ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 5 страница

Бо старшины з нами,

З нами, як з братами! ‑

разливаясь, на рыси пели и прыгали лихие гайдамаки, и трепались цветные оселедцы.

Трепля простреленным желто‑блакитным знаменем, гремя гармоникой, прокатил полк черного, остроусого, на громадной лошади, полковника Козыря‑Лешко. Был полковник мрачен и косил глазом и хлестал по крупу жеребца плетью. Было от чего сердиться полковнику – побили най‑турсовы залпы в туманное утро на Брест‑Литовской стреле лучшие Козырины взводы, и шел полк рысью и выкатывал на площадь сжавшийся, поредевший строй.

За Козырем пришел лихой, никем не битый черноморский конный курень имени гетмана Мазепы. Имя славного гетмана, едва не погубившего императора Петра под Полтавой, золотистыми буквами сверкало на голубом шелке.

Народ тучей обмывал серые и желтые стены домов, народ выпирал и лез на тумбы, мальчишки карабкались на фонари и сидели на перекладинах, торчали на крышах, свистали, кричали: ура... ура...

– Слава! Слава! – кричали с тротуаров.

Лепешки лиц громоздились в балконных и оконных стеклах.

Извозчики, балансируя, лезли на козлы саней, взмахивая кнутами.

– Ото казалы банды... Вот тебе и банды. Ура!

– Слава! Слава Петлюри! Слава нашему Батько!

– Ур‑ра...

– Маня, глянь, глянь... Сам Петлюра, глянь, на серой. Какой красавец...

– Що вы, мадам, це полковник.

– Ах, неужели? А где же Петлюра?

– Петлюра во дворце принимает французских послов с Одессы.

– Що вы, добродию, сдурели, яких послов?

– Петлюра, Петр Васильевич, говорят (шепотом), в Париже, а, видали?

– Вот вам и банды... Меллиен войску.

– Где же Петлюра? Голубчики, где Петлюра? Дайте хоть одним глазком взглянуть.

– Петлюра, сударыня, сейчас на площади принимает парад.

– Ничего подобного. Петлюра в Берлине президенту представляется по случаю заключения союза.

– Якому президенту?! Чего вы, добродию, распространяете провокацию.

– Берлинскому президенту... По случаю республики...

– Видали? Видали? Який важный... Вин по Рыльскому переулку проехал у кареты. Шесть лошадей...

– Виноват, разве они в архиереев верят?

– Я не кажу, верят – не верят... Кажу – проехал, и больше ничего. Самы истолкуйте факт...

– Факт тот, что попы служат сейчас...

– С попами крепче...

– Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра...

Гремели страшные тяжкие колеса, тарахтели ящики, за десятью конными куренями шла лентами бесконечная артиллерия. Везли тупые, толстые мортиры, катились тонкие гаубицы; сидела прислуга на ящиках, веселая, кормленая, победная, чинно и мирно ехали ездовые. Шли, напрягаясь, вытягиваясь, шестидюймовые, сытые кони, крепкие, крутокрупые, и крестьянские, привычные к работе, похожие на беременных блох, коняки. Легко громыхала конно‑горная легкая, и пушечки подпрыгивали, окруженные бравыми всадниками.

– Эх... эх... вот тебе и пятнадцать тысяч... Что же это наврали нам. Пятнадцать... бандит... разложение... Господи, не сочтешь. Еще батарея... еще, еще...

Толпа мяла и мяла Николку, и он, сунув птичий нос в воротник студенческой шинели, влез, наконец, в нишу в стене и там утвердился. Какая‑то веселая бабенка в валенках уже находилась в нише и сказала Николке радостно:

– Держитесь за меня, панычу, а я за кирпич, а то звалимся.

– Спасибо, – уныло просопел Николка в заиндевевшем воротнике, – я вот за крюк буду.

– Де ж сам Петлюра? – болтала словоохотливая бабенка, – ой, хочу побачить Петлюру. Кажуть, вин красавец неописуемый.

– Да, – промычал Николка неопределенно в барашковом мехе, – неописуемый. «Еще батарея... Вот, черт... Ну, ну, теперь я понимаю...»

– Вин на автомобиле, кажуть, проехав, – тут... Вы не бачили?

– Он в Виннице, – гробовым и сухим голосом ответил Николка, шевеля замерзшими в сапогах пальцами. «Какого черта я валенки не надел. Вот мороз».

– Бач, бач, Петлюра.

– Та який Петлюра, це начальник варты.

– Петлюра мае резиденцию в Билой Церкви. Теперь Била Церковь буде столицей.

– А в Город они разве не придут, позвольте вас спросить?

– Придут своевременно.

– Так, так, так...

Лязг, лязг, лязг. Глухие раскаты турецких барабанов неслись с площади Софии, а по улице уже ползли, грозя пулеметами из амбразур, колыша тяжелыми башнями, четыре страшных броневика. Но румяного энтузиаста Страшкевича уже не было внутри. Лежал еще до сих пор не убранный и совсем уже не румяный, а грязно‑восковой, неподвижный Страшкевич на Печерске, в Мариинском парке, тотчас за воротами. Во лбу у Страшкевича была дырочка, другая, запекшаяся, за ухом. Босые ноги энтузиаста торчали из‑под снега, и глядел остекленевшими глазами энтузиаст прямо в небо сквозь кленовые голые ветви. Кругом было очень тихо, в парке ни живой души, да и на улице редко кто показывался, музыка сюда не достигала от старой Софии, поэтому лицо энтузиаста было совершенно спокойно.

Броневики, гудя, разламывая толпу, уплыли в поток туда, где сидел Богдан Хмельницкий и булавой, чернея на небе, указывал на северо‑восток. Колокол еще плыл густейшей масляной волной по снежным холмам и кровлям города, и бухал, бухал барабан в гуще, и лезли остервеневшие от радостного возбуждения мальчишки к копытам черного Богдана. А по улицам уже гремели грузовики, скрипя цепями, и ехали на площадках в украинских кожухах, из‑под которых торчали разноцветные плахты, ехали с соломенными венками на головах девушки и хлопцы в синих шароварах под кожухами, пели стройно и слабо...

А в Рыльском переулке в то время грохнул залп. Перед залпом закружились метелицей бабьи визги в толпе. Кто‑то побежал с воплем:

– Ой, лышечко!

Кричал чей‑то голос, срывающийся, торопливый, сиповатый:

– Я знаю. Тримай их! Офицеры. Офицеры. Офицеры... Я их бачив в погонах!

Во взводе десятого куреня имени Рады, ожидавшего выхода на площадь, торопливо спешились хлопцы, врезались в толпу, хватая кого‑то. Кричали женщины. Слабо, надрывно вскрикивал схваченный за руки капитан Плешко:

– Я не офицер. Ничего подобного. Ничего подобного. Что вы? Я служащий в банке.

Хватили с ним рядом кого‑то, тот, белый, молчал и извивался в руках...

Потом хлынуло по переулку, словно из прорванного мешка, давя друг друга. Бежал ошалевший от ужаса народ. Очистилось место совершенно белое, с одним только пятном – брошенной чьей‑то шапкой. В переулке сверкнуло и трахнуло, и капитан Плешко, трижды отрекшийся, заплатил за свое любопытство к парадам. Он лег у палисадника церковного софийского дома навзничь, раскинув руки, а другой, молчаливый, упал ему на ноги и откинулся лицом в тротуар. И тотчас лязгнули тарелки с угла площади, опять попер народ, зашумел, забухал оркестр. Резнул победный голос: «Кроком рушь!» И ряд за рядом, блестя хвостатыми галунами, тронулся конный курень Рады.

Совершенно внезапно лопнул в прорезе между куполами серый фон, и показалось в мутной мгле внезапное солнце. Было оно так велико, как никогда еще никто на Украине не видал, и совершенно красно, как чистая кровь. От шара, с трудом сияющего сквозь завесу облаков, мерно и далеко протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы. Солнце окрасило в кровь главный купол Софии, а на площадь от него легла странная тень, так что стал в этой тени Богдан фиолетовым, а толпа мятущегося народа еще чернее, еще гуще, еще смятеннее. И было видно, как по скале поднимались на лестницу серые, опоясанные лихими ремнями и штыками, пытались сбить надпись, глядящую с черного гранита. Но бесполезно скользили и срывались с гранита штыки. Скачущий же Богдан яростно рвал коня со скалы, пытаясь улететь от тех, кто навис тяжестью на копытах. Лицо его, обращенное прямо в красный шар, было яростно, и по‑прежнему булавой он указывал в дали.

И в это время над гудящей растекающейся толпой напротив Богдана, на замерзшую, скользкую чашу фонтана, подняли руки человека. Он был в темном пальто с меховым воротником, а шапку, несмотря на мороз, снял и держал в руках. Площадь по‑прежнему гудела и кишела, как муравейник, но колокольня на Софии уже смолкла, и музыка уходила в разные стороны по морозным улицам. У подножия фонтана сбилась огромная толпа.

– Петька, Петька. Кого это подняли?..

– Кажись, Петлюра.

– Петлюра речь говорит...

– Що вы брешете... Це простый оратор...

– Маруся, оратор. Гляди... Гляди...

– Декларацию обявляют...

– Ни, це Универсал будут читать.

– Хай живе вильна Украина!

Поднятый человек глянул вдохновенно поверх тысячной гущи голов куда‑то, где все явственнее вылезал солнечный диск и золотил густым, красным золотом кресты, взмахнул рукой и слабо выкрикнул:

– Народу слава!

– Петлюра... Петлюра.

– Да який Петлюра. Що вы сказились?

– Чего на фонтан Петлюра полезет?

– Петлюра в Харькове.

– Петлюра только что проследовал во дворец на банкет...

– Не брешить, никаких банкетов не буде.

– Слава народу! – повторял человек, и тотчас прядь светлых волос прыгнула, соскочила ему на лоб.

– Тише!

Голос светлого человека окреп и был слышен ясно сквозь рокот и хруст ног, сквозь гуденье и прибой, сквозь отдаленные барабаны.

– Видели Петлюру?

– Как же, господи, только что.

– Ах, счастливица. Какой он? Какой?

– Усы черные кверху, как у Вильгельма, и в шлеме. Да вот он, вон он, смотрите, смотрите, Марья Федоровна, глядите, глядите – едет...

– Що вы провокацию робите! Це начальник Городской пожарной команды.

– Сударыня, Петлюра в Бельгии.

– Зачем же в Бельгию он поехал?

– Улаживать союз с союзниками...

– Та ни. Вин сейчас с эскортом поехал в Думу.

– Чого?..

– Присяга...

– Он будет присягать?

– Зачем он? Ему будут присягать.

– Ну, я скорей умру (шепот), а не присягну...

– Та вам и не надо... Женщин не тронут.

– Жидов тронут, это верно...

– И офицеров. Всем им кишки повыпустят.

– И помещиков. Долой!!

– Тише!

Светлый человек с какой‑то страшной тоской и в то же время решимостью в глазах указал на солнце.

– Вы чулы, громадяне, браты и товарищи, – заговорил он, – як козаки пели: «Бо старшины з нами, з нами, як з братами». З нами. З нами воны! – человек ударил себя шапкой в грудь, на которой алел громадной волной бант, – з нами. Бо тии старшины з народу, з ним родились, з ним и умрут. З нами воны мерзли в снегу при облоге Города и вот доблестно узяли его, и прапор червонный уже висит над теми громадами...

– Ура!

– Який червонный? Що вин каже? Жовто‑блакитный.

– У большаков тэ ж червонный.

– Тише! Слава!

– А вин погано размовляе на украинской мови...

– Товарищи! Перед вами теперь новая задача – поднять и укрепить новую незалежну Республику, для счастия усих трудящихся элементов – рабочих и хлеборобов, бо тильки воны, полившие своею свежею кровью и потом нашу ридну землю, мають право владеть ею!

– Верно! Слава!

– Ты слышишь, «товарищами» называет? Чудеса‑а...

– Ти‑ше.

– Поэтому, дорогие граждане, присягнем тут в радостный час народной победы, – глаза оратора начали светиться, он все возбужденнее простирал руки к густому небу и все меньше в его речи становилось украинских слов, – и дадим клятву, що мы не зложим оружие, доки червонный прапор – символ свободы – не буде развеваться над всем миром трудящихся.

– Ура! Ура! Ура!.. Питер...

– Васька, заткнись. Что ты сдурел?

– Щур, что вы, тише!

– Ей‑богу, Михаил Семенович, не могу выдержать – вставай... прокл...

Черные онегинские баки скрылись в густом бобровом воротнике, и только видно было, как тревожно сверкнули в сторону восторженного самокатчика, сдавленного в толпе, глаза, до странности похожие на глаза покойного прапорщика Шполянского, погибшего в ночь на четырнадцатое декабря. Рука в желтой перчатке протянулась и сдавила руку Щура...

– Ладно. Ладно, не буду, – бормотал Щур, въедаясь глазами в светлого человека.

А тот, уже овладев собой и массой в ближайших рядах, вскрикивал:

– Хай живут советы рабочих, селянских и казачьих депутатов. Да здравствует...

Солнце вдруг угасло, и на Софии и куполах легла тень; лицо Богдана вырезалось четко, лицо человека тоже. Видно было, как прыгал светлый кок над его лбом...

– Га‑а. Га‑а‑а, – зашумела толпа...

–...советы рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Пролетарии всех стран, соединяйтесь...

– Как? Как? Что?! Слава!!

В задних рядах несколько мужских и один голос тонкий и звонкий запели «Як умру, то...».

– Ур‑ра! – победно закричали в другом месте. Вдруг вспыхнул водоворот в третьем.

– Тримай його! Тримай! – закричал мужской надтреснутый и злобный и плаксивый голос. – Тримай! Це провокация. Большевик! Москаль! Тримай! Вы слухали, що вин казав...

Всплеснули чьи‑то руки в воздухе. Оратор кинулся набок, затем исчезли его ноги, живот, потом исчезла и голова, покрываясь шапкой.

– Тримай! – кричал в ответ первому второй тонкий тенор. – Це фальшивый оратор. Бери его, хлопцы, берить, громадяне.

– Га, га, га. Стой! Кто? Кого поймали? Кого? Та никого!!!

Обладатель тонкого голоса рванулся вперед к фонтану, делая такие движения руками, как будто ловил скользкую большую рыбу. Но бестолковый Щур в дубленом полушубке и треухе завертелся перед ним с воплем: «Тримай!» – и вдруг гаркнул:

– Стой, братцы, часы срезали!

Какой‑то женщине отдавили ногу, и она взвыла страшным голосом.

– Кого часы? Где? Врешь – не уйдешь!

Кто‑то сзади обладателя тонкого голоса ухватил за пояс и придержал, в ту минуту большая, холодная ладонь разом и его нос и губы залепила тяжелой оплеухой фунта в полтора весом.

– Уп! – крикнул тонкий голос и стал бледный как смерть, и почувствовал, что голова его голая, что на ней нет шапки. В ту же секунду его адски резнула вторая оплеуха, и кто‑то взвыл в небесах:

– Вот он, ворюга, марвихер, сукин сын. Бей его!!

– Що вы?! – взвыл тонкий голос. – Що вы меня бьете?! Це не я! Не я! Це большевика держать треба! О‑о! – завопил он...

– Ой, боже мой, боже мой, Маруся, бежим скорей, что же это делается?

В толпе, близ самого фонтана, завертелся и взбесился винт, и кого‑то били, и кто‑то выл, и народ раскидывало, и, главное, оратор пропал. Так пропал чудесно, колдовски, что словно сквозь землю провалился. Кого‑то вынесло из винта, а впрочем, ничего подобного, оратор фальшивый был в черной шапке, а этот выскочил в папахе. И через три минуты винт улегся сам собой, как будто его и не было, потому что нового оратора уже поднимали на край фонтана, и со всех сторон слушать его лезла, наслаиваясь на центральное ядро, толпа мало‑мало не в две тысячи человек.

В белом переулке у палисадника, откуда любопытный народ уже схлынул вслед за расходящимся войском, смешливый Щур не вытерпел и с размаху сел прямо на тротуар.

– Ой, не могу, – загремел он, хватаясь за живот. Смех полетел из него каскадами, причем рот сверкал белыми зубами, – сдохну со смеху, как собака. Как же они его били, господи Иисусе!

– Не очень‑то рассаживайтесь, Щур, – сказал спутник его, неизвестный в бобровом воротнике, как две капли воды похожий на знаменитого покойного прапорщика и председателя «Магнитного Триолета» Шполянского.

– Сейчас, сейчас, – затормошился Щур, приподнимаясь.

– Дайте, Михаил Семенович, папироску, – сказал второй спутник Щура, высокий человек в черном пальто. Он заломил папаху на затылок, и прядь волос светлая налезла ему на брови. Он тяжело дышал и отдувался, словно ему было жарко на морозе.

– Что? Натерпелись? – ласково спросил неизвестный, отогнул полу пальто и, вытащив маленький золотой портсигар, предложил светлому безмундштучную немецкую папироску; тот закурил, поставив щитком руки, от огонька на спичке и, только выдохнув дым, молвил:

– Ух! Ух!

Затем все трое быстро двинулись, свернули за угол и исчезли.

В переулочек с площади быстро вышли две студенческие фигуры. Один маленький, укладистый, аккуратный, в блестящих резиновых галошах. Другой высокий, широкоплечий, ноги длинные циркулем и шагу чуть не в сажень.

У обоих воротники надвинуты до краев фуражек, а у высокого даже и бритый рот прикрыт кашне; не мудрено – мороз. Обе фигуры словно по команде повернули головы, глянули на труп капитана Плешко и другой, лежащий ничком, уткнувши в сторону разметанные колени, и, ни звука не издав, прошли мимо.

Потом, когда из Рыльского студенты повернули к Житомирской улице, высокий повернулся к низкому и молвил хрипловатым тенором.

– Видал‑миндал? Видал, я тебя спрашиваю?

Маленький ничего не ответил, но дернулся так и так промычал, точно у него внезапно заболел зуб.

– Сколько жив буду, не забуду, – продолжал высокий, идя размашистым шагом, – буду помнить.

Маленький молча шел за ним.

– Спасибо, выучили. Ну, если когда‑нибудь встретится мне эта самая каналья... гетман... – Из‑под кашне послышалось сипение, – я его, – высокий выпустил страшное трехэтажное ругательство и не кончил. Вышли на Большую Житомирскую улицу, и двум преградила путь процессия, направляющаяся к Старо‑Городскому участку с каланчой. Путь ей с площади был, в сущности говоря, прям и прост, но Владимирскую еще запирала не успевшая уйти с парада кавалерия и процессия дала крюк, как и все.

Открывалась она стаей мальчишек. Они бежали и прыгали задом и свистали пронзительно. Затем шел по истоптанной мостовой человек с блуждающими в ужасе и тоске глазами в расстегнутой и порванной бекеше и без шапки. Лицо у него было окровавлено, а из глаз текли слезы. Расстегнутый открывал широкий рот и кричал тонким, но совершенно осипшим голосом, мешая русские и украинские слова:

– Вы не маете права! Я известный украинский поэт. Моя фамилия Горболаз. Я написал антологию, украинской поэзии. Я жаловаться буду председателю Рады и министру. Це неописуемо!

– Бей его, стерву, карманщика, – кричали с тротуаров.

– Я, – отчаянно надрываясь и поворачиваясь во все стороны, кричал окровавленный, – зробив попытку задержать большевика‑провокатора...

– Что, что, что, – гремело на тротуарах.

– Кого это?!

– Покушение на Петлюру.

– Ну?!

– Стрелял, сукин сын, в нашего батько.

– Так вин же украинец.

– Сволочь он, не украинец, – бубнил чей‑то бас, – кошельки срезал.

– Ф‑юх, – презрительно свистали мальчишки.

– Что такое? По какому праву?

– Большевика‑провокатора поймали. Убить его, падаль, на месте.

Сзади окровавленного ползла взволнованная толпа, мелькал на папахе золотогалунный хвост и концы двух винтовок. Некто, туго перепоясанный цветным поясом, шел рядом с окровавленным развалистой походкой и изредка, когда тот особенно громко кричал, механически ударял его кулаком по шее; тогда злополучный арестованный, хотевший схватить неуловимое, умолкал и начинал бурно, но беззвучно рыдать.

Двое студентов пропустили процессию. Когда она отошла, высокий подхватил под руку низенького и зашептал злорадным голосом:

– Так его, так его. От сердца отлегло. Ну, оно тебе скажу, Карась, молодцы большевики. Клянусь честью – молодцы. Вот работа, так работа! Видал, как ловко орателя сплавили? И смелы. За что люблю – за смелость, мать их за ногу.

Маленький сказал тихо:

– Если теперь не выпить, повеситься можно.

– Это мысль. Мысль, – оживленно подтвердил высокий. – У тебя сколько?

– Двести.

– У меня полтораста. Зайдем к Тамарке, возьмем полторы...

– Заперто.

– Откроет.

Двое повернули на Владимирскую, дошли до двухэтажного домика с вывеской:

«Бакалейная торговля», а рядом «Погреб – замок Тамары». Нырнув по ступеням вниз, двое стали осторожно постукивать в стеклянную, двойную дверь.

Заветной цели, о которой Николка думал все эти три дня, когда события падали в семью, как камни, цели, связанной с загадочными последними словами распростертого на снегу, цели этой Николка достиг. Но для этого ему пришлось весь день перед парадом бегать по городу и посетить не менее девяти адресов. И много раз в этой беготне Николка терял присутствие духа, и падал и опять поднимался, и все‑таки добился.

На самой окраине, в Литовской улице, в маленьком домишке он разыскал одного из второго отделения дружины и от него узнал адрес, имя и отчество Ная.

Николка боролся часа два с бурными народными волнами, пытаясь пересечь Софийскую площадь. Но площадь нельзя было пересечь, ну просто немыслимо! Тогда около получаса потерял иззябший Николка, чтобы выбраться из тесных клещей и вернуться к исходной точке – к Михайловскому монастырю. От него по Костельной пытался Николка, дав большого крюку, пробраться на Крещатик вниз, а оттуда окольными, нижними путями на Мало‑Провальную. И это оказалось невозможным! По Костельной вверх, густейшей змеей, шло, так же как и всюду, войско на парад. Тогда еще больший и выпуклый крюк дал Николка и в полном одиночестве оказался на Владимирской горке. По террасам и аллеям бежал Николка, среди стен белого снега, пробираясь вперед. Попадал и на площадки, где снегу было уже не так много. С террас был виден в море снега залегший напротив на горах Царский сад, а далее, влево, бесконечные черниговские пространства в полном зимнем покое за рекой Днепром – белым и важным в зимних берегах.

Был мир и полный покой, но Николке было не до покоя. Борясь со снегом, он одолевал и одолевал террасы одну за другой и только изредка удивлялся тому, что снег кое‑где уже топтан, есть следы, значит, кто‑то бродит по Горке и зимой.

По аллее спустился, наконец, Николка, облегченно вздохнул, увидел, что войска на Крещатике нет, и устремился к заветному, искомому месту. «Мало‑Провальная, 21». Таков был Николкой добытый адрес, и этот незаписанный адрес крепко врезан в Николкином мозгу.

Николка волновался и робел... "Кого же и как спросить получше? Ничего не известно... Позвонил у двери флигеля, приютившегося в первом ярусе сада. Долго не откликались, но, наконец, зашлепали шаги, и дверь приоткрылась немного под цепочкой. Выглянуло женское лицо в пенсне и сурово спросило из тьмы передней:

– Вам что надо?

– Позвольте узнать... Здесь живут Най‑Турс?

Женское лицо стало совсем неприветливым и хмурым, стекла блеснули.

– Никаких Турс тут нету, – сказала женщина низким голосом.

Николка покраснел, смутился и опечалился...

– Это квартира пять...

– Ну да, – неохотно и подозрительно ответила женщина, – да вы скажите, вам что.

– Мне сообщили, что Турс здесь живут...

Лицо выглянуло больше и пытливо шмыгнуло по садику глазом, стараясь узнать, есть ли еще кто‑нибудь за Николкой... Николка разглядел тут полный, двойной подбородок дамы.

– Да вам что?.. Вы скажите мне.

Николка вздохнул и, оглянувшись, сказал:

– Я насчет Феликс Феликсовича... у меня сведения.

Лицо резко изменилось. Женщина моргнула и спросила:

– Вы кто?

– Студент.

– Подождите здесь, – захлопнулась дверь, и шаги стихли.

Через полминуты за дверью застучали каблуки, дверь открылась совсем и впустила Николку. Свет проникал в переднюю из гостиной, и Николка разглядел край пушистого мягкого кресла, а потом даму в пенсне. Николка снял фуражку, и тотчас перед ним очутилась сухонькая другая невысокая дама, со следами увядшей красоты на лице. По каким‑то незначительным и неопределенным чертам, не то на висках, не то по цвету волос, Николка сообразил, что это мать Ная, и ужаснулся – как же он сообщит... Дама на него устремила упрямый, блестящий взор, и Николка пуще потерялся. Сбоку еще очутился кто‑то, кажется, молодая и тоже очень похожая.

– Ну, говорите же, ну... – упрямо сказала мать...

Николка смял фуражку, взвел на даму глазами и вымолвил:

– Я... я...

Сухонькая дама – мать метнула в Николку взор черный и, как показалось ему, ненавистный и вдруг крикнула звонко, так, что отозвалось сзади Николки в стекле двери:

– Феликс убит!

Она сжала кулаки, взмахнула ими перед лицом Николки и закричала:

– Убили... Ирина, слышишь? Феликса убили!

У Николки в глазах помутилось от страха, и он отчаянно подумал: «Я ж ничего не сказал... Боже мой!» Толстая в пенсне мгновенно захлопнула за Николкой дверь. Потом быстро, быстро подбежала к сухонькой даме, охватила ее плечи и торопливо зашептала:

– Ну, Марья Францевна, ну, голубчик, успокойтесь... – Нагнулась к Николке, спросила: – Да, может быть, это не так?.. Господи... Вы же скажите... Неужели?..

Николка ничего на это не мог сказать... Он только отчаянно глянул вперед и опять увидал край кресла.

– Тише, Марья Францевна, тише, голубчик... Ради бога... Услышат... Воля божья... – лепетала толстая.

Мать Най‑Турса валилась навзничь и кричала:

– Четыре года! Четыре года! Я жду, все жду... Жду! – Тут молодая из‑за плеча Николки бросилась к матери и подхватила ее. Николке нужно было бы помочь, но он неожиданно бурно и неудержимо зарыдал и не мог остановиться.

Окна завешаны шторами, в гостиной полумрак и полное молчание, в котором отвратительно пахнет лекарством...

Молчание нарушила наконец молодая – эта самая сестра. Она повернулась от окна и подошла к Николке. Николка поднялся с кресла, все еще держа в руках фуражку, с которой не мог разделаться в этих ужасных обстоятельствах. Сестра поправила машинально завиток черных волос, дернула ртом и спросила:

– Как же он умер?

– Он умер, – ответил Николка самым своим лучшим голосом, – он умер, знаете ли, как герой... Настоящий герой... Всех юнкеров вовремя прогнал, в самый последний момент, а сам, – Николка, рассказывая, плакал, – а сам их прикрыл огнем. И меня чуть‑чуть не убили вместе с ним. Мы попали под пулеметный огонь, – Николка и плакал и рассказывал в одно время, – мы... только двое остались, и он меня гнал и ругал и стрелял из пулемета... Со всех сторон наехала конница, потому что нас посадили в западню. Положительно, со всех сторон.

– А вдруг его только ранили?

– Нет, – твердо ответил Николка и грязным платком стал вытирать глаза и нос и рот, – нет, его убили. Я сам его ощупывал. В голову попала пуля и в грудь.

Еще больше потемнело, из соседней комнаты не доносилось ни звука, потому что Мария Францевна умолкла, а в гостиной, тесно сойдясь, шептались трое: сестра Ная – Ирина, та толстая в пенсне – хозяйка квартиры Лидия Павловна, как узнал Николка, и сам Николка.

– У меня с собой денег нет, – шептал Николка, – если нужно, я сейчас сбегаю за деньгами, и тогда поедем.

– Я денег дам сейчас, – гудела Лидия Павловна, – деньги‑то это пустяки, только вы, ради бога, Добейтесь там. Ирина, ей ни слова не говори, где и что... Я прямо и не знаю, что и делать...

– Я с ним поеду, – шептала Ирина, – и мы добьемся. Вы скажете, что он лежит в казармах и что нужно разрешение, чтобы его видеть.

– Ну, ну... Это хорошо... хорошо...

Толстая – тотчас засеменила в соседнюю комнату, и оттуда послышался ее голос, шепчущий, убеждающий:

– Мария Францевна, ну, лежите, ради Христа... Они сейчас поедут и все узнают. Это юнкер сообщил, что он в казармах лежит.

– На нарах?.. – спросил звонкий и, как показалось опять Николке, ненавистный голос.

– Что вы, Марья Францевна, в часовне он, в часовне...

– Может, лежит на перекрестке, собаки его грызут.

– Ах, Марья Францевна, ну, что вы говорите... Лежите спокойно, умоляю вас...

– Мама стала совсем ненормальной за эти три дня... – зашептала сестра Ная и опять отбросила непокорную прядь волос и посмотрела далеко куда‑то за Николку, – а впрочем, теперь все вздор.

– Я поеду с ними, – раздалось из соседней комнаты...

Сестра моментально встрепенулась и побежала.

– Мама, мама, ты не поедешь. Ты не поедешь. Юнкер отказывается хлопотать, если ты поедешь. Его могут арестовать. Лежи, лежи, я тебя прошу...

– Ну, Ирина, Ирина, Ирина, Ирина, – раздалось из соседней комнаты, – убили, убили его, а ты что ж? Что же?.. Ты, Ирина... Что я буду делать теперь, когда Феликса убили? Убили... И лежит на снегу... Думаешь ли ты... – Опять началось рыдание, и заскрипела кровать, и послышался голос хозяйки:

– Ну, Марья Францевна, ну, бедная, ну, терпите, терпите...

– Ах, господи, господи, – сказала молодая и быстро пробежала через гостиную. Николка, чувствуя ужас и отчаяние, подумал в смятении: «А как не найдем, что тогда?»

У самых ужасных дверей, где, несмотря на мороз, чувствовался уже страшный тяжелый запах, Николка остановился и сказал:

– Вы, может быть, посидите здесь... А... А то там такой запах, что, может быть, вам плохо будет.

Ирина посмотрела на зеленую дверь, потом на Николку и ответила:

– Нет, я с вами пойду.

Николка потянул за ручку тяжелую дверь, и они вошли. Вначале было темно. Потом замелькали бесконечные ряды вешалок пустых. Вверху висела тусклая лампа.

Николка тревожно обернулся на свою спутницу, но та – ничего – шла рядом с ним, и только лицо ее было бледно, а брови она нахмурила. Так нахмурила, что напомнила Николке Най‑Турса, впрочем, сходство мимолетное – у Ная было железное лицо, простое и мужественное, а эта – красавица, и не такая, как русская, а, пожалуй, иностранка. Изумительная, замечательная девушка.

Поиск по сайту: