В белой армии

Итак, я у «своих». Я должен предупредить, что я совершенно не собираюсь говорить об общем положении в Северной области. Я рассказываю про свою жизнь. Поэтому и здесь, буду касаться только тех фактов и событий, которые имели то, или другое отношение ко мне. Переживал и чувствовал я их очень остро, т.к. в своей предыдущей жизни я жил верой в будущую Россию и желанием принести ей посильную помощь.

Я уже говорил о том представлении, о той вере и надеждах на «зарубежный мир», которые у меня выносились в тяжелые северные ночи на «Разъезде 21-ой версты», в ветеринарном лазарете, дисциплинарной роте и других подобных им Советских учреждениях.

Я твердо верил в союзников. В их помощь, в их дальновидность, выдержку, такт, строгий и глубокий расчет и в несомненность их победы над большевизмом.

Я верил в силу, энергию, идейность, неподкупность, чистоту новой, взявшей все хорошее, и отбросившей не нужные пережитки Старого — белой армии.

Я знал цену красной армии.

Для меня была совершенно недопустима мысль оконечной победе красных.

Там, в плену у красных, мне казалось, что у союзников, вместе с белой армией производятся какие-то колоссальные маневры, строятся какие-то грандиозные мировые планы для победы над большевизмом... Что идет какой-то тонкий, математический расчет, (может быть, он ведется и по сейчас) который приведет к победе.

Вот с чем я шел к своим.

Я был уверен, что мой скромный план помощи общему делу будет не только принят, но и все от души пойдут ему навстречу. Так думал я, но на деле мне пришлось испытать много разочарований.

Тяжело вспоминать теперь то, что пришлось пережить у «своих».

Тюрьмы вспоминаются как-то легче. Там враги, здесь «свои». Там борьба, здесь общее дело. Там я ждал удара, оборонялся, старался ответить... Здесь я выкладывал душу... И больно было, когда по ней били.

Я не буду говорить о приеме. К сожалению, как и следовало, я попал сразу в штаб отряда и получил «штабной» прием.

Слава вам, русские солдаты и рядовые строевые офицеры! В мире не было, нет, и не будет храбрее вас!

Слава вам, умевшим умирать, и с камнями в руках отбивать атаки!

Слава вам всем, шедшим на войну с винтовкой!

И пусть будет стыдно вам — Наши штабы, верхи и руководители!

Не мы, а вы ответственны за все то, что случилось... Приятное воспоминание осталось у меня от первой ночи. Мне отвели квартиру с доктором. Ноги мои совершенно распухли, я очень устал и изголодался.

Мне принесли паек, который после той голодовки, которую я прошел, произвел на меня потрясающее впечатление. Консервы, белый хлеб, вино, сигареты...

Краснощекие, здоровые, хорошо одетые солдаты. С такой армией можно воевать, — подумал я.

Я поел, выпил, разделся и, с самыми лучшими надеждами, лег спать.

Приятно и необычно было чувствовать себя в полной безопасности, с куском хлеба в будущем, и с сознанием, что ты у своих.

Это была лучшая ночь за мое пребывание на Архангельском фронте.

На следующий же день я, понемножку, начал разочаровываться.

Правда, первое время я на это не обращал внимания и утешал себя надеждами на будущее.

Начались эти разочарования и удары с того, что к моему плану организовать восстание в тылу у красных отнеслись, мягко выражаясь, равнодушно.

Мне это казалось совершенно непонятным. Приходит человек от противника и говорит, что противник хочет сдаться, но не может этого сделать и просит помощи. В ней ему отказывают или, во всяком случае, не помогают сразу и с охотой.

Второй удар, который я получил, мог быть очень больным, но в силу своей глупости, стал просто жалким и смешным.

Я почувствовал, что ко мне относятся с недоверием. Я большевицкий агент! Мне это не говорят, но следствие и допросы дают мне это чувствовать. Это на меня не действовало. Такой подход ко всем, переходящим из России, с моей точки зрения был не только правильным, но и обязательным.

Но грустно было, что здесь была не контрразведка, а какая-то размазня, которая своими детскими, наивными приемами только портила дело.

Пришел человек от противника и, при правильной постановке дела еще до моего прихода в контрразведку, она уже должна была знать про меня все и, или принять и использовать меня полностью, или расстрелять, а им, видите ли, подозрительными показались мои шатания по тюрьмам!

С фронта я поехал прямо в Архангельск. И вот, что я там увидел.

Союзники ушли...

Об этом я знал уже, когда я шел сюда, но, признаться, не верил... Никакие сообщения красных газет на меня не действовали... Все они казались мне советской провокацией... И только теперь я в этом убедился.

Сильно поддержало меня заявление Ген. Миллера, сделанное им перед офицерами во время эвакуации союзников о том, что, чтобы не произошло, он оставит Северную область последним.^[1]

У правительства Северной области не было денег. У буржуазии они были.

Мне казалось так ясно, как надо поступить, чтобы их достать. Надо хорошенько растолковать буржуазии, что вопрос борьбы с большевизмом это вопрос серьезный, что офицеры и солдаты отдают в этой борьбе свою жизнь, и предложить ей помочь им — отдать на это дело свои деньги. Не захотят? повесить трех-четырех, и деньги нашлись бы. Также, как они нашлись, когда большевики захватили область.

Дальше. В портах Архангельска и Мурманска были богатства: товары, принадлежащие частным лицам. Казалось бы, естественно. — Область погибает. Погибнут товары. Так продать их...

Большевики держали Россию голодной. Зато на Г.П.У. и пропаганду бросали колоссальные суммы. В Северной области начальник контрразведки хвастался, что он на свое дело не израсходовал всех сумм, которые ему ассигнованы по смете.

Поразило меня и отношение к пленным красным.

Я знал, что это лучший элемент. Нужно только вовремя погладить его по головке, накормить, напоить и он, уже изверившись в красных, ползет куда угодно.

Правда, известный процент, по моим тогдашним взглядам, нужно было стрелять на месте.

Здесь же, все время были полумеры.

Сперва вымотают, держат под конвоем, голодом, люди не видят ничего хорошего — воспитываются большевики. Их вызывают на фронт, они идут, и переходят к красным.

Я находился в таком же положении в смысле отношения ко мне. Не тот прием должен быть оказан офицеру, который, рискуя головой, бежит с каторги.

Если он большевицкий агент, — спровоцируй его, узнай и расстреляй. Если нет, носи на руках. Но, не иди полумерами.

Отношение к пленным — был очень важный вопрос и будь на него обращено должное внимание, то снежный ком, начатый в Архангельске, мог налепить на себя всего мужика вплоть до Петрограда.

Причин падения Северной области много, но не моя задача о них говорить. Я пришел к белым, чтобы помочь России.

Я видел коммунистическую партию, сплоченную, дисциплинированную, ворочающую всем в России и, мне казалось, что для того, чтобы бороться с ней, нужно противопоставить ей в стане белых такую же плотную, крепкую организацию. Взять сколок с коммунистической партии, объединить самый лучший, честный, стойкий, порядочный элемент России — рядовое строевое офицерство, положить его в основу и начать лепить противо-коммунистическую организацию. К этой основе нужно приблизить солдат, часть из них принимая в организацию. От нее поставить комиссаров к Генер. Штабу, да и вообще к штабам.

Привлечь всю организацию к участию в контрразведке. Одним словом создать организацию по типу коммунистической партии, но с иной идеологией.

Я рассматривал тогда рядовое офицерство, как нечто целое. Война кончится и весь этот лучший элемент, не уклонившихся от войны, наиболее порядочных, стойких, честных людей, своей жизнью защищавших Pocсию, будет выброшен на улицу без средств, без образования, без заработка, образуя собой класс интеллигентного пролетария, до которого никому никакого нет дела. (Так оно и случилось).

Поэтому не пора ли ему самому позаботиться о себе.

Для проведения плана в жизнь, я познакомился кое с кем из людей, дорожащих не только своей карьерой, но и Pocсией. Изложил им мой план. Начала создаваться организация, но события опередили выполнение плана.

Временно я находился в Холмогорах. Было скучно. Развлечений не было. Пить я не хотел принципиально. На фронте было тихо. Хотелось дела.

В феврале месяце 1920 года я на лошадях выехал в Архангельск. Пути было около ста верст.

Приехал я туда вечером, заехал в гостиницу, снял «пимы», «совик» и «малицу» (самоедскую одежду) и пошел в штаб к моему приятелю, начальнику разведывательного отделения Полк. Ген. Штаба Костанди.

Это был один из тех немногих офицеров Ген. Штаба, которые, пройдя Академию, не отошли от офицерской среды. Человек, за которым можно было идти, человек принципа, воли, силы, разума, идущий во всяком вопросе решительно и без шор. Здесь на него вешают собак. — Он расстрелян большевиками.

Я прошел к нему в кабинет и он на ходу, бросил мне:

— «Сегодня ты едешь в Онегу». В полной уверенности, что я получаю какое-нибудь назначение, я ответил — «Слушаюсь». Он ушел и через несколько минут вернулся. «Ну, а теперь садись и слушай: через несколько дней Архангельск будет сдан». И он мне рассказал положение: часть войск на главном железнодорожном фронте перешла к большевикам. Несмотря на предупреждения, которые он делал штабу, как начальник разведывательного отделения, мер для обороны Архангельска принято не было. В городе брожение. Надо уходить. «Тебе, как перебежчику, нужно уходить в первую голову. Есть два пути. Один — неверный, но более легкий, на ледоколе. Возможно, что они не смогут уйти. Другой — более верный, но и более трудный — 500 верст пешком или, если будет возможно, то на подводах, по берегу Белого моря на Мурманск. Там фронт Ген. Скобельцына, и он будет держать его до прихода наших. Сегодня, в 12 часов ночи, этим путем выходит разведка и контрразведка. Присоединяйся к ним. У меня есть в Архангельске связи с рабочими. Я знаю, что здесь будет резня офицеров. Bce уходят, и я остаюсь за н-ка гарнизона, чтобы сдать Архангельск большевикам. Мне за границей не место.»

На редкость неожиданно и серьезно было для меня это известие...

Говорить было больше нечего, надо делать. Мы простились...

Я пошел в гостиницу, снова одел свою самоедскую одежду, забрал кое-какие вещи и пошел в помещение разведки.

Там уже собирались.

Я явился н-ку разведки Полк. Энден.

Сдали

Мы выступили около часу ночи.

Вещи на подводах. Мы пешком. Темно... Вьюга... Мороз градусов 12... Сапоги скользят. В совике идти трудно, в пальто холодно. Хочется спать.

Настроение подавленное. Все планы, все надежды рухнули... Впереди 500 верст такого пути... Может быть плен. В лучшем случае прозябание за границей.

Наш отряд состоял из чинов контрразведки, разведки и конвойной команды штаба, с пулеметами и винтовками. Во главе его стоял Полк. Ген. Штаба Байев, и его помощник Полк. Ген. Штаба Энден, к нам присоединился Ген. В-в. Всего в отряде было около 150-ти человек.

Из командного состава почти все люди были своя компания, из них я знал раньше только Энден, и поэтому мне пришлось держаться особняком. Я был рад такому уединению, легче было переносить и переваривать в самом себе все прошлое.

Через два дня мы по телеграфу связались с Архангельском. Говорили с Костанди: Архангельск с часу на час должен перейти в руки большевиков. Надо двигаться скорее, так как в гор. Онеге большевики могут отрезать путь.

После этого сообщения настроение в отряде упало и Ген. В-в совершенно удалился от командования отрядом, сел в уголок, снял свою одежду и начал срезать себе погоны...

Мы двигались почти пешком. Делали около 20-ти верст в день.

Вел отряд Полк. Байев. По прибытии в деревню, каждый раз повторялась та же картина. Вызывались мужики, перед ними делались реверансы и начинались уговоры — дать подводы.

Это шел отряд с оружием, деньгами и продуктами; — Нельзя портить отношения с населением!

Подвод не давали, и со дня на день нам могли отрезать путь.

Тогда я, с несколькими офицерами попросил у Байева денег и разрешения идти самостоятельно. После довольно коротких разговоров, он мне предложил взять на себя ведение транспорта. С тех пор отряд перешел в мои руки.

Мы приходили в деревню, я вызывал старосту, давал ему стакан рому, двух вооруженных людей и прибавлял: — К такому-то часу нужно столько-то подвод.

Мы пошли со скоростью 40-60 верст. Трудно было идти.— Одна узенькая дорожка, справа большей частью море, слева лес, везде аршина на полтора снегу.

Впереди Онега... Пройдем или нет? Этот вопрос нервировал. Наконец, мы связались с ней по телеграфу.

Большевиков нет.

Мы вошли в Онегу.

Горизонт прояснился. Еще верст 200 с хвостом, и мы у своих в гор. Сороки на Мурманском фронте, а там что Бог даст, — или Финляндия, или защита Мурманска.

Итак из трудного положения мы вылезли и картина сразу переменилась: не прошло и часу, как у Ген. В-ва на плечах появились погоны и куда-то исчезнувший «штаб» снова выплыл наружу.

Еще через полчаса приказаньице:

«Главные силы отступают по дороге Онега-Сороки, вам надлежит прикрывать их отступление, оставаясь в гор. Онеге, войти в соприкосновение с противником и отступать под его давлением».

Было смешно и горько. Но надо было действовать, и, «штабу» было объявлено, что если он хочет идти с нами, то ему будут обеспечены подводы, и для себя, и для канцелярии, а распоряжаться и драться будем мы, когда это будет нужно и где это будет нужно.

А нужно это было немедленно. — «Главные силы», то есть и штаб, и солдаты, были усажены на подводы и двинулись.

Мы же, несколько человек офицеров, вместе с подводами, остались в гор. Онеге. Рассчитывали пробыть там около часу, но пробыли и того меньше. В город влетел кавалерийский разъезд большевиков, и нам пришлось немного подраться.

Разъезд был небольшой. В снегах ему делать было нечего, и он быстро убрался. Мы тоже пошли за своими.

Несколько тревожна была ночь. — Ждали, что большевики насядут. Но они не преследовали.

Самый трудный путь был пройден. Шли мы бодро и быстро. Помню наши стоянки... Мороз градусов 15-20... Приходим в деревню... Встречают нас бородатые, высокие, «косая сажень в плечах» мужики. Входим в избу. — Жарко. И там настоящая русская красота... Баба-хозяйка. Высокая, статная, в старинном русском сарафане... На шее жемчуга.

Трудно было ладить с подводчиками и добиться того чтобы они не растягивались по узенькой дороге. — Вправо и влево снег был такой глубокий, что обогнать было невозможно. Поэтому приходилось соскакивать с саней, бежать по снегу к отстающему и вразумлять его всякими способами. Эта беготня была очень тяжела, и я страшно устал физически.

По дороге, от крестьян, мы узнали, что впереди нас уже прошли войска, главным образом офицерство. Вскоре и к нам начали присоединяться отступающие с фронта. Ходили слухи, что в Сороку прошел штаб Железнодорожного (главного) фронта. До Сороки оставалось около ста верст. Мы решили пройти их в одни сутки.

В этот последний переход, перескакивая с одних саней на другие, я долго ехал с Энден.

Помню его фразу: «Слушайте, Бессонов, а ведь вы, по вашим приемам, недалеки от большевиков».

«Это для меня лучшая похвала» — ответил я ему. — «В борьбе все средства хороши, но пользоваться некоторыми из них не допустит меня моя совесть. В этом разница между мной и ними. Большевики же тем и сильны, что они не разбираются в средствах и, выбрав их, идут до конца».

Переход был трудный. Вьюга заметала дорогу. Кони останавливались.

Мой серый, которого я купил у цыгана, совсем встал. — Кнут не действовал. Я колол его сзади штыком. Было жалко, но надо были идти вперед...

Но цель близка... Самое трудное пройдено... Впереди отдых...

***

Поздно ночью мы подошли к деревушке верстах в 10 от ст. Сороки.

Что-то странное! Масса саней... Все избы заняты. Встречающиеся люди как-то особенно настроены, нехотя отвечают на вопросы. Встретили несколько знакомых офицеров... В чем дело?

Генерал Скобельцын сдал фронт, и ушел в Финляндию. Большевики броневыми поездами заняли станцию Сороки.

Всего со всех фронтов, собралось здесь около 1200 бойцов с несколькими орудиями, пулеметами и винтовками.

Большевики выслали парламентеров и предложили сдаться.

Ген. В-в подписал договор, по которому нам гарантировалась жизнь, неприкосновенность имущества и свобода. Завтра в 10 часов утра на ст. Сороки должна произойти сдача...

***

Это был худший момент в моей жизни. Ни думать, ни рассуждать я не мог. Я не владел собой и боялся оставаться с оружием — мог ввинтить себе пулю в лоб. Молча передал я свой револьвер кап. Власову, и, тут же, в своем совике, лег на снег и заснул.

***

Сегодня сдача... Позор... Снова тюрьмы... Опять все сначала... Разом стукнуло мне в голову, когда я проснулся.

Большевики и договор?! Смешно! Почему не принять бой? Бежать... Продолжала работать мысль.

Положение не изменилось, но слава Богу мысль о самоубийстве прошла бесследно.

Надо бежать.

К сожалению, я не смог этого сделать. До границы 200 верст. Снег полтора аршина. По дорогам и в деревнях красные заставы. Идти лесом без дорог и деревень не было сил. Я был вымотан совершенно.

Честь и слава 8-ми офицерам, которые на лыжах ушли, оттуда и достигли Финляндской границы. Уже здесь, за границей, я слышал, что бежал оттуда и Полк. Энден. Ему это было еще труднее, так как за переход он сильно ослаб и у него начиналась цинга. От всей души поздравляю его. Он правильно учел, что ему, как Начальнику разведки, не бывать живым у красных.

Уж очень мне неприятно вспоминать весь этот позор, поэтому расскажу его в самых кратких чертах.

Утром встал. Уничтожил документы. Снял погоны. Хватил стакана три рому, сел на сани и поехал сдаваться.

Противно вспоминать. Как я говорил, мысль о самоубийстве отпала сразу, но желание вместо этого позора умереть в бою оставалась все время.

Почему он не был дан, — надо спросить у «главных сил» — «штаба», который все-таки успел подписать этот позорнейший и глупейший договор.

Кстати сказать, Ген В-е., стоявший во главе этого штаба, был популярен и любим строевыми офицерами. Покойников не судят, а он расстрелян. Ниже я скажу, как этот договор был выполнен большевиками.

Дальше...

Подъехал к заставе... Опять те же чекистские морды... Сдал револьвер.

Тут большевики соблюли первый пункт договора. — Взяли под стражу.

Привели в бараки. — Разбитые окна... На дворе крепкий мороз... Кругом конвой... Состоят в апатии... Ничего впереди...

Я ведь знал на что я иду...

Несколько дней в Сороках...

Чекисты выбирали генералов и заставляли их чистить ватерклозеты.

Затем вагон и нас перевезли в Петрозаводск.

Поиск по сайту: