинули в противоположную сторону. Но ведь религия – не только одно настроение, она требует настроения, выражающегося в делах, и веры, выражающейся в праведной жизни и любви. Это очень хорошо должны помнить евангелические христиане, для того, чтобы не быть постыженными.

В тесной связи с только-что сказанным стоит то, что Реформация совершенно покончила (и должна была покончить) с монашеством. Она справедливо назвала дерзостью на всю жизнь давать аскетические обеты. Она справедливо заявила, что если человек ведет свою жизнь перед Богом, то всякое положение в мире столь же высоко, как и монашество, даже выше его. Но это имело и такие последствия, которых Лютер не предполагал и не желал: в протестантизме исчезло и то ”монашество”, которое с ”евангельской точки зрения” и допустимо и даже необходимо. Каждое общество нуждается в лицах, которые отдаются служению целям общества безраздельно; точно так же и церковь нуждается в людях, добровольно отказывающихся от всех других дел, оставляющих ”мир” и всецело отдающих себя на служение ближним; и это не потому, что положение такое ”выше”, а потому что деятельность такая внутренне необходима и сама собой вытекает из жизни истинной церкви. Но проявление подобного рода деятельности в евангелических церквах задерживалось, в виду того, что в отношении католицизма приходилось держаться позиции резкой противоположности. Это и есть та дорогая цена, которую нам пришлось уплатить, и ее не может уменьшить то соображение, что за то в обычную жизнь, в семью, в каждый дом внесено было искреннее, неподдельное благочестие. Впрочем мы можем порадоваться. В нашем столетии сделаны удачные попытки заполнить этот пробел. В лице диаконис и других подобных им институтов в протестантизме возрождается то, что им некогда было отвергнуто; и нужно пожелать, чтобы подобное возрождение было сильнее и коснулось и многих других сторон!

2. Но Реформация не только должна была за некоторые вещи заплатить слишком дорого. Она не могла также охватить во всех следствиях своих же собственных принципов и найти им последовательное проведение в жизнь. Я не о том говорю, что Реформация не во всех отношениях создала вещи, ценные безусловно, это невозможно, этого нельзя и желать! Нет, Реформация и там оказалась не на высоте положения, где, судя по ее первым крупным шагам, можно было от нее ждать гораздо большего. Это объясняется различными причинами. С 1526 года нужно было основывать евангелические церкви самым быстрым темпом. Все в них должно было быть законченным и ”готовым” в то время, когда на самом деле все еще находилось в процессе нарождения. Кроме того, недоверие по отношению к более крайним в религиозном отношении элементам заставило протестантизм начать борьбу против тех направлений, с которыми он еще долго мог бы идти рука об руку. Лютер ничему не хотел у них учиться; он даже к своим собственным положениям относился подозрительно, если они совпадали с учением сектантов. За это история отомстила. В эпоху просвещения евангелическим церквам пришлось за это жестоко поплатиться. Рискуя попасть в число хулителей Лютера, можно сказать еще резче: Лютер, этот великий религиозный гений, по силе своей веры и по той власти, которую он имел над людьми, стоял на одинаковом уровне с ап. Павлом, но на высоте современного ему знания – он не стоял. Век Лютера не был наивным веком, наоборот, это был век прогрессирующий, богатый глубокими движениями, – век, указавший религии на необходимость считаться со всеми духовными силами. Лютер должен был быть не только реформатором, но и духовным вождем и учителем своего времени. Он должен был заложить основы новому мировоззрению и набросать новую философию истории, он должен был ответить на все запросы времени, потому что ведь никого другого слушать его современники не хотели. А Лютер с точными знаниями в особенно близких отношениях не состоял.

Наконец, всегда он старался обращаться к первоисточнику, к Евангелию, и поскольку этого можно было достигнуть путем интуиции и внутреннего опыта, Лютер достигал крупных результатов. Кроме того он написал несколько превосходных исторических этюдов и сумел победоносно прорваться сквозь боевую линию традиционных догматов. Точное знание истории догматов в то время было еще невозможно. Еще более недоступно было тогда историческое изучение Нового Завета и первоначального христианства. Приходится удивляться, что, несмотря на это, Лютер сумел правильно представить и правильно оценить очень многое из первоначального христианства. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть его предисловие к книгам Нового Завета, или его сочинение «О церквах и соборах» (1539). Но о многих вопросах он даже и не подозревал, и не мог поэтому различить зерно от шелухи, первоначальное от более позднего. Как же можно после этого удивляться, что Реформация, как учение, как новый принцип рассмотрения истории, являлась делом законченным не во всех отношениях, и что она могла форменно ошибаться там, где еще не почувствовала самих проблем. Она не могла, как Афина, выскочить в полном вооружении из головы Юпитера; как учение – она могла явиться только началом и должна была рассчитывать на то, что у нее явится продолжение. Но вылившись быстро в твердые формы государственной церкви, Реформация одно время была близка к тому, что всякое развитие в ней грозило прекратиться.

Что касается заблуждений и задержек, в которых виновата сама Реформация, то нам придется ограничиться только главными пунктами. Во - первых, Лютер хотел, чтобы значение придавалось только Евангелию, только тому, что действительно может разрешать совесть, что может быть понято каждым – служанкой, рабом. А между тем сам он не только включил в Евангелие старые догматы о Троичности и двух природах Христа (понятно, он не был в состоянии подвергнуть их исторической критике) и образовал еще сам новые догматы, но даже в сознании своем не мог провести раздельной черты между ”учением” и ”евангелием”. В этом отношении он стоит далеко позади ап. Павла. Из этого с необходимостью вытекает то, что интеллектуализм прежней религии остался в силе, что возникло новое схоластическое учение, которое было признано спасительным и необходимым, и что снова образовалось два класса христиан: христиане, сами понимающие все учение, и христиане, связанные пониманием других и значит духовно несовершеннолетние.

Во-вторых, Лютер был убежден, что Слово Божие есть только то, чтó создает в верующих внутреннего человека и возвещение свободной благодати Божией во Христе. В высшие минуты своей жизни он был свободен от какого бы то ни было рабского подчинения букве, и как хорошо он тогда умел различать между Евангелием и законом, между Ветхим и Новым Заветом, даже разбираться в самом Евангелии! Ему хотелось придавать значение только самой сущности, заключающейся в этих книгах, и той силе, с которой они действуют на людские души. Но сделать это вполне ему не удавалось. В некоторых случаях, когда он склонялся перед авторитетом буквы, он требовал, чтобы удовлетворялись принципом: ”сказано в Библии”; и требовал настоятельно, забывая, что в отношении некоторых мест Свящ. Писания он сам признавал, что этим принципом руководиться нельзя.

В-третьих, б л а г о с т ь это по Лютеру – прощение грехов; отсюда вера в благого Бога, уверенность в жизни своей и радость. Как часто Лютер повторял это, заявляя, что в этом всего больше выражается действие Слова Божия, которое должно привести к тесному единению каждой души с Богом и к детскому доверию со стороны человека. Отношение к Богу должно быть личным. Но тот же Лютер позволил себе увлечься ненужнейшими спорами о средствах благодати, о причащении, крещении детей; и в этой борьбе он подвергался опасности, с одной стороны, стать снова на почву католического учения о благодати, а с другой стороны – забыть окончательно, что и в этих вопросах дело идет о вещах чисто духовных, что в сравнении со словом Божиим остальное все пустяки. Наследство, оставленное Лютером евангелической церкви, таило в себе массу опасностей.

В-четвертых, церковь, быстро создавшаяся в противовес римской церкви, не без основания видела свое истинное призвание в восстановлении Евангелия. Но, стараясь все свое учение сообразовать с Евангелием, она постепенно стала проникаться мыслью, что те частные церкви, которые созданы были Реформационным движением, и составляют истинную церковь. Лютер сам никогда не забывал того, что истинная церковь есть общество верующих, но неясно представляя в каком отношении стоят к нему новые церкви, только что образовавшиеся, он сделал утверждение, имевшее много печальных последствий, что мы, протестанты, составляем истинную церковь, потому что мы обладаем правильны ”учением”. Следствием этого явилось не только самоослепление и нетерпимость к другим исповеданиям, но и новое разделение верующих на богословов и пасторов, с одной стороны, и на простых мирян – с другой. Не в теории, но зато на практике, образовалось, как и в католицизме, ”двойное” христианство, и несмотря на все усилия пиетизма это печальное явление не устранено еще и теперь. Богослов и пастор должны знать все учение, должны быть ортодоксальны, для простых же мирян достаточно знать отрывки учения и вовсе не нужно быть непременно ортодоксальными. Недавно мне рассказывали, что одно известное лицо сказало про одного непокладистого богослова, что ему хорошо бы было поступить на философский факультет, «потому что тогда вместо неверующего богослова мы бы имели верующего философа». Это вполне последовательно с той точки зрения, которая утверждает, что и в евангелической церкви учение представляет из себя нечто раз навсегда данное, и несмотря на то, что оно является обязательным для всех верующих, – оно настолько трудно, что простые верующие не могут быть призваны к его хранению. И в этом отношении, особенно если принять во внимание другие заблуждения и уклонения в сторону, – протестантизму грозит опасность превратиться в жалкий двойник католицизма. Я говорю жалкий, потому что до папы и до монаха-священника протестантизму все-таки никогда не дойти. Безусловный авторитет, которым в глазах католика обладает папа, предохранил католичество от рабского подчинения букве Священного Писания, а также ”символу веры”. Что же касается безбрачного духовенства, то протестантизм не может его иметь. Протестантизм крепко держится за свою государственную церковность и за женатое духовенство. Нельзя сказать, чтобы эти пункты были выбраны очень удачно, если протестантизм в этом отношении хочет кичиться перед католицизмом.

Господа! Протестантизм, слава Богу, не так уж плох, чтобы те несовершенства и заблуждения, которые в нем имеются, стали в нем самым главным и заслонили в нем его настоящую сущность. Даже те из нас, кто убеждены, что Реформация XVI века уже сыграла и закончила свою роль, все же ценят очень высоко основные принципы Реформации, и потому есть достаточно общих пунктов, на признании которых могут сойтись все серьезные евангелические христиане. Но, если некоторые не понимают, что продолжение Реформации, в смысле все более и более глубокого усвоения слова Божия, является для протестантизма вопросом жизни (это продолжение в так называемой евангелической унии принесло уже богатые плоды), то этим суживается область свободы, которую Лютер в свои лучшие дни защищал такими словами: «Пусть умы сталкиваются и вступают в борьбу; ничего, если при этом кто-нибудь погибнет, это бывает в настоящей войне; где происходит сражение и борьба, некоторые должны быть ранены или убиты; но зато те, кто сражается честно, – получат венок».

Католизация евангелических церквей – (я не думаю, что евангелические церкви делаются папскими, скорее они порабощаются законом, учением и обрядностью) – является самой крупной опасностью для протестантизма потому, что в этом направлении одновременно работают три могущественные силы.

1. Первая сила заключается в индифферентности масс. Всякая индифферентность клонит религию к авторитету, к священникам, к иерархии и к пышным формам богослужения. Сначала сама толкает в эту сторону, а потом жалуется на ее внешний характер, на притязательность и отсталость духовенства; массы способны представлять такого рода обвинения и в то же самое время относиться с враждебностью к живым проявлениям религии, и наоборот с благоговением ко всякого рода процессиям. Эти индифферентные массы ничего не понимают в евангелическом христианстве, бессознательно стремятся его подавить и инстинктом склоняются к католицизму.

2. Второй силой является то, что можно было бы назвать ”естественной религией”. Кто живет между страхом и надеждой, кто ищет в религии авторитета, кто хочет снять с себя личную ответственность и получить какое-нибудь внешнее удостоверение, кто считает религию за нечто случайное для жизни и знает ее только в праздники или прибегает к ней только в минуты острого горя, для того, чтобы почувствовать эстетически просветление, или же тогда, когда нужна и до тех пор, пока нужна немедленная помощь, – тот сам, не сознавая о том, имеет наклон к католицизму. Такие люди хотят ”чего-то прочного”, хотят и много чего другого, всяких возбуждений и поддержек, – но евангелические христиане ничего этого не хотят. Когда имеются подобного рода желания, – значит хотят христианства католического.

3. Третью силу я называю неохотно (но молчать все же нельзя) – это государство. Нельзя особенно благодарить государство за то, что оно и в религии, и в церкви выдвигает на первый план консервативные элементы и высоко ценит в религии лишь то, что для религии является второстепенным, – благочестие, послушание и порядок. Оно оказывает в этом направлении давление, защищает все стоячее в церкви и старается охранить ее от всех внутренних движений, которые могут поставить под вопрос церковное единство и его ”общественное значение”. Часто государство делает даже попытки воспользоваться церковью с полицейской точки зрения и приспособить ее к охранению известного государственного порядка. Государство нечего особенно обвинять за это; оно естественно ищет опорных точек, где только может. Но церковь не должна давать себя превращать в какое-то простое орудие. Ведь помимо того гибельного влияния, которое может это иметь на ее призвание и значение, идя по этому пути, она обращается в какое-то внешнее учреждение, в котором порядок ценится выше, чем дух, форма выше, чем сущность, и послушание выше, чем истина.

В противовес этим трем силам, евангелическое христианство должно строго блюсти в себе свободу и серьезность. Это не может сделать одно богословие, потому что здесь требуется твердость христианского характера. Евангелические церкви станут быстро падать, если они не вступят на этот путь. Из полноты свободы и творчества христианских общин, насажденных ап. Павлом, выросло католичество, кто же может ручаться за то, что не сделаются католическими церкви, вызванные к жизни ”свободой христианина”?

Но от этого не может погибнуть Евангелие: об этом свидетельствует сама история. Оно все же красной нитью проходило бы через всю ткань, и местами выступало бы наружу, освобождаясь из запутывающих его заблуждений. Оно не исчезло совсем даже в греческих и римских храмах, разукрашенных внешне и распавшихся внутренне. «Смелее вперед! Глубоко под сводами ты найдешь алтарь, святыню свою и вечно горящий светильник». Евангелие живет в умозрениях и богослужебной мистике греков; оно было настолько живо и во вселенских стремлениях католической церкви, что произвело из себя Реформацию. Догматические учения и богослужебные формы сменялись, а Евангелие все больше и больше проникало в человечество – и в души самых простых людей и в души великих мыслителей. Оно принималось и Франциском, и Ньютоном. Оно оказалось долговечнее, чем целые мировоззрения; мысли и формы, которые некогда были святыми, – оно сбрасывало с себя, как обветшавшие одежды; оно приняло участие в культурном развитии, старалось сделать его более духовным и в процессе истории научилось увереннее применять свои моральные принципы. Тысячам людей были непосредственно доступны серьезность и глубина Евангелия, и во все времена в нем находили утешение в самых трудных обстоятельствах жизни. Если мы имели право сказать, что сущность Евангелия составляют признание Бога Отцом, уверенность в искуплении, смирение и радость о Господе, сила духа и братская любовь, если существеннейшим признаком христианства является то, что в нем нельзя забыть Евангелие из-за Христа и Христа из-за Евангелия, то история может свидетельствовать, что Евангелие до сих пор осталось в силе и до сих пор расширяет область своего влияния.

Вы, может быть, недоумеваете, почему, я не занялся современностью, почему я не определил отношения Евангелия к нашему теперешнему духовному состоянию, к нашим воззрениям на мир и к нашим воззрениям на задачи, стоящие перед нами. Но для того, чтобы сделать это с успехом, для этого нужно иметь в своем распоряжении больше времени, нежели имел я. Но в отношении главного, то, что нужно было сказать, уже сказано: Христианская религия со времени Реформации не пережила никакого движения вперед. Наши воззрения на мир за это время все прогрессировали, каждое столетие в этом отношении производился целый переворот – особенно в последние два столетия, а между тем силы и принципы Реформации, если смотреть с религиозной и этической точек зрения, остались те же, что были и раньше. Если их брать в чистом виде и применять решительнее, то современные знания не могут внести в них никаких новых затруднений. Затруднения, стоящие на пути христианской религии – очень стары. В отношении их всякие доказательства бессильны, потому что ведь в сущности все наши доказательства являются в последнем счете лишь модификациями наших основных недоказуемых убеждений. Но история привела нас к совершенно новой области, в которой христианское чувство любви должно проявиться иначе, чем оно проявлялось в прошлые века, – это область социальных отношений. Здесь стоит перед нами великий вопрос, и по мере того, как мы будем его разрешать, нам ясней будет становиться другой, самый основной и величайший вопрос, стоящий перед людьми, вопрос о смысле жизни.

Господа! Религия, понимаемая в смысле любви к Богу и к ближним, и есть то, что может дать смысл жизни. Этого не может сделать наука. Я говорю об этом по собственному опыту, как человек, тридцать лет занимавшийся чистой наукой. Наука – великая вещь, и горе тому, кто не станет ценить ее и угасит в себе стремление к чистому знанию! Но на вопросы: “откуда?”, “куда?” и “зачем?”, наука может ответить так же мало, как две или три тысячи лет тому назад. Она говорят нам о наличной действительности, вскрывает противоречия, находит закономерность в явлениях и исправляет обманы наших чувств и представлений. Но где и как началась кривая мира и кривая нашей собственной жизни, та кривая, которую мы знаем только в самой небольшой ее части, об этом наука не может нам сообщить ничего. Но если мы, твердо решившись, будем утверждать в себе те силы и ценности, которые сверкают на вершинах нашей внутренней жизни, как наше высшее благо, как нашу подлинную духовную сущность, если мы будем иметь достаточно мужества и серьезности признавать действительным только это и сообразно с этим строить всю нашу жизнь, и если мы, созерцая историю, ее постепенное поступательное развитие, будем стремиться, служа и жертвуя собой, к царству свободного духовного общения, – то мы всегда будем в состоянии возвыситься над малодушием и унынием, будем верить в Бога, – того Бога, Которого Христос назвал Своим Отцом и Которого поэтому мы можем тоже назвать нашим Отцом.

[1] Перевод с немецкого В. Эрна, Москва, 1907.