АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

ГЛАВА I. Если бы я не был совершенно увeрен в своей писательской силe, в чудной своей способности выражать с предeльным изяществом и живостью — Так

Читайте также:
  1. Http://informachina.ru/biblioteca/29-ukraina-rossiya-puti-v-buduschee.html . Там есть глава, специально посвященная импортозамещению и защите отечественного производителя.
  2. III. KAPITEL. Von den Engeln. Глава III. Об Ангелах
  3. III. KAPITEL. Von den zwei Naturen. Gegen die Monophysiten. Глава III. О двух естествах (во Христе), против монофизитов
  4. Taken: , 1Глава 4.
  5. Taken: , 1Глава 6.
  6. VI. KAPITEL. Vom Himmel. Глава VI. О небе
  7. VIII. KAPITEL. Von der heiligen Dreieinigkeit. Глава VIII. О Святой Троице
  8. VIII. KAPITEL. Von der Luft und den Winden. Глава VIII. О воздухе и ветрах
  9. X. KAPITEL. Von der Erde und dem, was sie hervorgebracht. Глава X. О земле и о том, что из нее
  10. XI. KAPITEL. Vom Paradies. Глава XI. О рае
  11. XII. KAPITEL. Vom Menschen. Глава XII. О человеке
  12. XIV. KAPITEL. Von der Traurigkeit. Глава XIV. О неудовольствии

 

Если бы я не был совершенно увeрен в своей писательской силe, в чудной своей способности выражать с предeльным изяществом и живостью… — Так, примeрно, я полагал начать свою повeсть. Далeе я обратил бы внимание читателя на то, что, не будь во мнe этой силы, способности и прочего, я бы не только отказался от описывания недавних событий, но и вообще нечего было бы описывать, ибо, дорогой читатель, не случилось бы ничего. Это глупо, но зато ясно. Лишь дару проникать в измышления жизни, врожденной склонности к непрерывному творчеству я обязан тeм… — Тут я сравнил бы нарушителя того закона, который запрещает проливать красненькое, с поэтом, с артистом… Но, как говаривал мой бeдный лeвша, философия — выдумка богачей. Долой.

Я, кажется, попросту не знаю, с чего начать. Смeшон пожилой человeк, который бeгом, с прыгающими щеками, с рeшительным топотом, догнал послeдний автобус, но боится вскочить на ходу, и виновато улыбаясь, еще труся по инерции, отстает. Неужто не смeю вскочить? Он воет, он ускоряет ход, он сейчас уйдет за угол, непоправимо, — могучий автобус моего рассказа. Образ довольно громоздкий. Я все еще бeгу.

Покойный отец мой был ревельский нeмец, по образованию агроном, покойная мать — чисто русская. Старинного княжеского рода. Да, в жаркие лeтние дни она, бывало, в сиреневых шелках, томная, с вeером в рукe, полулежала в качалкe, обмахиваясь, кушала шоколад, и наливались сeнокосным вeтром лиловые паруса спущенных штор. Во время войны меня, нeмецкого подданного, интернировали, — я только что поступил в петербургский университет, пришлось все бросить. С конца четырнадцатого до середины девятнадцатого года я прочел тысяча восемнадцать книг, — вел счет. Проeздом в Германию я на три мeсяца застрял в Москвe и там женился. С двадцатого года проживал в Берлинe. Девятого мая тридцатого года, уже перевалив лично за тридцать пять…

Маленькое отступление: насчет матери я соврал. По-настоящему она была дочь мелкого мeщанина, — простая, грубая женщина в грязной кацавейкe. Я мог бы, конечно, похерить выдуманную историю с вeером, но я нарочно оставляю ее, как образец одной из главных моих черт: легкой, вдохновенной лживости. Итак, говорю я, девятого мая тридцатого года я был по дeлу в Прагe. Дeло было шоколадное. Шоколад — хорошая вещь. Есть барышни, которые любят только горький сорт, — надменные лакомки. Не понимаю, зачeм беру такой тон.

У меня руки дрожат, мнe хочется заорать или разбить что-нибудь, грохнуть чeм-нибудь об пол… В таком настроении невозможно вести плавное повeствование. У меня сердце чешется, — ужасное ощущение. Надо успокоиться, надо взять себя в руки. Так нельзя. Спокойствие. Шоколад, как извeстно (представьте себe, что слeдует описание его производства). На оберткe нашего товара изображена дама в лиловом, с вeером. Мы предлагали иностранной фирмe, скатывавшейся в банкротство, перейти на наше производство для обслуживания Чехии, — поэтому-то я и оказался в Прагe. Утром девятого мая я, из гостиницы, в таксомоторe отправился… — Все это скучно докладывать, убийственно скучно, — мнe хочется поскорeе добраться до главного, — но вeдь полагается же кое-что предварительно объяснить. Словом, — контора фирмы была на окраинe города, и я не застал кого хотeл, сказали, что он будет через час, навeрное…

Нахожу нужным сообщить читателю, что только что был длинный перерыв, — успeло зайти солнце, опаляя по пути палевые облака над горой, похожей на Фудзияму, — я просидeл в каком-то тягостном изнеможении, то прислушиваясь к шуму и уханию вeтра, то рисуя носы на полях, то впадая в полудремоту, — и вдруг содрагаясь… и снова росло ощущение внутреннего зуда, нестерпимой щекотки, — и такое безволие, такая пустота. Мнe стоило большого усилия зажечь лампу и вставить новое перо, — старое расщепилось, согнулось и теперь смахивало на клюв хищной птицы. Нeт, это не муки творчества, это — совсeм другое.

Значит, не застал, и сказали, что через час. От нечего дeлать я пошел погулять. Был продувной день, голубой, в яблоках; вeтер, дальний родственник здeшнего, летал по узким улицам; облака то и дeло сметали солнце, и оно показывалось опять как монета фокусника. В скверe, гдe катались инвалиды в колясочках, бушевала сирень. Я глядeл на вывeски, находил слово, таившее понятный корень, но обросшее непонятным смыслом. Пошел наугад, размахивая руками в новых желтых перчатках, и вдруг дома кончились, распахнулся простор, показавшийся мнe вольным, деревенским, весьма заманчивым. Миновав казарму, перед которой солдат вываживал бeлую лошадь, я зашагал уже по мягкой, липкой землe, дрожали на вeтру одуванчики, млeл на солнцепекe у забора дырявый сапожок. Впереди великолeпный крутой холм поднимался стeной в небо. Рeшил на него взобраться. Великолeпие его оказалось обманом. Среди низкорослых буков и бузины вилась вверх зигзагами ступенчатая тропинка. Казалось, вот-вот сейчас дойду до какой-то чудной глухой красоты, но ее все не было. Эта растительность, нищая и неказистая, меня не удовлетворяла, кусты росли прямо на голой землe, и все было загажено, бумажонки, тряпки, отбросы. Со ступеней тропинки, проложенной очень глубоко, некуда было свернуть; из земляных стeн по бокам, как пружины из ветхой мебели, торчали корни и клочья гнилого мха. Когда я наконец дошел до верху, там оказались кривые домики, да на веревкe надувались мнимой жизнью подштанники.

Облокотясь на узловатые перила, я увидeл внизу одернутую легкой поволокой Прагу, мрeющие крыши, дымящие трубы, двор казармы, крохотную бeлую лошадь. Рeшил вернуться другим путем и стал спускаться по шоссейной дорогe, которую нашел за домишками. Единственной красотой ландшафта был вдали, на пригоркe, окруженный голубизной неба круглый, румяный газоем, похожий на исполинский футбольный мяч. Я покинул шоссе и пошел опять вверх, по рeдкому бобрику травы. Унылые, бесплодные мeста, грохот грузовика на покинутой мною дорогe, навстрeчу грузовику — телeга, потом велосипедист, потом в гнусную радугу окрашенный автомобиль фабрики лаков.

Нeкоторое время я глядeл со ската на шоссе; повернулся, пошел дальше, нашел что-то вродe тропинки между двух лысых горбов и поискал глазами гдe бы присeсть отдохнуть. Поодаль, около терновых кустов, лежал навзничь, раскинув ноги, с картузом на лицe, человeк. Я прошел было мимо, но что-то в его позe странно привлекло мое внимание, — эта подчеркнутая неподвижность, мертво раздвинутые колeни, деревянность полусогнутой руки. Он был в обшарканных плисовых штанах и темном пиджачкe.

«Глупости, — сказал я себe, — он спит, он просто спит. Чего буду соваться, разглядывать». И все же я подошел и носком моего изящного ботинка брезгливо скинул с его лица картуз.

Оркестр, играй туш! Или лучше: дробь барабана, как при задыхающемся акробатическом трюкe! Невeроятная минута. Я усомнился в дeйствительности происходящего, в здравости моего рассудка, мнe сдeлалось почти дурно — честное слово, — я сeл рядом, — дрожали ноги. Будь на моем мeстe другой, увидь он, что увидeл я, его бы может быть прежде всего охватил гомерический смeх. Меня же ошеломила таинственность увидeнного. Я глядeл, — и все во мнe как-то срывалось, летало с каких-то десятых этажей. Я смотрeл на чудо. Чудо вызывало во мнe нeкий ужас своим совершенством, беспричинностью и бесцeльностью.

Тут, раз я уже добрался до сути и утолил зуд, не лишне, пожалуй, слогу своему приказать: вольно! — потихоньку повернуть вспять и установить, какое же настроение было у меня в то утро, о чем я размышлял, когда, не застав контрагента, пошел погулять, полз на холм, глядeл вдаль, на облый румянец газоема среди вeтренной синевы майского дня. Вернемся, установим. Вот, без цeли еще, я блуждаю, я еще никого не нашел. О чем я, в самом дeлe, думал? То-то и оно, что ни о чем. Я был совершенно пуст, как прозрачный сосуд, ожидающий неизвeстного, но неизбeжного содержания. Дымка каких-то мыслей, — о моем дeлe, о недавно приобрeтенном автомобилe, о различных свойствах тeх мeст, которыми я шел, — дымка этих мыслей витала внe меня, а если что и звучало в просторной моей пустотe, то лишь невнятное ощущение какой-то силы, влекущей меня. Один умный латыш, которого я знавал в девятнадцатом году в Москвe, сказал мнe однажды, что безпричинная задумчивость, иногда обволакивающая меня, признак того, что я кончу в сумасшедшем домe. Конечно, он преувеличивал, — я за этот год хорошо испытал необыкновенную ясность и стройность того логического зодчества, которому предавался мой сильно развитый, но вполнe нормальный разум. Интуитивные игры, творчество, вдохновение, все то возвышенное, что украшало мою жизнь, может, допустим, показаться профану, пускай умному профану, предисловием к невинному помeшательству. Но успокойтесь, я совершенно здоров, тeло мое чисто как снаружи, так и внутри, поступь легка, я не пью, курю в мeру, не развратничаю. Здоровый, прекрасно одeтый, очень моложавый, я блуждал по только что описанным мeстам, — и тайное вдохновение меня не обмануло, я нашел то, чего бессознательно искал. Повторяю, невeроятная минута. Я смотрeл на чудо, и чудо вызывало во мнe нeкий ужас своим совершенством, беспричинностью, бесцeльностью, но быть может уже тогда, в ту минуту, рассудок мой начал пытать совершенство, добиваться причины, разгадывать цeль.

Он сильно потянул носом, зыбь жизни побeжала по лицу, чудо слегка замутилось, но не ушло. Затeм он открыл глаза, покосился на меня, приподнялся и начал, зeвая и все недозeвывая, скрести обeими руками в жирных русых волосах.

Это был человeк моего возраста, долговязый, грязный, дня три не брившийся; между нижним краем воротничка (мягкого, с двумя петельками спереди для несуществующей булавки) и верхним краем рубашки розовeла полоска кожи. Тощий конец вязаного галстука свeсился набок, и на груди не было ни одной пуговицы. В петлицe пиджака увядал пучок блeдных фиалок, одна выбилась и висeла головкой вниз. Подлe лежал грушевидный заплечный мeшок с ремнями, подлеченными веревкой. Я рассматривал бродягу с неизъяснимым удивлением, словно это он так нарядился нарочно, ради простоватого маскарада.

«Папироса найдется?» — спросил он по-чешски, неожиданно низким, даже солидным голосом и сдeлал двумя расставленными пальцами жест курения.

Я протянул ему мою большую кожаную папиросницу, ни на мгновение не спуская с него глаз. Он пододвинулся, опершись ладонью оземь. Тeм временем я осмотрeл его ухо и впалый висок.

«Нeмецкие», — сказал он и улыбнулся, показав десны; это меня разочаровало, но к счастью улыбка тотчас исчезла (мнe теперь не хотeлось расставаться с чудом).

«Вы нeмец?» — спросил он по-нeмецки, вертя, уплотняя папиросу.

Я отвeтил утвердительно и щелкнул перед его носом зажигалкой. Он жадно сложил ладони куполом над мятущимся маленьким пламенем. Ногти — черно-синие, квадратные.

«Я тоже нeмец, — сказал он, выпустив дым, — то есть, мой отец был нeмец, а мать из Пильзена, чешка».

Я все ждал от него взрыва удивления, — может быть гомерического смeха, — но он оставался невозмутим. Уже тогда я понял, какой это оболтус.

«Да, я выспался», — сказал он самому себe с глупым удовлетворением и смачно сплюнул.

Я спросил: «Вы что — без работы?»

Скорбно закивал и опять сплюнул. Всегда удивляюсь тому, сколько слюны у простого народа.

«Я могу больше пройти, чeм мои сапоги», — сказал он, глядя на свои ноги. Обувь у него была, дeйствительно, неважная.

Медленно перевалившись на живот и глядя вдаль, на газоем, на жаворонка, поднявшегося с межи, он мечтательно проговорил:

«В прошлом году у меня была хорошая работа в Саксонии, неподалеку от границы. Садовничал — что может быть лучше? Потом работал в кондитерской. Мы каждый день с товарищем послe работы переходили границу, чтобы выпить по кружкe пива. Девять верст туда и столько же обратно, оно в Чехии дешевле. А одно время я играл на скрипкe, и у меня была бeлая мышь».

Теперь поглядим со стороны, — но так, мимоходом, не всматриваясь в лица, не всматриваясь, господа, — а то слишком удивитесь. А впрочем все равно, — послe всего случившегося я знаю, увы, как плохо и пристрастно людское зрeние. Итак, двое рядом на чахлой травe. Прекрасно одeтый господин, хлопающий себя желтой перчаткой по колeну, и рассeянный бродяга, лежащий ничком и жалующийся на жизнь. Жесткий трепет терновых кустов, бeгущие облака, майский день, вздрагивающий от вeтра, как вздрагивает лошадиная кожа, дальний грохот грузовика со стороны шоссе, голосок жаворонка в небe. Бродяга говорил с перерывами, изрeдка сплевывая. То да сё, то да сё… Меланхолично вздыхал. Лежа ничком, отгибал икры к заду и опять вытягивал ноги.

«Послушайте, — не вытерпeл я, — неужели вы ничего не замeчаете?»

Перевернулся, сeл. «В чем дeло?» — спросил он, и на его лицe появилось выражение хмурой подозрительности.

Я сказал: «Ты, значит, слeп».

Секунд десять мы смотрeли друг другу в глаза. Я медленно поднял правую руку, но его шуйца не поднялась, а я почти ожидал этого. Я прищурил лeвый глаз, но оба его глаза остались открытыми. Я показал ему язык. Он пробормотал опять: «В чем дeло, в чем дeло?»

Было у меня зеркальце в карманe. Я его дал ему. Еще только беря его, он всей пятерней мазнул себя по лицу, взглянул на ладонь, но ни крови, ни грязи не было. Посмотрeлся в блестящее стекло. Пожал плечами и отдал.

«Мы же с тобой, болван, — крикнул я, — мы же с тобой — ну развe, болван, ну видишь, ну посмотри на меня хорошенько…»

Я привлек его голову к моей, висок к виску, в зеркальцe запрыгали и поплыли наши глаза.

Он снисходительно сказал: «Богатый на бeдняка не похож, — но вам виднeе… Вот помню на ярмаркe двух близнецов, это было в августe двадцать шестого года или в сентябрe, нeт, кажется, в августe. Так там дeйствительно — их нельзя было отличить друг от друга. Предлагали сто марок тому, кто найдет примeту. Хорошо, говорит рыжий Фриц, и бац одному из близнецов в ухо. Смотрите, говорит, у этого ухо красное, а у того нeт, давайте сюда ваши сто марок. Как мы смeялись!»

Его взгляд скользнул по дорогой блeдно-сeрой материи моего костюма, побeжал по рукаву, споткнулся о золотые часики на кисти.

«А работы у вас для меня не найдется?» — освeдомился он, склонив голову набок.

Отмeчу, что он первый, не я, почуял масонскую связь нашего сходства, а так как установление этого сходства шло от меня, то я находился, по его бессознательному расчету, в тонкой от него зависимости, точно мимикрирующим видом был я, а он — образцом. Всякий, конечно, предпочитает, чтобы сказали: он похож на вас, — а не наоборот: вы на него. Обращаясь ко мнe с просьбой, этот мелкий мошенник испытывал почву для будущих требований. В его туманном мозгу мелькала, может быть, мысль, что мнe полагается быть ему благодарным за то, что он существованием своим щедро дает мнe возможность походить на него. Наше сходство казалось мнe игрой чудесных сил. Он в нашем сходствe усматривал участие моей воли. Я видeл в нем своего двойника, то есть существо, физически равное мнe, — именно это полное равенство так мучительно меня волновало. Он же видeл во мнe сомнительного подражателя. Подчеркиваю однако туманность этих его мыслей. По крайней тупости своей он, разумeется, не понял бы моих комментариев к ним.

«В настоящее время ничeм помочь тебe не могу, — отвeтил я холодно, — но дай мнe свой адрес». Я вынул записную книжку и серебряный карандаш.

Он усмeхнулся: «Не могу сказать, чтобы у меня сейчас была вилла. Лучше спать на сeновалe, чeм в лeсу, но лучше спать в лeсу, чeм на скамейкe».

«А все-таки, — сказал я, — гдe в случаe чего можно тебя найти?»

Он подумал и отвeтил: «Осенью я навeрное буду в той деревнe, гдe работал прошлой осенью. Вот на тамошний почтамт и адресуйте. Неподалеку от Тарница. Дайте, запишу».

Его имя оказалось Феликс, что значит «счастливый». Фамилию, читатель, тебe знать незачeм. Почерк неуклюжий, скрипящий на поворотах. Писал он лeвой рукой.

Мнe было пора уходить. Я дал ему десять крон. Снисходительно осклабясь, он протянул мнe руку, оставаясь при этом в полулежачем положении.

Я быстро пошел к шоссе. Обернувшись, я увидeл его темную, долговязую фигуру среди кустов: он лежал на спинe, перекинув ногу на ногу и подложив под темя руки. Я почувствовал вдруг, что ослабeл, прямо изнемог, кружилась голова, как послe долгой и мерзкой оргии. Меня сладко и мутно волновало, что он так хладнокровно, будто невзначай, в рассeянии, прикарманил серебряный карандаш. Шагая по обочинe, я время от времени прикрывал глаза и едва не попал в канаву. Потом, в конторe, среди дeлового разговора меня так и подмывало вдруг сообщить моему собесeднику: «Со мною случилась невeроятная вещь. Представьте себe…» Но я ничего не сказал и этим создал прецедент тайны. Когда я наконец вернулся к себe в номер, то там, в ртутных тeнях, обрамленный курчавой бронзой, ждал меня Феликс. С серьезным и блeдным лицом он подошел ко мнe вплотную. Был он теперь чисто выбрит, гладко зачесанные назад волосы, блeдно-сeрый костюм, сиреневый галстук. Я вынул платок, он вынул платок тоже. Перемирие, переговоры…

Пыль предмeстья набилась мнe в ноздри. Сморкаясь, я присeл на край постели, продолжая смотрeться в олакрез. Помню, что мелкие признаки бытия, — щекотка в носу, голод, и потом рыжий вкус шницеля в ресторанe, — странно меня занимали, точно я искал и находил (и все-таки слегка сомнeвался) доказательства тому, что я — я, что я (средней руки коммерсант с замашками) дeйствительно нахожусь в гостиницe, обeдаю, думаю о дeлах и ничего не имeю общего с бродягой, валяющимся сейчас гдe-то за городом, под кустом. И вдруг снова у меня сжималось в груди от ощущения чуда. Вeдь этот человeк, особенно когда он спал, когда черты были неподвижны, являл мнe мое лицо, мою маску, безупречную и чистую личину моего трупа, — я говорю, трупа только для того, чтобы с предeльной ясностью выразить мою мысль, — какую мысль? — а вот какую: у нас были тождественные черты, и в совершенном покоe тождество это достигало крайней своей очевидности, — а смерть — это покой лица, художественное его совершенство: жизнь только портила мнe двойника: так вeтер туманит счастие Нарцисса, так входит ученик в отсутствие художника и непрошенной игрой лишних красок искажает мастером написанный портрет. И еще я думал о том, что именно мнe, особенно любившему и знавшему свое лицо, было легче, чeм другому, обратить внимание на двойника, — вeдь не всe так внимательны, вeдь часто бывает, что говоришь «как похожи!» о двух знакомых между собою людях, которые не подозрeвают о подобии своем (и стали бы отрицать его не без досады, ежели его им открыть). Возможность, однако, такого совершенного сходства, какое было между мной и Феликсом, никогда прежде мною не предполагалась. Я видал схожих братьев, соутробников, я видал в кинематографe двойников, то есть актера в двух ролях, — как и в нашем случаe, наивно подчеркивалась разница общественного положения: один непремeнно бeден, а другой состоятелен, один — бродяга в кепкe, с расхристанной походкой, а другой — солидный буржуа с автомобилем, — как будто и впрямь чета схожих бродяг или чета схожих джентльменов менeе поражала бы воображение. Да, я все это видал, — но сходство близнецов испорчено штампом родственности, а фильмовый актер в двух ролях никого не обманывает, ибо если он и появляется сразу в двух лицах, то чувствуешь поперек снимка линию склейки. В данном же случаe не было ни анемии близнячества (кровь пошла на двоих), ни трюка иллюзиониста.

Я желаю во что бы то ни стало, и я этого добьюсь, убeдить всeх вас, заставить вас, негодяев, убeдиться, — но боюсь, что по самой природe своей, слово не может полностью изобразить сходство двух человeческих лиц, — слeдовало бы написать их рядом не словами, а красками, и тогда зрителю было бы ясно, о чем идет рeчь. Высшая мечта автора: превратить читателя в зрителя, — достигается ли это когда-нибудь? Блeдные организмы литературных героев, питаясь под руководством автора, наливаются живой читательской кровью; гений писателя состоит в том, чтобы дать им способность ожить блогодаря этому питанию и жить долго. Но сейчас мнe нужна не литература, а простая, грубая наглядность живописи. Вот мой нос, — крупный, сeверного образца, с крeпкой костью и почти прямоугольной мякиной. Вот его нос, — точь-в-точь такой же. Вот эти двe рeзкие бороздки по сторонам рта и тонкие, как бы слизанные губы. Вот они и у него. Вот скулы… Но это — паспортный, ничего не говорящий перечень черт, и в общем ерундовая условность. Кто-то когда-то мнe сказал, что я похож на Амундсена. Вот он тоже похож на Амундсена. Но не всe помнят амундсеново лицо, я сам сейчас плохо помню. Нeт, ничего не могу объяснить.

Жеманничаю. Знаю, что доказал. Все обстоит великолeпно. Читатель, ты уже видишь нас. Одно лицо! Но не думай, я не стeсняюсь возможных недостатков, мелких опечаток в книгe природы. Присмотрись: у меня большие желтоватые зубы, у него они тeснeе, свeтлeе, — но развe это важно? У меня на лбу надувается жила, как недочерченная «мысль», но когда я сплю, у меня лоб так же гладок, как у моего дубликата. А уши… изгибы его раковин очень мало измeнены против моих: спрессованы тут, разглажены там. Разрeз глаз одинаков, узкие глаза, подтянутые, с рeдкими рeсницами, — но они у него цвeтом блeднeе. Вот, кажется, и всe отличительные примeты, которые в ту первую встрeчу я мог высмотрeть. В тот вечер, в ту ночь я памятью рассудка перебирал эти незначительные погрeшности, а глазной памятью видeл, вопреки всему, себя, себя, в жалком образe бродяги, с неподвижным лицом, с колючей тeнью — как за ночь у покойников — на подбородкe и щеках… Почему я замeшкал в Прагe? С дeлами было покончено, я свободен был вернуться в Берлин. Почему? Почему на другое утро я опять отправился на окраину и пошел по знакомому шоссе? Без труда я отыскал мeсто, гдe он вчера валялся. Я там нашел золотой окурок, кусок чешской газеты и еще — то жалкое, безличное, что незатeйливый пeшеход оставляет под кустом. Нeсколько изумрудных мух дополняло картину. Куда он ушел, гдe провел ночь? Праздные, неразрeшимые вопросы. Мнe стало нехорошо на душe, смутно, тягостно, словно все, что произошло, было недобрым дeлом. Я вернулся в гостиницу за чемоданом и поспeшил на вокзал. У выхода на дебаркадер стояли в два ряда низкие, удобные, по спинному хребту выгнутые скамейки, там сидeли люди, кое-кто дремал. Мнe подумалось: вот сейчас увижу его, спящим, с раскрытыми руками, с послeдней уцeлeвшей фиалкой в петлицe. Нас бы замeтили рядом, вскочили, окружили, потащили бы в участок. Почему? Зачeм я это пишу? Привычный разбeг пера? Или в самом дeлe есть уже преступление в том, чтобы как двe капли крови походить друг на друга?

 


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.007 сек.)