О ГЕШТАЛЬТТЕОРИИ

М. Вертгеймер

Что такое гештальттеория? Гештальттеория возникла из конкрет­ных исследований; в процессе работы над определенными проб­лемами психологии, психологии народов, логики, теории познания. Существуют конкретные проблемы, которые создали для нее поч­ву; работа все более приближала к одной главной, основополагаю­щей проблеме.

Какова существенная особенность положения в науке? Эта особенность одинаковым образом выступила у многих исследова­телей и философов настоящего времени, в том числе у тех, кто еще только вступает в науку. Сложилась такая ситуация: от ка­кого-то живого события приходят к науке, ищут в ней выяснения, углубления, проникновения в сущность этого события. И хотя час­то находят знания, связи, все же чувствуют себя после этого еще беднее, нежели прежде. Как это выглядит, например, в психоло­гии? Исходят от всей полноты жизни субъекта, от переживаний, которые он испытывает, справляются по книгам о том, что об этом «наработала» наука психология, читают и читают или сами начи­нают исследовать таким путем, который долгое время был един­ственно общепринятым, и только после этого появляется отчетли­вое чувство: «в руках» вроде бы многое —и собственно ничего. То, что было наиболее важным, существенным, что казалось чем-то полным жизни, при этих процедурах пропадает. Кто не переживал того, что называется словом «понял», когда вдруг устанавливает­ся математическая или физическая связь?! Обращаются к книгам по психологии, к учебникам педагогики. Что же они говорят об этом? Пугает бледность, сухость, отдаленность от жизни, полная несущественность всего, о чем говорится. Здесь мы прочтем об образовании понятий, абстракции, о понятии классов, о причинах, силлогизмах, еще кое-что об ассоциациях, затем появляются такие высокие слова, как творческое воображение, интуиция, талант и т. п., — слова, которые заставляют думать, но которые, если понимать их строго, если захотеть ощутить всю красоту строгой науки, оказываются лишь голыми названиями проблем без действи­тельного их решения, без проникновения вглубь. Мы имеем в нау­ке целый ряд таких терминов, слов, которые стали модой в обра­зованном мире и которые ассоциируются с такими представления­ми, как личность, сущность, созерцание, интуиция и т. п. Но как только проникаешь глубже, эти термины в конкретной работе ока­зываются чаще всего несостоятельными.

Такова- основная ситуация, в которой находились многие нау­ки, а многие еще находятся до сих пор. Как можно этим удовлет­вориться? Существует один характерный, важный признак духов­ного развития нашего времени: в последнем десятилетии в различных науках возникла одна и та же проблема. Как можно разре­шить ее? Различными путями. Мы знакомы со всеми главными попытками справиться с такой странной ситуацией. Например, одна из них состоит в требовании абсолютного отделения науки от жизни: наука не имеет ничего общего с этими прекрасными веща­ми, говорят нам, наука есть что-то строгое и трезвое, и не нужно требовать от науки того, чего она не может дать. Мы помним о том времени сомнения в возможностях науки, когда думали избе­жать «рационализма» и «интеллектуализма» в науке таким обра­зом, что пытались установить для нее строгие границы: наука не должна выходить за эти пределы, она не может иметь ничего об­щего со всеми этими другими вещами. Такая позиция вызывает глубокое разочарование у наиболее сильных, лучших представи­телей поистине грандиозных движений в науке.

Другой способ решения этой проблемы состоит в попытке разделить естественнонаучные методы и методы наук о духе. Тог­да говорят так: то, что понимают под наукой, является таковым лишь применительно к так называемым точным наукам — к естест­вознанию; но существует другая область науки — наука о духе, которая должна открывать свои методы, отличные от методов ес­тествознания. В науке о духе мы хотим отказаться от таких ме­тодов, как строгое проникновение, точное объективное объясне­ние. В науке о духе появляются совсем другие категории. Вот два примера; имеется еще ряд других точек зрения, но и этих приме­ров достаточно.

В чем существо дела? Действительно ли так необходимо, что­бы во всех науках господствовали категории и методы точных на­ук? Является ли точная наука, например естествознание, действи­тельно настолько необходимым, является ли оно в действитель­ности таковым, каким его считали еще недавно? Не может ли быть так, что известное мировоззрение, положение, способ работы, ус­тановка — все это, доведенное до кондиции, вообще не является необходимым для данной науки? Может быть, она уже содержит в себе искомый момент, только заслоняемый господствующими ме­тодами, кажущимися единственно необходимыми? Нельзя ли пред­положить, что эти методы, адекватные известным связям между вещами, не годятся для других связей и отношений? Нет ли здесь такой ситуации, когда то, что является основополагающим для уже сложившейся науки, часто (но не всегда) делает нас слепыми по отношению к существу жизни, к тому главному, что выступает при непосредственном восприятии, созерцании настоящего?

Гештальттеория не пытается сгладить эту проблему или обой­ти ее, не пытается разрешить ее так, будто наука — одно, а жизнь — другое, будто у духовных предметов есть нечто отличное от других вещей и поэтому нужно разделить эти области. Гештальтпсихология пытается войти внутрь проблемы; не имеем ли мы в самом подходе, в основном тезисе, в основной гипотезе, в ме­тоде исследования чего-то такого, что выступает в качестве догмы для всех наук, но что в действительности таковым не является? Долгое время казалось само собой разумеющимся — и для евро­пейской теории сознания, и для всей науки было в высшей степе­ни характерно — то положение, что наука может строиться толь­ко следующим образом: если я имею что-то, что должно быть ис­следовано научно, т. е. понято научно, тогда сначала я должен по­нять это как составное, как какой-то комплекс, который необходи­мо расчленить на составляющие элементы, изучить закономерные отношения, существующие между ними, и лишь затем я прихожу к решению проблемы: путем составления имеющихся элементов с помощью закономерного отношения, существующего между от­дельными частями, я восстанавливаю комплекс.

То, что я говорю, не ново, в последнем десятилетии это стало вновь проблемой для большинства ученых. Кратко ее можно бы­ло бы обозначить так: основная исходная предпосылка оказыва­ется иной — нужно отправляться не от элементов и частных от­ношений между ними, не от анализа к последующему синтезу че­рез связывание элементов в большие комплексы.

Гештальттеория полагает, что имеются связи другого, фор­мально другого типа. Не только в науке о духе. Основную пробле­му гештальттеории можно было бы сформулировать так: сущест­вуют связи, при которых то, что происходит в целом, не выводится из элементов, существующих якобы в виде отдельных кусков, свя­зываемых потом вместе, а, напротив, то, что проявляется в отдель­ной части этого целого, определяется внутренним структурным за­коном всего этого целого.

Я назвал здесь формулу. Гештальттеория есть именно это, не больше и не меньше. Сегодня эта формула в приложении к раз­личным сторонам действительности (часто очень различным) вы­ступает как решение проблемы. Я начал с того, что гештальттео­рия выросла из исследования. Она не только выросла из работы, но возникла для работы. Речь идет не о том, что еще одна частная проблема войдет в науку, а о том, чтобы в конкретной научной ра­боте увидеть познавательные ситуации, чтобы вообще выработал­ся новый подход к пониманию конкретных внутренних закономер­ностей. Проблема разрешается не так, как это наблюдается в не­которых довольно путаных случаях, о которых я говорил: имеются определенные возможности, необходимо систематизировать фак­ты, включить их в те или иные области знания и тем самым понять действительность. Именно с помощью других методов, руковод­ствуясь объективным положением вещей, удается проникнуть в мир, продвинуться к тому, что действительно имеет место. Это не стремление обсудить что-то вообще, а желание продвинуться вперед — динамизм, задача для науки.

Есть еще вторая трудность, которую можно кратко проиллюст­рировать примером точных наук: когда математик знакомит нас, с некоторыми положениями, мы можем воспринимать их так: ка­талогизировать, т. е. сказать, принадлежат ли они к области тех или иных законов, к этой частной области по данной классифика­ции,— но я верю, ни один математик в своей работе не занимается этим. Математик скажет: ты не понимаешь этого закона и не мо­жешь его понять, если не посмотришь на его функцию, на то, как он работает, на его следствия; ты не знаешь закона, если имеешь в руках только формулу без динамической функциональной связи с целым. То же самое в гештальттеории выражено в крайней форме.

К сожалению, в высшей степени сомнительно, чтобы можно было бы создать сколько-нибудь ясное представление о гештальт­теории в течение часа. Сделать это намного труднее, чем разъ­яснить какой-нибудь математический закон, хотя гештальттеория является по сути такой же строгой, как математическое положе­ние. В философии мы, к сожалению, находимся не в таком счаст­ливом положении, как в математике, где под каждой функцио­нальной связью, направленной на решение, понимается то же са­мое. Все понятия, которые употребляются здесь, — часть, целое, то, что определяется изнутри, — это такие слова, которые часто фигурируют в философских дискуссиях, но которые каждым по­нимаются по-своему, несколько иначе и употребляются, к сожа­лению, по-разному, так что эти понятия можно рассматривать с точки зрения каталогизации мнений, а не с точки зрения исполь­зования их в работе, направленной на проникновение в какую-то данность. Часто полагают, что можно говорить об определенных философских проблемах, о проблемах в чистом виде, отвлекаясь от действительности, от позитивной научной работы.

Попытаюсь немного ввести вас в нашу рабочую лабораторию и показать, как в конкретной работе, при решении проблем, взя­тых из различных областей науки, мы подходим к ним с позиций гештальттеории. Еще раз: проблема, на которую я здесь кратко обращаю ваше внимание, проблемное положение и ситуация — это не проблема специальной науки. Она является, по сути, основной проблемой нашего времени. Гештальттеория появилась не вдруг, она конвергировала, «подтянула» к себе материал из всех наук, а также от различных философских точек зрения для решения этого, как полагает гештальттеория, принципиального вопроса. Возьмем один раздел из истории психологии. В психологии было так: исходили из живого переживания и далее смотрел», что зна­ет о нем наука, что проясняет в нем наука? Затем нашли, что име­ются элементы, ощущения, представления, неизвестные чувства, воля, а также законы для них, — переживание должно составлять­ся только из них. В процессе работы психолога над проблемами, которые вытекают из этого основного положения, возникли труд­ности, которые благодаря счастливой интуиции одного психоло­га— я имею в виду Эренфельса — особенно остро выступили на передний план. Это была проблема, кажущаяся простой, пробле­ма, которая сначала кажется непонятной для тех, кто подходит к науке от самой жизни, так как они не понимают, как можно так ее ставить. Положение вещей было следующим: МЫ в состояний воспринять мелодию, вновь узнать ее. То же самое по отношению к оптической фигуре. Неудивительно, что, когда мы слышим ме­лодию во второй раз, мы благодаря памяти узнаем ее. Однако от одного очень простого вопроса положение вещей вдруг стало пол­но непонятного: Эренфельс пришел к заключению, присоединяясь здесь к Маху и к другим, что мелодия узнается также и тогда, когда она транспонируется на другие элементы. Состав элементов изменился, а я все-таки узнаю мелодию как ту же самую, я ведь не знаю вовсе о том, что мне представляются другие элементы; например, при транспонировании C-dur в Cis-dur совсем не заме­чают, что по набору элементов это что-то другое, чем то, которое было. В чем дело? На этот счет имелись различные мнения. Пы­тались спасти ситуацию с помощью разных тезисов: Эренфельс — глубоким, другие психологи — иными, менее глубокими способа­ми. Из чего, строго говоря, исходил Эренфельс? Если мелодия со­стоит из шести тонов, и я повторяю ее, в то время как она испол­няется в другой тональности, и она все же узнается, что вообще остается? Эти шесть элементов являются сначала некоторой сум­мой, но: наряду с этими шестью элементами предполагается седь­мой, это Gestaltqualitat — качество формы. Седьмой элемент и есть тот, который делает возможным узнавание мелодии. Это ре­шение для нас неожиданно. В истории науки, в частности в исто­рии физики, имеются большие примеры, когда ученый отважно берется за яркую, кажущуюся очевидной, ясную гипотезу и защи­щает ее со всей ответственностью. В науке нередко имеют место такие ситуации, которые в будущем приводят к большим результа­там, хотя бы впоследствии, и обнаружилось, что то конкретное, буквальное, что заключено в них, еще не продвигает нас в реше­нии той проблемы, которая здесь содержится. Были и другие ре­шения факта, описанного Эренфельсом.

Одно из них таково: при правильном транспонировании что-то все-таки сохраняется, а именно интервалы, отношения. Утверж­дают, что наряду с элементами существуют «отношения» как еще один элемент. Но это предположение в действительности не помо­гает, потому что, например, основной закон для указанного поло­жения вещей, согласно которому можно изменить что-то во всех элементах — и явление останется тем же самым; и наоборот: можно изменить очень мало — и получится тотальное измене­ние, — этот основной закон вновь повторяется и применительно к отношениям. Можно также изменить отношения, и каждый почув­ствует ту же самую мелодию, и можно очень незначительно изме­нить отношения — и каждый услышит, что стало что-то другое и не узнает ее. Все это такие вещи, на которые я могу здесь указать лишь кратко.

Можно «ухватиться» за другие вспомогательные понятия — все это знакомые способы, которые в подобных положениях часто повторяются во всех науках и в истории философии: к данным, к сумме элементов, присоединяется еще что-тo, какие-то «высшие процессы», которые надстраиваются над элементами и действуют на них.

Таким было положение до тех пор, пока гештальттеория не поставила радикальный вопрос: правильно ли вообще думать, что, когда я слышу мелодию, дело обстоит каждый раз следующим образом: первичными являются отдельные тоны, которые высту­пают в качестве элементов, а потом появляется сумма этих от­дельных тонов? Не может ли быть наоборот: то, что я вообще имею в сознании, — это касается также и восприятия отдельных тонов — является частью целого, и свойства части определяются характером этого целого? То, что дано мне в мелодии, не строит­ся каким-то образом (с помощью каких-то вспомогательных средств) вторично из суммы отдельных элементов, но то, что име­ется в отдельном, возникает в радикальной зависимости от того, что есть целое. Характер тона в мелодии зависит от его роли в мелодии, так что тон «Си», будучи связанным с тоном «До», есть что-то совершенно иное, чем «Си» как отдельный звук. К плоти и крови составляющих принадлежит то, как, в какой роли, в какой функции они выступают в целом.

Наметим кратко, к каким проблемам ведет такая постановка вопроса. Начнем с самой простой психологической проблемы — с проблемы порога. Издавна считали так: раздражению соответст­вует определенное ощущение, это ощущение есть константа по отношению к раздражению: если есть определенный раздражи­тель, то я имею определенное, соответствующее ему ощущение; если раздражители меняются, я получаю два в определенной сте­пени различных ощущения. Этому вопросу было посвящено много исследований; они принадлежат к самым основным и в то же вре­мя наиболее скучным разделам старой психологии. Во многих ис­следованиях все сильнее выступали трудности, которые пытались разрешить таким способом: явление зависит от всевозможных факторов высокого порядка, от каких-то причин, суждений, за­блуждений, от внимания и т. д. Эти факторы выступали во всех построениях старой психологии. Так было до тех пор, пока не был поставлен радикальный вопрос: не является ли совершенно невер­ным положение, согласно которому определенному раздражению соответствует определенное ощущение? Не ближе ли к истине дру­гое положение: возникающее ощущение является результатом воз­действия раздражителя как части какого-то целого? Это простая формулировка. Она приводит к эксперименту. В точном экспе­рименте обнаружилось, что вопрос, вижу ли я два цвета или один цвет, зависит от структурных и других условий целого — поля. При одних и тех же раздражителях можно получить полностью одинаковые цвета, гомогенные — в случае таких определенных структурных условий целого, которые изнутри оказывают влияние на единство раздражителей; при других структурных условиях це­лого, которые оказывают влияние на разъединение, на разделение этого целого, мы видим два различных цвета. Отсюда возникает задача исследования характера каждого «условия целого» в их действенности.

Возникает вопрос: нельзя ли исследовать, зависит ли то, что я вижу в одной части поля, от того, частью какого целого оно яв­ляется? От того, как оно расположено в целом и какую роль оно играет как часть внутри этого целого? Эксперимент позволяет дать утвердительный ответ. Каждый хороший художник знает эти ве­щи по чувству, все это не ново, хотя ни один ученый хорошо не обдумывал такие результаты; эта зависимость становится настоль­ко бросающейся в глаза, что, если, например, мы имеем две части поля, можно превратить одну из них в более светлую, другую — в более темную, причем при тех же самых элементах благодаря только тому, что изменяются условия целого.

(Я не могу здесь останавливаться на трудностях теории кон­траста. Обычная теория контраста была своеобразной заплатой на теле суммативной теории, и все более обнаруживалось, что преж­де очень правдоподобная теория контраста теперь не справляется с этим положением вещей: речь идет не о сумме индукции но об условиях гештальта.)

Пойдем дальше. Я говорю, для того, что именно видят или слышат в одном месте, в одном поле зрения, в одной части поля, решающим является то, каковы отношения целого. Человек по от­ношению к полю, а также к тому, что происходит в поле — и это является одним из лучших моментов этой работы, — связан, по существу, с тенденциями поля, развивающимися в направлении к осмысленности, единству, к тому, чтобы управлять ситуацией, ис­ходя из внутренней необходимости. И часто нужно применить очень сильное средство, чтобы разрушить поле или вынудить к другому состоянию поле, имеющее тенденцию к смыслу, к хоро­шему гештальту.

Это поле по своей тенденции к целому имеет также свою динамику, и, таким образом, динамическое начало, которое до сих пор почти не встречалось в психологии, теперь выдвигается на пе­редний план. Здесь обнаруживаются удивительные и в то же вре­мя очень простые связи. Но обо всем этом я не буду здесь гово­рить. Хочу отметить только немногое в этом плане. Я — часть в поле. Я — не впереди, как учат с древнейших времен, принципи­ально, Я — среди других, по своей сущности Я принадлежит к са­мым замечательным и самым редким предметам, которые сущест­вуют, предметам, которые, как кажется, господствуют над зако­номерностью целого. Я есть часть в этом поле. Что же отсюда сле­дует? Определяется ли мое поведение в этом поле каким-нибудь отдельным моментом, как в случае ассоциаций, опытом и т. п.? Эксперименты показывают все яснее: нет, здесь опять выступают типичные закономерности целого, которые обусловливают тот

Влияние контраста от элемента к элементу. факт, что человеческое существо чаще всего ведет себя осмыс­ленно.

Неправильно было бы описывать это поле как сумму первич­ных ощущений. Здесь опять повторяется то же самое положение: якобы прежде должны быть элементы, должны быть ощущения. Если рассматривать положение вещей таким образом, тогда сле­дует весьма странный вывод, что у детей, у примитивных народов, у животных сначала должны быть отдельные ощущения, к ним присоединяется что-то высшее, затем еще более высокое и т. п. Исследования же всюду показывают противоположное. Лишь не­которые психологи, занимающиеся, например психологией наро­дов еще находятся в плену представлений о какой-то разрозненной элементной основе психологического, теперь вынуждены признать: действительно, живое психологическое — это поток событий уже в первичных ощущениях; но... если мы хотим заниматься наукой, то должны анализировать, т.е. заниматься элементами; кто захо­тел бы тогда попытаться научно разобраться в таком текущем, движущемся материале? Физика постоянно делает это! Это старый теоретический предрассудок: считать, что физика работает с эле­ментами! Как раз текущее, движущееся с преобладанием законо­мерностей целого — вот область работы физики в течение уже многих десятилетий.

Если исходить из этого, напрашивается мысль о том, что то, что является примитивным, то, что является исходным, имеет ма­ло отношения к нашему позднейшему образованию — к ощуще­нию как продукту нашей культуры. Романтики понимали это в тысячу раз лучше, когда говорили об ощущениях в своем смысле и при этом действительно не думали об оттенках красного цвета. Имеет ли ребенок как природное существо красный цвет в смысле качества ощущения? Возбуждающее, радующее, сильное, движу­щееся гораздо ближе к тому, что имеется у самого примитивного человека в его реакции.

Я уже говорил, что человек есть часть поля, но такая часть, которая характеризуется целостностью, так же как и его реакции. Вместо связи: реакция как отдельное возбуждение перифериче­ского нерва на одной стороне и отдельное ощущение — на дру­гой — с необходимостью выступает другая связь: выяснение ус­ловий поля, условий жизни, уяснение того, что составляет сущ­ность окружения; реакция понимается здесь не в смысле наличия каких-то содержаний и отдельных движений, но прежде всего как изменение привычек, манеры поведения, воли, стремлений, чувств, и не в смысле суммы всего этого, но взятых как целое.

Я мог бы, конечно, кратко указать на все эти трудные проб­лемы; надеюсь, однако, что мне удастся прояснить, как все, что я здесь говорю, связано с конкретным научным исследованием и экспериментальными данными. Человек не только является частью поля, но выступает частью и членом общества. Например, когда люди находятся вместе, скажем, заняты определенной работой, то самым неестественным поведением, которое проявляется лишь в особых или патологических случаях, будет такое, о котором можно сказать, что несколько Я просто находятся вместе. На самом деле эти различные Я работают совместно, каждый как осмысленно функционирующая часть целого. Представьте себе совместный труд туземцев или совместные игры детей. Большей частью это очень специфические условия, которые влияют на то, каким будет человек по сравнению и в противоположность другим людям. Если исходить из определенных предпосылок, которые следуют из геш­тальттеории, мы приходим к такому выводу, что если с теми людьми, с которыми человек сотрудничает, по некоторым причи­нам невозможно осуществить хорошие отношения, отношения гар­монии, то вместо этого возникает определенный их суррогат, ко­торый изменяет психическое бытие человека. Это привело бы, на­пример, к гипотезе, что большая область психических заболеваний, для которой до сих пор не было настоящей теории, может быть, является следствием такой основной закономерности. Этот реаль­ный пример является доказательством того, что вопросы, о кото­рых я говорю, связываются с конкретными решениями и в каждом случае с помощью строгих научных методов.

Я мог бы продолжить этот ряд проблем. Он ведет очевидным образом к проблемам в области истории культуры, истории духа и далее к тому, что называется областью науки. Я хочу кратко проиллюстрировать другое положение. Я уже говорил, что благо­даря такой постановке вопроса и с учетом полученных результа­тов понятие реакции, понятие связи между реакцией и ощущени­ем должны радикально измениться в смысле обогащения и выде­ления сущности изучаемых явлений. И это не только в психоло­гии, но и в физиологии, в биологических науках в целом. Здесь также пытаются поставить один механизм рядом с другим — со­единить их в сумму — и все это для того, чтобы только как-ни­будь объяснить работу живого организма, который функциониру­ет со смыслом или, как иногда говорят, целесообразно. Сюда же относится понятие рефлекса как совершенно бессмысленной связи двух отдельных моментов, которые никак не соотносятся друг с другом: отдельный раздражитель «механически», «автоматически» вызывает тот или иной отдельный эффект полностью «произволь­но». По всей вероятности, как это все более выясняется, этого не существует даже у примитивных живых существ. В этом отноше­нии мы многим обязаны работам Дриша, который пытается — правда, другим способом — разрешить проблему, о которой мы говорим. В сущности, это тот тезис витализма, который возника­ет на основе этих проблем, но который, по мнению гештальттео­рии, совершает ошибку, пытаясь решить проблему путем привне­сения в существующие стихийно протекающие естественные про­цессы нечто другое, но не определенное, не спрашивая, а правиль­но ли положение о том, что и физические неорганические законо­мерности носят характер поэлементных слепо связадных механических связей, которые многие теоретики познания рассматрива­ют в качестве единственно данных в физике. Я хочу отметить, что Кёлеру удалось доказать, что и в неорганической физике суще­ствуют те же закономерности, в соответствии с которыми то, что происходит с частью, определяется внутренней структурой цело­го, внутренней тенденцией целого, а не наоборот. Я мог бы только кратко указать, что отсюда удалось сделать выводы в отношении биогенеза, развития живых существ. В этой связи становится яс­ным, что то, что выступило как принципиально важное в приведен­ных здесь отдельных психологических примерах, характерно и для других областей — биологической, органической и неоргани­ческой. Принимая во внимание эти факты, следует считать пустой отговоркой попытку решить проблему таким образом, когда го­ворят: да, это что-то специфически психологическое. Это только увертка, когда думают, что можно решить эту проблему методом разделения областей. Может быть, закономерности целого, кото­рые существуют в области психического и отличаются от тех, ко­торые действуют, например, в электрическом поле. Но это не от­носится к сути дела. Основной вопрос состоит в следующем: оп­ределяется ли часть осмысленно, своим целым, структурой цело­го или все происходит механически, слепо, случайно, поэлементно, так что то, что имеет место в целом, строится на основе суммиро­вания того, что происходит на отдельных участках? Это часто про­исходит в первую очередь в физике тогда, когда я связываю ме­ханизмы друг с другом, т. е. когда я занимаюсь физикой тел, сде­ланных человеком. Здесь находится пункт, где гештальттеория понимается труднее всего и именно потому, что в течение послед­них столетий существовало большое число предрассудков о при­роде: природа должна быть чем-то, чуждым закономерностям, так что то, что происходит в целом, рассматривается как чисто сум­марная связь частей. Физика приложила много труда, чтобы освободиться от телеологизма. Телеология, конечно, не является решением проблемы. Сегодня мы вынуждены подойти иначе, дру­гим путем к тому, что раньше пытались решить с помощью телео­логизма с его коварным тезисом о целесообразности.

Далее, к вопросу о соотношении тела и души. Как обстоит дело с моими знаниями о душе другого человека? Существует дав­ний догматический тезис, который у всех у нас, так сказать, в крови: психическое и физическое полностью разнородны, между психическим и физическим существует полная разнородность. Это две области, которые полностью разделены. Из этого разделения следует множество метафизических заключений, позволяющих сделать душу очень хорошей, а природу — очень плохой. И если я воспринимаю психические состояния другого человека, если я знаю, чувствую, что в нем происходит, обычно утверждают, что я могу иметь это только лишь благодаря аналогии. Ее основание можно кратко, но верно выразить следующим образом: определен­ное психическое явление бессмысленно — совершенно «произволь­но» — связывается с определенным физическим процессом. Я ви­жу нечто физическое и заключаю о чем-то другом, чуждом ему по природе, — о психическом. Все происходит по такой схеме: я ви­жу, что человек повернул какую-то черную вещь на стене и за­ключаю: он хочет, чтобы было светло. Такие связи могут иметь место: возникают ли они в результате связи только элементов этого чуждого — это можно не обсуждать. Есть целый ряд ученых как в этой области, так и в других областях, которые в большой степени чувствуют эту двойственность и все-таки принимают этот странный тезис, чтобы выйти из трудного положения. Неискушен­ного человека, когда он видит, что другой человек испытывает страх или гневается, трудно убедить, сказав: да, ты видишь опре­деленные физические факты, которые по сути не имеют какого-либо отношения к психическому. Они лишь внешне связаны с тем, что происходит в психическом мире; ты часто видел, что то и дру­гое сосуществовало, было связано. Пытались различными способа­ми решить суть проблемы. Говорили об интуиции, считали, что иное здесь невозможно — ведь я вижу страх другого. Но это не­верно, что я вижу только эти телесные изменения, с которыми лишь внешне связано нечто другое. Прелесть тезиса об интуиции в том, что в нем чувствуется, что дело-то обстоит иначе. Но слово «интуиция» не может дать ничего, кроме названия того, что хотят понять. Совершенно аналогично обстоит дело с тезисом, когда го­ворят: да, наряду с телесным зрением имеется психическое, духов­ное зрение. Точно так же, как непонятно, когда говорят, что при наличии длины волны 700 ммк ощущается красный цвет, непонят­но, когда говорят, что я вижу страх человека — вижу его моим духовным зрением. Это положения, которые, таким образом, не продвигают нас вперед в научном отношении. Когда говорят о нау­ке, то речь всегда идет о плодотворном проникновении в сущ­ность, а не о каталогизации и систематизации явлений.

Если посмотреть внимательней, можно обнаружить и еще один предрассудок. Речь идет о следующем: психологическое пере­живание, которое имеет человек, например, когда ему страшно, есть психически сознаваемый феномен. Как?! Представьте себе, что Вы видите, как некий человек благожелательно относится к другим людям или что этот человек благочестив в своей жизни. Думает ли кто-нибудь серьезно, что этот человек имеет в себе со­ответствующее чувство, что-то вроде чувства слащавости? Никто так не думает, а то, что является характерным в его поведении, в его духовном облике, имеет мало общего с сознанием. Одним из самых удобных вспомогательных средств в философии была уста­новка на то, чтобы просто связывать психику с сознанием. Сдела­ем здесь небольшое отступление. Говорят об идеализме в противо­положность материализму, имея при этом в виду, что идеализм —

это что-то прекрасное, а материализм — что-то туманное, сухое, неясное, ужасное. Предполагается ли тут что-то сознаваемое в противоположность, например, распускающемуся дереву? Если од­нажды хорошенько обдумать, чем плох материалистический, меха­нистический взгляд и что, наоборот, хорошего есть в идеализме, то относится ли это различие в подходах к материальным свойствам элементов, которые связаны? Имеются психологические теории и учебники по психологии, которые хотя и пишут постоянно лишь об элементах сознания, на самом деле являются более бездуховны­ми, чем живое дерево, которое не имеет в себе ничего от сознания. Не о том должна идти речь, из чего состоят элементы событий, нужно говорить О целом, о смысле целого. Если от этого целого перейти к конкретным проблемам, о которых я говорю, тогда очень скоро обнаруживается, что в психике есть очень много от телесных процессов. Вообще, только мы, европейцы, в нашей позд­ней культуре пришли к идее такого разделения психического и фи­зического. Представим, что человек танцует. В танце так много привлекательного, радостного. Действительно ли здесь, с одной стороны, есть сумма физических движений тела и его членов, а с другой — психическое и сознательное? Конечно, нет. Однако ясно, что этот ответ еще не дает решения задачи, здесь она лишь начи­нается. Мне посчастливилось, кажется, найти плодотворный под­ход к решению этой проблемы. В частности, оказалось, что есть много процессов, в которых, если отвлечься от материального ха­рактера отдельных элементов, имеет место идентичное по гештальту. Если человек робок, пуглив или энергичен, бодр или печа­лен, можно строго доказать (нужно провести такие эксперимен­ты), что характер физического события, включенного в какой-то также физический процесс, по гештальту идентичен характеру внутреннего события и способу его протекания в психическом плане.

Я кратко упоминаю об этой проблеме для того, чтобы на ее примере показать, как увязывается такая постановка проблемы с философскими вопросами. Хочу даже углубить свою мысль. Как обстоит дело с теорией познания и логикой? Теория познания в течение столетий исходила из того, что мир состоит из суммы эле­ментов и связей между ними (Юм, Кант). Играла роль и догма о бессмысленной сумме, хотя у Канта есть многое, что очень пози­тивно связано с нашими проблемами. Что дает нам традиционная логика, чему она учит? Есть понятия, которые, если посмот­реть строго, являются суммой признаков; есть классы, которые представляют собой какие-то «мешки», которые вмещают их, и силлогизмы, которые состоят из любых случайно связанных меж­ду собой двух предложений, если только они имеют что-то общее, и т. д. Если подумать внимательно и сравнить эти положения традиционной логики с действительным понятием, как оно выступа­ет в живом мышлении, с процессом заключения, как оно осущест­вляется в действительности, если подумать, что является решающим в математическом доказательстве, во взаимосвязях вещей, тс увидим, что с помощью категорий традиционной логики здесь ни­чего не сделано. Я попрошу вас серьезно подойти к проблеме, которую можно охарактеризовать так: то, что мы имеем в традиционной логике, — это ряд искусственных построений по принципу элементного подхода. Встает задача, которая относится к числу трудных: как вообще принципиально возможна логика, которая не основывается на элементах. Все, что имело место до сих пор в тех или иных попытках, нельзя сравнить по строгости с тем, что сделала своим способом традиционная логика. Еще один яркий пример для доказательства. В целом ряде наук мы имеем теперь такую тенденцию: элементарная методика достигла своей кульми­нации, а появляющиеся при этом трудности хотят преодолеть пу­тем приложения сил из других областей. Подумайте об этих уди­вительно прекрасных взлетах, которые наблюдаются в математи­ческой аксиоматике, например, в работах Гильберта. То, что оз­начает для науки выяснить принципиальные ее основания, и в то же время то, что делает Гильберт, характеризуется, с одной сто­роны, как сильнейшая компенсация элементарного подхода. Пого­ворить бы об этом с Гильбертом и спросить: можно ли составить сумму из самых бессмысленных аксиом? На что он, вероятно, от­ветит: от этого меня хранит мое математическое чувство. Встает более общий вопрос: можно ли основывать математику на элемен­тах и как должна выглядеть математическая система, которая не основывается на элементах? Мы видим все больше тех математи­ков, которые склоняются к работе в этом новом направлении. Но они почти всегда возвращаются к элементности. Это как рок, ко­торый постигает многих, так как дрессировка в области поэлемент­ного мышления слишком сильна. Возникает ситуация, для которой характерна внутренне неразрешимая проблема: с одной стороны, признают и серьезно доказывают, что известные основания в мате­матической аксиоматике являются поэлементными, с другой сторо­ны, в ней находят определенные намеки, которые указывают на другую закономерность, и тогда пытаются внести изменения. Но проблема лишь тогда может быть схвачена научно, когда откры­вается основание для позитивных решений. Как может выглядеть такое основание? Это для многих математиков кажется еще боль­шой проблемой, которая, вероятно, разрешима, если рассматри­вать современные проблемы, например, в свете квантовой теории.

Здесь была предпринята попытка дать разбор некоторых от­дельных областей нашей проблемы. Я не знаю, насколько удалось мне это сделать. В заключение я скажу еще об одной принципи­альной вещи и затем сделаю небольшое резюме. Я рассматриваю положение теоретически и спрашиваю: как должен выглядеть мир, в котором не было бы места науке, понятию, проникновению в сущ­ность, вглубь, не было бы понимания внутренних связей? Ответ прост: во-первых, как многообразие отдельных элементов. Как, во-вторых, может быть понят мир, если пользоваться наукой в смыслe элементной науки?. Это тоже очень просто. Для этого мне не надо ничего, кроме определенных повторяющихся связей бесмысленого ряда элементов когда у меня есть все предпосылки ДЛЯ занятии традиционной логикой и общей математикой и вообще наукой. Имеется третий вид множества, теоретически, прав­да, очень мало изученный, а именно такое множество, где много­образие не строится из отдельных кусков, но то, что имеется в од­ном месте этого множества, определяется законом этого множества. Попробуем выразить то же самое образно.

В каком положении мы находимся? Каждый из нас видит только часть, какой-то отрезок мира. Эта часть сама по себе не­большая. Представьте себе, что было бы так: мир — это одно большое плато, на этом плато сидят музыканты и каждый музици­рует. Я хожу вокруг, слушаю и смотрю. Принципиально имеются различные возможности. Первый вариант: представим, что мир — бессмысленное многообразие. Каждый в нем что-то делает, каждый делает для себя. То, что получается в итоге (если я могу услы­шать, что делают вместе десять человек) — случайный эффект от того, что делают все вместе. Это крайний вариант элементной тео­рии. Она является основанием кинетической теории газа. Второй вариант: всякий раз, когда один играет «До», затем другой играет столько же секунд «Фа», я устанавливаю слепо направленную эле­ментную связь между тем, что делают отдельные музыканты, а то, что происходит в целом, оказывается бессмысленным. Это способ, каким большинство людей представляют физику. Действительная работа физики, правильно понятая, показывает нам мир иначе. Третий вариант можно сравнить с бетховенской симфонией. Здесь и бы возможность понять по части все целое, предпо-то о структурном принципе этого целого, причем основ не являются законами отдельных частей, но характерными свойствами, того, что происходит.

Поиск по сайту: