Стальной город

Прошло пять лет с тех пор, как наследство бегумы перешло в собственность ее наследников. Действие происходит теперь в Соединенных Штатах, на юге Орегона, в десяти милях от побережья Тихого океана. Здесь, между двумя пограничными государствами, расстилается обширная территория, представляющая собой нечто вроде американской Швейцарии.

В самом деле, здесь все напоминает Швейцарию: крутые утесы вонзают в небо свои остроконечные вершины, глубокие лощины прорезают длинные цепи гор, величественный и дикий ландшафт открывается взору, если поглядеть сверху, с высоты птичьего полета.

Но в этой обманчивой Швейцарии не процветает мирный труд, как в той европейской Швейцарии, где жители пасут скот на горах, содержат гостиницы для приезжающих, нанимаются в проводники, — нет, это скорее альпийские декорации: скалистые горы, ущелья, поросшие вековыми соснами, а под всем этим царство железа и каменного угля.

Если какой-нибудь путник, прельстившись этим уединенным пейзажем, остановится и прислушается к горной тишине, он не уловит в этом величественном безмолвии того гармонического лепета жизни, которым наполнены тропы Оберланда. До него доносятся издалека глухие удары молота, он чувствует у себя под ногами тяжелое содрогание земли от отдаленных взрывов. Ему кажется, словно он стоит на подмостках необъятного театра, что эти громадные скалы пусты внутри и что они в любую минуту могут кануть в какие-то таинственные глубины.

Дороги, мощенные щебнем со шлаком, извиваются по склонам гор. Среди пучков желтой, опаленной травы куски дробленого шлака, отливающие всеми цветами, горят, как глаза василиска. Там и сям заброшенная шахта, размытая дождями, поросшая по краям колючим терновником, зияет своей разинутой пастью, открывая бездонную пропасть, напоминающую кратер потухшего вулкана. Воздух пропитан копотью и плотно окутывает землю темной пеленой. Ни одна птица не пролетит, даже насекомые исчезли отсюда, и никто и не помнит, водились ли здесь когда-нибудь бабочки.

Обманчивая Швейцария! На северной границе этого горного района, там, где крутые уступы переходят в отлогую равнину, открывается между двумя грядами голых холмов «красная пустыня», — так называлась до 1871 года эта местность по цвету почвы, пропитанной окислами железа. Ныне она именуется «Штальфельд», что значит «стальное поле».

Представьте себе горное плато, простирающееся на пять-шесть квадратных миль, с песчаной бесплодной почвой, усеянной галькой, безжизненное, пустынное, как высохшее дно какого-то давно исчезнувшего моря. Природа ничего не сделала, чтобы оживить эту пустыню, но человек внезапно проявил неслыханную энергию и упорство.

За пять лет на голой, каменистой равнине выросло восемнадцать рабочих поселков с маленькими серыми, сплошь одинаковыми деревянными домишками, — их привезли совсем готовыми из Чикаго, и теперь здесь живет многочисленное рабочее население.

В самом центре рабочих поселков, у подножия горного кряжа, таящего неистощимые запасы каменного угля, возвышается темная громада — мрачные квадраты зданий с симметрично расположенными рядами окон, а над Красными крышами этих зданий густой лес цилиндрических труб, непрестанно изрыгающих громадные клубы черного дыма; этот дым заволакивает небо черной завесой, которую то и дело прорезают яркие огненные вспышки. Ветер доносит издалека глухой грохот, похожий на раскаты грома или на гул прибоя, но более ритмичный и величественный.

Это Штальштадт — Стальной город, немецкий город, собственное владение герра Шульце, бывшего профессора химии Иенского университета, а ныне благодаря миллионам бегумы крупнейшего в мире сталелитейщика, который занимается главным образом отливкой пушек, поставляя их во все страны Нового и Старого Света.

Он отливает пушки всех видов и всех калибров, с гладким каналом и с нарезкой, с казенником, неподвижным и скользящим, — для России и для Турции, для Румынии и Италии, для Японии и Китая, но больше всего для Германии.

Благодаря могущественной силе денег, как бы по мановению волшебного жезла, выросла из-под земли эта страшная громада, этот город-завод, где живут и работают тридцать тысяч рабочих, преимущественно немцев. В два-три месяца продукция этого нового завода благодаря своему непревзойденному качеству приобрела мировую известность.

Профессор Шульце добывает железную руду и каменный уголь из собственных шахт; тут же переплавляет их в сталь и тут же отливает из нее пушки. Он сумел достигнуть того, что не удавалось ни одному из его конкурентов. Во Франции делали отливки весом до сорока тысяч килограммов; в Англии удалось отлить чугунную пушку в сто тонн весом; в Эссене, на заводе Круппа, отливают бруски стали весом до пятисот тысяч килограммов, но для герра Шульце не существует никаких пределов: закажите ему пушку любого веса, любой мощности — он отольет ее в точности, блестящую, как новенькая монета, аккуратно в назначенный срок.

Но и цену заломит, будьте уверены! Похоже, что доставшиеся ему в 1871 году миллионы только раздразнили его аппетит.

В пушечном производстве, так же как и во всяком другом, впереди всех оказывается тот, кто умеет делать то, чего не умеют другие. Излишне говорить, что пушки герра Шульце отличаются не только тем, что они могут быть любого размера, но также и своим превосходным качеством. Они, разумеется, изнашиваются от употребления, но они никогда не разрываются. Штальштадтская сталь обладает, по-видимому, какими-то особыми свойствами. Каких только сказок не рассказывают о штальштадтских таинственных сплавах и химических секретах! Но достоверно только одно — никто не знает, в чем заключаются эти секреты. Да, в этом можно не сомневаться, в Штальштадте хорошо умеют хранить секреты.

В этом уголке Северной Америки, отрезанном от мира стеной гор, окруженном пустыней, расположенном по меньшей мере на расстоянии пятисот миль от ближайшего населенного места, нет никаких следов той свободы, из которой выросла могучая сила республики Соединенных Штатов[16].

Если судьба приведет вас к стенам Штальштадта, тщетно будете вы пытаться проникнуть в его тяжелые ворота, от которых в обе стороны тянутся глубокие рвы и высятся укрепления. Суровая, неумолимая стража немедленно вернет вас обратно. Вам придется остановиться в одном из пригородов. Попасть в Стальной город вы можете только, если знаете магическое слово, пароль, или если у вас имеется пропуск, скрепленный всеми надлежащими печатями и подписями.

Такой пропуск, по-видимому, был у молодого рабочего, который в одно пасмурное ноябрьское утро прибыл в Штальштадт и, оставив в гостинице предместья свой потертый кожаный саквояж, направился пешком к ближайшим воротам этого города.

Это был рослый малый, крепкого сложения, одетый на манер американских колонистов в толстую матросскую куртку без воротника, шерстяную фуфайку и широкие плисовые штаны, заправленные в высокие сапоги. Низко надвинув на глаза широкополую фетровую шляпу, словно стараясь скрыть свое прокопченное угольной пылью лицо, он шел легкой походкой, тихонько насвистывая себе в бороду.

Подойдя к воротам, молодой человек протянул караульному бумажку, на которой было что-то напечатано, и его тотчас же пропустили.

— У вас пропуск к мастеру Зелигману, сектор «К», улица девять, мастерская семьсот сорок три, — сказал караульный. — Ступайте направо по окружному шоссе до указательного знака «К» и там подойдете к будке. Правило знаете? За вход в чужой сектор тут же увольняют! — крикнул он вслед удалявшемуся молодому человеку.

Молодой рабочий пошел по указанному направлению и очутился на круговом шоссе. Справа от него тянулось полотно окружной железной дороги, а за нею высилась точно такая же стена, как та, что окружала город. Таким образом, весь город представлял собой систему концентрических кругов, разделенных радиальными укреплениями на обособленные, не сообщающиеся между собой секторы, но опоясанные одним общим рвом и крепостной стеной.

Вскоре молодой человек подошел к столбу с литерой «К», стоявшему против массивных ворот, над которыми была высечена из камня та же буква. Он постучал в окошко будки. На этот раз к нему вышел человек на деревянной ноге, с медалью на груди. Он внимательно прочел бумажку, приложил к ней еще одну печать и сказал:

— Пойдете прямо. Девятая улица налево.

Молодой человек миновал этот второй заградительный пост и очутился, наконец, в секторе «К». По обе стороны дороги, которая вела от ворот, тянулись под прямым углом ряды одинаковых зданий.

Грохот машин становился все оглушительней. Эти мрачные серые корпуса, глазеющие тысячью светящихся окон, были похожи на каких-то чудовищ. Но пришелец, по-видимому, привык к такого рода зрелищу и не обращал на него никакого внимания.

Минут через пять он завернул на девятую улицу и, разыскав цех 743, вошел в небольшое помещение, заставленное стеллажами и картотеками, среди которых восседал мастер Зелигман.

Мастер взял пропуск, внимательно прочел его и перевел глаза на молодого человека.

— Пудлинговщиком[17]поступаете? — спросил он. — Уж очень вы молоды.

— Не в возрасте дело, — отвечал молодой рабочий. — Мне скоро будет двадцать шесть, и я уже семь месяцев как работаю пудлинговщиком. Могу, если желаете, показать вам аттестаты, которые я предъявлял начальнику вашей конторы по найму в Нью-Йорке.

Молодой человек говорил по-немецки свободно, но с каким-то легким акцентом, который, по-видимому, вызвал некоторое подозрение мастера.

— Вы эльзасец? — спросил он.

— Нет, я швейцарец, из Шафгаузена. Да вот, я могу показать вам мои бумаги, у меня все в порядке.

Он вынул из кожаного портфеля паспорт, аттестаты и удостоверения и протянул все это Зелигману.

— Хорошо, хорошо, — сказал тот, успокоившись при виде официальных документов, — в конце концов вас приняли, и мое дело только указать вам рабочее место.

Он внес имя Иоганна Шварца в большую книгу, затем написал это имя на голубой карточке под номером 57938 и вручил ее молодому человеку.

— Ежедневно в семь утра вы должны являться к будке у ворот «К» и предъявлять эту карточку, по которой вас будут пропускать в город. В будке вы возьмете жетон с вашим номером и утром, приходя, будете предъявлять этот жетон мне. В семь часов вечера, по окончании работы, вы будете опускать этот жетон в ящик у входа в цех. Ровно в семь, ни минутой раньше.

— Правила-то мне известны… А я могу жить на территории завода? — спросил Шварц.

— Нет, вы должны найти себе помещение в поселке, но питаться вы можете в цеховой столовой за очень умеренную цену. Ваша заработная плата пока что будет доллар в день. Через каждые три месяца она увеличивается на двадцать процентов. Взысканий у нас не бывает — только увольнения. При первом же нарушении правил я отдаю приказ об увольнении. Приказ подписывает инженер цеха. Вы хотите сегодня же приступить к работе?

— А почему бы нет?

— Предупреждаю, что сегодняшний день будет считаться за полдня, — сказал мастер и, предложив Шварцу следовать за ним, направился к внутренней галерее. Они прошли широким коридором, пересекли двор и вступили в обширное помещение, которое своими размерами и устройством напоминало дебаркадер большого вокзала. Окинув цех взглядом профессионала, Шварц на секунду замер на месте от восхищения.

По обе стороны длинного зала шли в два ряда массивные цилиндрические колонны, не уступающие по высоте и диаметру колоннам храма Святого Петра в Риме. Они поднимались от земли до стеклянного свода и через него выходили наружу. Это были трубы пудлинговых печей, поставленные на каменном фундаменте. Их было пятьдесят в каждом ряду. К одному концу платформы ежеминутно подходили поезда с чугуном, которым загружали печи; с другого конца чугун, уже превращенный в сталь, грузили в прибывающие пустые составы.

Это превращение и достигается пудлингованием. Здесь проворно и ловко орудовали бригады полуголых циклопов, вооруженных железными крючьями.

В печь, засыпанную шлаком, укладывают куски чугуна и доводят их до сильного накала. Чтобы получить железо, этот чугун доводят до состояния вязкой массы и затем начинают размешивать. Чтобы получить сталь — металл, столь близкий железу по составу, но вместе с тем столь отличающийся от него по своим свойствам, — надо выждать, чтобы сплав превратился в текучую массу, для чего требуется более высокий накал печи. Тогда пудлинговщик, вооруженный железной кочергой, ворочает и мешает в огне эту металлическую массу до тех пор, пока оболочка из шлака не достигнет вязкости. Затем, разделив ее на четыре части — «крицы»[18], он передает их одну за другой на паровой молот.

Тут же производится следующая операция. Против каждой печи установлен паровой молот, приводимый в движение паром из вертикального котла, вделанного в эту же печь. Молотобоец в высоких сапогах с наколенниками, в нарукавниках из листового железа, в толстом кожаном фартуке и в металлической сетке, защищающей лицо, похожий на рыцаря в доспехах, подхватывает длинными щипцами раскаленную крицу и укладывает ее под молот. Под действием парового молота, который обрушивается на крицу всей своей колоссальной тяжестью, все лишние примеси и загрязняющие шлаки выжимаются из крицы, словно из губки, — снопы искр, огненные брызги летят во все стороны. Затем крицу снова бросают в печь и, накалив до нужной степени, опять кладут под паровой молот.

В этой огромной кузнице стоял непрерывный гул, скрежет, тяжкие глухие удары; стремительно двигались тысячи приводных ремней, высоко фейерверком разлетались огненные брызги, нестерпимое пламя раскаленных добела печей слепило глаза. Человек среди этого яростного рева порабощенной материи казался почти ребенком.

Но какие же крепкие, сильные молодцы были эти пудлинговщики! Стоять у пылающей печи и месить вытянутыми руками несколько часов подряд в этой адской температуре раскаленную добела металлическую массу в двести килограммов весом и при этом не спускать с нее глаз, — от такого каторжного труда самый здоровый человек в какие-нибудь десять лет приходит в полную негодность.

Шварц, как бы желая показать мастеру, что он к этому делу привычен, сбросил с себя куртку, снял фуфайку и, обнажив торс молодого атлета с отчетливо обрисовывающимися крепкими мускулами, вооружился клюшкой и начал умело орудовать в печи.

Убедившись, что он прекрасно справляется с этим делом, мастер оставил его за работой, а сам вернулся в контору.

Юноша работал без перерыва до самого обеда. Но потому ли, что он вносил в свою работу слишком много рвения, или, быть может, недостаточно подкрепился с утра, он вдруг как-то сразу выдохся и ослаб, что тотчас же заметил старший в бригаде.

— Нет, ты в пудлинговщики не годишься, — сказал он. — Лучше сейчас же просись в другой цех, а то потом поздно будет.

Шварц стал уверять его, что это случайная усталость, которая скоро пройдет, и что он может пудлинговать не хуже всякого другого. Тем не менее бригадир счел нужным доложить начальству, и молодого рабочего тотчас же вызвали к старшему инженеру.

Инженер тщательно проверил его документы и, покачав головой, сурово спросил:

— Разве вы пудлинговщиком работали в Бруклине?

Шварц в смущении опустил глаза.

— Я уж вам сознаюсь, что я работал литейщиком… Хотел заработать побольше, вот и решил пойти в пудлинговщики.

— Вот все вы так, — с досадой сказал инженер, пожимая плечами. — В двадцать пять лет вы хотите делать работу, которая и в тридцать пять не всякому под силу… Хороший ли вы литейщик по крайней мере?

— Последние два месяца я числился по первому разряду.

— Незачем вам было уходить оттуда. Здесь вы начнете с третьего. И еще будьте довольны, что вам дают возможность перейти в другой цех.

Инженер черкнул несколько слов на пропуске, связался с конторой по проволочному телеграфу и, обратившись к Шварцу, сказал:

— Верните ваш жетон, выходите из цеха и отправляйтесь прямо в сектор «О», в контору старшего инженера. Он предупрежден.

У ворот сектора «О» Шварцу снова пришлось пройти через все те формальности, какие он преодолел, чтобы попасть сюда.

Его опросили, прежде чем впустить, потом направили к мастеру, и тот сам проводил его в литейный цех.

Здесь работа была более спокойная и не такая напряженная.

— Это у нас малый цех, — сказал мастер, — мы отливаем здесь только сорокадвухмиллиметровые пушки. К отливке больших орудий допускаются только рабочие первого разряда.

«Малый» цех имел сто пятьдесят метров в длину и шестьдесят пять в ширину. В нем, по беглому подсчету Шварца, помещалось по меньшей мере шестьсот тиглей, установленных в зависимости от их размеров по четыре, по восемь и двенадцать штук в печах, расположенных вдоль стен.

Посредине, во всю длину цеха, шло продольное углубление, где стояли готовые формы, куда поступала расплавленная сталь. По обе стороны углубления тянулись рельсы, по которым двигался подъемный кран, подавая и забирая эти огромные массы металла. Как и в пудлинговом цеху, с одного конца по путям прибывали составы, груженные сталью, с другого увозили только что отлитые пушки. Возле каждой формы стоял рабочий с железным прутом в руках, наблюдавший за плавкой в тиглях. Все эти операции, которые были знакомы Шварцу по другим заводам, здесь были доведены до совершенства.

Когда проба показывала, что плавка готова, раздавался сигнальный звонок, и тотчас же к каждой печи подходили двое рабочих одинакового роста с железной штангой на плечах. По свистку бригадира, который с хронометром в руках наблюдал за операцией, тигель щипцами вынимали из огня и вешали на крючья штанги. Рабочие плавным движением опрокидывали содержимое тигля в специальные желоба из огнеупорной глины, по которым расплавленная сталь стекала в воронку, расположенную над изложницей, а раскаленный тигель опускали в приспособленную для этой цели ванну.

Эта операция производилась последовательно каждой бригадой рабочих у каждой печи, без единого перебоя, причем каждое движение было так строго рассчитано, что через одну десятую секунды после того, как опрокидывали последний тигель, все тигли уже лежали в ванне. Железная дисциплина, привычка, приобретенная опытом, и ритмическая согласованность всех движений совершали это чудо.

Шварц, по-видимому, был хорошо знаком с этим процессом. Его поставили в пару с рабочим его роста и после проверки работы на пробной отливке признали превосходным литейщиком. После окончания работы мастер сказал ему, что он может надеяться на быстрое повышение.

Когда Шварц в семь часов вечера вышел за пределы Стального города, он первым делом отправился в гостиницу за своим саквояжем. Оттуда он пошел по дороге, которая вела к группе домиков, замеченных им еще утром. Здесь он без труда нашел себе комнатку у одной доброй женщины, которая взяла его на полный пансион.

Поужинав, он не пошел искать встречи с другими молодыми рабочими в пивной, а заперся у себя в комнате, вынул из кармана кусок стали и кусок шихты, которые он незаметно подобрал в литейной, и при свете коптящей лампы стал внимательно рассматривать их.

Затем он достал из саквояжа толстую переплетенную тетрадь и, перелистав страницы, исписанные разными заметками, формулами и вычислениями, сел писать. Он писал по-французски, но из предосторожности шифром, ключ которого был известен ему одному:

«Десятое ноября. Штальштадт. В методе пудлингования не обнаружил ничего особенного. Взаимоотношения температур, сравнительно невысоких при первой и повторной плавке, соответствуют правилам Чернова[19]. Что же касается литья, оно производится по способу Круппа, но с совершенно изумительной точностью и согласованностью действий.

В этой точности и кроется секрет успеха немцев. Она объясняется присущей немцам музыкальностью. Англичанам труднее достигнуть такого совершенства, и не столько из-за дисциплины, сколько из-за отсутствия слуха. А вот французы, лучшие танцоры в мире, легко могли бы этого добиться. Пока что не нахожу ничего загадочного в этом замечательно поставленном производстве. Образцы руды, которые я подобрал в горах, мало чем отличаются от наших доброкачественных железняков. Каменный уголь действительно очень высокого качества и прекрасно коксуется[20], но не отличается никакими другими особенностями. Несомненно, к процессу обработки у Шульце приступают только после тщательной очистки руды, но это не так уж трудно осуществить. Теперь, для того чтобы до конца проникнуть во все тайны их производства, мне осталось только определить состав огнеупорной глины, из которой они делают тигли, литейные формы и трубы. Когда этот секрет будет у нас в руках и мы приучим наших рабочих-литейщиков к такой же дисциплине и точности, я не сомневаюсь, что мы сможем делать у себя то же, что делают здесь. Правда, я видел пока еще всего только два цеха, а их по крайней мере двадцать четыре, не считая центрального аппарата, планового и модельного отделов и секретного кабинета. Что-то они замышляют в этом логове? После угроз герра Шульце, заполучившего в свои руки такое наследство, можно опасаться всего».

Тут Шварц, почувствовав усталость, захлопнул тетрадь, разделся, взял какую-то старую книжку и, улегшись в постель, которая отличалась всеми неудобствами типичной немецкой постели, закурил трубку.

Мысли его блуждали где-то далеко. Попыхивая трубкой, он рассеянно следил за легкими облачками светлого ароматного дыма. Наконец он отложил книгу и долго лежал задумавшись, словно углубившись в решение какой-то трудной задачи.

— Ах, что бы там ни было, — вдруг воскликнул он, — хотя бы сам черт помогал герру Шульце, все равно я проникну в его секрет и узнаю, что он там такое задумал против Франсевилля!

Он уснул с именем доктора Саразена на устах, но во сне с губ его срывалось другое имя, имя маленькой девочки Жанны.

Она все еще была девочкой в его воспоминании, хотя с тех пор, как они расстались, она уже успела превратиться во взрослую девушку. Конечно, это было естественной ассоциацией идей. Мысль о докторе влекла за собой невольное воспоминание о его дочери. Во всяком случае, когда Шварц, или, вернее, Марсель Брукман, проснулся на другой день, все еще полный мыслями о Жанне, он ничуть не удивился упорству этого воспоминания, а усмотрел в нем лишь новое подтверждение правильности превосходных психологических трактатов Стюарта Милля[21].

Поиск по сайту: