II. Психоанализ как борец за интимную жизнь

Теперь я коснусь вопросов, поставленных Кастелли и касающихся техники, понимаемой как высшая степень демистификации. Согласно это­му автору, любая техника исключает классичес­кую причинность, упраздняя выбор и признавая единственной детерминирующей причиной интенциональности; если дело обстоит таким образом, то остается признать только одну причинность - причинность конечную и наивысшую, то есть причинность эсхатологическую.

В каком смысле психоанализ является требова­нием техники, понимаемой как целостный способ поведения перед лицом мира и священного?

Я хотел бы подчеркнуть два момента: прежде всего я со всей силой, на какую только способен, буду настаивать на том, что психоанализ по своей глубинной сути не вписывается в данный мир тех­ники, поскольку последняя является техникой ов­ладения природой. В этом - строго определенном смысле - он есть скорее анти-техника. Именно это я и хотел подчеркнуть названием настоящего раздела.

Когда я говорю, что психоанализ не является техникой овладения, я хочу тем самым подчерк­нуть одну существенную деталь, а именно: что психоанализ является техникой правдоподобия;

его ставка - это самораспознавание, и путь его пролегает от незнания к познанию; с этой точки зрения, он черпает свою модель в греческой трагедии "Царь Эдип"; судьба Эдипа уже состоя­лась - убийство собственного отца и женитьба на собственной матери; но драма познания начина­ется задолго до этого, и она целиком состоит в познании человека, которого она уже предала проклятию: тем человеком был и я, в каком-то смысле я всегда знал о его существовании, а в другом смысле я ничего не знал о нем; отныне я знаю, кто я такой. Что же теперь может озна­чать следующее выражение: техника опознава­ния? Прежде всего то, что техника эта от начала и до конца действует в поле языка. Именно эту изначальную ситуацию полностью игнорируют те, кто - будь они психологами или психоаналити­ками — пытается встроить психоанализ в общую психологию бихевиористского толка. Тем самым они готовят почву для включения аналитической деятельности в технику, имеющую целью приспо­собление индивида, являющуюся одной из ветвей техники овладения природой. В действительности психоанализ не есть наука, изучающая поведение, а потому он не есть и техника приспособления; поскольку же он не есть техника приспособления, он по своей судьбе и своему названию пребывает в критическом положении по отношению к лю­бым технологическим притязаниям, имеющим целью овладение природой. Целая школа амери­канских психоаналитиков, работающих в стиле Гартмана и Рапапорта, трудится над тем, чтобы встроить психоанализ в академическую психоло­гию, не отдавая себе отчета в том, что все пред­лагаемые ими исправления и переформулировки представляют собой просто-напросто сдачу пози­ций. Разумеется, нужно иметь определенное му­жество, чтобы сказать: психоанализ не является одной из ветвей наук о природе, и поэтому его техника тем более не является той областью тех­ники, которая нацелена на овладение природой. За такое признание приходится платить дорогую цену: психоанализ не удовлетворяет критериям эмпирических наук; "факты", с которыми он име­ет дело, не могут быть верифицируемы сразу не­сколькими внешними наблюдателями; "законы", формулируемые им, не могут становиться пере­менными величинами ("переменными величина­ми", независимыми от среды; "переменными ве­личинами", зависимыми от поведения; опосредо­ванными "переменными величинами"); бессозна­тельное психоанализа вообще не является вели­чиной переменной, находящейся между стимулом и ответом на него. Собственно говоря, в психо­анализе нет "фактов" в том смысле, как их трак­туют экспериментальные науки. Вот почему его теория не есть теория, какой, например, являются кинетическая теория газа или теория генезиса и биологии.

Почему? Потому что его работа, о которой речь шла в первой части нашего исследования, полностью протекает в сфере языка; что касает­ся психической деятельности, с которой психо­анализ имеет дело, это деятельность искажения, протекающая в сфере смысла, на уровне текста, который может быть передан в повествовании. Для психоанализа действовать технически озна­чает действовать на манер детектива. Его эконо­мика неотделима от семантики. Поэтому в нем нет ни "фактов", ни наблюдения "фактов", а есть интерпретация "истории"; даже если психоанализ и оперирует наблюдаемыми извне фактами, то они выступают не в качестве фактов, а как вы­ражения изменений смысла, возникающих в этой истории. Изменения в поведении оцениваются не как "наблюдаемые", а как "значащие" в истории желания; отсюда следует что его собственный объект - это исключительно действия смысла • (симптомы, мании, сны, иллюзии), которые эм­пирическая психология может рассматривать только в качестве фрагментов поведения; для аналитика же именно поведение есть фраг­мент смысла. Из этого следует, что метод психо­анализа гораздо ближе к методу исторических на­ук, нежели наук природных. Проблема техники интерпретации значительно ближе к проблемам, которые интересовали Шлейермахера и Дильтея, Макса Вебера, Бультмана, чем к бихевиорист­ской проблематике даже в ее наиболее современ­ной трактовке. Их необходимо согласовать - та­ков единственный ответ, который выдвигается против упреков логиков, семантиков и методоло­гов, оспаривающих научный характер психоана­лиза. Необходимо пересмотреть и увязать сам этот призыв; необходимо признать, что расхож­дение психоанализа с бихевиоризмом изначально и абсолютно; изначально, поскольку с момента своего возникновения психоанализ идет иным пу­тем, нежели бихевиоризм; он с самого начала имеет дело не с эмпирически наблюдаемым по­ведением, а с не-смыслом, который предстоит подвергнуть интерпретации; всякая попытка со­единить психоанализ с эмпирической наукой и с применяемыми в ней техническими процеду­рами игнорирует самое существенное, а именно то, что аналитический опыт протекает в сфере языка и что внутри этой сферы он выявляет, как говорит Лакан, другой язык, отличный от обще­принятого, требующий дешифровки, опирающей­ся на действия смысла.

Итак, мы сталкиваемся с необычной техникой по своему характеру и отношению с энергиями и механизмами, свойственными экономике жела­ния. Она - техника. Но эта техника не похожа ни на какую другую: она получает доступ к энер­гиям и манипулирует ими исключительно через действие смысла, через то, что Фрейд называет "побегами" на стволе, которому дал жизнь им­пульс. Психоанализ никогда не имеет дело с сила­ми непосредственно, но опосредованно, через иг­ру смысла, двойного смысла, смысла замещенно­го, перемещенного, транспонированного. Эконо­мика желания - да, но эта экономика действует через семантику смысла. Энергетика — да, но эта энергетика сопряжена с герменевтикой. Психо­анализ работает только через действия смысла и в поле, где это действие осуществляется.

Вероятно, можно, приступая к осмыслению психоанализа, видеть в нем не-технику, если ме­рить его аршином такой техники, которая непо­средственно имеет дело с силами, энергиями, уп­равляя ими. Любая техника, соответствующая психологии поведения, является, в конечном ито­ге, техникой приспособления и овладения. В пси­хоанализе речь идет о нахождении подхода к сфе­ре дискурса, а это совсем иное, нежели приспо­собление, поэтому-то некоторые и спешат пога­сить дебаты по поводу психоанализа и сделать его податливым в социальном отношении. Ведь кто же знает, где может осуществляться подлин­ный дискурс, если иметь в виду существующее положение дел, то есть идеализированный и об­щепринятый дискурс? Как мне представляется, психоанализ, напротив, решительно настроен вы­нести за скобки вопрос о приспособлении, кото­рый неминуемо должен обсуждаться в других дис­циплинах с позиций существующего положения дел, на основе реифицированных идеалов и лож­но понятого отношения между идеализированной профессией тех, кто верит в нее, и действитель­ной реальностью их практических отношений.

Мне могут возразить, что психоанализ сам себя понимает в качестве перехода от принципа удо­вольствия к принципу реальности. Мне кажется, что главное расхождение между тем, что называ­ют "адаптивной точкой зрения", и психоанали­зом, как раз и касается принципа реальности. Ре­альность, о которой речь идет в анализе, ради­кальным образом отличается от соответствую­щих ей понятий возбудителя, или окружающей действительности; реальность, о которой говорит психоанализ, - это, по существу своему, истина личной истории, протекающей в конкретных об­стоятельствах; реальность здесь не является, как это имеет место в психологии, стимулятором, с каким работает экспериментатор, она — истин­ный смысл, к которому пациент должен пробить­ся сквозь мрачный лабиринт фантазма; преобра­зование смысла фантазма - вот в чем заключа­ется реальность. Как раз это отношение к фантазму, в той мере, в какой он является опорой для понимания в замкнутом пространстве аналитиче­ской речи, составляет специфику фрейдовского понимания реальности; реальность всегда подле­жит интерпретации, исходя из видения объекта импульса как того, что поочередно то скрывает­ся, то выявляется этим видением. Достаточно со­слаться на этимологическую трактовку Фрейдом нарциссизма, предложенную им в 1917 году в не­большом по объему великолепном очерке "Труд­ности на пути психоанализа"; в нем он возводит нарциссизм в ранг фундаментального методоло­гического затруднения. Именно нарциссизму, ес­ли говорить по большому счету, следует припи­сать наше сопротивление истине, когда она вы­ставляет нас в качестве центра, заблудившегося в частностях, влюбленного в самого себя. Именно нарциссизм стоял препятствием перед Коперни­ком, когда он шел к своему открытию, благодаря которому мы перестали быть физическим цент­ром универсума; он же препятствовал открытию Дарвина, лишившему нас звания хозяев жизни;

наконец, именно нарциссизм стоял препятствием перед самим психоанализом, когда он уверял нас;

что мы не являемся хозяевами в наших собствен­ных владениях; вот почему "испытание реальнос­ти", характерное для вторичного процесса, не яв­ляется процессом, который можно было бы нало­жить на процедуру урегулирования; его необхо­димо поместить в рамки аналитической ситуации;

в таком контексте испытание реальности корре­лятивно Durcharbeiten, Working through, то есть ра­боте, если говорить об истинном смысле, кото­рая равнозначна одной только борьбе за самопо­нимание, составляющей содержание трагедии Эдипа.

Второй пункт непосредственно вытекает из предшествующего тезиса: если аналитическая техника не является техникой, если понимать ее как притязание на господство над природой и дру­гими людьми, то она не участвует в процессе демистификации таким же образом, что и техника овладения ими. Кастелли прекрасно показал, что демистификация, связанная с техникой как тако­вой, это разоблачение; Entzauberung (расколдовывание), Entgotterung (разбожествление) сущност-ным образом связаны с тем, что имеется в нали­чии и доступно манипуляции. Однако этим не ис­черпывается работа психоанализа. Путь его - это также и "освобождение от иллюзий". А это не одно и то же; это не имеет ничего общего с побе­дой, когда речь идет о доступном манипуляции наличном, об овладении. Демистификация, свой­ственная психоанализу, определенным образом связана с образующей его семантикой желания. В "Богах", которых он лишает трона, укрылся принцип удовольствия, и сделал он это самым за­тейливым образом - с помощью замещенного удовлетворения. Когда Фрейд говорит о "богах" как о комплексе отца, он развенчивает идола, в котором узнает неимоверно разросшийся образ, созданный скорее в угоду детскому утешению, нежели запрету. Я не буду возвращаться к интер­претации религии, которую Фрейд предлагает в "Тотем и Табу", в "Будущем одной иллюзии", в "Моисее и монотеистической религии" и кото­рую я подверг разбору на коллоквиуме, посвя­щенном теме "Герменевтика и рефлексия". Тогда я задался целью показать, в чем редукционистская герменевтика совпадает с герменевтикой, восстанавливающей смысл. Сегодня моя задача совсем иного рода, и она более определенна: ка­ким образом демистификация, если она действи­тельно истинна, соотносится с разоблачением, вытекающим из наращивания техничности как таковой? Я утверждаю, что такая демистифика­ция отличается ото всех других демистификаций, как аналитическая техника отличается от техник, имеющих дело с овладением. Она принадлежит сфере правдивости, а не господства. Она имеет отношение не к области владения собой, приро­дой и другими людьми, а к сфере самопознания, протекающего на фоне уловок желания. Вы, не­сомненно, согласитесь со мной, что подобного ро­да демистификация - дело доброе и необходимое. Она имеет отношение к гибели религии как суе­верия, которая может быть, а может и не быть равнозначной подлинной вере; понимаемая таким образом демистификация не может находиться в компетенции психоанализа.

Я вовсе не отрицаю того, что свойственное психоанализу иконоборчество никак не соотно­сится с иконоборчеством техник, разоблачающих господство; как раз благодаря своим социальным следствиям психоанализ входит в общую ментальность технической цивилизации. На деле пси­хоанализ не является всего лишь специфическим опытом, осуществляемым там, где имеет место дуализм отношений; психоанализ - это событие культуры; он принадлежит общественной сфере;

данное свойство обусловило его общественный характер в самом широком смысле этого слова;

желание со всеми своими уловками пригвождено к позорному столбу и выставлено на всеобщее обозрение; иконоборчество, таким образом, ста­ло общественным делом. Именно это со всей справедливостью утверждает Кастелли: техника ночного является иконоборчеством интимного. Но сама эта ситуация не лишена позитивного смысла. Фрейд прекрасно показывает это в инте­ресном очерке 1910 года "Перспективы аналити­ческой терапии": "Психоанализ, как вы знаете, воспроизводит вытесненное удовлетворение, де­формированное инстинктами, от которого необ­ходимо освободиться всем - и мне и другим лю­дям. Возможность его существования основана исключительно на деформации, на обмане; но ес­ли загадка разгадана и больные принимают ре­шение, болезненные состояния не могут более продолжаться. Трудно найти что-либо подобное в медицине; в сказках о феях речь идет о неких злых духах, злодейства которых прекращаются, как только удается произнести их тайное имя". Перенося эти суждения на индивида, Фрейд, не колеблясь, предсказывает то время, когда со­циальное последствие гласности сделает невоз­можным умолчание: "Больные, в подобных слу­чаях, зная, что все их патологические проявления могут беспрепятственно обсуждаться всеми, бу­дут тщательно скрывать их. Такое сокрытие, не­возможное в былые времена, разрушит симптом самого заболевания. Высвечивание тайного под­вергнет атаке "этиологическое уравнение", из ко­торого берет начало невроз, представив иллюзор­ными те преимущества, какие якобы дает заболе­вание, и в конце концов бестактность врача, спро­воцировавшего изменение существующего хода дел, обернется прекращением болезни... Большое число людей, ставших жертвой конфликтов, ко­торые они не в силах разрешить, погружаются в состояние невроза и получают таким образом, благодаря болезни, некое преимущество, хотя на долгое время становятся обременительными для других. Что станут делать эти люди, если их по­гружение в невроз будет приостановлено разоб­лачительной бестактностью психоаналитика? Они будут вынуждены стать искренними и, при­знав существование действующих в них импуль­сов, в конфликтной ситуации будут держаться стойко; они будут либо бороться, либо откажутся от борьбы, а общество, ставшее терпимым благо­даря психоаналитическим знаниям, будет помо­гать им в решении их задач". Я не отрицаю того, что в этом тексте речь идет о Aufklarung (просве­щении) Фрейда; но эта сфера спасения, открытая психоанализом, это социальное излечение невро­за, это "учреждение социального строя, более до­стойного и соответствующего реальности" легко могут превратиться в шутку, став новой формой иллюзии. Тем не менее я хотел выделить наилуч­шую часть данного текста и вместе с вами пораз­мыслить над явлением "разоблачения", являю­щемся его главной темой. Не может быть, чтобы отказ от неискренности и лицемерия не имел никакого значения для истины. Чем же может стать подлинное значение подобного разоблаче­ния?

Чем больше я думаю о том, что распростране­ние психоанализа встает препятствием тому, что делает человека банальным, невежественным и ничтожным, тем больше я убеждаюсь, что не­прекращающееся размышление над психоанали­зом может иметь тот же благотворный эффект, что и понимание Спинозы, которое начинается со сведения свободной воли, идеи добра и зла к идеалам, как скажем мы вслед за Ницше и Фрейдом; Фрейд, как и Спиноза, начинает с от­рицания кажущейся произвольности сознания, ко­торая свидетельствует о незнании скрытых моти­вов; вот почему, в отличие от Декарта и Гуссерля, начинавших с акта воздержания, выражающего свободу субъекта в отношении себя самого, пси­хоанализ, как это было и в "Этике" Спинозы, на­чинает с воздержания от контроля со стороны со­знания, благодаря которому субъект предстает подлинным рабом самого себя. Именно исходя из этого рабства, то есть безостановочно занимаясь исследованием всесильного потока глубинных мотиваций, можно раскрыть подлинное положе­ние сознания. Идея об отсутствии мотивации, с который сознание связывает свою иллюзию о владении самим собой, признается ложной; на месте абсолютно произвольного сознания вы­рисовывается в достаточной мере мотивирован­ное сознание. Именно этот процесс построения иллюзий открывает, как это было и у Спинозы, новая проблематика свободы, связанная не с про­изволом, а с познанной необходимостью. Мне представляется, что с помощью Фрейда и вопре­ки самому аналитическому опыту (практике) мы могли бы сформулировать новое понятие о сво­боде, близкое тому, что по его поводу говорил Спиноза. Не свободная воля, а освобождение. Та­кова самая радикальная возможность, какую от­крывает перед нами психоанализ. Какие отноше­ния в таком случае могут быть установлены меж­ду этим процессом освобождения и человеческим миром техники? Мне кажется, справедливо ут­верждать, что правильно понятый и изученный психоанализ освобождает человека в пользу иных проектов, нежели проект господства.

Каких таких проектов? Я с удовольствием ука­зал бы на два аспекта этого освобождения: спо­собность говорить и способность любить; но вме­сте с тем я хотел бы, чтобы меня правильно поня­ли: речь идет об одном-единственном проекте.

Способность говорить. Вернемся к тому, о чем мы только что рассуждали, - к разоблачению, к высвечиванию тайного. В каком-то смысле ра­зоблачение тайного может быть понято в смысле простой редукции. Таким образом, перемещая не­осмотрительно и без разбору схему невроза в об­ласть идеалов, мифов, религий, мы можем утверрждать: теперь-то мы уж знаем, что эти пред­ставления есть не что иное, как... Не что иное как... может стать последним словом психоанали­за и выражением разоблаченного сознания. Я не спорю, какая-то часть, и, может быть, самая зна­чительная часть, работ Фрейда идет по иному пу­ти. Но мне представляется, что здесь открывается и иная возможность, как это по меньшей мере следует из небольших работ Фрейда по искусству, таких, как "Моисей Микеланджело" и "Леонар­до"; в них интерпретация никак не заключается в том, чтобы потратить все силы на отыскание смысла. Я позволю себе в данном случае проти­вопоставить друг другу тайну и загадку; тогда -я скажу: разоблачение скрытого не является раз­гадыванием загадки; тайное лишь в незначитель­ной мере является продуктом работы по искаже­нию смысла; загадка - это то, что становится яв­ным благодаря интерпретации. Тайное является производным ложного сознания, загадка - это ре­зультат, полученный в процессе интерпретации.

Вспомним известную интерпретацию фантазма коршуна в "Леонардо": Фрейд использует ее наряду с другими биографическими деталями в качестве детектора для проникновения в слой детских воспоминаний юного Леонардо, оторван­ного от родной матери и помещенного в чуждый ему мир отца. Пользуясь словами "Леонардо", мы могли бы сказать: итак, мы теперь знаем, что прячет загадочная улыбка Джоконды. Это — не что иное, как фантасмагорическое изображение улыбки утраченной матери. Но что узнали мы, что поняли в конце этого анализа (исключительно с помощью аналогии, поскольку мы не можем сослаться на слова самого Леонардо)? Любовь матери, ее поцелуи буквально утрачены, утраче­ны для всех - для нас, для Леонардо, для самой матери; улыбка Моны Лизы является эстетичес­ким творчеством, с помощью которого, как го­ворит Фрейд, Леонардо одновременно "преодо­лел" и "сотворил" потерянный архаический объ­ект; улыбка матери не существует, более не су­ществует; теперь перед нами только произведе­ние искусства; анализ не открыл нам никакой ре­альности, какой мы могли бы располагать, но он обнаружил за произведением игру отсылок, ко­торые одна за другой обозначают рану, нанесен­ную желанию, и зияющую пустоту, ведущую от не имеющего реализации фантазма ко всемогу­щему символу.

Способность говорить. Необходимо в семанти­ке желания отыскать импульс, ведущий к безос­тановочному говорению, способность выражать себя в речи и вести беседу. Разве этот проект по существу своему не является полной противопо­ложностью мечте о господстве? Разве не отсыла­ет он нас к тому, что лучше всего было бы на­звать не-техникой дискурса?

Я прекрасно понимаю, что мне могут возра­зить (и это возражение приведет меня ко второй части диптиха): Фрейд как раз и говорил на языке господства; разве не утверждает он в одном из своих последних "Новых докладов", что психо­анализ можно сравнить с попыткой пополнить Zuiderzee? Разве не добавляет он, имея в виду свое прежнее описание "Я" как несчастного творения, подчиненного трем господам: наша задача заклю­чается в том, чтобы укрепить "Я", сделать его бо­лее независимым от Сверх-Я и от Оно, превра­тить его в хозяина того, что отторгнуто Оно? 13 общем, когда говорят о психоанализе, употреб­ляя слова "контроль", "управление энергиями", то не возвращаются ли к идее о наличном, доступном манипуляции? Разве в конечном итоге Фрейд не стоит ближе к Фейербаху или Ниц­ше, чем к Спинозе, когда он хочет возвратить че­ловеку его могущество? Разве мы сами не гово­рим о способности говорить и способности лю­бить?

Здесь важно иметь в виду, что психоанализ предлагает человеку единственную способность -новую направленность его желания, способность по-новому любить. Если бы я не опасался того, что эта идея сразу может быть искажена и опош­лена, я бы выразил ее следующим образом: новая способность наслаждаться. Люди еще не облада­ют этим даром - способностью любить и наслаж­даться, — которая сегодня искажена конфликтами между либидо и запретом. В конечном итоге, важ­нейшей проблемой, открытой психоанализом, яв­ляется проблема удовлетворения; психоанализ от начала и до конца является оспариванием прин­ципа удовольствия, мешающего удовлетворению;

и все обнаруженные им симптомы являются фигу­рами замещенного удовлетворения, ответвления­ми принципа удовольствия. Вместе с тем психо­анализ, как и "Этика" Спинозы, стремится к пере­делке желания. Именно переделку желания он выдвигает в качестве условия, предваряющего любую перестройку человека - духовную, полити­ческую, социальную. Теперь понятно, почему психоанализ не дает никакого ответа - категорического или норма­тивного - и не может войти в ту область казуис­тики (старую или новую), относительно которой мы задаемся вопросом. Его вопрошание, если так можно сказать, касается значительно более древ­них вещей: какие желания ведут нас к моральным проблемам? в какой степени искажения пребыва­ет наше желание, когда мы сталкиваемся с этим вопросом?

Я готов биться об заклад, утверждая, что пси­хоанализ делает ставку на ничейный результат в схватке между страстным сторонником техно­логий и разочарованным в них хулителем. Он бу­дет спрашивать: разве не одно и то же — искаже­ние языка и извращение наслаждения — вооду­шевляет того и другого, первого - на инфантиль­ные мечтания о господстве, а второго - на страх перед вещами, над которыми он не в силах господствовать. "Тотем и Табу" научила нас от­носить - с точки зрения психогенетической и он­тогенетической - наше всемогущество к самым архаическим проявлениям желания. Вот почему принцип реальности становится поручителем на­шей силы, если только желание лишается своего всемогущества; одно только желание, принявшее собственную смерть, может свободно распола­гать вещами; но последним прибежищем всемогу­щего желания является иллюзия о собственной иммортальности. Одно только желание, предше­ствующее тому, что Фрейд называет покорнос­тью судьбе, то есть способностью поддерживать биение жизни (die Schwere des Daseins zu ertragen), в состоянии, как об этом говорят поэты, свободно обращаться с вещами, существами, благами ци­вилизации и культуры.

Что касается вопроса о чрезвычайных ситуа­циях, которые мы попытались противопоставить технологическому всесилью, то он, может быть, принадлежит тому же кругу разоблачений, что и техническое неистовство. Кто сказал, что пред­ложенное вопрошание само не является техникой профилактики и господства? Техникой преду­преждения виновности, превращающей ритуал в повседневное существование, техникой господ­ства небывальщины, ведущей к воображаемому решению чрезвычайных ситуаций?

Поэтому-то я и считаю, что психоанализ не в состоянии сказать свое слово по поводу этих во­просов, как он не в состоянии сказать "да" или "нет" по поводу любого нормативного мышле­ния. И я признателен ему за то, что он хранит молчание на этот счет; в его обязанность входила постановка предварительных вопросов: свободно или не свободно наше желание? Обоснуйте спо­собность говорить и наслаждаться - и вы полу­чите все остальное. Разве не можем мы сказать вслед за Августином: "Люби и делай, что хо­чешь"? Ведь если твоя любовь обрела правоту -воля твоя добудет справедливость. Но так будет только на пути милосердия, а не закона.

Поиск по сайту: