АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

Введение. * Перевод сделан по: Pareto V

Читайте также:
  1. I Введение
  2. I ВВЕДЕНИЕ.
  3. I. ВВЕДЕНИЕ
  4. I. ВВЕДЕНИЕ В ИНФОРМАТИКУ
  5. В Конституции (Введение), в Уставе КПК, других партийных до-
  6. Введение
  7. ВВЕДЕНИЕ
  8. ВВЕДЕНИЕ
  9. ВВЕДЕНИЕ
  10. ВВЕДЕНИЕ
  11. Введение
  12. Введение

* Перевод сделан по: Pareto V. I sistemi socialisti. Torino: UTET, 1951.

I

Эта книга пишется исключительно в научных целях. Я не намерен ни отстаивать какое-либо учение или направление, ни бороться с иными учениями и направлениями. У меня нет ни малейшего же­лания убеждать кого бы то ни было; моя задача — заниматься ис­ключительно объективным выяснением истины.

Наука занимается только констатацией связей вещей, явлений, обнаружением единообразий, которые раскрывают эти связи. Изу­чение того, что называют причинами, если под ними действитель­но имеются в виду определенные отношения, связи одних фактов с другими, принадлежит к области науки и входит в содержание вы­шеупомянутой категории единообразия. Но те причины, которые именуют первопричинами, и вообще все сущности, выходящие за пределы опыта, оказываются вне области науки именно в силу их недоступности опыту.

Часто мы слышим рассуждения о либеральной, христианской, социалистической политэкономии и т. д. С научной точки зрения это бессмыслица. Научное положение бывает верным или ошибоч­ным и не должно рассматриваться с иных позиций; оно не может быть либеральным или социалистическим. Стремление дополнять уравнения небесной механики введением католического или атеи­стического условия было бы совершенным абсурдом.

Однако то, что такого рода посторонние добавления совершен­но неприемлемы в естественнонаучных теориях и должны быть устранены, отнюдь не означает, что их влиянию не подвергаются люди, эти теории развивающие.

Человек не является абсолютно рациональным существом, у него есть также и чувства, и вера. Даже самый здравомыслящий человек не может избежать влияния партийных пристрастий, возможно, даже не осознавая этого, по отношению, по крайней мере, к тем проблемам, для решения которых он вынужден вый­ти за пределы области науки. Нет католической или атеистиче­ской астрономии, но есть астрономы-католики и астрономы-ате­исты.

Наука не имеет никакого отношения к выводам, продиктован­ным чувствами и выходящим за рамки научных или, что то же самое, экспериментальных исследований. Каждый раз, когда она пыталась выйти за пределы своей области, результатом были одни словопрения. Итак, чувствам не место в научных исследо­ваниях, и когда, что, к сожалению, происходило чересчур часто, они вторгались в область науки, это сильно затрудняло поиск истины и становилось источником ошибок и фантастических концепций. Пытаться доказывать теорему о квадрате гипотену­зы, апеллируя к «бессмертным принципам 1789 года» или к «вере в будущее Родины» было бы полным абсурдом. Столь же нелепо ссылаться на социалистическую веру для того, чтобы доказать закон, которому в нашем обществе подчинено распре­деление доходов. Католичество, в конце концов, смирилось с ре­зультатами, полученными в астрономии и геологии; и пускай теперь вера марксистов и моралистов смирится с результатами экономической науки. Здесь открывается широкое поле деятель­ности для толкователей. Они уже открыли, что Маркс никогда не стремился создавать теорию стоимости, и при желании могли бы сделать немало других открытий того же рода. Однако все это мало занимает науку.

Проникновение эмоций в область физических наук всегда за­медляло их прогресс, а порой и совсем останавливало его. Только совсем недавно эти науки смогли почти полностью избавиться от этого пагубного влияния, и тогда началось то необычайно быстрое их развитие, каким отличается наша эпоха. Социальные науки, напротив, все еще подвержены сильному воздействию чувств и эмоций1, влияние которых, столь же пагубное в них, как и в физи­ческих науках, даже усилилось во второй половине XIX в. в связи с подъемом «этических» чувств и благодаря прогрессу социалисти­ческой веры.

Этот феномен легко объясним. Человеку легче отвлечься от эмоций в вопросах, относящихся к астрономии, нежели в тех вопросах, которые затрагивают его социальные интересы и возбуждают в нем страсти. Огюстен Коши был пламенный католик и роя­лист; можно вполне обоснованно полагать, что ему очень легко удавалось не погружаться в эмоции, совершая те удивительные от­крытия, за которые ему благодарны математики; однако ему было бы намного труднее избавиться от эмоций, если бы он занялся со­циальными или политическими исследованиями.

Выяснение места разума и места чувства в социальных фено­менах, четкое установление областей, занимаемых разумом и чув­ствами вовсе не означает недооценку одного или другого. Когда я пишу научный труд, то естественно и неизбежно я вступаю в об­ласть логических рассуждений, но это не означает, что я не при­знаю существования области чувств и веры. Напротив, читатель увидит, что я им уделяю немалое внимание, которое многие, возмож­но, сочтут чрезмерным. Чего я стараюсь избежать, так это широко распространенного в общественных науках способа рассмотрения материала, при котором логическое рассуждение переплетается с чувствами в странной мешанине.

Этого добиться нелегко. В каждом человеке скрыт его тайный противник, который препятствует ему следовать этим путем и не примешивать чувства к логическим выводам из фактов. Предуп­реждая об этом общем недостатке, я прекрасно понимаю, что и сам не застрахован от него. Мои чувства влекут меня к свободе, и поэтому я старался противостоять им, но, делая это, я, возможно, не соблюдал меру, и, боясь придать слишком большое значение аргументам в пользу свободы, мог не придать им необходимого веса. Итак, вполне возможно, что, опасаясь недооценить те чув­ства, которых не разделяю, я, напротив, переоценил их. Во всяком случае, я не могу с полной уверенностью сказать, что этот источ­ник ошибок устранен, и считаю своим долгом предупредить об этом читателя.

 

II

Всегда надо отличать конкретное объективное явление от той фор­мы, в какой наш ум его постигает. Эта форма представляет собой иное явление, которое мы можем назвать субъективным. Проиллю­стрируем это с помощью тривиального примера.

Прямая палка, опущенная в воду, — это объективное явление, однако мы видим ее так, словно она согнута, и если бы мы не ведали о нашей ошибке, то описывали бы ее как согнутую, — это субъектив­ное явление. Тит Ливии видит согнутой на самом деле прямую пал­ку, когда излагает нам одну занимательную историю для объясне­ния некоторых фактов, свидетельствующих о восхождении к власти семей плебеев. Как он повествует, произошло одно ничтожное со­бытие, имевшее, как порой бывает, серьезные последствия. Сопер­ничество между двумя дочерьми Фабия Амбуста, одна из которых была замужем за патрицием, а другая — за плебеем, привело к тому, что плебеям удалось добиться почета, которого они раньше были лишены2.

Однако рассмотрение этой темы современными историками позволяет увидеть палку выпрямленной3. Нибур одним из первых вполне понял, что в Риме тогда происходило возвышение новой элиты, т. е. плебейской знати. Он руководствовался, прежде всего, аналогией ее возвышения с борьбой между буржуазией и народом в наших странах. Такая аналогия имеет реальные основания, по­скольку все эти частные случаи есть проявления одного общего феномена.

Концепция, в соответствии с которой при анализе крупных ис­торических событий особое значение придается мелким причинам личного характера, теперь повсюду отвергается, но вместо этого часто допускается другая ошибка: отрицается всякое влияние на эти события со стороны отдельного индивида. Битва под Аустерли-цем, несомненно, могла быть выиграна не только Наполеоном, но и другим генералом, если бы таким генералом оказался великий пол­ководец, однако французы наверняка проиграли бы это сражение, если бы ими командовал неспособный генерал. Чтобы избежать ошибки, не обязательно впадать в противоположную ошибку. Если прямые палки мы порой видим изогнутыми, то не следует считать, что в природе не встречается изогнутых палок. Субъективное явление отчасти совпадает с объективным и отчасти отлично от него.Наше незнание фактов, наши страсти, предрассудки и предубежде­ния, идеи, распространенные в обществе, в котором мы живем, события, сильно затрагивающие и волнующие нас, и тысячи иных обстоятельств скрывают от нас истину и не позволяют нашим ощу­щениям точно воспроизвести порождающее их объективное явле­ние. Мы оказываемая в положении человека, который видит отра­жения предметов в кривом зеркале: часть их пропорций искажена. Здесь необходимо отметить, что чаще всего нам известно только субъективное явление, т. е. объективное явление, подвергшееся де­формации. О нем мы узнаем либо непосредственно в ходе исследо­вания душевных состояний людей, в присутствии которых событие совершалось, либо опосредованно — по свидетельству историка, проводившего такое исследование. Проблема, которую надлежит решать исторической критике, выходит, следовательно, далеко за пределы критики текстов. В основном она состоит в том, чтобы по данному деформированному изображению объекта реконструиро­вать сам объект4. Это трудная и тонкая операция. Ее сложность еще более возрастает из-за одного обстоятельства5. Очень часто люди не осознают тех сил, которые их побуждают к действию6, они связы­вают свои поступки с воображаемыми причинами, очень далекими от реальных. Было бы ошибкой полагать, что человек, который та­ким образом вводит в заблуждение других, всегда неискренен. На­против, это довольно редкий случай; чаще всего такой человек сперва сам ввел себя в заблуждение; совершенно искренне поверил в существование таких воображаемых причин и затем стал считать, что они определяют его действия7. Свидетельства людей, которые поддерживали определенное социальное движение или даже уча­ствовали в нем, не всегда следует принимать безоговорочно при вы­яснении реальных причин и обстоятельств этого движения. Рыцарь, отправляясь в крестовый поход, зачастую искренне верил в то, что им движет исключительно религиозное чувство. Он даже не подо­зревал, что попадал под влияние одного из инстинктов своей расы, который описывал еще Тацит, рассказывая о древних германцах: «Когда в их родном городе царят мир и спокойствие, многие юноши стремятся предложить воюющим племенам свои услуги, поскольку покой тяготит эти народы, и они желают проявить себя в смелых предприятиях» (Очерк «Германия», 14).

Опасаясь вторжения персов, афиняне обратились за советом к Дельфийскому оракулу, который ответил им: «...все видящий Зевс из Тритогении сделает так, что только деревянная стена останется неразрушенной... О божественный Саламин, ты погубишь детей и женщин...». Что этим хотел сказать бог? Таков был вопрос, кото­рый, согласно рассказу Геродота, задали афиняне, и даже не похо­же, чтобы они обсуждали его в практической плоскости, т. е. для поиска наилучшего способа уберечь себя и сохранить свое имуще­ство. Одни утверждали, что «деревянная стена» — это палисад, ибо Акрополь был с древних времен огорожен терновником, другие говорили, что это флот. Фемистокл присоединился к последнему мнению и добавил, что бог предсказал победу афинянам, потому что если бы им предстояло потерпеть поражение у Саламина, то Пифия не сказала бы: «О божественный Саламин», но применила бы какое-нибудь выражение типа: «О несчастный Саламин»8.

Будем надеяться, что сегодня уже нет людей, верящих в Апол­лона, Афину Тритогенийскую или в Зевса, и потому мы можем сво­бодно обсуждать этот факт и утверждать, что рассматривавшийся тогда вопрос отнюдь не был только вопросом истолкований. В нем присутствовало нечто гораздо более реальное, а именно — суще­ствование сильного флота. Геродот (VII, 144) отмечает данный факт как простое совпадение: «Еще раньше этого совета Фемистокла другое его мнение одержало верх». Он советовал афинянам выде­лить из городской казны средства на строительство двухсот воен­ных кораблей. Геродот описывает исключительно субъективное явление, и многие люди того времени, скорее всего, разделяли его воззрение. Предсказание оракула Аполлона выступало как основ­ной факт, к которому он с помощью ряда логических дедукций сво­дил причину победы, одержанной у Саламина. Заслуга афинян в нахождении правильной интерпретации была такой же, как и за­слуга Эвклида в открытии теорем геометрии.

Трудно поверить в то, что практические мотивы, направлявшие Фемистокла на мысль о подготовке боевых кораблей, не могла ока­зать влияния на афинян, когда они приступили к обсуждению воп­роса о том, следует ли использовать их у Саламина. Итак, можно выдвинуть вполне вероятное предположение, заключающееся в том, что Фемистокл предложил свое толкование слов оракула толь­ко для вида и ради того, чтобы афиняне его послушались. Разуме­ется, это возможно, и мы никогда не узнаем о том, как тогда в дей­ствительности думал Фемистокл, но, судя по тому, что происходит в наше время, возможно также и то, что он совершенно искренне предлагал свою интерпретацию. Люди с легкостью и даже не подо­зревая о том, интерпретируют в желательном для них направлении не только слова оракулов, но и научные положения9. Фемистокл должен был желать принятия решения об указании на флот, кото­рый ему удалось подготовить, и более или менее инстинктивно он интерпретировал слова оракула именно в таком смысле. Наверное, он вначале убедил в этом себя самого, а потом совершенно искрен­не стал убеждать и других людей.

Мы ежедневно наблюдаем аналогичные факты. От человека, живущего в определенных условиях, зачастую можно ожидать го­товность выражать определенные мнения, хотя сам он обычно не осознает этой связи и пытается объяснять свои мнения совершенно иными соображениями.

Многие люди являются социалистами не потому, что опреде­ленные доводы оказали на них убеждающее действие, но, и это совершенно не одно и то же, они придерживаются таких взглядов потому, что они социалисты.

Источники иллюзий, возникающих у людей относительно моти­вов, определяющих их поступки, многообразны. Один из главных таких источников заключается в том, что громадное число челове­ческих действий не есть результат доводов разума10. Эти действия чисто инстинктивные, однако человек, который их совершает, ис­пытывает чувство удовлетворения, когда находит, обычно произ­вольно, их логические причины. Как правило, он не очень-то стро­го относится к логике таких объяснений, его вполне удовлетворяет видимость рассуждений, но он не чувствовал бы себя спокойно, если бы вовсе не приводил их.

 

Возможно, график поможет это лучше понять. Пусть А представ­ляет собой действительную причину, следствием которой оказывает­ся также реальный феномен В. Люди либо не замечают, либо не же­лают замечать реальную связь, существующую между Aw. В, однако испытывают стремление связать В с какой-нибудь причиной и потом утверждать, что В — это следствие С. Мы можем иметь несколько случаев:

1. С действительно существует, однако В не является его следствием, Это довольно частый случай поспешных обобщений, плохо проведенных наблюдений, ошибочных рассуждений. Связь С и В существует только в воображении тех, кто ее описывает. На самом деле след­ствием С является D, о чем они не ведают. В других случаях люди прекрасно знают о таком следствии, но стремятся о нем умалчи­вать, и для этого вводится связь С с В. Это один из источников ка­зуистики11.

2. С представляет собой воображаемое явление, однако связь, соединяющая С с В, построена в строгом соответствии с логикой, т. е. если бы С существовало, то его следствием было бы В. Поче­му вода поднимается по трубе, подсоединенной к насосу? Пото­му, что природа боится пустоты. Факт В, состоящий в том, что вода устремляется к выкачивающему ее насосу, является реаль­ным. Следствие, состоящее в боязни пустоты, логично. Однако гос­пожа Природа и испытываемый ею ужас перед пустотой — вообра­жаемые сущности. Факты, которые объясняли жизненной силой, зачастую были реальны, рассуждение могло быть построено непло­хо, однако жизненная сила — вещь неведомая. Порой к вообража­емой причине С обращаются умышленно, например, при юриди­ческих фикциях12.

3. Не только само явление С воображаемое, но еще и связь, со­единяющая его с В, оказывается нелогичной. Эта ошибка часто встречается у метафизиков. Так, у Гегеля в «Философии природы» происходит появление неких непостигаемых сущностей. От них он путем непонятных рассуждений идет к объяснению реальных фе­номенов. Доведенный до крайности, этот род абстрактных рассуж­дений уводит в мир мечтаний и грез. Причины того, что мифология древних греков привлекает людей с ясным умом, отторгающих во­сточные мифологии, возможно, связаны отчасти с тем, что древне­греческая мифология более близка ко второму случаю, тогда как восточные мифологии ближе к третьему. Боги Гомера, Эсхила и Софокла — воображаемые существа, однако если допустить реаль­ность их бытия, то окажется, что они поступают не столь уж алогич­но. Когда же мы обращаемся к восточным богам, то от нас, напро­тив, требуется не только приложить усилия к тому, чтобы признать их существование, но и необходимо все время возобновлять эти усилия, поскольку поведение таких богов совершенно невозможно постичь.

4. Наконец, нам остается рассмотреть тот случай, когда само событие, которое люди стараются объяснить, т. е. событие В, явля­ется воображаемым. Его можно еще связать с реальной или вооб­ражаемой причиной с помощью либо строгих рассуждений, либо таких, которым не свойственны ни строгость, ни ясность13.

Изучение объективного явления представляет собой выяснение взаимосвязи, существующей между реальными фактами А и В. Изучение субъективного явления имеет целью раскрытие отноше­ний С-В, которыми люди подменяют реальные отношения, а также выявление отношений C-Е, устанавливаемых людьми между дву­мя в равной мере воображаемыми фактами С и Е.

Поставленные в этой работе вопросы в дальнейшем будут рас­сматриваться по возможности в двух перспективах, т. е. в ракурсе, обозначаемом как объективный, и в другом, — том, который мы на­зовем субъективным. С одной стороны, мы будем исследовать то, какие реальные факты способствовали формированию тех или иных социальных систем и приводили к рождению проектов социальных систем, — иначе говоря, мы рассмотрим вещи и факты, обнаружи­ваемые за такими формами. С другой стороны, мы проанализируем рассуждения, используемые для обоснования этих систем и проек­тов этих систем, и увидим, в какой мере исходные основания таких рассуждений взяты из опыта и насколько логичны полученные при этом выводы.

Соответствующее развертывание этих двух разных направлений исследования, к сожалению, не может ставиться в зависимость от их практической значимости. Если бы мы руководствовались ею, то нам пришлось бы почти полностью ограничиться объективным ис­следованием, а при рассмотрении субъективной стороны самое большее, что мы смогли бы сделать, так это выяснить, какие объяснения и аргументы могут быть использованы сторонниками различных систем. Что же касается изучения логической правильности таких объяснений и аргументов, чему посвящена значительная часть кни­ги, то оно любопытно и интересно в плане философских спекуля­ций, но не имеет большой практической значимости. Распространен­ность учения почти не зависит от его логической строгости. Кроме того, тот, кто стал бы полагать, что социальное воздействие учения можно оценивать исходя из его логической правильности, допус­тил бы большую ошибку14.

Совсем не так происходит отражение феномена в сознании лю­дей. Когда люди увлечены некоторым религиозным, моральным или гуманистическим движением, то они верят, и почти всегда вполне искренне, что их убеждения сформировались благодаря ряду стро­гих выводов на основе реальных и неопровержимых фактов.

Будем предельно осторожны, чтобы ненароком не впасть в ту же иллюзию, и приложим все силы к раскрытию ее истоков. Такое исследование часто будет свидетельствовать о том, что экономиче­ские факты приводят к изменению социальных институтов и соци­альных доктрин, и таким путем эти факты отражаются в сознании людей, как того требует «материалистическая теория истории»15; однако достаточно часто мы будем обнаруживать, что существуют и другие факты, которые, по крайней мере при нынешнем состоя­нии наших знаний, несводимы к чисто экономическим.

В «Материалистической теории» истории было выдвинуто в принципе верное исходное положение. Ошибка состоит в стремле­нии абсолютизировать его и таким образом непосредственно перей­ти к выводам, которые могут быть получены только на законных основаниях, т. е. из опыта. Эта операция представляется, впрочем, вполне естественной для человеческого духа, поскольку подобная ошибка присутствует и в теории Мальтуса, и в анализе ренты Ри-кардо, и во многих других теориях. Только проводя последующие проверки выдвинутых частных положений с устранением тех, ко­торые окажутся ошибочными, можно приближаются к истине.! Люди склонны ставить все свои действия в зависимость от ма-(лого числа правил поведения, смыкающихся с их религиозной ве­рой. Это неизбежно, поскольку в массе своей люди не обладают ни характером, ни умом, необходимыми для того, чтобы связывать такие действия с их реальными причинами. Впрочем, и самые ум­ные люди вынуждены обобщать стереотипы своего поведения в виде немногих аксиом, поскольку, когда им надо действовать, у них не остается времени на то, чтобы заниматься долгими и тонкими теоретическими рассуждениями.

Однако причины социальных явлений во много раз превосхо­дят по числу и по разнообразию эти немногочисленные аксиомы как религиозного, так и иного характера. Стремления, а порой и обстоятельства, вынуждающие людей связывать свои поступки с такого рода аксиомами, неизбежно ведут их к указаниям на фик­тивные причины поступков. Отсюда наряду с прочим ясна необхо-димость казуистики. В социальной жизни невозможно следовать всему, что логически вытекает из тех принципов, которые требуется соблюдать; следовательно, нужно так подбирать соответствующую интерпретацию этих принципов, чтобы то, что из них логически следует, не вступало в явное противоречие с условиями реальной жизни. Иначе говоря, тот принцип X, к которому люди относятся с религиозной верой, имеет логическим следствием действия М, N и т. д., полезные для общества, а также иные действия Р, Q и т. д., вступающие в явное противоречие с реальными условиями нашей социальной жизни. Отвергнуть X ради того, чтобы избежать Р, Q и т. д., — такое средство, как правило, не подходит, поскольку при этом неизбежно пришлось бы заменять принцип X на принцип Z, а он, возможно, привел бы к еще менее приемлемым, чемР, Q и т. д., логическим следствиям16. В подобных случаях обычно прибегают к малозаметным нарушениям логики, позволяющим исключить Р, Q... из совокупности следствий X. Это работа для казуистов и тол­кователей. Если оценивать такой способ с практической стороны, то его применение выглядит как дело необходимое и неизбежное; и действительно, мы постоянно видим его в действии. На опреде­ленной ступени эволюции греко-латинского политеизма интерпре­таторы прилагали немало усилий, чтобы примирить кристально чистую мораль с легендарными преступлениями, совершенными богами. Христианству, столкнувшемуся с небывалым ростом числа своих прозелитов в римском мире, потребовалось немало сил, что­бы примирить свои предписания, рассчитанные, несомненно, на бедный люд и на простонародье, с условиями жизни в обществе, где есть и богатые и могущественные люди17. В гл. XVI будет пока­зано, что социализм, в свою очередь, сейчас вступает в эту фазу.

С чисто логической точки зрения Паскаль в своих «Письмах к провинциалу» оказался прав; с практической или комплексной точ­ки зрения, как мы увидим, не ошиблись и его противники, по край­ней мере, в ряде случаев. Они стремились примирить некоторые религиозные принципы с условиями жизни в гражданском обще­стве, охваченном воинственными настроениями и алчностью. В та­ком обществе порой становится допустимым впадать в предосудитель­ные излишества и поэтому не менее верно то, что в нем необходим сам принцип примирения18.

Это всего лишь один пример того, к каким по видимости про­тиворечивым выводам можно прийти при рассмотрении социаль­ного феномена в различных аспектах. Наиболее распространенная причина ошибок заключается в узости одностороннего социально­го видения. Об этом мы поговорим более обстоятельно в настоя­щем исследовании.

III

Крупные социально-исторические движения, вовлекающие люд­ские массы и проявляющиеся в концепциях и мнениях, господству­ющих в данную эпоху, в душевных состояниях и поступках людей, не бывают однотипными. Их интенсивность сильно варьирует, ме­няясь при переходе от одной эпохи к другой. Из-за причин отчасти известных, отчасти неизвестных, среди которых есть, пожалуй, и причины, обусловленные психологической природой человека, мо­ральное и религиозное движение является ритмичным, также как и экономическое. Ритмичность экономического движения содейству­ет появлению экономических кризисов, которые в наше время под­робно исследованы и довольно хорошо известны19. Ритм мораль­ного и религиозного движения — напротив, часто оставался вне поля зрения, однако достаточно бегло просмотреть историю, чтобы убедиться в его присутствии20. Например, видно, как в одной и той же стране сменяют друг друга многочисленные периоды веры и неверия. Движение порой приобретает широкий размах, и тогда его замечают все историки, но они часто не видят дальше отдельных фактов, между тем как они представляют собой проявление дей­ствия общего закона ритма.

Поскольку социальное движение имеет волнообразный харак­тер, трудно предвидеть будущее состояние этого движения по фак­сам-из прошлого21. Найдите какую-нибудь отличительную черту, которая все более отчетливо проявляется и в литературе, и в мора­ли, и в праве; вы ошибетесь, если сочтете, что это движение будет продолжаться до бесконечности и что общество будет стремиться к некоторой цели. Ответная реакция может быть близка, и движение противоположного характера не замедлит явиться. Кроме того, ког­да движение приближается к тому, чтобы изменился его характер, его интенсивность, как правило, не спадает, что упрощало бы про­гнозирование. Напротив, очень часто оказывается, что движение достигает максимальной интенсивности именно в момент, предше­ствующий смене его направления.

Все авторы, изучившие древнеримскую историю, отмечают силь­ные колебания в умонастроениях — от неверия и скепсиса конца республики к легковерию поздней империи. Фридлендер заметил, что неверие особенно сильно охватило только высшее общество. Это наблюдение является слишком общим и должно быть развернуто. Такие движения особенно заметны в высших социальных классах и значительно меньше затрагивают низшие классы, которые, однако, более или менее сильно испытывают на себе их последствия. Как утверждает Гиббон (гл. XV), «когда народ видит, что его божества отвергаются и осмеиваются теми, кого он привык уважать в силу высокого положения и таланта, он и сам начинает сомневаться в ис­тинности учения, которое прежде принимал со слепой верой». Ренан очень хорошо разглядел то общее религиозное движение, которое затронуло даже философские учения, такие как стоицизм, и в конце концов привело к триумфу одной из конкурирующих религий. Рабо­ты языческих философов часто содержат «христианские» идеи, ко­торые не были заимствованными. Это была исключительно лишь форма, и под ней лежала идейная основа, общая для людей того времени. Побеждающая религия предстает, таким образом, как син­тез, венчающий общее движение. Впрочем, для того чтобы востор­жествовать, ей пришлось основательно измениться и многое пере­нять у своих соперников.

Важно не путать существующее в людях религиозное чувство с теми формами, которые оно принимает. Колебания характерны как для религиозного чувства, так и для форм его проявления, но в пер­вом случае колебания, как правило, менее интенсивны, чем во вто­ром. Следовательно, наблюдая закат некой религиозной формы, не надо спешить с выводами о соответствующем закате религиозного чувства; оно может не особенно сильно измениться по интенсивно­сти и проявляться в иных формах.

Авторы, исследовавшие историю конца XVIII - начала XIX в., отмечают большие колебания в религиозных верованиях, но они ча­сто путают форму с содержанием. Они не видят, что если происхо­дит ослабление или исчезновение одних религиозных форм, то в отношении религиозных чувств в целом порой имеет место частич­ная компенсация за счет распространения других религиозных форм.

Памятуя об этом, можно сказать, что Токвиль (L'ancien Regime et la Revolution Francaise 1-re ed. 1856. P. 220) довольно хорошо описывает период колебания антирелигиозных настроений, пред­шествовавший Великой французской революции: «В целом можно сказать, что в XVIII в. христианство на всем Европейском континен­те утратило значительную долю своего влияния... Нерелигиозность распространилась среди высшей знати и лучших умов... Нигде еще нерелигиозность не была столь массовой, неистовой, нетерпимой и агрессивной, как это имело место во Франции»22. И далее (Р. 226): «Наша нерелигиозная философия была задана [англичанами. — В. П.] гораздо раньше, чем большинство наших философов появи­лось на свет: именно у Болингброка в конечном счете научился многому Вольтер. В течение всего XVII в. безверие имело в Англии выдающихся представителей». В характере крупных моральных кризисов имеются черты сходства с экономическими кризисами. Как первые, так и вторые являются всеобщими, а не локальными. До движения маятника в обратную сторону уже было близко. Впро­чем, амплитуда колебаний религиозных чувств вообще была куда меньшей, чем размах колебания одной из частных форм проявле­ния таких чувств, а именно — христианской религии. То, что она потеряла, приобрели религии «природы», «человечества», «чувст­вительности», а также оккультизм. Французская революция была религиозной революцией. Токвиль чересчур деликатен, когда пишет (Ibid. P. 16): «Французская революция была, следовательно, револю­цией политической, которая осуществлялась и как религиозная рево­люция, а кое в чем принимала ее облик». Здесь дело заключается не просто в аналогии, но во многом — в тождестве. Затем ритмическое движение продолжалось, и так же, как и при экономических кризи­сах, многочисленные мелкие осцилляции сопровождали крупное колебание. Разумеется, сейчас, в 1901 г., мы все еще находимся в периоде возрастания интенсивности религиозных чувств. Их усиле­ние в очень незначительной степени помогло укрепиться старым религиям. Основную выгоду из ситуации извлекли: новая религия — социализм и иные подобного рода «гуманистические» верования, а также спиритизм и т. д.

Фридлендер увидел аналогию этих движений с теми, которые последовали за приходом христианства. Он пишет: «Прилив анти­христианских тенденций ушедшего века быстро спал, достигнув максимальной отметки; затем последовал сильный отлив, который неудержимо увлек за собой также значительную часть образован­ного общества; подобно этому в греко-римском мире тенденции, доминировавшие, начиная с первого века, сменились сильнейшей реакцией — движением к позитивной вере, внезапно овладевшей теми же кругами»2

 

IV

Содержащиеся в этой книге критические исследования предпола­гают знакомство читателя с некоторыми принципами социальной философии, отчасти изложенными в моем «Курсе политической экономии»24. Было бы целесообразно кратко обобщить их здесь, Дополнив данными моих новых исследований.

Характер кривой распределения богатств в наших обществах ме­няется очень незначительно при переходе от одной эпохи к другой. То, что называют социальной пирамидой, по форме напоминает волчок, что схематически изображено на приводимом здесь рисунке. Богатые занимают ее вершину, в то время как бедные располагаются у ее ос­нования. Благодаря статистическим данным нам более или менее известна только часть этой кривой — abcgf. Другая ее часть — adef— только предположительная. Мы воспроизводим ту ее форму, которую предложил Отто Амон и ко-торая представляется нам достаточно правдоподобной.

Очевидно, что такая форма кривой не случайна25. Вероятно, она зависит от распределения физиологических и психологических качеств людей. Впрочем, отчасти она может выводиться из теорий чистой экономики, т. е. определяться исходя из выборов людей (эти выборы непосредственно связаны с физиологическими и психологическими характеристиками) и тех препятствий, с которыми сталкивается производство. Если допус­тить, что люди распределяются по стратам в зависимости от их ма­териального достатка, то фигура abcgfed будет представлять собой как бы внешнюю форму социального организма. Как мы уже гово­рили, этд форма не претерпевает больших изменений, и можно счи­тать, что она почти константна по средним значениям и в пределах достаточно непродолжительного периода времени. Однако молеку­лы, из которых образован социальный агрегат, не остаются в состо­янии покоя: одни индивиды становятся богаче, другие — беднее. Следовательно, внутри социального организма происходят достаточ­ но интенсивные движения, и этим он напоминает живой организм. В последнем циркулирует кровь, приводя в быстрое движение опре­деленные молекулы; процессы ассимиляции и секреции приводят к непрерывным модификациям тех молекул, из которых состоят ткани, в то время как внешняя форма организма, например, взрослого животного, претерпевает лишь незначительные изменения.

Если мы предположим, что люди распределяются по стратам в зависимости от иных характеристик, например от интеллекта, от склонностей и способностей к математическим занятиям, от музы­кального, поэтического, литературного таланта, от моральных и иных качеств и т. д., то мы, вероятно, получим кривые, по своим формам более или менее близкие к той, которую мы нашли для рас­пределения людей по материальному достатку26. Эта кривая явля­ется результирующей достаточно большого числа человеческих ка­честв и черт, причем не имеет значения, хорошие это черты или плохие, если в совокупности они способствуют успеху индивида, стремящегося к богатству или, если он его уже достиг, к его со­хранению.

~ Одни и те же индивиды не будут занимать одни и те же пози­ции на тех фигурах, предположительную форму которых мы обри­совали. В самом деле, было бы явным абсурдом утверждать, что индивиды, занимающие высшие страты на фигуре, показывающей распределение людей в соответствии с их математической или по­этической одаренностью, окажутся также в высших стратах и на фигуре, представляющей распределение в зависимости от матери­ального положения. Такое распределение, если брать за основу моральные (или считающиеся таковыми) качества, отлично от того, при котором критерием является богатство, что и породило беско­нечные словопрения. Однако здесь нет ничего непонятного. Напри­мер, качества, свойственные святому Франциску Ассизскому, со­всем иные, чем качества, свойственные Круппу. Тому, кто покупает стальные пушки, нужен Крупп, а не святой Франциск Ассизский.

Но если мы распределим людей в зависимости от степени их политического и социального влияния, то в отношении наиболее значительной части общества окажется, что многие на такой фигу­ре займут те же места, что и на той, которая представляет распре­деление по богатству. Классы, именуемые высшими, как правило, оказываются также и наиболее богатыми.

Эти классы образуют элиту, или «аристократию»27 в этимоло­гическом смысле: otpicrcoc; — лучшие. Пока социальное равновесие устойчиво, большинство индивидов, составляющих элиту, оказы­вается в наибольшей степени наделенным некоторыми качествами, обеспечивающими господство. Здесь не имеет значения то, хоро­шие это качества или плохие.

Крайне важный для социальной физиологии факт состоит в том, что аристократии не вечны. Все они подвержены упадку порой быстрому, порой медленному. Здесь мы не станем исследовать при­чины этого феномена28, нам достаточно констатировать его суще­ствование, и не только для элит, пытающихся увековечить себя с помощью процедур наследования, но, пусть и в меньшей степени, также и для элит, рекрутируемых путем кооптации.

Война является мощной причиной угасания воинственных элит29. Это обнаруживалось во все времена, и кое-кто даже пытался рассматривать эту причину как единственную, способную привес­ти к исчезновению таких элит. Но это не так. Даже в годы самого прочного мира циркуляция элит продолжается. Те элиты, которые не несут потерь от войн, также исчезают, и зачастую довольно быс­тро. Речь идет не только о вымирании аристократии из-за превыше­ния уровня смертности над уровнем рождаемости, но и о вырожде­нии элементов, составляющих ее30. Таким образом, аристократии не могут сохранять силу, не избавляясь от подобных элементов и не принимая в свои ряды новые элементы. Данный процесс похож на другой, наблюдаемый у животного, сохраняющего жизнеспособ­ность только когда его организм удаляет некоторые элементы, за­меняя их новыми и ассимилируя эти новые элементы. Когда такая циркуляция прекращается, животное умирает. То же самое проис­ходит и с социальной элитой. Даже если процесс разрушения ока­зывается длительным, он все равно четко прослеживается.

Простая задержка такой циркуляции может привести к значи­тельному росту числа дегенерировавших элементов в составе клас­сов, еще удерживающих власть, с одной стороны, и к росту числа элементов, превосходящих остальные по своим качествам в соста­ве подчиненных классов — с другой. В таком случае социальное равновесие становится нестабильным, и малейший удар, извне или изнутри, разрушает его. Завоевание или революция приводит все в состояние расстройства и возносит к власти новую элиту, устанав­ливая новое равновесие, которое сохраняет стабильность в течение более или менее долгого времени.

Аммон и Лапуж излишне детально прописывают антропологи­ческие характеристики этих элит, этих евгенических рас, представ­ляя их белокурыми долихоцефалами. Но пока в этом вопросе нет ни малейшей ясности и необходимы долгие исследования, прежде чем удастся установить, проявляются ли психические свойства элит во внешних антропометрических характеристиках, и определить, каковы же эти характеристики.

Для современных обществ Европы завоевание, связанное с втор­жением иноземных евгенических рас, уже потеряло всякое значение, и после окончания последних великих нашествий варваров пере­стало существовать. Однако ничто не гарантирует того, что подоб­ное явление не повторится в будущем. Если европейские общества примут в качестве образца идеал, дорогой моралистам, если они сумеют воспрепятствовать отбору, систематически помогая сла­бым, порочным, праздным, ленивым, плохо адаптированным, «ма­леньким и обездоленным» людям, как их называют наши филант­ропы, на средства сильных и энергичных людей, составляющих элиту, то очередное нашествие новых «варваров» действительно не исключено.

В настоящее время в наших обществах приток новых элемен­тов, необходимых для существования элиты, идет из низших и прежде всего сельских классов31. Они являются горнилом, в кото­ром незаметно выплавляются и выковываются новые элиты. Сель­ские классы можно сравнить с корнями растения, а элиту — с его цветком. Когда один цветок отцветает и увядает, вместо него рас­пускается новый цветок, если корни целы.

Сам этот факт бесспорен, хотя его причины еще не вполне выясне­ны. Однако нам представляется весьма вероятным то, что одним из наиболее существенных факторов здесь оказывается влияние стро­гого отбора, которому подвергаются представители низших классов и прежде всего их дети32. В семьях представителей богатых классов обычно мало детей, и почти все они выживают, тогда как в семьях, относящихся к бедным классам, детей много, причем немалая их часть не выживает, если они не сильны физически и не вполне здо­ровы от природы. Это та же причина, из-за которой культивирован­ные виды животных и растений намного слабее, чем обычные виды. Почему ангорские коты нежнее и слабее, чем коты, живущие на кры­шах домов? Потому, что люди окружают заботой и стараются спасти всех котят ангорской кошки, тогда как из числа котят, рождающихся У несчастной обычной кошки, бездомной и голодной, спасаются только те, которые наделены отличным здоровьем. Забота, предме­том которой на протяжении многих веков оказывались хлебные зла­ки, привела к тому, что эти растения стали неспособными выдержи­вать конкуренцию: диких сортов пшеницы не осталось.

Моралисты, стремящиеся убедить богатые классы наших обществ в том, что им следует иметь в семьях много детей, гуманис­ты, которые не без причин пытаются избежать определенных ви-Дов отбора и не думают об их замене на другие виды отбора, — все они, хотя и неосознанно, работают на ослабление расы и ее упадок.

Если бы богатые классы в наших обществах имели в своих се­мьях много детей, то они, вероятно, спасали бы их почти всех, в том числе и более болезненных и менее одаренных. Это бы также вело к приросту деградирующих элементов в высших классах и сдерживало бы подъем элиты, возникающей в низших классах. Если бы отбор перестал оказывать свое воздействие на низшие классы, то они не смогли бы создавать элиты, и тогда средний уро­вень общества значительно бы понизился.

Не столь просто объяснить, почему низшие и, прежде всего, сельские классы обладают уникальной способностью создавать отборные элементы33. Впрочем, в растительном и животном мире встречается немало аналогичных явлений, которые остались непо­нятыми, несмотря на то, что фиксировались довольно часто. К при­меру, это необходимость в использовании льняных семян из Риги для получения льна определенного качества. Если в Тоскане сеется пшеничное зерно, завезенное из Романьи, то оно, как говорят фло­рентийцы, идет в солому и быстро вырождается. Луковицы лучших сортов гиацинтов, выведенные в Голландии, вырождаются в дру­гих странах.

Может быть, тот факт, что представители сельских классов раз­вивают мускулатуру, а их мозг отдыхает, относится к числу анало­гичных явлений и приводит к появлению в их среде индивидов, которые могут дать отдых своим мускулам и интенсивную нагруз­ку голове. Во всяком случае, деревенская жизнь чрезвычайно бла­гоприятна для формирования резерва, поглощаемого активной и напряженной жизнью крупных городских центров.

Упадок элит, рекрутируемых путем кооптации или какими-либо иными подобными способами, имеет разные и не всегда понятные причины. В связи с этим на ум сразу приходит пример элиты като­лического духовенства. Какой глубокий упадок она претерпела с IX по XVIII в.! Здесь наследственность ни при чем. Причина упад­ка состоит в том, что элита, осуществляя рекрутирование, отбирала субъектов, отличавшихся более посредственными качествами. От­части это происходило оттого, что такая элита понемногу утрачивала свои идеалы, ее все меньше поддерживали вера и дух самопожертво­вания, что отчасти вытекало из внешних обстоятельств: зарождались другие элиты, отнимавшие у оказавшейся в состоянии упадка ее отборные элементы. Поскольку соотношение между численностью таких элементов и численностью остальной части населения варь­ирует довольно мало, постольку, если они перемещаются в одну часть общества, их начинает недоставать в другой части. Если сфе­ры коммерции, промышленности, управления и т. д. предлагают им широкие перспективы, то этих людей неизбежно становится мень­ше в какой-либо другой элите, например, в клире.

Этот феномен новых элит, которые в ходе непрерывной цирку­ляции, возникая в низших стратах общества, поднимаются в его высшие страты, там захватывают себе пространство и впослед­ствии приходят в упадок, вымываются и исчезают, представляет собой один из самых важных исторических фактов, и его необхо­димо принять во внимание, чтобы понять крупные социальные дви­жения.

Очень часто существование этого объективного феномена бы­вает завуалировано воздействием на нас страстей и предрассудков, и то, как мы его воспринимаем, существенно отличается от того, каков он в реальности.

Циркуляция, которая возносит элиты, рождающиеся в низших стратах, к вершине, а также низвергает и приводит к исчезновению властвующие элиты, в основном бывает скрыта за множеством фактов. Прежде всего, это связано с тем, что данный процесс раз­вивается, как правило, достаточно медленно, и потому, только изу­чая историю за длительный период времени, к примеру, в несколько веков, можно постичь общий характер и основные линии такого дви­жения. Современный наблюдатель, охватывающий взглядом лишь короткий период времени, не видит ничего кроме случайных об­стоятельств. Он видит соперничество каст, гнет тиранов, народ­ные бунты, либеральные требования; он замечает аристократии, теократии, охлократии, однако общий феномен, по отношению к которому все перечисленное оказывается лишь частными деталя­ми, зачастую полностью ускользает от него. Среди иллюзий, воз­никающих при этом, есть те, которые встречаются особенно часто и потому заслуживают быть отмеченными.

Чтобы влияние эмоций, от которых не так-то легко освободить­ся, когда рассматриваются конкретные случаи, не могло затемнить Наши рассуждения, мы будем рассуждать абстрактно. Пусть А — это элита, находящаяся у власти; В — элита, пытающаяся оттес­нить от власти элиту А, чтобы самой занять ее место; С — осталь­ная часть населения, включающая неадаптированных людей, тех, кому недостает энергии, характера, ума, одним словом — людей, оставшихся вне элиты. А и В главенствуют и стремятся заручиться поддержкой своих сторонников от С, используемых ими как ору­дие. Одни С были бы беспомощны, как армия без командиров; они приобретают значимость и вес только тогда, когда их возглавляют А или В. Очень часто и даже почти всегда именно В оказываются во главе их, в то время как А усыпляют себя надеждами на соб­ственную безопасность и презирают С. Впрочем, именно В могут лучше прельстить и привлечь к себе С именно потому, что они не обладают властью и их обещания рассчитаны на более долгий срок. Однако А иногда мечтают опередить В, в надежде на то, что им удастся угодить С мнимыми уступками, не делая их слишком ре­альными. Если В постепенно занимают места, принадлежащие А, благодаря медленной инфильтрации, если социальная циркуляция не прерывается, то С лишаются лидеров, которые могли бы побу­дить их к бунту, и наблюдается период процветания. Но обычно А стремятся противодействовать этой инфильтрации, однако такое противодействие может оказаться неэффективным, порождая лишь недовольство и не давая ощутимого результата.

Если такое противодействие эффективно, то В могут захватить власть только сразившись с А и обратившись к помощи С. Когда ус­пех окажется на их стороне, В захватят власть и начнет формиро­ваться новая элита D, которая по отношению к В сыграет ту же роль, которую прежде играла элита В по отношению к элите А; и т. д.

Большинство историков не замечает этого движения. Они опи­сывают данное явление так, будто оно всегда оказывается борьбой одной и той же аристократии или олигархии против народа, кото­рый также все время один и тот же. На самом же деле: 1) речь дол­жна идти о борьбе одной аристократии с другой аристократией; 2) аристократия, пребывающая у власти, непрерывно изменяется, и места, занимаемые сегодня одними людьми, спустя некоторое вре­мя будут заняты их противниками.

Когда элита В приходит к власти и сменяет элиту А, дошедшую до полного упадка, как правило, наступает период высшего процветания. Некоторые историки видят в этом исключительно за­слугу «народа», т. е. С. В таком утверждении верно только одно — то, что низшие классы производят новые элиты. Что же касается самих низших классов, то они не способны управлять, и охлокра­тия не приводила никогда ни к чему другому, кроме бедствий.

Более глубоко по сравнению с теми, кто привык смотреть на вещи издалека, заблуждаются люди, вовлеченные в движение и принимающие в нем активное участие. Многие индивиды, входя­щие в В, искренне верят, что добиваются выгоды не для себя и сво­его класса, но действуют на благо С и борются просто за то, что называют справедливостью, свободой, гуманностью. Эта иллюзия воздействует также и на представителей А. Среди них появляется немало людей, изменяющих своему классу, верящих, что они вою­ют за осуществление этих прекрасных принципов ради того, чтобы помочь бедным С, между тем как в действительности единствен­ным результатом их усилий является помощь В в захвате власти, оборачивающейся затем новым игом для С, часто более тяжким, чем иго А.

Тот, кто в конце концов понимает, каким окажется результат, порой обвиняет в лицемерии как В, так и А, твердивших, что их стремления направлены только к тому, чтобы оказать помощь С, но в целом он не прав, поскольку многих таких людей как из В, так и из А нельзя упрекнуть в неискренности.

Симптомом, почти всегда предвещающим упадок аристократии, является распространение гуманистических настроений и болез­ненной чувствительности, отчего аристократия оказывается неспо­собной защитить свои позиции34. Не следует путать насилие с си­лой. Насилию часто сопутствует слабость. Встречаются индивиды и классы, потерявшие могущество и способность удержаться у вла­сти, становившиеся все более одиозными из-за творимого ими на­силия, при котором они наносили удары вслепую, наобум. Силь­ный наносит удар только тогда, когда это совершенно необходимо, и уже ничто не останавливает его. Траян был сильным и не прояв­лял насилия; Калигула проявлял насилие, но не был сильным.

Если у живого существа пропадают чувства, необходимые ему в данных обстоятельствах, чтобы выстоять в борьбе за жизнь, то это верный признак вырождения, поскольку атрофия этих чувств в более или менее недалеком будущем приводит к вымиранию вида. Живое существо, которое не желает ответить ударом на удар и бо­ится пролить кровь своего врага, признает себя побежденным и попадает во власть противника. Баран всегда мог встреться с вол­ком, готовым его съесть, и если теперь он избегает такой участи, то просто потому, что человек охраняет его, как пищу для себя само­го. Всякий народ, который до такой степени боится пролить кровь, что оказывается неспособным себя защитить, рано или поздно ста­новится жертвой какого-нибудь воинственного народа. На нашей планете нет, пожалуй, ни одного клочка земли, который бы не был когда-то завоеван мечом, и на котором народы-оккупанты не удер­живались бы с помощью силы. Если бы негры оказались сильнее европейцев, то они поделили бы Европу, а не европейцы — Афри­ку. «Право» народов, называющих себя «цивилизованными», заво­евывать народы, которые они именуют «нецивилизованными», вы­глядит совершенно смехотворно, или, лучше сказать, это право есть не что иное как сила. Пока европейцы будут оставаться сильнее, чем китайцы, они будут навязывать им свою волю, но если бы ки­тайцы стали сильнее, чем европейцы, то позиции переменились бы, и гуманистические декларации не смогли бы воспрепятствовать вторжению армий противника.

Это относится и к обществу: право, чтобы стать реальностью, нуждается в силе. Развивается ли оно спонтанно или вводится мень­шинством — оно в любом случае может быть навязано несоглас­ным и недовольным только за счет силы. Полезность тех или иных институтов, чувства, которые они вызывают, являются залогом их устойчивости, но для того, чтобы они стали свершившимся фак­том, очевидно, надо, чтобы те, кто желают утверждения таких ин­ститутов, были в состоянии навязать их тем, кто этого не желает. Антон Менгер полагает, что он доказал необходимость изменения всей современной правовой системы, поскольку она «почти полно­стью строится на традиционных отношениях, основанных на силе». Однако это характерно для всех существующих форм права. Если столь желанное для этого автора изменение когда-нибудь произой­дет, то исключительно благодаря тому, что такое новое право, в свою очередь, само обретет силу, иначе оно навсегда останется несбыв­шейся мечтой. Право начиналось с силы отдельных индивидов; теперь от проводится в жизнь благодаря силе коллектива, но оно всегда сила35.

Не следует противопоставлять друг другу убеждение и силу, как это часто делают только ради успеха в деле преобразования инсти­тутов. Убеждение — это не что иное как средство обретения силы. Никогда не удается убедить всех членов общества без исключения. Для обеспечения успеха достаточно убедить только ту часть обще­ства, которая обладает силой либо потому, что она многочисленна, либо по иным причинам.

Силой социальные институты вводятся, силой же они и поддер­живаются.

-—-Всякая элита, не готовая сражаться ради защиты своего поло­жения, находится в полном упадке, и ей не остается ничего иного, кроме как уступить место другой элите, обладающей мужеством и твердостью, которых прежней недостает. И если такая элита верит, что провозглашенные ею гуманные принципы будут применяться к ней самой, то она просто впала в иллюзию. Победители прожуж­жат ей уши неумолимым vae victis*.

* Горе побежденным (лат.). — Прим. перев.

Когда в конце XVIII в. фран­цузские правящие классы занимались развитием своей «чувстви­тельности», во мраке незаметно затачивался нож гильотины. Это праздное и легкомысленное общество, ведя в стране паразитиче­скую жизнь, занималось на своих изысканных ужинах рассужде­ниями о необходимости освободить мир от «суеверия» и «разда­вить гадину», не предполагая, что само будет раздавлено.

Параллельно с циркуляцией элит у цивилизованных народов отмечается еще один феномен, имеющий большое значение.

Производство экономических благ развивается и расширяется прежде всего благодаря росту свободных капиталов, среднее коли­чество которых, приходящееся на одного гражданина той или иной страны, является одним из самых надежных показателей цивилизо­ванности и прогресса. Таким образом, материальное благосостояние растет и распространяется среди широких слоев. С другой стороны, внешние и гражданские войны, оказываясь все менее выгодным де­лом, становятся менее частыми и менее интенсивными. В результате улучшаются нравы и повышается уровень морали. Так, помимо всех пустых хлопот политиканов совершается то, что Г. де Молинари на­звал «бесшумной революцией»36, т. е. медленная трансформация в направлении улучшения социальных условий. Это движение тормо­зят, а порой и приостанавливают, многочисленные траты, произво­димые ради государственного социализма, и всевозможные протек­ционистские законы. Тем не менее, оно стало вполне ощутимым, что подтверждает и статистика для цивилизованных стран.

После того, как мы продемонстрировали значение в истории фак­та смены элит, заметим, что не следует впадать в широко распрост­раненную ошибку, претендуя на объяснение всего и вся, исходя толь­ко из одной этой причины. Социальная эволюция — необычайно сложный процесс. В нем мы можем выделить ряд основных тече­ний. Стремление сводить этот процесс только к одному движе­нию — дело сомнительное, по крайней мере, в настоящее время. Между тем следует изучать эти большие классы явлений, стараясь раскрыть их связи.

Проведенное выше общее исследование смены элит полезно дополнить рассмотрением конкретных случаев.

История Рима демонстрирует нам немало элит, приходивших к власти одна за другой.

Они выходили прежде всего из сельских классов Рима37 и Ла-ция; затем, когда эти источники исчерпались38, из остальной Ита­лии, из Галин, из Испании; наконец, свой вклад внесли варвары.

С самых давних времен смутно прослеживается борьба между большими людьми (majores gentes) и новой элитой — меньшими людьми (minores gentes), которых Тарквиний Приск ввел в сенат для того, чтобы они там присутствовали наряду с большими людь­ми. «Семьи патрициев едва ли были многодетными, — утверждает Лекривен39, — заблуждаются те, кто считает, что среднее число де­тей у них было равным пяти... Рассмотрение истории семей патри­циев приводит к такому же выводу: патрициат в царский период и во времена Республики постоянно был на пути к исчезновению... Можно, следовательно, констатировать, что Тарквиний заполнил вакантные места в Сенате, возведя меньших людей в патриции». Итак, в данном случае речь идет о проникновении, начало кото­рого, похоже, восходит ко времени присоединения городских по­селений Палатина и Квиринала. Тем не менее, нет недостатка в свидетельствах началичия соперничества между большими и мень­шими людьми40. Естественно, что как только меньшие люди входи­ли во власть, которой с ними делились большие люди, они станови­лись столь же жестокими по отношению к остальному населению, как и большие люди41.

Едва образовалась республика, сразу началась, согласно обще­принятому мнению, борьба между «аристократией» и «народом»42, но в действительности это была борьба между старой аристократи­ей и новой аристократией, рождавшейся в низших классах. «Борьба концентрируется внутри города и идет между гражданами. Парал­лельно развивается еще одно движение среди неграждан, стремя­щихся в город. Отсюда — волнения плебеев, латинян, италиков, вольноотпущенников. Все они и те, кто уже получил статус граж­дан, как плебеи и вольноотпущенники, и те, кому пока еще отказы­вали в этом, как было с латинянами и италиками, все они чувство­вали потребность в политическом равенстве и требовали его»43. Это только часть истины. Ничто иное, как новые элиты, подстрекают их отряды идти на штурм, обещая им политическое равенство, и, что еще лучше, имущество противников. «Страдания и отчаянье бедных — самое мощное оружие для их лидеров, но эти жалобы и стоны были бы для них безразличны, если бы закон не объединял их как членов одной корпорации»44. В Риме бедные слои шли за своими предводителями в надежде на «освобождение от долгов и на получение в собственность земельных наделов»45. Всем извест­но, что существовала плебейская знать, такая же богатая, как и ста­рая знать, и она мечтала стать такой же могущественной, как и последняя. «Народная сила переходит к плебсу, уже составлявше­му значительную массу и уже имевшую в своих рядах большое число знатных и богатых людей»46. Эта новая элита начинает вести борьбу за власть. Она скрывает свои притязания под покровом от­стаивания требований большинства, что для нее оказывается сред­ством, но не целью. Этому большинству его лидеры пообещают новые аграрные законы и освобождение от долговых обязательств, так же как позднее, уже во времена империи, кандидаты на трон станут обещать легионерам donativum*

* Donativum (лат.) — денежные подарки от Цезаря. — Прим. перев.


276 В. Парето

Элита плебеев вошла в Сенат и, если верна традиционная вер­сия*, им досталась там почти половина мест. Итак, «ясно, что бога­тый класс, естественно, стал шире использовать свои материальные преимущества, которые знать получила противозаконно, благодаря привилегированному политическому положению. Бедствия про­стых людей возросли еще более, поскольку лица, наиболее опытные и способные оказать сопротивление, вступая в Сенат, переходили из положения угнетаемых в положение угнетателей»47. Однако старая аристократия еще сохраняла особые права, обладание которыми она стремилась закрепить за собой. Итак, борьба возобновилась вокруг распределения публичных должностей и была долгой, «по­скольку речь шла уже не о выражении общих интересов, но только об удовлетворении амбиций некоторых народных лидеров. Таким образом, атака, хотя и оказалась сильной, но была слабо поддержа­на, и плебеи довольствовались громкими словами, надолго оставив дело. Мы видим, как они в решающий момент были готовы оста­вить Лициния Столона и консулат ради получения земельных наде­лов»48. Возможно, они не ошиблись: по крайней мере, земельные наделы были ощутимым приобретением. Также и в наше время во Франции многие социалисты не считают, что честь, оказанную од­ному из их лидеров введением его в состав министерства Вальдек-Руссо, можно приравнять к разделу собственности буржуазии.

В Древнем Риме «после того, как плебейская аристократия за­воевала трибунат и стала его использовать в собственных целях, вопросы аграрного законодательства и долгового права в опреде­ленной мере стали отодвигаться на второй план, хотя они не поте­ряли остроты ни для жителей недавно завоеванных территорий, ни для неимущих и для постепенно беднеющих граждан из сельской местности»49.

Как любой претендент на власть к определенному моменту вре­мени убеждался в том, что он ничего не добьется, если не заплатит солдатам, так же точно «пришел день, когда плебейская аристокра­тия, оттесненная старой знатью, воспользовавшейся равнодушием народа, от тех благ и преимуществ, которые дает политическое ра венство, в конце концов вновь договорилась с массами, несчастны­ми, изолированными и бессильными перед патрициатом»50.

* Речь идет о версии, представленной в «Римской истории» Тита Ливия. Прим. перев.

 

Новая аристократия побеждает: законы Лициния и Секстия формально устанавливают равенство граждан, но в действитель­ности «правление остается аристократическим, как и прежде»51. Случай зачастую неожиданным образом придает конкретную фор­му некоторым абстрактным положениям. Один из авторов новых законов — Гай Лициний Столон — первым попал под суд и был осужден в соответствии с собственными законами52. Его, наверное, изумило то, что против него был применен закон, составленный им исключительно ради привлечения широких масс на сторону своего класса.

Ход циркуляции элит возобновляется. «Образовалась новая ари­стократическая правящая группа; против нее тотчас поднялась оппо­зиционная партия... они [новые оппозиционеры. — В. П.] берутся отстаивать интересы мелкого люда, прежде всего мелких земле­дельцев»53. То есть новая элита рекрутирует себе сторонников там, где может найти их, и где, впрочем, вербовала их та элита, которая уже пришла к власти.

Другая элита выходит на сцену. Тот сельский класс, который в прямом смысле слова являлся римским, постепенно истощался и исчезал. «Ниже плебеев, ставших квиринами*, вне центурий и триб располагались вольноотпущенники54, которых было уже немало: ремесленники, торговцы, жители муниципий, люди без избиратель­ных прав, которые селились в Риме, наконец, эрарии**... и среди них имелись богатые, активные, умные люди»55.

* Квирин — полноправный римский гражданин. — Прим. перев.

** Эрарии — римский гражданин из низшего сословия, свободный от воин­ской повинности и иных государственных обязанностей и взамен этого облагавшийся определенной денежной податью. — Прим. Перев

 

Нибур хорошо сказал: «муниципии омолаживали нацию, давая ей новые семьи»56 (П1. Р. П). Отныне этот важный факт станет доминирующим в рим­ской истории. В процессе своего роста Рим будет вбирать все эли­ты соседних народов57; он падет, когда поглотит их все.

Патриции пытались опираться на элиту этих новых классов. Данный феномен не редок: остатки старых аристократий стремят­ся таким способом обеспечить себе союзников. Когда Аппий стал цензором, он позволил людям из новых клас­сов записываться в трибы58, вызвав этим возмущение со стороны плебейской знати, которая, находясь у власти, мало беспокоилась о «бедных и обездоленных». К новой элите, несомненно, принадле­жал Гней Флавий*, писец, «бесспорно, один из наиболее выдаю­щихся людей того времени» (Нибур. III. Р. 277).

Реформа Аппия отчасти была преждевременной, и довольно скоро последовали изменения процедуры внесения в списки новых граждан, направленные на уменьшение их ценза. Сразу возобнови­лось движение элит, чтобы больше не останавливаться.

Нам придется сокращать описания фактов и опускать многие детали, несмотря на то, что они представляют интерес, иначе их рассмотрение займет непропорционально большое место по отно­шению к остальным частям книги.

Элиты проявляют себя по-разному в зависимости от условий эко­номической и социальной жизни. Обогащение у торговых и промыш­ленных народов, военный успех у воинственных народов, полити­ческая ловкость, нередко умение плести интриги и низость характера в аристократиях,


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 | 42 | 43 | 44 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.027 сек.)