ЧЕЛОВЕК В ЕСТЕСТВЕННОМ СОСТОЯНИИ ДОЛЖЕН БЫТЬ ЖЕСТОКИМ

Какое зрелище представляет нам природа? Множество существ, предназначенных пожирать друг друга. В част­ности, человек, как утверждают анатомы, обладает зу­бами хищного животного. Следовательно, он должен быть прожорливым п потому жестоким и кровожадным. К тому же мясо является для него самой здоровой, самой подхо­дящей для его организма пищей. Его существование, по­добно существованию почти всех видов животных, зави­сит от уничтожения других существ. Люди, рассеянные природой в обширных лесах, вначале занимались охотой.

Когда они стали жить ближе друг к другу п были вы­нуждены искать для себя пропитание на меньшем про­странстве, потребности сделали пх пастухами. Еще более размножившись, они наконец стали земледельцами. Но во всех этих различных положениях человек — прирож­денный истребитель животных: либо он питается пх мя­сом, либо сохраняет от них необходимые для его сущест­вования скот, плоды, зерно и овощп.

Человек в естественном состоянии является собствен­ным мясником, собственным поваром. Его руки всегда обагрены кровью. Привычный к убийству, он должен быть глухим к зову жалости. Загнанный олень волнует меня, его слезы заставляют меня плакать. Но это зрелище, столь трогательное для меня по своей новизне, приятно для ди­каря, которого привычка сделала жестоким.

Для инквизитора самые приятные звуки — это вопли страдания. Он смеется, стоя возле костра, на котором ере­тик испускает свой дух. Этот инквизитор, убийца, поддер­живаемый законом, даже в городах сохраняет свирепость человека в естественном состоянии — это кровожадный че­ловек. Чем больше люди приближаются к этому состоя­нию, чем больше они привыкают к убийству, тем легче оно им дается. Почему последний мясник вынужден в слу­чае отсутствия палача исполнять его обязанности? Пото­му, что его профессия делает его безжалостным. Тот, кого

хорошее воспитание не прпучпло видеть в страданиях другого человека страдании, которые могут выпасть на его собственную долю, всегда будет жестоким и часто кро­вожадным. Таков народ, он не способен быть гуманным. Говорят, что любопытство увлекает толпу на Тпбурнили на Гревскую площадь '*; да, в первый раз. Но если люди идут туда опять, значит, они жестоки. Человек толпы плачет при казни, он взволнован; но светский человек пла­чет во время трагедии, хотя представление ее ему при­ятно.

Тот, кто защищает учение о природной доброте людей, хочет обмануть их. Неужели в вопросе о гуманности, как и в религиозных вопросах, должно быть столько лицеме­ров и так мало добродетельных людей? Неужели можно принимать за естественную доброту в человеке соображе­ния, которые страх друг перед другом внушил двум су­ществам почти одинаковой силы? Даже цивилизованный человек, если его не сдерживает этот страх, становится жестоким и варваром.

Вспомним картину поля битвы в момент, следующий за победой, когда равнина еще усеяна трупами п умира­ющими. Скупость и жадность людей побуждают их уст­ремлять свои алчные взоры на окровавленные одежды еще трепещущих жертв общественного долга. Безжалост­ные к несчастным, они приближаются к ним п грабят их, удваивая их страдания.

Слезы и страшная предсмертная тоска на лице умира­ющих, отчаянные вопли страдания — ничто их не трогает: они слепы к слезам несчастных, они глухи к их стонам.

Таков человек на поле победы. А разве он проявляет больше человеколюбия на престолах Востока ¹⁴, с высоты которых он управляет законами? Какое применение дает он здесь своему могуществу? Занимается ли он счастьем народов? Облегчает ли он их нужды? Смягчает ли он бре­мя их оков? Разве Восток свободен, освобожден от невы­носимого ига деспотизма? Наоборот, это иго с каждым днем становится более тяжелым. Деспот измеряет свою славу и свое величие страхом, который он внушает, п жестокостями, которые совершаются над трепещущими рабами. Каждый день отмечается введением новой, более жестокой казни. Тот, кто жалеет о народе в присутствии деспота, является его врагом, а кто дает по этому поводу советы своему господину, омывает — по словам поэта Сзади — руки в своей собственной крови.

Безучастный к бедствиям римлян и занятый исключи­тельно кормлением своих кур, Аркадий принужден был варварами покинуть Рим; он удалился в Равенну, пресле­дуемый врагами. У него осталась только одна армия, ко­торую он выставил против них. Она подверглась напа­дению и была разбита. Ему сообщили о поражении. Ему сказали также, что для удовлетворения алчности и же­стокости победителя Рим подвергся разграблению, граж­дане бежали нагими, так как у них не было времени за­хватить что-нибудь с собою. Аркадий нетерпеливо прервал рассказ. «Спасли ли, — спросил он, — моих кур?»

Таков человек, увенчанный короной деспотизма пли лаврами побед ¹⁵. Если он освобождается от страха перед законами пли наказаниями, то его несправедливость не знает никаких пределов, кроме пределов его могущества. Во что превращается, таким образом, та природная добро­та, которую Руссо то предполагает в человеке, то отрицает!

Да не обвинят меня в отрицании существования доб­рых людей! Есть люди мягкие, сострадательные к бед­ствиям своих ближних; но их гуманность есть результат воспитания, а не дана им природой.

Родись эти люди среди ирокезов, они восприняли бы их варварские и жестокие обычаи. Если Руссо и в этом вопросе противоречит самому себе, то это потому, что его принципы противоречат его собственному опыту; он пп-шет, то исходя из первых, то исходя из второго. Неужели он постоянно будет забывать, что, рожденные без идей, без характеров п безразличные к нравственному добру и злу, мы обладаем лишь физической чувствительностью; неужели он не поймет, что человек в колыбели — ничто, что его пороки, его добродетели, его искусственные стра­сти, его таланты, его предрассудки п, наконец, даже чув­ство себялюбия — все в нем благоприобретенное?

Поиск по сайту: