Песнь двадцатая. Круг пятый (продолжение)

Круг пятый (продолжение)

Пред лучшей волей^[807] силы воли хрупки;

Ему в угоду, в неугоду мне,

Я погруженной не насытил губки.^[808]

Я двинулся; и вождь мой, в тишине,

Свободными местами шел под кручей,

Как вдоль бойниц проходят по стене;

Те, у кого из глаз слезой горючей

Сочится зло, заполнившее свет,^[809]

Лежат кнаруже слишком плотной кучей.

Будь проклята, волчица древних лет,

В чьем ненасытном голоде все тонет

И яростней которой зверя нет!^[810]

О небеса, чей ход иными понят,

Как полновластный над судьбой земли,

Идет ли тот, кто эту тварь изгонит?

Мы скудным шагом медленно брели,

Внимая теням, скорбно и устало

Рыдавшим и томившимся в пыли;

Как вдруг вблизи «Мария!» прозвучало,

И так тоска казалась тяжела,

Как если бы то женщина рожала;

И далее: «Как ты бедна была,

Являет тот приют, где пеленицей

Ты свой священный отпрыск повила».

Потом я слышал: «Праведный Фабриций^[811],

Ты бедностью безгрешной посрамил

Порок, обогащаемый сторицей».

Смысл этой речи так был сердцу мил,

Что я пошел вперед, узнать желая,

Кто из лежавших это говорил.

Еще он славил щедрость Николая,^[812]

Который спас невест от нищеты,

Младые годы к чести направляя.

«Дух, вспомянувший столько доброты! –

Сказал я. – Кем ты был? И неужели

Хваленья здесь возносишь только ты?

Я буду помнить о твоем уделе,

Когда вернусь короткий путь кончать,

Которым жизнь летит к последней цели».

И он: «Скажу про все, хотя мне ждать

Оттуда нечего; но без сравненья

В тебе, живом, сияет благодать.

Я корнем был зловредного растенья,^[813]

Наведшего на божью землю мрак,

Такой, что в ней неплодье запустенья.

Когда бы Гвант, Лиль, Бруджа и Дуак

Могли, то месть была б уже свершенной;

И я молюсь, чтобы случилось так.^[814]

Я был Гугон, Капетом нареченный,^[815]

И не один Филипп и Людовик

Над Францией владычил, мной рожденный.

Родитель мой в Париже был мясник;^[816]

Когда старинных королей не стало,

Последний же из племени владык

Облекся в серое,^[817] уже сжимала

Моя рука бразды державных сил,

И мне земель, да и друзей достало,

Чтоб диадемой вдовой^[818] осенил

Мой сын свою главу и длинной смене

Помазанных начало положил.

Пока мой род в прованском пышном вене^[819]

Не схоронил стыда, он мог сойти

Ничтожным, но безвредным тем не мене.

А тут он начал хитрости плести

И грабить; и забрал, во искупленье,

Нормандию, Гасконью и Понти^[820].

Карл сел в Италии;^[821] во искупленье,

Зарезал Куррадина;^[822] а Фому

Вернул на небеса,^[823] во искупленье.

Я вижу время, близок срок ему, –

И новый Карл его поход повторит,

Для вящей славы роду своему.

Один, без войска, многих он поборет

Копьем Иуды; им он так разит,

Что брюхо у Флоренции распорет.

Не землю он, а только грех и стыд

Приобретет, тем горший в час расплаты,

Что этот груз его не тяготит.^[824]

Другой, я вижу, пленник, в море взятый,

Дочь продает, гонясь за барышом,^[825]

Как делают с рабынями пираты.

О жадность, до чего же мы дойдем,

Раз кровь мою^[826] так привлекло стяжанье,

Что собственная плоть ей нипочем?

Но я страшнее вижу злодеянье:

Христос в своем наместнике пленен,

И торжествуют лилии в Аланье.

Я вижу – вновь людьми поруган он,

И желчь и уксус пьет, как древле было,

И средь живых разбойников казнен.^[827]

Я вижу – это все не утолило

Новейшего Пилата;^[828] осмелев,

Он в храм вторгает хищные ветрила.^[829]

Когда ж, господь, возвеселюсь, узрев

Твой суд, которым, в глубине безвестной,

Ты умягчаешь твой сокрытый гнев?

А возглас мой^[830] к невесте неневестной

Святого духа, вызвавший в тебе

Твои вопросы, это наш совместный

Припев к любой творимой здесь мольбе,

Покамест длится день; поздней заката

Мы об обратной говорим судьбе.^[831]

Тогда мы повторяем, как когда-то

Братоубийцей стал Пигмалион,

Предателем и вором, в жажде злата;^[832]

И как Мидас в беду был вовлечен,

В своем желанье жадном утоляем,

Которым сделался для всех смешон.^[833]

Безумного Ахана вспоминаем,

Добычу скрывшего, и словно зрим,

Как гневом Иисуса он терзаем.^[834]

Потом Сапфиру с мужем^[835] мы виним,

Мы рады синякам Гелиодора,^[836]

И вся гора позором круговым

Напутствует убийцу Полидора;^[837]

Последний клич: «Как ты находишь, Красс,

Вкус золота? Что ты знаток, нет спора!»^[838]

Кто громко говорит, а кто, подчас,

Чуть внятно, по тому, насколь сурово

Потребность речи уязвляет нас.

Не я один о добрых молвил слово,

Как здесь бывает днем; но невдали

Не слышно было никого другого».

Мы от него немало отошли

И, напрягая силы до предела,

Спешили по дороге, как могли.

И вдруг гора, как будто пасть хотела,

Затрепетала; стужа обдала

Мне, словно перед казнию, все тело,

Не так тряслась Делосская скала,

Пока гнезда там не свила Латона

И небу двух очей не родила.^[839]

Раздался крик по всем уступам склона,

Такой, что, обратясь, мой проводник

Сказал: «Тебе твой спутник оборона».

«Gloria in excelsis»^[840] – был тот крик,

Один у всех, как я его значенье

По возгласам ближайших к нам постиг.

Мы замерли, внимая восхваленье,

Как слушали те пастухи в былом;

Но прекратился трус, и смолкло пенье.

Мы вновь пошли своим святым путем,

Среди теней, по-прежнему безгласно

Поверженных в рыдании своем.

Еще вовек неведенье^[841] так страстно

Рассудок мой к познанью не влекло,

Насколько я способен вспомнить ясно,

Как здесь я им терзался тяжело;

Я, торопясь, не смел задать вопроса,

Раздумье же помочь мне не могло;

Так, в робких мыслях, шел я вдоль утеса.

Поиск по сайту: