У вольных стрелков. 14 страница

- Вот, значит, каких грибов вы таки наловили, - задумчиво произнёс мужчина. Мальчик прислушался: создавалось ощущение, точно «р» он выговаривал с каким-то большим трудом, едва не срываясь на совсем другой звук. Взглянув в глаза незнакомцу, Родион едва сдержался не отвести свои: столько тяжести, сосредоточенности и усталости он почувствовал во взгляде жителя этой сторожки.

- Какие есть, батька, - повторил Леший.

- Вижу…, - надвинув очки на лоб, мужчина приподнялся и, пройдя мимо Хамелеона, – тот ещё больше побледнел – подошёл к дяде Валере, - а ведь я тебя таки знаю, меткий стрелок.

- Ещё бы: с моей-то рожей на каждом столбу, - усмехнулся снайпер, - да только и я тебя знаю.., - выждав какую-то странную паузу, он раздельно произнёс, - батька Томский. Или, вернее, товарищ Сумароков.

Партизаны переглянулись, а затем, как по команде, настороженно взглянули на снайпера, Родион заметил, как короткие стволы обрезов и карабинов мало-помалу стали двигаться в их сторону. Похолодев, он спешно повернулся к батьке. Тот, как будто бы, остался невозмутим.

- Ишь ты, - протянул он, глядя в глаза снайперу, - и как же мы умудрились пересечься?

- Помнишь восемнадцатый? – в ответ спросил Снегирёв ровным тоном, точно не стояло в двух шагах от него трёх человек с оружием наперевес и мнущегося, не понимающего, в чём дело, Хамелеона.

- Восемнадцатый? – усмехнулся батька в голос снайперу, - ну таки помню, да. Да только в восемнадцатом столько всего было, что…

- А поезд из Томска в Новониколаевск? – оборвал его солдат.

- Что? – коротко произнёс кто-то. Родион обернулся: Борода, отойдя от двери, вытянулся, глядя на Снегирёва.

- А…, - призадумался Томский, выдав спустя минуту ожидания, - помню-таки, помню…

- Командир? – вытаращил и без того большие глаза-блюдца Сыч, - это он часом не о том, как вы с Панфилычем прыгали?

- Прыгали-прыгали.., - задумчиво ответил Батька…

- К-куда прыгали? – робко подал голос ещё больше вошедший в ступор Лазарев.

- В прошлом году, летом, - не меняя тона, отозвался Томский, вынимая из кармана закрученную давным-давно сигаретку. Порывшись в карманах, он вывернул их наружу, явно не найдя чего-то важного. Лазарев, поглядев на батьку и понимающе качнув головой, прощупал свои карманы и извлёк оттуда спичку. Кивнув, Томский принял её, чиркнул ею о жёсткую дубовую поверхность стола, прижёг тёмный кончик сигареты, затянулся и задумчиво добавил, выпустив пушистый сизый дымок, - мы ведь тогда и о Колчаке ничего не слышали, нам и чехословаков хватало за глаза и за уши…

Накрывая мерным железным стуком многие километры вокруг, колёса разгоняли длинную тушу эшелона, мчавшуюся сквозь ночную, зелёно-белёсую от тумана, таёжную мглу, безмятежную (настолько, насколько это было возможно при обыденном ходе жизни ночных её обитателей) и удивительно тихую. Как перед боем…

Этой ночью сон не приходил. Не хотел. Не хотел не потому, что не шёл совсем, а потому что мысли отгоняли каждый раз, и повторное столкновение было нежелательно. Степан Алонович Сумароков, постоянно поправляя сползавшие очки, сидел, по-мальчишески обняв колени и исступленно глядя на удивительно чистое ночное небо, скрещивая взгляд с холодным белым огнём мириад звёзд. С тех пор, как белые за членство в Совете рабочих депутатов отловили его и четверых его друзей, расстреляв двоих на месте, у него не осталось никого. Отца поймали и замучили за еврейское происхождение ещё за два дня до этого момента. Ещё довольно молодую жену Степан Иосифовича и двенадцатилетную дочку белые изуверы сожгли, загнав в амбар вместе ещё с пятью жителями деревни, в которой Сумароковы имели участок. Сын ушёл на войну добровольцем и не вернулся, пропал без вести. У Степана не осталось никого…и его совсем не волновало, что завтра его чуть свет выгонят нагайками из набитого арестантами вагона, и под выкрики жирного капитана его погонят дальше, на восток, там, где они уже держат лагеря для таких же, как он – крестьян, учителей, евреев, анархистов…
Слева от него говорили что-то (что, Сумароков понять не мог) двое конвоиров в тёмно-жёлто-зелёной форме, сидя к нему боком у двери с решётчатым оконцем. Бледный лунный свет отражался на бело-красной кокарде прикуривавшего чеха, говорившего между делом:

- Krásně, že (Красиво, правда)? – он слегка кивнул головой на молочно-голубые нити ночного тумана, тянувшиеся над печально кивающими верхушками елей.

- Strašně (Жуть), - коротко отозвался угрюмый его собеседник, - studený (и холодно).

- Tam lepší nebude (Там лучше не будет).

- Tam?

- Kam jedeme, v tom smyslu (Куда едем, в смысле).

- Aha, no…(А, ну…), - вытащил свою папиросу часовой, притянув за ремень и уложив на колени штатную трёхлинейку, - zde vůbec není cukr (здесь вообще не сахар).

- Souhlasím (Согласен), - уперев локоть в колено, конвоир уложил подбородок на ладонь, протягивая ещё горящий кончик сигареты, - jak si myslíš, brzy jsme odtud vyrazit (как думаешь, скоро отсюда свалим)?

- Nevím (Не знаю), - прижёг папиросу собеседник, - děkuji (спасибо), - затянувшись и выдохнув тонкую голубую струйку дыма, он продолжил, - proč? Forma je, zbraň je, jídlo je. Pokud polní kuchyně špatný – lze k obyvatelům hosté, jejich nikdo neptá. Rotmistrz řekl, "musíš!" – jsme zopakoval – oni odpověděli: "ano!", v nejhorším případě, - он недвусмысленно кивнул в сторону Сумарокова. (А зачем? Форма есть, оружие есть, жрачка есть. Если полевая кухня хромает – можно к местным аборигенам заглянуть. Ротмистр сказал: «Надо!» – мы повторили – они ответили: «Есть.», ну а в противном случае…)

- Je mi jich líto (А мне их жалко), - призадумался первый.

- Odkud humanismem (Откуда такой гуманизм)? – удивился второй.

- U mě doma s ekonomikou dva syna s dcerou a žena (У меня дома с хозяйством только два сына с дочкой да жена).

- Zemědělství tvoje kde (А хозяйство твоё где)?

- Pod Jablonec-nad-Nisou. Jsem z vesnice (Под Яблонец-над-Нисой. Деревенский я), - отозвался задумчиво первый, - Dokončení zde služby, a okamžitě domů na velké lodi (Так что отслужить бы тут, и сразу домой на большом корабле)…

- Nelíbilo (Разонравилось)? – ухмыльнулся второй, - zde je krásná (красиво ведь).

- Ti zde také nemá rád (Тебе тут тоже не по нраву), - заметил первый.

- Já ti to říkal: mi se zde všechny jako. Jen strašně tady. A studený (Я же сказал: устраивает меня тут всё. Только жутко тут. И холодно)…

Сумароков отвернулся от них, вновь уставившись в небо. Ему в глаза смотрело бледно-белое око луны, но он не жмурился, невзирая на то, что по-особому сегодня сильное ночное сияние медленно выжигало его взгляд: ему было всё равно.

Внезапно что-то столкнулось с его ногой. Голова повернулась как-то сама собой, и Степан Алонович увидел невысокого, коренастого, широкоплечего человека, так же удивлённо смотревшего ему в глаза. Что-то проворчав, конвоир повернулся в их сторону. Сумароков взглянул сначала на него, потом быстро повернулся на то место, где стоял тот странный человек, но тот уже сидел, точно так же бесцельно уставившись в никуда, как и Степан Алонович пару минут назад. Буркнув пару слов на своём, чех повернулся и продолжил беседу с собратом по оружию. Пожав плечами – единственная эмоция, испытанная им за последние два дня – Сумароков скользнул взглядом по глухим стенам вагона, втянув носом воздух, насквозь пропахший палёным паршивым табаком, на что он впервые обратил внимание. И вновь он увидел движение, на сей раз, метрах в трёх от «второго» охранника – как будто бы кто-то худощавый высокого роста слегка потянулся, распрямляя спину по стене, и, когда его мохнатая макушка чуть поравнялась с пробивающимся внутрь лунным светом, Сумарокову показалось, что глаз, блеснувший в росчерке серебристого луча, пересёкшего влажный от пота лоб, подмигнул ему. И снова в ногах зашевелился этот самый человек. Сумароков быстро перевёл взгляд на него: крепыш только чуть сменил позу, едва накренившись корпусом по направлению к «первому». Колёса оглушительно стучали, встречный ветер заунывно посвистывал в щелях. Тем временем худощавый попытался встать, но, споткнувшись о кого-то и охнув, упал лицом вперёд. Мерный храп, до того стоявший в вагоне, прервался:

- У-уй! – послышалось оттуда: здоровый мясник потёр заспанные глаза и, сильно зажмурившись, с несколько минут разглядывал высокого, затем его плоское и круглое, как блин, лицо разгладилось, - брат, ты, это, поосторожней, что ли?

- Прости, - извиняющимся тоном буркнул жердяй и уселся у стены уже с другого боку от заключённого. Тот, кивнув, отвалился набок и вновь захрапел.

Сумароков невольно подумал: «И сколько, интересно, ему так спокойно сидеть? И сколько мне?…», однако быстро вернулся к этим двоим. Худой снова медленно вытянулся вдоль стены, чуть прикрыв глаза – Сумароков только сейчас заметил, что подбородок тонкого охватывает меховой шапкой густая чёрная борода. И ведь не поймёшь издалека, что не спать арестант собрался, но Степан словно заметил, как шевельнулись зрачки под опущеннными веками. А после тонкий и вовсе резко свесил голову на грудь. Сумароков невольно перевёл взгляд на крепыша, но тому было явно не до него: Степан расслышал, как с тихим свистом втянули воздух мясистые ноздри, а затем с шумом выпустили, его голова чуть пригнулась…а затем он мячиком прыгнул на «первого». С шумом ударившись о металл двери, отлетела в сторону винтовка, два тела кубарем покатились по полу вагона. «Второй» было вскочил, вытащив нештатный маузер, но тут его голову медленно обвили две длинные, худые, бледные руки, зажав её, точно в капкан, за подбородок и затылок, и над беляком навис вставший во весь рост бородач. Чех забарахтался, как куропатка в силках, рука с маузером задёргалась. И тут Сумароков заметил, как худой корпус пружинисто крутнулся вбок. Хрустнули позвонки, и обмякший охранник безжизненным чурбаном брякнулся на пол. В вагоне послышался ропот: продирая заспанные глаза, моргая и зевая, сибиряки пытались осознать происходящее. Тем временем крепыш и «первый» продолжали бороться, и последний умудрился отпихнуть незнакомца, взявшись за винтовку…

- Руки нахору! – вдруг сдавленно гаркнул кто-то, щёлкнув взведённым затвором пистолета. Кричал, как нетрудно догадаться, бородач, целясь белочеху в район головы.

- Что ж ты так орёшь-то? – повернул голову крепыш, отряхиваясь. Ничего не понимая, чех попытался поднять оружие вновь.

- Руки! Нахору! – отрывисто и чуть тише повторил бородач, затем, когда «первый» медленно дрожащими руками опустил винтовку наземь и отступил к стене с поднятыми руками, худой посмотрел на крепыша.

- Держи его на мушке, я открываю дверь. Слышь, - он повернулся вдруг к Сумарокову, - давай с нами.

- Зачем? – не поверил Степан: драка с охранниками не вызвала в нём ровным счётом никаких надежд на свободу, особенно, при учёте того, что с таким шумом, который поднял бородач, тамбур уже должен был огласиться шагами конвоиров из соседнего вагона, или пусть даже какой-нибудь подпоручик случаем пройдётся проверить позиции…

- Соображай. А то хватишься шапки, да головы не станет, - взглянул на него крепыш, как бы оценивая. Ничего не понимая, Степан смотрел ему в глаза, а тот буравил его этим вопросом даже молча, просто глядя на него: свобода или смерть?

- Який хлук? – внезапно откликнулся тамбур. Сумароков почувствовал, как внутри что-то обвалилось и трижды про себя крепко выругался на свою нерешительность.

Он окинул взглядом вагон. Никто не спал: все смотрели на него, на крепыша, на дрожащего у стенки с поднятыми руками охранника…и на дверь, в которую вышел десятник с карабином наперевес и примкнутым штыком. Сумароков вновь пересёкся взглядом с крепышом, вновь увидел этот вопрос в его глазах…и тут внутри него снова что-то оборвалось, лопнуло, наполняя пространство какой-то жгучей субстанцией, и он, точно его собеседник до этого, прыгнул на унтер-офицера. Тот мгновенно равернулся, поднимая штык. И тут, гулко отражаясь от толстых стен вагона с заплатками решётчатых окон, сухо шлёпнул выстрел…и Сумароков плюхнулся на грязный пол в обнимку с трупом. Степан приподнял голову и тут же отполз к стене, преодолевая тошноту: на него смотрело остекленелыми глазами бледное сосредоточенное лицо тренированого убийцы, забрызганное ярко-красной жидкостью, хлеставшей из дыры в сочленении шеи и головы, отвратительно пахнувшей железом…

- Ох, Борода-Борода…, - донеслось до него, а затем его взяли две крепкие натруженные руки, хорошенько тряхнув, - подымайся давай. Идёшь?

- Чего? – взглянул на него Сумароков.

- Соображай! – рявкнул крепыш. И снова вопрос: свобода или смерть?…и Сумароков выбрал.

- Угу, - кивнул он.

- Ну смотри: слово не воробей…, - отпустил его крепыш и кивнул тому, кого назвал Бородой, - открывай. А ты давай за мной, - хлопнув Степана по плечу, он направился к бородачу, отодвигавшему бронированный лист, служивший дверью.

Сумароков на шатающихся ногах поплёлся за ним. Осознание поступка только пришло…вернее, навалилось ледяным навесом на макушку, с ходу врываясь в ноги, как будто бы размягчая кости: Степан Алонович дважды споткнулся. Хотя во второй раз ему, можно сказать, помогли: нагнувшись, Сумароков увидел валяющегося с откинутой головой «первого».

- Да не смотри ты на него: приложил я его маленько, пока вы там отношения выясняли, - тряхнул его, как следует, снова крепыш, - давай быстрее! Слышишь?

А, между тем, он был прав: в тамбуре вновь послышались шаги, какие-то тревожные короткие фразы, похожие на команды, лязг затворов. Борода, тем временем, отвалил дверь, и свежий прохладный ночной воздух ворвался внутрь, вдохнув влажной хвойной свежести в душный тюремный вагон. Ропот усилился: запах родной земли взбодрил заключённых, Сумароков увидел десятки глаз, с надеждой направленных на выход.

- Айда на волю, мужики! – пробасил зычно недавно спавший мясник.

Сумароков услышал протяжный дружный одобрительный возглас, где любая речь тонула в общем восторженном рёве, и лишь одно слово можно было разобрать: свобода. И это торжество передалось ему, взыграло в каждой клеточке его тела, наполнив его какой-то неведомой, дотоле неиспытываемой им силой. Он вдохнул тёплый, влажный таёжный воздух, и его грудь томно заломило, а ветер, врывавшийся в рот, был слаще мёда, что он пивал с мужиками по праздникам на даче.

- Пошли! – зычно крикнул крепыш, и они с бородачом ступили на порог.

Сумароков подошёл к ним, встав между, и взглянул вниз. Бледные клинки прожекторов, пронзавшие ночной туман где-то сбоку, выхватывали из влажной ночной мглы белёсый слой грунта, уходивший прямо в тёмно-зелёное марево проносившихся перед глазами Сумарокова деревьев.

- Поплах! Поплах! – раздалось за их спинами, лязгнула открываемая дверь.

- Бей енарала, мужики! – крикнул кто-то из заключённых.

- Поплах! – вновь прокудахтал «генерал», но его тонкий голосок потонул в хоре полезших на приступ крестьян.

- И мы им не поможем? – взглянул Сумароков на крепыша.

- Всему своё время, - отозвался тот, - прыгай!

Степан вновь перевёл взгляд на щебёнку, белую, точно крошка разбитых костей – вовремя образ для сравнение подступил, однако ж. И ведь говорит здравый смысл: «Назвался груздём – лезь в кузов!», и хочется, и колется, а страх не позволяет. И видно: недалёко прыгать, вершков этак пятнадцать, и слышно, как хищно клацают затворы, вот уже слышны отдельные глухие шлепки выстрелов, крики…а бородач с крепышом, как вкопанные, застыли на подножке и стоят себе, оторваться не могут. А в висках стучит: «Воля-смерть, воля-смерть, воля-смерть…».

- Воля! – прорвался крик из могучей измождённой груди сибирского рабочего сквозь глухие стены.

- Воля, - шумно выдохнул слева от него крепыш.

- Воля, - Сумароков облизнул пересохшие губы, дважды вдохнул, чуть пригнулся и…прыгнул.

Изо всех сил оттолкнувшись от подножки, он почувствовал, что на мгновение потерял вес…что снизу в него бьёт струя встречного воздуха…что все нервы нестерпимо свербит от близости земли, приближавшейся с каждой секундой…удар, отозвавшийся в плече глухой ноющей болью – и его тут же понесло кубарем по склону, пару раз перевернуло в воздухе, и вновь понесло, пока по голове вдруг не ударило чем-то тупым и тяжёлым. По голове разошёлся противный ноющий гул, он закрыл глаза, пытаясь, пытаясь потереть ушибленное место и отдёргивая руку: боль была очень сильной. Пару раз притронулся ещё раз и попробовал на язык: нет, обычный пот, кой пропитал его рубаху до ниточки и сейчас сильно знобил на свежем воздухе. Открыв глаза, он вяло осмотрелся. Длинная гусеница эшелона еле тащилась дальше, к Новониколаевску, безумно метались прожектора, длинными белыми взмахами лучей вскрывая таёжный мрак. Вдоль вспыхивавших поминутно в свете фонарей бледным огнём рельс нёсся, прерываемый частыми ударами как будто бы чего-то тяжёлого, какой-то кудахтающий крик, точь-в-точь, как то самое «генеральское»: «Поплах!». Что же там такое творится? Сумароков помотал головой и прищурился: на подножках вагонов стало появляться всё больше солдат, поттягивавших под яростные команды офицеров станковые пулемёты, припали на колено бойцы, придерживая ленту, встали над ними другие, целясь в непроглядную чернь из карабинов, дрогнули рычаги пулемётных затворов, а крик продолжал нестись над дорогой. Что же такое там…

- В збран! В збран! – неслось над дорогой. Степан помотал головой: в ружьё, что ли?

- Шевелись!! – рявкнул над его ухом уже знакомый голос. Степан неумело поднялся, едва переставляя ватными ногами, и тут его уже знакомые широкие мазолистые ладони схватили за плечи, и, пройдя пару шагов, внезапно свалили наземь.

- Пли! – как-то удивительно по-русски крикнул офицер.

Тайга огласилась звонким треском длинных пулемётных очередей, огненным бичом захлестнувших полотно дороги и лес, вырубая гигантской косой еловые ветви, перемалывая в кашу древесину, взрывая землю на ровном пятачке меж дорогой и лесом, выбивая крохотные белые фонтанчики в грунте, пытливо выискивая беглецов. Сумароков попробовал приподнять голову и нашёл это весьма трудным: сверху навалился, цедя сквозь зубы нечленораздельные звуки, крепыш, где-то позади сердито сопел, вцепившись Степану в ноги, бородач. Тем не менее, на полвершка оторвать висок от впивавшейся в кожу щебёнки ему удалось. А путь-то от дороги до леса оказался ох, каким неблизким: шагов этак десять-пятнадцать. Для прогулки-то оно – дело плёвое, но под шквальным огнём по-собачьи задравших толстые кожухи «максимов» – чистое самоубийство. Сумароков попробовал приподнять голову ещё чуть повыше, но на него сверху, свирепо матерясь, навалился крепыш, и Степан услышал, как близко к его уху что-то трижды вжикнуло, точно несколько раз взмахнув металлическим прутом.

- Ползком! Ползком! – рычал крепыш в ухо Сумарокову.

И они поползли – медленно, вжимаясь в щебёнку, царапавшую кожу на щеках и на подбородке, расползаясь под руками, ползли вдоль полотна, надеясь, что, проехав значительно расстояние, эшелон, всё же, забудет про них, тем более, что выстрелы раздавались не только в их сторону: судя по воодушевлённому рёву, раздававшемуся из вагонов, заключённые решили попытать счастья, поставив на уши весь конвой. Очень хотелось ещё раз приподняться и посмотреть: не одни ли они втроём решили попытать счастья? Но под свинцовым ливнем, обильно сыпавшимся снаружи только в их направлении, это можно было сделать с тем же успехом, как и спокойно встать и выйти на землю меж тайгой и дорогой. Ибо иногда добрым оружием правит злая воля... Да и, в конце-то концов, человек полагает, а жизнь располагает. А жизнь так многообразна во всех её естественных законах, что…

- Один заглох! – вдруг гаркнул крепыш, обрубая криком грохот ураганного огня и течение внезапно возникших мыслей в мозгу Сумарокова, - перегрелся, поди.

- Подъём? – спросил бородач.

- А ты у тех парней слева спроси, - буркнул крепкий в ответ, - тот пулемёт вагонами этак двумя-тремя впереди них стоит.

- А откуда знаешь тогда? – Сумароков не видел этого, но подумал, что в этот момент бородач смотрел на своего товарища, как на сумасшедшего.

- Наслушался в своё время…, - мрачно протянул крепыш.

- Валить надо! – в обход темы рявкнул бородач.

- Помереть вздумал?

- А когда?

- Слышь, - дёрнул Сумарокова за край рубахи крепыш, - что впереди? Шире аль уже?

- Ровно, - буркнул Степан Алонович: лес действительно впереди на этом участке шёл сплошной полосой и подступал ближе к полотну только лишь навскидку шагов через сто. Дальше не придумаешь, особенно, в такой ситуации.

- Тьфу, итить твою…, - буркнул крепыш, - ну лежим тогда, чего уж…

Сумароков мрачно хмыкнул: глупее и страшнее ситуации он и не предполагал, причём глупость здесь всплыла, словно коровья лепёшка в проруби, над страхом, оттеснив того на второй план, и, в конечном итоге, животная эмоция, до того тугой спиралью скручивавшая кишки, улеглась окончательно, позволяя нормально соображать, уши приноровились к треску пулемётного огня, со звоном высекавшего искры на рельсах. И всё так же было неясно: ползти или лежать неподвижно – по-любому ведь головы и на полпальца над полотном не поднять, коль не хочешь остаться валяться на грунте с пробитой черепушкой. Слева гулко звенели два пулемёта, вскоре к ним подключился и третий, до того заглохший – видать, с водой у белых был полный порядок. Справа всё так же яростно метались вкруговую по траве белые пятна прожекторов, всё чаще приближаясь к беглецам. Они лежали, прижимаясь к самой насыпи, боясь съехать вниз по склону, дабы по несчастью не попасть под губительный кинжальный блеск белых огней и не остаться в полушаге от насыпи, сквозя, точно сито; лежали, не оставляя зазоров друг меж другом: впереди – плотно прижавшийся к грунту Степан Алонович, за ним пыхтел, вжимаясь толстыми пальцами в землю, крепыш, а где-то в хвосте этой странной колонны замер длинный и гибкий, что твой уж, бородач. Холодный маслянистый пот, обильно орошая лоб, стекал по глазам, взрывавшимся от щипоты дикой болью, заставляя зажмуриваться до онемения мышц, сползал на губы, оставляя солёный привкус на языке. Глаза щипало, словно горсть песку сыпанули, и Сумароков, не выдержав, оторвал пылающую от страха и напряжения ладонь, вжимавшуюся в холодный грунт, и протёр тыльной стороной потяжелевшие от влаги веки. И тут другая рука стала медленно съезжать по склону, из-под ладони медленным скрипучим ручейком побежала вниз мелкая щебёнка. По груди Сумарокова точно коротко провели остриём ножа, он инстинктивно рванулся корпусом вверх, пальцы руки, оторвавшейся от лица, пробежались по избитой металлической полоске рельс. Где-то рядом с визгом ударила шальная пуля, задрожала дорожная сталь. Сумароков невольно вскрикнул, быстро отняв руку, и, потеряв равновесие, поехал по разъезжающемуся щебню прямиком под косой отсвет прожектора, но внезапно что-то камнем упало ему на ноги, вдавив своим весом в землю. Изогнувшись, насколько позволяло его грузное тело, Степан Алонович увидел крепыша. Сквозь почерневшее от грязи лицо проглядывались блестевшие от пота и нешуточного напряжения алые участки кожи, чуть жёлтые крепкие зубы его были стиснуты в жуткой улыбке, раскроившей мучительную гримасу на его лице: поддерживаемый, в свою очередь, бородачом, крепыш едва держался сам, рискуя сползти вслед за Сумароковым под дружный огонь «максимов». Сам Степан изо всех сил продолжал рыть носом щебень, нещадно царапавший кожу, крепыш, усевшийся ему на щиколотки, тихо матерился сквозь зубы, а что было с тихим бородачом, Сумароков так и не знал, хватало и других проблем: земля вновь стала уходить из-под ног, точнее, из-под живота. Он отчаянно вжимался в землю, дыхание перехватывало с каждым мигом, а рукой было невозможно двинуть хотя бы на ноготь: страх сковал внутренности ледяными кандалами, и Степану казалось, что, двинь бы он хоть одним членом своего тела – соскользнёт, полетит он кубарем по обрыву на верную смерть. А почва под брюхом всё продолжала медленно, неторопливо тянуть его на ровную, как обеденный стол, землю. Сзади тоненько пискнул, держась из последних сил, крепыш, еле слышно простонал бородач, дав о себе знать. Неприятно засвербило в голенях: из-под них тоже стала мало-помалу редкими тонкими ниточками щебёнки уходить земля. Напрягшись до предела, Степан вновь дёрнулся телом, уже безо всяких оглядок на страхи пытаясь вновь зацепиться повыше, но чем больше он рвался кверху, тем больше его тянуло книзу. Совсем не обращая внимания на щиплющую боль, раздирающую глаза, он, широко их раскрыв, вывернул шею под диким углом, в ужасе глядя в зелёную таёжную мглу. Он крикнул, но воздух в горле перебило, и из сухого, точно поле в неурожай, рта вырвался только сиплый тихий свист…

И вдруг, когда горло перестало источать бессмысленный хриплый вопль, и Сумароков начал судорожно заглатывать осевшие на губах капли пота, откуда-то издалека глухо ударило как будто бы продолжение этого крика, несколько усилившегося от перенапряжения голосовых связок…и затихло. Точно кто-то там, в еловой глуши, внял предсмертному зову бывшего школьного учителя…

- Опять заглох! – процедил сквозь зубы крепыш, пытавшийся найти точку опоры, чтобы оттолкнуться широкой красной ладонью или хоть как-то попытаться удержать три повисших над огнями смерти тела.

Степан хмыкнул, проведя сухим, как наждак, мясистым языком по мокрой от пота щеке: что с того, что в расстрельном арсенале убавилось на один ствол, который и без помощи способен положить трёх человек столь же спокойно, как хлебнуть охлаждающей своё стальное тело водицы? И вдруг вновь где-то глухо ударило, и Сумароков, присмотревшись, увидел коротко мигнувший за многие сотни шагов впереди красноватый огонёк. И опять стало тише на один пулемёт…

- Жарковато стало, сволочи? – довольно прохрипел за спиной Сумарокова крепыш.

С поезда послышались встревоженные крики, трескотню единственного оставшегося ближайшего «максима» то и дело стали разрывать одинокие хлопки винтовочных выстрелов, белые пятна прожекторов, до того метавшиеся, точно крысы по дну канавы, в шаге от беглецов, устремились далеко в зелёные потёмки, лишь один луч продолжал раз за разом вскрывать ночной мрак, очерчивая спасительную границу леса…
И тут Сумароков не выдержал, окончательно покатившись кубарем по насыпи, увлекая за собой обоих своих товарищей. Расцарапав лицо о камни, Степан вдруг почувствовал мягкий влажный травяной ковёр, жадно вдыхая его запах. Однако не прекращавшийся гул выстрелов быстро вернул его в реальность, и это было вовремя: безраздельно маячивший где-то в отдалении бледный отблеск фонаря внезапно метнулся к ним. Степан до хруста сжал нежные изумрудные стебли в руке: таки засекли, твари.

- Живо! – вскочив, крепыш побежал прочь от места падения, направившись прямиком к хвосту эшелона.

И Сумароков, не раздумывая, побежал за ним на почти негнущихся ногах, бородач же легко поспевал следом. Пробежав около пяти вагонов, крепыш резко свернул влево, устремившись зигзагами прямо к лесу – сейчас или никогда! На секунду Сумароков, всё же, остановился, обернувшись, и не зря: пулемёт угрожающе стал разворачиваться в их сторону вслед за стремительно приближающимся лучом прожектора!
Сумароков рванул с места, что было сил, пару раз провалившись куда-то ногой.

И, всё-таки, увидели!

Да, собственно, он сам попался: подвернул-таки несчастную свою ногу, с размаху ударившись руками о мягкую травку, чувствуя, что силы его почти уже оставили. Рядом, короткой очередью взбив мягкую зелёную подстилку, ударили пули. Отталкиваясь и пытаясь отползти уже на рефлексе, Сумароков вновь глубоко вдохнул лесной воздух, не обращая внимание на подползающее белое пятно: вот она, свобода. А смерть…чего она стоит рядом с этим мигом? Вот он я, стреляй, чех, подумал он, с ухмылкой глядя на развернувшийся ему в лицо собачий нос пулемётного кожуха…

И вдруг до того мерцавший во мгле прожектор потух. Вообще. Сумарокову даже почудилось, что он видел осколки, разлетавшиеся в свете вспышки пулемётного ствола. Перебили, значит, выстрелом. Всё-таки, кто-то напал на эшелон: неспроста же белые закопошились. Степан Алонович сам улыбнулся своим запоздалым мыслям. И запоздалому осознанию того, что его только что взяли под руки и, пыхтя что-то невразумительное в два уха, потащили прочь от выбранного им места смерти…а вскоре заглох и сам пулемёт, беспорядочно лупивший во все стороны какое-то время…

Только оказавшись в тайге после того, как беглецы в обнимку с ним пробежали небольшой путь, Сумароков пришёл в себя. После того, как они два часа, останавливаясь на минуту, запыхаясь, путаясь в кустах, спотыкаясь о подло вылезавшие из-под земли корневища, падавшие поперёк толстые ветви сваленных где-то неподалёку деревьев, пробежали по лесу, только тогда они, привалившись к большому стволу могучей старой сосны, решили переговорить.

Поиск по сайту: