IV. САМОСТЬ

Теперь мы перейдем к вопросу о том, оказывает ли какое-то особое влияние на эго-личность рост самопоз­нания в результате устранения безличных проекций -другими словами, интеграция содержимого коллектив­ного бессознательного. Можно ожидать, что в той мере, в какой интегрированные компоненты его содержимого являются составными частями самости, влияние ока­жется существенным. Их ассимилирование не только расширяет поле сознания, но и увеличивает важность эго, в особенности, если, как обычно и бывает, эго лишено критичности в подходе к бессознательному. В подобных случаях эго легко подавляется и идентифициру­ется с ассимилированным содержимым бессознательного. Так, например, мужское сознание подпадает под власть анимы и даже может стать одержимо ею.

Дальнейшие последствия интеграции содержаний бес­сознательных я обсуждаю в другом месте, а потому позволю себе здесь не вдаваться в подробности. Следует лишь напомнить, что чем более многочисленны и значительны бессознательные содержания, ассимилиро­ванные в эго, тем сильнее эго приближается к самости, даже если такое приближение будет составлять бесконеч­ный процесс. Это неизбежно приводит к инфляции эго, если не провести критическую демаркационную линию между ним и фигурами бессознательного. Но подобный акт разграничения дает практические результаты, только если удается установить разумные границы эго и вместе с тем предоставить бессознательным фигурам - самости, аниме, анимусу и тени - относительную автономность и права реальности (психического характера). Если же пытаться психологическими объяснениями доказывать отсутствие этой реальности, получится либо вообще ну­левой результат, либо еще большая инфляция эго. Нельзя избавиться от фактов, попросту объявляя их нереаль­ными. Например, реальность фактора, порождающего проекции, невозможно отрицать. Всякий, кто не признает этот фактор, отождествляется с ним - процедура, не только сама по себе сомнительная, но и представляющая немалую опасность для благополучия индивида. Каждый, кому приходилось иметь дело с такими случаями, знает, сколь большой риск таит в себе инфляция. Достаточно споткнуться на небольшом лестничном пролете или даже на ровном полу, и падение будет фатальным. Кроме мотива "гордыня предшествует падению", есть и другие, не менее неприятные психосоматические и психические факторы, принижающие человека в состоянии "над­утости". Такое состояние нельзя считать сознательным самопревознесением. Как правило, дело обстоит иначе. Обычно мы вообще напрямую не осознаем этого состо­яния, но можем лишь судить о нем по косвенным симпто­мам. В число последних входит реакция нашего непосред­ственного окружения. Инфляция закрепляет шоры у нас на глазах, и чем больше мы оказываемся ассимилированы фактором, создающим проекции, тем сильнее склоняемся идентифицироваться с ним. Явным симптомом служит здесь растущее нежелание обращать внимание на реакции окружения и считаться с этими реакциями.

Подлинной психической катастрофой следует считать случай, когда эго ассимилируется самостью. Образ целостности тогда остается в бессознательном, так что он, с одной стороны, разделяет архаическую природу бессознательного, а с другой, попадает в психически релятивизированный пространственно-временной континуум, характерный для бессознательного как такового⁴. Оба эти качества имеют свойство нуминозности, а пото­му оказывают неограниченное действие на эго-сознание, коему свойственна дифференцированность, то есть отделенность от бессознательного, и которое к тому же существует в абсолютных пространстве и времени. Ука­занные его свойства жизненно необходимы. Таким обра­зом, если эго на какое-либо время попадает под контроль бессознательного фактора, его адаптация нарушается, и открывается путь для всевозможных случайностей.

Посему, крайне важно, чтобы эго укоренилось в мире сознания и чтобы сознание усиливалось весьма тщатель­ной адаптацией. Для этих целей в моральном плане очень полезны такие добродетели, как внимательность, со­вестливость, терпение и т.п., а в интеллектуальном плане - старательное наблюдение за симптоматикой бессозна­тельного и объективная самокритичность.

Акцентуирование эго-личности и мира сознания, одна­ко, легко может приобрести такие размеры, что фигуры бессознательного психологизируются и, как следствие, самость становится ассимилированной эго. Хотя такой процесс в точности противоположен только что описанному, результат будет тот же: инфляция. Теперь мир сознания подлежит сносу в угоду реальности бессоз­нательного. В первом случае реальность нужно защищать от архаического, "вечного" и "вездесущего", состояния сна; во втором - сон отвоевывает себе место за счет мира сознания. В первом случае рекомендуется мобилизация всех позитивных качеств, во втором же - самонадеян­ность эго может быть ослаблена только моральным пора­жением. Оно необходимо, ибо иначе никогда не будет достигнута средняя степень скромности, существенно важная для поддержания баланса. Дело не в том, чтобы (как может показаться) ослабить мораль саму по себе, но в том, чтобы приложить моральные усилия в другом направлении. Например, недостаточно совестливый чело­век должен сделать моральное усилие, дабы исправить свой недостаток; но для того, кто неплохо укоренился в мире благодаря собственным усилиям, будет большим моральным достижением нанести поражение своим до­бродетелям, ослабив связи с миром и действенность собственной адаптации. (В этой связи, вспоминается канонизированный церковью брат Клаус, ради спасения души оставивший на произвол судьбы жену и мно­гочисленное потомство).

Поскольку все настоящие моральные проблемы начинаются там, где кончается действие уголовного ко­декса, их решение почти никогда не может быть основано на прецеденте и, тем более, на предписаниях и велениях. Подлинные моральные проблемы возникают из конфлик­тов дома. Всякий, кто достаточно скромен либо благоду­шен, всегда может найти решение с помощью внешнего авторитета. Но тот, кто доверяет другим не больше, чем себе, вообще никогда не сможет достичь решения, если оно не явится ему способом, в обычном праве называе­мым "стихийным бедствием" (Таково юридическое значение термина, дословно означающего "божественное вмешательство". - Прим. пер.) Оксфордский словарь опре­деляет данное понятие как "действие неконтролируемых сил природы". Во всех подобных случаях некий бессозна­тельный авторитет кладет конец сомнениям, ставя нас перед fait accompli ( Свершившийся факт (фр.) - Прим. пер.) (Если провести анализ до конца, окажется, что это в завуалированной форме относится и к тем, кто заимствует решения у высшего авторитета). Такой авторитет может описываться и как "божья воля", и как "действие неконтролируемых сил природы", - хотя, с психологической точки зрения, отнюдь не все равно, как именно мы его мыслим. Рационалистическая интерп­ретация внутреннего авторитета в качестве "природных сил" или инстинктов удовлетворяет современным интел­лектуальным требованиям, но ее слабость в том, что видимая победа инстинкта оскорбительна для нашего морального самоуважения; а потому мы склонны убеж­дать себя, что решили вопрос исключительно рациональ­ным усилием воли. Цивилизованному человеку присущ такой страх перед crimen laesae mainstatis humanae ( Преступление, состоящее в оскорблении человеческого величия (лат) - Прим. пер.) что он. по возможности, старается задним числом подретушировать факты и заглушить ощущение понесенного морального поражения. Он гордится тем, что кажется ему самообладанием и всесильностью его воли, и презирает людей, позволяющих голой природе пере­хитрить себя.

Напротив, если внутренний авторитет расценивается как "божья воля" (и тем самым подразумевается, что "природные силы" суть силы божественные), мы выигры­ваем в самооценке, ибо решение тогда выглядит актом повиновения и осуществлением божественного замысла. Подобные взгляды можно с некоторой долей спра­ведливости обвинить не только в том, что они слишком уж удобны, но и в сокрытии моральной неразборчивости под личиной добродетели. Однако это обвинение оправ­дывается лишь в случае, когда кто-либо фактически соз­нательно прикрывает свою эгоистическую точку зрения лицемерным словесным фасадом. Но такое положение -ни в коем случае не правило, поскольку, в большинстве случаев, инстинктивные тенденции прокладывают себе путь как в согласии с субъективными интересами челове­ка, так и в противоречии с ними, вне зависимости от того, одобряет ли их внешний авторитет. Нет нужды специ­ально консультироваться с внутренним авторитетом, так как он присутствует изначально и проявляет себя в интенсивности тенденций, борющихся в ходе принятия решения. В этой борьбе индивид никогда не бывает просто наблюдателем: он более или менее "добровольно" участвует в ней, пытаясь бросить на чашу весов тяжесть своего чувства моральной свободы. Тем не менее, всегда остается невыясненным, в какой мере его якобы свобод­ное решение имеет каузальную и, возможно, бессозна­тельную мотивацию. Оно может быть "стихийным происшествием" так же, как и любой природный ка­таклизм. Проблема кажется мне неразрешимой, ибо нам неизвестно местонахождение корней моральной свободы; тем не менее, эти корни несомненно существуют, наравне с инстинктами, чью принудительную силу мы способны ощутить.

Как бы то ни было, объяснять инстинктивно действу­ющие внутри нас естественные силы "божьей волей" не только более выгодно, но и психологически более "кор­ректно". Мы при этом ощущаем, что живем в гармонии с habitus ( Обычай (лат.) - Прим. пер.) наших предков, с жизнью их психики; то есть, мы функционируем так же, как человек функционировал везде и во все времена. Существование такого habitus само по себе служит доказательством его действенности, поскольку, если бы он был нежизнеспособен, все, кто подчинились ему, давно погибли бы от недостатка адаптированности. Но получается как раз наоборот: придерживаясь его, человек имеет все шансы достичь средней продолжительности жизни. Если образ мыслей, соответствующий этому обычаю, дает подобные га­рантии, то не только нет причин объявлять его неверным, но, напротив, есть достаточные основания считать его "истинным" или же "корректным" в психологическом смысле. Психологические истины не являются метафизи­ческими прозрениями; они суть освященные обычаем способы мышления, чувствования и поведения, дока­завшие на опыте свою адекватность и полезность.

Так что, когда я предлагаю понимать обнаруживаемые нами в себе импульсы как "божью волю", я стараюсь подчеркнуть, что в них надо видеть не произвольное желание и волеизъявление, а некие абсолютные вели­чины, с коими нужно научиться правильно обращаться. Воля способна лишь частично контролировать их. Она в состоянии подавить их, но не изменить их природу, и то, что было однажды подавлено, выплывает снова, в другом месте и в измененной форме, но на этот раз - нагружен­ное раздражением, превращающим ранее безобидный природный импульс в нашего врага. Я также хотел бы, чтобы термин "Бог", подразумеваемый понятием "божьей воли", понимался не столько в христианском его зна­чении, сколько в том смысле, в котором Диотима ответила Сократу, что Эрос есть "великий демон" (Платон, "Пир", 202 Д-Е: "Так что же такое Эрот? - спросил я... -Великий демон, Сократ. Ведь все демоны представляют собой нечто среднее между богом и смертным". (Перевод С.Апта.) - Прим.пер.) Гре­ческие слова daimon и daimonion обозначают некую определяющую силу, приходящую к человеку извне, подобно провидению или судьбе, - хотя этическое принятие решений остается за человеком. Он, однако, должен знать, что делает и относительно чего принимает решение. Тогда он, повинуясь, следует не одному только своему мнению, - а отвергая эту силу, он уничтожает не одно только свое изобретение.

Чисто биологический или естественнонаучный подход недостаточен для психологии в силу своего, главным образом интеллектуального характера. Этот его характер, конечно, - не изъян, и методы естественных наук дока­зали, что их эвристическая ценность весьма значительна для психологических исследований. Но психические явления в их целостности невозможно постичь с помощью интеллекта, ибо в их состав входят не только значения, но и ценности, а последние зависят от интенсивности сопутствующего эмоционального, чувст­венного тона. Поэтому, необходимы по крайней мере две "рациональных" функции⁵, чтобы вычертить нечто приближающееся к полной диаграмме заданного со­держимого психики.

Следовательно, если, имея дело с психическими содер-жаниями, допускать не только интеллектуальные, но также и ценностные суждения, в результате можно получить не просто более полную картину рассматривае­мого содержимого психики, но и лучшее представление о месте, занимаемом им в общей иерархии психических содержаний. Чувственная ценность служит весьма важ­ным критерием, без которого психология не может обойтись, поскольку она в большой мере определяет, какую роль будет играть данное содержимое в психичес­кой экономии. Я хочу сказать, что аффективная ценность определяет меру интенсивности представления, а интен­сивность, в свою очередь, определяет энергетическое напряжение данного представления, его действенный потенциал. Тень, например, обычно имеет определенно негативную эмоциональную ценность, тогда как анима и анимус окрашены несколько позитивнее. Если тени со­путствуют более или менее четкие и поддающиеся описанию тона, то анима и анимус демонстрируют чувст­венные качества, определить которые гораздо труднее.

Главным образом, они ощущаются как нечто зачаровыва­ющее, нуминозное. Зачастую их окружает атмосфера чувствительности, обидчивой сдержанности, скрытности, болезненно тесной связи и при этом - абсолютной влас­тности. В этих качествах выражает себя относительная автономность фигур анимы и анимуса. По своему аф­фективному рангу они соотносятся с тенью примерно так же, как тень с эго-сознанием. Представляется, что основ­ной аффективный акцент приходится на долю последнего; во всяком случае оно способно - со значительными затратами энергии - хотя бы временно подавить тень. Но если по какой-либо причине бессознательное берет верх, тогда весомость тени и других его фигур возрастает в такой пропорции, что шкала ценностей приобретает обратный характер. То, что залегало дальше всего от бодрствующего сознания и казалось целиком бессозна­тельным, обретает угрожающие формы, и аффективная ценность растет по мере продвижения вверх на следую­щей шкале: эго-сознание, тень, анима, самость. Подобная инверсия сознательного состояния бодрствования регу­лярно происходит при переходе от бодрствования ко сну, и тогда ярче всего проступают именно те образы, которые оставались бессознательными при свете дня. Относитель­ную инверсию ценностей вызывает также любое abaisse­ment du niveau mental ( Понижение плато интеллекта, понижение сознания (фр.) -Прим. пер.)

Здесь я говорю о субъективной эмоциональной цен­ности, подверженной вышеописанным более или менее периодическим изменениям. Но есть еще и объективные ценности, основанные на consensus omnium ( Всеобщее согласие (лат.) - Прим. пер.) -например, моральные, эстетические и религиозные цен­ности; это - признаваемые всеми идеалы или окрашенные чувством коллективные представления ("representations collectives" Леви - Брюля)⁶. Субъективные чувственные тона или "ценностные кванты" легко распознаются на основании числа и типа порождаемых ими констелляций, или симптомов беспокойства⁷. Коллективные идеалы часто лишены субъективного эмоционального тона, но тем не менее сохраняют чувственную ценность. Эту их ценность, следовательно, нельзя продемонстрировать с помощью субъективных симптомов; однако, можно дока­зать ее наличие на основании их характерного симво­лизма и связанных с этими коллективными идеями атри­бутов, - не говоря уже об их суггестивном воздействии.

Данная проблема имеет свой практический аспект, поскольку вполне может случиться, что коллективное представление, хотя бы и значимое само по себе, в силу отсутствия у него субъективных чувственных тонов пред­ставлено в сновидении лишь вспомогательными атрибу­тами, подобно тому как териоморфный атрибут может представлять божество и т.п. И наоборот: идея может предстать в сознании без присущих ей аффективных акцентов; тогда ее надлежит переместить назад, в ее архетипический контекст - задача, выполняемая обычно поэтами и пророками. Так Гельдерлин в своем "Гимне свободе" возвращает этому понятию, затасканному час­тым употреблением и злоупотреблением, весь его перво­начальный блеск:

"С пой поры, как поднят я из праха,

Как ее лобзания познал,

Чист мой взор, не знает сердце страха,

Страстью к ней мой разум воспылал.

Речь ее ловлю я чутким слухом,

Как богине поклоняюсь ей.

Слушайте! Вещает добрым духам

Мудрый глас владычицы моей:..."

(Перевод Л.Гинзбурга. - Цит. по: Гельдерин. Сочинения. - М.: Худ.лит., 1969, - с.51. -Прим. пер.)

Нетрудно увидеть, что идея свободы здесь транс­формирована в свой исходный драматический образ - в сияющую фигуру анимы, освобожденной от тяжести земли и тирании чувств, в психопомпа, показывающего путь к полям Элизиума.

Первый из упомянутых нами случаев, когда кол­лективная идея представлена в сновидении в сниженном аспекте, несомненно встречается чаще: "богиня" появля­ется в виде черной кошки, а божество - в виде lapis exilis (камня, лишенного ценности). Тогда для интерпретации необходимы определенные познания не столько в зоо­логии и минералогии, сколько в том, что относится к существованию исторического consensus omnium no поводу рассматриваемого объекта. "Мифологические" ас­пекты присутствуют всегда, даже если они бессознатель­ны в том или ином конкретном случае. Например, выбирая, в какой цвет - зеленый или белый - покрасить садовую калитку, человек может и не помнить, что зеленый - цвет жизни и надежды; тем не менее, символический аспект "зеленого" присутствует в качест­ве бессознательного svus-entendu ( Подразумеваемое (фр.) - Прим. пер.) Так мы обнаружи­ваем, что нечто, в высшей степени значительное для жизни бессознательного, занимает самую нижнюю сту­пеньку на шкале ценностей сознания, и наоборот. Фигура тени сама по себе уже принадлежит царству бестелесных призраков - не говоря об аниме и анимусе, вообще прояв­ляющихся не иначе как в виде проекций на других людей. Что касается самости, она находится целиком вне личнос­тной сферы, если и являет себя нам, то лишь в виде религиозной мифологемы, а ее символы варьируют в диапа­зоне от высочайшего до наинижайшего. Всякий, кто самоидентифицируется с дневной половиной своей психической жизни, на основании только что сказанного объявит ночные сновидения пустопорожними, - хотя ночь не менее длинна, чем день, а всякое сознание очевидным образом опирается на бессознательное, коренится в нем и растворяется в нем каждой ночью. Более того, психиатрии довольно хорошо известно, что может сделать бессозна­тельное с сознанием, и по этой причине она уделяет бессознательному внимание, зачастую кажущееся не­постижимо большим с точки зрения непрофессионала. Мы знаем, например, что все, днем незначительное, разраста­ется по ночам, и наоборот; таким образом, мы знаем, что рядом со всем, что днем мало, маячит то, что ночью велико, пусть даже оно и невидимо.

Знание такого рода является необходимым пред­варительным условием любой интеграции: то есть психическое содержание может быть интегрировано лишь если осознан его двойственный аспект, и если оно не только Постигнуто интеллектом, но и понято в соответствии с его чувственной ценностью. Однако интеллект и чувство трудно запрячь в одну упряжку - они вступают в конфликт по определению. Каждый, кто идентифицирует себя с интеллектуальной точкой зрения, изредка обна­руживает, что его чувства противостоят ему, как враг в облике анимы; со своей стороны, интеллектуальный анимус способен ожесточенно атаковать позиции чувств. Так что всякий, кто пожелает совершить трудный подвиг осознания чего-либо не только интеллектуальным обра­зом, но и в соответствии с его чувственной ценностью, обязательно должен будет столкнуться с проблемой анимы/анимуса, решение которой откроет ему путь к высшему единству - conjunctio oppositorum ( Соединение противоположностей (лат.) - Прим. пер.)

Хотя на первый взгляд "целостность" представляется всего лишь абстрактной идеей (так же как анима и анимус), она на самом деле носит эмпирический харак­тер, ибо психе предвидит ее в форме спонтанных и автономных символов. Речь идет о символах четверицы либо мандалы, не только встречающихся в сновидениях современных людей, никогда ранше не слыхавших о них, но и широко распространенных в исторической памяти многих эпох и народов. Их значение, в качестве символов единства и целостности, подтверждается и историей, и эмпирической психологией. То, что поначалу выглядит абстрактной идеей, на самом деле указывает на нечто существующее и эмпирически ощутимое, спонтанно де­монстрирующее свое априорное присутствие. Целост­ность, таким образом, представляет собой объективный фактор, с которым субъект сталкивается независимо от своего желания, как с анимой или анимусом; и, как последние занимают в иерархии более высокое поло­жение, чем тень, так и целостность претендует на поло­жение и ценность более высокую, чем у неразрывной пары. Но этой парой представлена как минимум сущест­венная часть целостности, если даже не обе половины целого, образуемого царственной парой "брат-сестра", а тем самым - и напряженность между противоположнос­тями, из которой рождается божественное дитя⁹ как символ единства.

Единство и целостность стоят на высшей ступени шкалы объективных ценностей, поскольку их символы уже практически неотличимы от imago Dei ( Образ Бога (лат.) - Прим. пер.) Следова­тельно, все высказывания, имеющие отношение к образу Бога, приложимы также и к эмпирическим символам целостности. Опыт показывает, что индивидуальные ман­далы символизируют порядок и возникают у пациентов в основном в периоды психической дезориентации или переориентации. В качестве магических кругов они свя­зывают и подчиняют необузданные силы, принадлежащие миру тьмы, и создают, либо очерчивают порядок, преоб­разующий хаос в космос¹⁰. Мандала впервые появляется в сознании как неразборчивая точка или пятнышко," и необходимо проделать большой и тяжкий труд, попутно интегрировав немалое число проекций, прежде чем придет сколько-нибудь полное понимание всей широты охвата символа. Если бы это понимание было делом чисто интеллектуальным, его можно было бы достичь без осо­бых затруднений, ибо встречающиеся по всему миру высказывания о Боге внутри нас и над нами, о Христе и flatus vocis ( Мистическое тело (лат.) - Прим. пер.), о личном и надличностном атмане и т.п., все без исключения представляют собой формулировки с легкостью осваиваемые философским интеллектом. Отсюда проистекает иллюзия того, что вместе с фор­мулировками мы овладели и самой вещью. На самом же деле мы заполучили всего лишь ее имя, - и вряд ли нам поможет старинный предрассудок, гласящий, что имя служит магическим представителем вещи, и что достаточ­но произнести имя, чтобы постулировать существование вещи. За многие тысячелетия мыслящий ум имел массу возможностей увидеть бесплодность этого трюка, но так и не научился не принимать интеллектуальное овладение вещью за чистую монету. Наш психологический опыт демонстрирует со всей отчетливостью, что интеллектуальное "схватывание" психологического факта не дает в наше распоряжение ничего, кроме понятия, а понятие есть не более чем имя, flatus vocis ( Модуляция голоса (лат.) - Прим. пер.) Подобные интеллек­туальные фишки легко размениваются, как пешки в шах­матах. Они без помех передаются из рук в руки, ибо лишены субстанции и веса. Они звучат так, будто бы чем-то наполнены, но на самом деле они пусты внутри; и, хотя ими подразумевается некий серьезный долг, никаких обязанностей для нас из них не проистекает. Бесспорно, интеллект полезен в своей области, но вне ее он превра­щается в подобие шарлатана-фокусника, особенно когда пытается манипулировать ценностями.

Кажется, можно заниматься с помощью одного лишь интеллекта любой наукой, кроме психологии, предмет которой - психе - не сводится к обычным двум аспектам, опосредуемым, соответственно, чувственным восприя­тием и мышлением. Функция оценки - то есть чувство -является интегральной составляющей нашей сознатель­ной ориентации и не должна упускаться из виду в психологических суждениях любого масштаба; в против­ном случае, модель реального процесса, которую мы пытаемся выстроить, неминуемо окажется неполной. Ко всякому психическому процессу присовокупляется некое ценностное качество, а именно - тон его эмоциональной окрашенности. Этот тон показывает, насколько субъект аффективно затронут данным процессом, или насколь­ко много процесс значит для него (в той мере, в какой этот процесс вообще достигает осознанности). Именно благодаря "аффекту" субъект становится сопричастным реальности и начинает ощущать всю ее весомость. Разница примерно такова, как между тяжелой болезнью, о которой читаешь в учебнике, и болезнью, которой болеешь в реальности. В психологии никто не будет чем-либо владеть, пока не испытает это в действитель­ности. А потому интеллектуального понимания здесь недостаточно: оно дает нам лишь знание слов, но не существа самой вещи, как она выглядит изнутри.

Бессознательного боится гораздо большее число людей, чем можно было бы ожидать. Они пугаются даже собственной тени. Если же речь заходит об аниме и анимусе, страх переходит в панику. И в самом деле, неразрывная пара представляет содержимое психики, прорывающееся в сознание при психозе (явственнее всего - при параноидных формах шизофрении)¹². Преодо­ление такого страха - иногда нешуточное моральное достижение, но его, к сожалению, недостаточно для выполнения всех предварительных условий на пути к подлинному опыту самости.

Тень, неразрывная пара и самость суть психические факторы, адекватное представление о которых можно составить только на основании полного объема связанно­го с ними опыта. Эти понятия возникают из пережитой реальности, и прояснить их также может лишь опыт дальнейшего переживания. Философский критицизм на­йдет в них массу поводов для возражений; но лучше бы ему начать с признания того, что они соотносятся с фактами, а "понятие" служит всего лишь сокращенным описанием или определением этих фактов. Критицизм указанного рода способен повлиять на объект не больше, чем некий зоологический критицизм сумел бы повлиять на утконоса. Дело не в понятии: понятие - всего лишь слово, фишка, получающая значение и применение толь­ко потому, что она замещает определенную сумму пережитого опыта. К несчастью, я не в состоянии пере­дать этот опыт публике. В многочисленных печатных работах я старался на конкретном клиническом материале продемонстрировать природу опыта, о котором идет речь, а также метод его получения. Везде, где мои методы применялись без искажений, приводимые мною факты подтверждались. Спутники Юпитера можно было бы видеть и во времена Галилея, если бы кто-нибудь дал себе труд воспользоваться его телескопом.

За пределами узкой сферы профессиональной психоло­гии эти фигуры оказываются понятны всем, кто немного знаком со сравнительной мифологией. В тени они без труда узнают враждебного представителя темного хтонического мира - фигуру, чьи характеристики достаточно всеобщи.

Неразрывную пару они сразу же понимают как психи­ческий прототип всех божественных пар. Наконец, са­мость, в силу ее эмпирических особенностей, воспри­нимается как эйдос, стоящий за верховенствующими идеями единства и целостности, неотъемлемыми для всех монотеистических и монистических систем.

Я считаю эти параллели важными, поскольку с их помощью можно связать так называемые метафизи­ческие понятия, утратившие корни, бывшие у них в природном опыте, с универсальными живыми психи­ческими процессами, дабы вернуть им их подлинное первоначальное значение. Таким путем восстанавливает­ся связь между эго и проецируемыми психическими со-держаниями, формулируемыми в настоящее время как "метафизические" идеи. К сожалению, как уже говори­лось, тот факт, что метафизические идеи существуют и люди верят в них, ничуть не доказывает действительного существования их содержания или объекта, с которым они соотносятся, хотя и нельзя считать невозможным совпадение идеи с реальностью в форме особого психи­ческого состояния благодати - пусть даже субъект оказы­вается неспособен вызвать его актом собственной воли. Как только метафизические идеи утрачивают свойство вызывать исходный опыт переживания и возобновлять его, они не просто становятся бесполезны, но превраща­ются в подлинное препятствие на пути к дальнейшему развитию. Люди хватаются за обладание тем, что когда-то означало богатство; и чем бесполезнее, непонятнее и безжизненнее становятся идеи, тем упрямее цепляются за них люди. (Естественно, хвататься можно исключи­тельно за бесплодные идеи: жизнеспособные представ­ления наделены содержанием и достаточным богатством, чтобы не было нужды в цеплянии за них). Так с ходом времени значительное превращается в лишенное значения. Такова, к несчастью, судьба всех метафизических идей.

Вопрос о том, что же все-таки означают подобные идеи, вырос сегодня в насущную проблему. Мир, если и не полностью отвернулся от традиции, то, по крайней мере, давно уже не желает выслушивать "послания": он предпочел бы услышать, что эти послания значат. Слова, звучащие с кафедр проповедников, непонятны и настоя­тельно требуют объяснения. Как это Христос своей смертью дал нам спасение, если никто не чувствует себя спасенным? Каким образом Иисус может быть Богочелове­ком и что есть существо такого рода? К чему нужны Троица, непорочное зачатие, поедание тела и выпивание крови, и все такое прочее? Какая связь мыслима между миром подобных понятий и повседневным миром, мате­риальная реальность которого является заботой широчай­шего спектра естественных наук? По крайней мере, шест­надцать часов из двадцати четырех мы живем исключитель­но в этом повседневном мире, а остальные восемь проводим, предпочтительно, в бессознательном состоянии. Где и когда происходит что-нибудь хоть отдаленно способ­ное напомнить нам о таких явлениях, как ангелы, чудесное насыщение, блаженство, возрождение мертвых и т.д.? Итак, весьма значительным открытием было узнать, что во время бессознательного состояния сна случаются интерва­лы, именуемые "сновидениями", иногда содержащие сцены, сильно напоминающие мифологические мотивы. Ибо мифы

- не что иное, как рассказы о чудесах, часто трактующие предметы, выступающие также и объектом веры.

Едва ли эти вещи существуют в повседневном мире сознания; до 1933 года разве что сумасшедшие могли реально переживать целые фрагменты мифологии. Позд­нее этой даты мир героев и чудовищ, как опустошитель­ный пожар, распространился на целые нации и доказал, что странная вселенная мифов ничуть не утратила жизнеспособность на протяжении столетий разума и просвещения. Если метафизические идеи больше уже не оказывают своего зачаровывающего воздействия, этим мы обязаны определенно не какому-либо уменьшению примитивности европейской психе, но исключительно тому простому факту, что давнишние символы долее не способны выражать все, бьющее сейчас ключом из бес­сознательного в качестве конечного результата многове­кового развития христианского сознания. Подлинный ре­зультат здесь - antimimon рпеита ( Дух подражательности (греч.) - Прим. пер.) лживый дух высокомерия, истерии, помрачения рассудка, криминального аморализма и доктринального фанатизма, в изобилии поставляющий поддельные духовные ценности, нелепое искусство, философскую болтовню и утопическую чушь, пригодную разве что для скармливания нынешнему не­разборчивому массовому потребителю. Именно так вы­глядит пост христианский дух.

1 Материал этой главы взят из статьи:"Uber das Selbst", опубликованной в: Eranos-Jahrbuch 1948.

2 "Отношение между Я и бессознательным"

3 В смысле, предполагаемом словами 1 Кор., 5,2: "Iflati estis [pejusiw menoi] et non magic luctum habuistis" ("И вы возгорди­лись, вместо того чтобы лучше плакать") - высказанными по случаю терпимости в отношении инцеста с матерью ("что некто вместо жены имеет жену отца своего").

4 Ср. "On the Nature of the Psyche", par.414 ff, 439ff.

5 Ср. "Психологические типы". Рациональное и иррациональное.

6 Les Fonctions mentales dans les sociétés inférieures.

7 "On Psychic Energy", par.l4ff, 20 ff.

8 Samtlische Werke, I, p. 126

9 См. мою работу "Психология архетипа ребенка", а также "Психология и алхимия" (указатель, "filius Philosophorum", "дитя", "гермафродит")

10 Ср. "Психология и алхимия", ч. II, гл. 3.

11 Ср. ниже, пар. 340

12 Классический случай опубликован Нелькеном: "Analytische Beobachtungen über Phantasien eines Schizophrenen", другой -Schrebers's Memoirs of My Nervous Illness.

Поиск по сайту: