Переяславская рада

Натан Рыбак

Переяславская рада

Рыбак Натан

Переяславская рада

Натан РЫБАК

ПЕРЕЯСЛАВСКАЯ РАДА

Разрешению двух основных задач

посвятил Богдан Хмельницкий свою

жизнь: освобождению Украины от

чужеземного ига и объединению

Украины с Россией. Достижения этой

цели он добивался со всей силой

своей могучей воли, своей

неистощимой энергии. На службу

своей великой идее он поставил свой

блестящий талант организатора,

выдающиеся качества полководца и

военачальника, свое искусство

замечательного дипломата.

...Вершиной деятельности

Богдана Хмельницкого было решение,

принятое украинским народом в 1654

году на раде в Переяславе...

<П р а в д а>, 11 Х 1943 г.

Будь славен вовек, о муже избранне,

Вольности отче, герое Богдане!

Г р и г о р и й С к о в о р о д а

КНИГА 1

Привстав на стременах, всадник оперся рукой о высокую луку седла.

Взору его, скользнувшему поверх сизой полосы леса, открылся Киев.

Торжественный перезвон колоколов Софии и Печерского монастыря плыл в морозном воздухе. Над башнями Золотых Ворот и на стенах крепости зоркий глаз всадника уловил чуть заметное колыхание знамен.

Конь заржал и ударил копытом скованную морозом землю. Всадник потрепал гриву коня, нагнулся и прошептал на ухо (словно это была тайна):

- Потерпи!

И тут же всадник почувствовал, что это слово <потерпи> относится к нему самому. И верно, может быть, впервые в этом году так сильно, замирая, билось его сердце. Он посмотрел вниз. В низине, под кручей, его ожидали. По всему широкому шляху двигались казаки. Скрипел снег. Рассыпался кругом веселый звон тулумбасов. Плыли над головами бунчуки и тяжелые ало-бархатные стяги.

Увидев всадника на круче, казаки зашумели. Тысячеголосо взорвалось и покатилось:

- Слава-а-а!..

Всадник тронул шпорами коня и поехал вниз.

Был двадцать третий день месяца декабря 1648 года.

От Золотых Ворот добрые кони везли широкие сани, в них сидели иерусалимский патриарх Паисий и митрополит киевский Сильвестр Коссов. Окруженные верховыми, сани скользили по накатанной дороге. Из-под кудлатых седых бровей строгие глаза патриарха внимательно вглядывались в даль.

Сильвестр Коссов, наклонившись, говорил:

- Неведомы его замыслы и поступки его неудержимы. Возомнил, будто бы, аки апостол, вправе судьбами людей вершить. Уповаю на вас и на ваше умение льва обратить в агнца, и желчь в сердце змия сменить елеем.

Патриарх не слушал Коссова. Тот поспешно продолжал:

- Чернь поднял против достойных и почтенных особ, не только против католиков, но и православных. В универсале своем писал: <Все равны будут...> Богохульник и сквернослов...

Коссов сплюнул на дорогу. Огляделся. Разноголосый гомон колыхался над толпой.

<Аки князя встречают>, - подумал он и еще раз осудил поведение патриарха Паисия: несмотря на преклонный возраст свой и высокий сан, патриарх сам выехал встречать Богдана Хмельницкого, да еще и его, Коссова, впутал в эту опасную причуду.

Уже видны были ряды казаков. От них отделилось несколько всадников и поскакало навстречу саням.

Шагов за сто от саней Хмельницкий остановил коня и спешился. Джура* подхватил повод. Сошли с коней Иван Выговский, Лаврин Капуста, Матвей Гладкий и Силуян Мужиловский. Гетман быстрыми шагами, упруго ступая по снегу и сняв шапку, приближался к саням. Еще с вечера Капуста сообщил ему, что патриарх Паисий в Киеве и высказал желание лично встретить гетмана.

_______________

* Д ж у р а - оруженосец.

И Хмельницкий сразу оценил, сколь значительно такое событие и как повлияет оно на отношение к нему народа и духовенства,

Увидев рядом с седым старцем, в котором он безошибочно угадал патриарха, круглого, как церковный колокол, Сильвестра Коссова, гетман нахмурился. Силуян Мужиловский и Лаврин Капуста переглянулись. До саней оставалось несколько шагов.

Паисий, поддерживаемый под локоть митрополитом Коссовым и монахами, поднимался из саней навстречу гетману. Но Хмельницкий не дал ему выйти из саней, упал на колени и прижался губами к жилистой, маленькой, холодной руке. Коссову руку поцеловал не сразу; пытливо, как бы изучая, поглядел в глаза и еле коснулся усами руки. Митрополит подвинулся и дал ему место в санях, по правую руку от себя. Толпа восторженно кричала:

- Слава! Гетману Богдану слава!

А с разных сторон, покрывая эти голоса, звучало, как гром:

- Слава Хмелю!

Он усмехнулся. Так кричали ему под Желтыми Водами после победы; так кричали посполитые* с косами и вилами в руках, готовые итти за ним в огонь и воду. Вот он и провел их от Днепра до Вислы, возвратил им Киев и добыл победу. Он не надевал шапки, и ветер шевелил волосы, освежая голову. А освежиться надо было. Вчера весь день в усадьбе Мужиловского пили за его здоровье старшина и казаки, пили за победу, за поражение короля и хана, за погибель султана турецкого.

_______________

* П о с п о л и т ы е - крестьяне.

Старенький патриарх что-то говорил ему слабым голосом, но он ничего не мог расслышать - все заглушал нескончаемый прибой возгласов, катившийся над толпой киевлян, над казацкими рядами.

У Золотых Ворот сани должны были остановиться. Войт, райцы* и выборные киевских цехов встречали его хлебом и солью. Расталкивая их, к саням протиснулась старенькая, в убогой одежде женщина. Никто и не опомнился, как она сняла с себя медный крестик на сером шнурке и надела его на шею гетману. Он схватил обеими руками ее руки и поднес к губам. Патриарх одобрительно кивал головой. Сильвестр Коссов отвернулся.

_______________

* В о й т - городской судья; р а й ц ы (или р а д ц ы)

выборные из горожан члены городского совета.

Снова кричали: <Слава!> Потом вышли вперед воспитанники Киевского коллегиума. Хмельницкий сразу узнал их по черным долгополым свиткам. Один из них, высокий, здоровенный парубок, с голосом, напоминавшим трубу, читал витиеватые латинские вирши, в которых сравнивал гетмана с Александром Македонским и называл его храбрейшим в мире рыцарем. Потом низенький, дородный мещанин взобрался на бочку и тонким голосом поздравил гетмана от магистрата Киева.

- Ждали мы тебя, великий гетман, яко Моисея, спасителя нашего и избавителя! - кричал он тонким голосом. - И денно и нощно молились за тебя.

Кто-то со смехом перебил оратора:

- А не надо было стараться так... Под Желтые Воды ехал бы!

Мещанин смутился. Сильвестр Коссов укоризненно проговорил:

- Бес, вселившийся в чернь, к своемыслию приводит злому...

- Эта чернь, митрополит, весь край с мечами в руках прошла, панов-ляхов за Вислу загнала и благословения твоего всячески достойна...

Не удержался. Сказал-таки надменному Коссову. И тотчас отвернулся от него. Боялся - прорвется что-нибудь покрепче. Из памяти не выходило поведение митрополита, едкие намеки его, заигрывание с Адамом Киселем. Подумалось: <Погоди, придет и твой черед>.

Ударили пушки в крепости. Стреляли из ружей, из пистолей. Уже давно проехали Золотые Ворота. Народ стоял вдоль улиц, на площадях, кричал: <Слава!>, показывал на гетмана пальцами. А он сидел между митрополитом и патриархом, казалось, исполненный благодушия, спокойствия и покорности.

Вечером архимандрит Киево-Печерского монастыря Иосиф Тризна устроил в честь гетмана пир. Хмельницкий вернулся уже заполночь. Покои ему отвели в митрополичьем дворце. Гетману не спалось. Есаул Демьян Лисовец и Лаврин Капуста были с ним. Вяло текла беседа. Наконец он отпустил их. Слышал, как за дверью Капуста приказывал есаулу:

- Под окнами в саду поставь часовых. Пойду погляжу, что у ворот.

Шаги затихли. Он остался один. Закрыл лицо руками. Боже мой! В сущности этот день был началом. Он понял это сразу, когда взъехал на кручу и увидел Киев. Да, это было начало! Еще в мае этого года, под Желтыми Водами, когда он впервые одержал победу над коронным войском, и даже после Корсунской битвы он еще не представлял себе всей широты начатого дела. Но после Замостья он понял и смело взял на свои плечи ношу, какой еще никто не брал в его краю.

Вспомнилось все: и обиды, и нищета, и страх смерти, и умело расставленные ловушки, рассчитанные на то, что он непременно попадет в них. Прошел через все это. Загнал врага под Замостье, продиктовал ему свои условия. И за ним пошла вся Украина - от Дикого Поля до Случа. Что же дальше? Спросил себя и не сразу решился ответить. Разум и сердце подсказывали ответ. Возврата не было. Путь лежал только вперед.

Народ был с ним. Народ ждал теперь от него исполнения обещаний. А ведь еще стояла перед ним первоклассная армия Яна-Казимира, разбитая, но не разгромленная; искал удобного случая вцепиться когтями в горло крымский хан Ислам-Гирей; точили зубы семиградский князь, мультянский и волошский господари; и за спиной казацкая старшина уже делила полки, маетности*, грызлась за лучшие куски.

_______________

* М а е т н о с т ь - имение, усадьба.

Сто тысяч посполитых ждали от него воли, хлеба, - в этот год не уродило. Нехватало соли, которую из-за войны не завезли... Города ждали от него подтверждения их былых привилегий, села - безопасности от татарских наездов.. Боже мой! Он мог насчитать еще сотни просьб и желаний... И, поймав себя на каком-то подозрительном колебании, он вдруг, рассердившись, ударил крепким кулаком по колену и громко проговорил:

- Свершу, что замыслил.

Ровно горели свечи в высоких медных канделябрах. Надтреснутый голос патриарха, казалось, доносился издалека, хотя патриарх был рядом. Он сидел в кресле, цепко ухватившись за подлокотники, точно боялся, что кресло выскользнет из-под него.

- Старания твои, Богдан, зело похвальны. Мы в святой земле весьма обеспокоены злодеяниями католической церкви против веры нашей православной. Защитил ты от поругания храмы божии и простому люду обеспечил великую утеху в его страданиях на сем свете.

Они были вдвоем в большом покое.

Хмельницкий внимательно слушал. Когда Паисий сделал знак рукою, начал:

- Отец мой, - позволь так тебя величать, ибо ты для меня роднее отца, - замысел свой свершу во имя божье и тело свое бренное положу, а от своего не отступлюсь. Великая радость и поддержка для меня твои слова. Помысли! Живем теперь как над бездной. И может статься, что весь наш край плодородный станет одною страшной руиной. Не устоять одним нам против врага, числом и оружием сильнейшего нас. На хана, с коим принужден был войти в союз, ибо иначе король употребил бы его против меня, надежд не возлагаю. Уповаю, святой отец, только на братьев наших, людей русских, на царя московского все надежды мои. Будем под его высокою рукою - и тогда нам жизнь навеки вольная... Знаю - держишь путь в Москву, покорно прошу скажи царю русскому: пусть шлет в города наши ратных людей своих, пусть придет на помощь братьям своим, разорвет договор с королем Яном-Казимиром, и тогда ни хан, ни король, ни султан турецкий не будут нам страшны. Еще в июне этого года писал ему о том от имени всего народа...

Замолчал, перевел дыхание. Патриарх сидел, закрыв глаза. Уж не заснул ли?

- Говори дальше, - шевельнулись губы.

Хмельницкий приглушил свой зычный голос:

- Просьбу эту передай в великой тайне, ибо, узнавши о ней, король и хан заключат союз и на помощь им придут турки. Тогда мы не сможем устоять. А мыслю я так: все это надо свершить в тайне и внезапно обрушиться на них, как гром.

- Скажу, сыне, - проговорил патриарх, - похвальна мысль твоя. Когда все люди православные будут в единой державе, зело крепка станет держава та и врагам недоступна.

И уже заговорил о другом.

- Сильвестр Коссов жалуется на атаманов и казаков твоих.

Хмельницкий насторожился.

- Земли монастырские посполитые забрали, в маетностях Коссова расселись, как на своих вотчинах. Церковные земли, сын мой, - святыня, руку на них поднимать грех.

Гетман хотел сказать: <Коссову папа римский милее, чем ты>, - но решил: похоже будет на навет. Вместо того обещал:

- Возьму во внимание жалобы эти, обиды чинить им не будут.

- В Москве все скажу и царю, и патриарху. Утомился я, сын мой, а еще путь долгий и тяжкий.

Перекрестил Хмельницкого слабой рукой, ткнул к его усам руку. Гетман ушел. Уходя, проговорил:

- И еще буду просить вас, святой отец, Сильвестру Коссову о том, что...

- Это исповедь, сын мой, - властно, с недовольными нотками в голосе, ответил Паисий. И уже на пороге Богдан услышал: - Суетность мирская.

Через два дня вместе с патриархом Паисием в Москву выехал посол гетмана, полковник Силуян Мужиловский.

...Выветрился праздничный хмель. Войт плакался у генерального писаря Выговского:

- К гетману добиться нет мочи. Казаки и атаманы поступают дурно. С каждого двора требуют по два хлеба в день и мерку соли. Кто не принесет, с того четыре хлеба и две мерки соли. У города нашего привилеи*, пожалованные еще его милостью, покойным королем Владиславом IV.

_______________

* П р и в и л е й - жалованная грамота, устанавливавшая права и

привилегии городов.

Войта привели к гетману. Упал на колени. Повторил то же. Только про короля уже не вспоминал. Гетман рассердился.

- Поступают справедливо. Не будете подчиняться - велю все забрать и со двора сгоню.

Войт осмелился напомнить:

- Киев - город вольный, у нас свой магистрат, никто привилеев не отбирал.

- Воины мои жизни за волю и веру не щадили. Вот их привилеи. Что ж ты думаешь: им помирать, а тебе хлеб есть? Ступай прочь, пока за саблю не взялся.

...Киев жил, словно в ожидании чего-то неведомого. Гулял по площадям ветер из-за Днепра. На Магистратской площади, в больших, высоких домах с окнами на улицу, стояла на постое старшина. На Подоле, в мещанских хатах, жили казаки. С утра и до поздна толпились на базаре, возле рундуков. Денег хватало. Покупали соленую рыбу, мед, сало, жареную птицу. На длинных столах перед рундуками - бутыли горелки, искристого венгерского и молдаванского вина, мальвазия в венецианских штофах, горячие пирожки, шипят на жаровнях колбасы...

Мартын Терновый, казак полка Данилы Нечая, впервые попал в Киев. Бродя по городу, повстречал казака Галайду. Пошли вместе. Разглядывали стены Софии. Удивлялись изображениям на стенах, выложенным из маленьких разноцветных камешков. Долго стояли на площади перед собором. Купол горел золотом, озаренный спокойным блеском зимнего солнца.

Галайда сказал:

- Гетман, видно, будет теперь сидеть в Киеве. Город хороший.

Вечером сидели в корчме. От горелки и веселого гомона вокруг в головах гудело. Галайда рассказывал:

- Село Белые Репки маленькое, а хорошее. Теперь войне конец. Ворочусь домой, не стану пять дней на пана работать. У самого хозяйство такое будет, что и за неделю дай бог управиться. Теперь паны не полезут.

Мартын Терновый согласился. Куда им лезть? Залили панам сала за шкуру. Рассказал про свой Байгород. И про невесту рассказал. Может быть, ждет его Катря, а может, и ждать перестала.

Потом стали гадать: как дальше будет? Мартын уверенно сказал:

- Каждому воля, чтобы жил в достатке и злыдней не знал.

Галайда кивнул утвердительно:

- Чистая правда.

Все же осторожно спросил:

- А татары?

Верно - о татарах забыли. Не дадут спокойно жить. Да и паны... разве дадут?

- Быть еще войне, - сумрачно сказал Мартын.

Но не хотелось об этом думать...

Галайда перегнулся через стол.

- А может, пока не поздно, и деньги есть, и воля, - махнуть на Дон, там земля русская, туда татарам ходить не вольно. А может, на Московщину податься?

Шинкарка остановилась возле стола.

- Чего, казаки, скучаете? Лучше бы к невестам ехали, небось, все глаза проплакали...

На пухлых губах шинкарки улыбка. Глаза - два уголька. Черные косы с вплетенной красной лентой змеятся по груди. Поставила на стол полный штоф горелки, тарелку с салом, квашеную капусту, яблоки, огурцы, улыбаясь, отошла.

- Гетман в обиду не даст, - отозвался Мартын, проводив шинкарку глазами. - Ему без нас нельзя... никак нельзя, чтобы мы без него, а он без нас. Все вместе - вот что мы.

Сжал кулак, выставил перед собой:

- Вот что, - ударил по столу, звякнули кружки. Засмеялся. - И незачем нам бежать. А невмоготу будет - все уйдем в русскую землю, все до одного, и вс? чисто спалим тут, живого места не оставим за собой, пеплом землю покроем, только псы голодные выть будут. Не будет без нас жизни на этой земле. Не будет!

Самому жутко стало. Горькая слеза защекотала глаз, выкатилась наконец, неторопливо поползла по щеке и растаяла в тонких черных усах.

Замолчали. В углу, возле задней горницы, слепой лирник, уставившись бельмами глаз в пеструю толпу людей в корчме, хрипло повествовал:

Тодi далася бiдному невольнику

Тяжкая неволя - добре знати.

Кайдани руки, ноги поз'?дали,

Сирая сириця до жовто? костi

Тiло козацьке попро?дала...

На середину корчмы выскочил казак. Широкими штанами м?л пол. Ударяя себя в грудь, закричал:

- Стой, батько! Хватит! Не хочу про кайданы! Эй, браты, выпьем за здоровье Хмеля. Жить ему сто лет, браты! Слава гетману Хмелю!

Рванул казак со стола кварту. Шинкарка, под обший хохот, влила ему туда, один за другим, два штофа водки. Припал губами. Пил, не переводя дыхания. Выпил, швырнул под ноги кварту. Ударил ногами.

- Музыка!

Лирник замолчал. Запели скрипки, дробно застучал бубен. Казак пошел в присядку выписывать выкрутасы. Пел со свистом:

Ось так чини, як я чиню,

Люби дiвку аби чию,

Хоч попову, хоч дякову,

Хоч хорошу мужикову.

Мартыну стало весело. Хлопал в ладоши.

Музыка утихла. Казак крутнулся на месте, пошатнулся и сел на пол, широко расставив ноги. Его потащили за плечи. Недалеко от Мартына и Галайды сидел сивоусый, опершись на руку. Глаза уставил в пол. Перед ним стояла полная кварта меда. Покачиваясь из стороны в сторону, басил:

Ой, хто ж, братця,

Не був у багача,

Той горя не зна?.

...С год назад, по весне, ударил в колокол старенький дед Лытка. На майдан, к церкви, сбегались люди. Бежали из хат, с огородов, кто с поля бешено гнал лошадей, а кто и сам бежал быстрее худоребрых кляч. Только вода из луж брызгами рассыпалась вокруг. Спрашивали на бегу друг друга:

- Горит?

- Где горит?

- Может, пан приехал?

- Или стражников принесло в недобрый час?

Кипел Байгород. На майдане, перед церковью, верховой казак держал в руках длинный желтый лист пергамента. Раскрыв рты, замерли селяне. Слушали.

<Никогда не найдете способа победить, коли ныне не сбросите вовсе ярмо урядовцев и не добудете воли, той воли, что наши отцы кровью окропили...

Нас, мужественных и вольнолюбивых, считают дикими и непокойными; отважных и заслуженных, назвали нас бунтовщиками. Ведь всему свету ведомо, что король и паны ничтожат казацкое и селянское добро, бесчестят жен и детей. Всем назначают невольничий оброк, тяготы работы на панщине больше прежнего, а если кто публично или приватно пожалуется на такие обиды, встречает только смех и оскорбление, самое большее - пустые и никчемные обещания. Все смотрят, как бы только уничтожить казацкий род>.

Верховой перевел дыхание, окинул взглядом толпу, она росла, и задние спрашивали стоявших впереди:

- Что читает? Виц* королевский?

_______________

* В и ц - указ о посполитом рушении (всеобщем ополчении).

Опоздавшие догадывались:

- Видно, король Ян-Казимир зовет с турками воевать...

- Да нет, слова не такие, о нас сказано...

Верховой хрипло кричал:

- Люди, читаю обращенный к вам универсал Богдана Хмельницкого, сиречь Хмеля. Он за правду нашу стал и кличет всех вас в войско, чтобы шли к нему пеше и конно, оружно и неоружно. Тот, у кого нет оружия, добудет его во вражеском стане. Слушайте, люди! - И читал дальше. Катились над майданом горячие слова:

<Даже военную службу Речь Посполитая назначила нам бесплодную и бесполезную, и мы в пределах королевства тщетно тратим казацкую отвагу, между тем как только на Черном море, среди опасности от турок, казацкий народ ширится и живет. Поляки - паны и шляхта - положили святой целью своей политики подавить наши права и ставят над нами урядовцев, как и в других местах, не для того, чтобы они помогали мещанам и селянам, а только на то, чтобы силой могли удерживать города и села...

На все эти обиды нет другого способа, как только сломать ляхов силой и страхом смерти, тех ляхов, которые уже отвыкли от борьбы. А если доля нас покинет, то ляжем трупами, но не оставим городов и нив. Я уже по многим примерам знаю, что свобода тогда менее надежна, когда нет перед нами заботы и врага, а лучше защищать ее в готовности и напряжении.

Хорошо было бы, если бы разом, сообща, одним ударом казаки и селяне ударили. Пусть ляхи в вашей особе, селяне, почувствуют железо внутри, и будут видеть ежедневно перед глазами врагов, и увидят, как добываются города и села, тогда только разлюбят они войну, вернут волю казакам, лишь бы иметь спокойствие.

А что до меня, то я, Зиновий-Богдан Хмельницкий, не пожалею ни жизни, ни силы, готов буду ко всяким опасностям, все отдам ради общей свободы и покоя. И душа моя не успокоится, пока не добуду этого плода, который высшим желанием себе положил.

Дано в таборе казацком, под Желтыми Водами, года 1648, апреля месяца, собственной рукой подписано:

З и н о в и й Б о г д а н Х м е л ь н и ц к и й>.

Майдан клокотал. Кто поосторожнее, тот косился в сторону панского палаца. Но там было тихо. Пан Корецкий веселился этой весной в Прилуках, у пана Иеремии Вишневецкого.

Мартын Терновый стоял рядом с отцом, жадно ловил каждое слово, а потом, как и все, кинулся к верховому, - тот хрипло отвечал на вопросы, свернув в трубку универсал.

- А как к Хмелю попасть? - спросил Мартын Терновый казака.

- Садись на коня, парубок, да, если имеешь саблю, бери саблю, а нет бери косу или вилы, и скачи, сын, на низовья Днепра, там всюду по селам и местечкам наши в курени собираются, идут на помощь повстанцам. Бери, хлопче, универсал, читай по селам, а я дальше подамся.

...Мартын сохранил пожелтелый длинный лист пергамента. Уже кое-где стерлись буквы, но мог сказать напамять все, - ведь сколько раз читал его людям.

Тогда, в тот день, пол-Байгорода село на коней и двинулось в низовья Днепра. Весь край поднялся на призыв Хмеля. Универсал гетмана, казалось, писанный рукой самой правды, читали по городам и селам, его слова добрым посевом входили в душу селян и казаков.

Горячие слова гремели на сельских майданах и среди степей:

- <Идите к нам оружно и неоружно и знайте, что жизнь свою отдадим, лишь бы не было у нас пана, чтобы жили мы мирно, как братья, на своих землях и наслаждались покоем...>

...Плакали матери, сестры, невесты. Знали - с битвы не все возвратятся. Беспокойный ветер метался в низовьях Днепра.

Зашевелилась Речь Посполитая. Но думали в Варшаве: и на этот раз обойдется, погуляют казаки и снова захлебнутся собственной кровью.

Канцлер Оссолинский сказал в сейме:

- У черни спина зачесалась, хочет в Варшаву, удовлетворим ее желание... Прикажем коронному гетману пану Николаю Потоцкому выполнить волю короля и сейма, а схизматика и изменника Хмельницкого, привязав к конскому хвосту, на аркане приволочь в Варшаву, отсечь ему ноги и руки и посадить на кол. Так будет.

В Варшаве смеялись, читая универсал Хмельницкого... Перестали смеяться после Корсуня. Тогда поняли: спасет только посполитое рушение.

- Буйным урожаем взошел в этом году Хмель, - пошутил князь Януш Радзивилл.

Но было не до шуток. Войско Богдана Хмельницкого вторглось в пределы королевства.

В то время Богдан Хмельницкий, даже после Корсунской победы, когда он взял в плен обоих гетманов - коронного и польного - и отдал их в ясырь татарскому хану, еще не был уверен, что счастье ему улыбнется и что он как победитель въедет в Киев - в тот Киев, в котором король десятилетиями держал своего воеводу, который считал нерушимо и навечно себе подвластным. И не удивительно, что вспоминали теперь казаки былое, вспоминали былое старшина и гетман, все, кто с оружием пошел на битву и сейчас наслаждался великой победой.

...Начинались новые заботы. Писцы, которых возил с собой Иван Выговский, в первые дни по приезде в Киев загуляли. Теперь им пришлось снова браться за дело. На Магистратской улице, в доме, где раньше проживал войт, поместилась гетманская канцелярия. Пьяных писцов протрезвляли, щедро обливая холодной водой. От самой Пилявы не приходилось так много писать. Гетман словно собрался извести всю бумагу в Киеве. Любимец генерального писаря, Пшеничный, с утра до вечера гнул спину, писал под диктовку то гетмана, то Выговского.

С полдня в канцелярии - как на ярмарке. Толкутся во дворе, в сенях, а кто посмелее - и в дом входят. Кто с жалобой, кто за охранными грамотами. Пошел слух - гетман всех своевольников будет карать, несправедливо обиженным защиту даст, а у гетмана рука тяжелая, дважды ударять не придется...

И Галайда решил обратиться к гетману. Протиснулся в канцелярию.

- Чего тебе? - грубо спросил есаул Лисовец.

- Имею честь просить гетмана, - робко начал Галайда, смущенный непривычным окриком есаула.

- Думаешь, у гетмана только и дела, что с тобой болтать... - Махнул рукой и отошел от Галайды.

Галайда постоял, потоптался на месте. Вбежали казаки, оттеснили всех к стене, замерли смирно. Вошел гетман, за ним полковники. Не посмотрел ни на кого. Выговский торопливо отворил дверь в смежную горницу. Гетман переступил порог, и дверь закрылась. Возле нее стала стража. Есаул Лисовец точно с цепи сорвался:

- А ну, братцы, убирайтесь, гетман челобитчиков слушать не станет, у него дела государственные. Ступайте, люди добрые! Ступайте, пока честью прошу...

Широко расставив руки, напирал на всех, точно отгребал от дверей.

- Ступайте, ступайте...

Неохотно пятились. Не успели опомниться, как очутились за порогом. Галайда поймал во дворе за полу жупана знакомого казака. Жаловался:

- Хотел гетману бить челом, грамоту на землю просить, а то возвращусь в Белые Репки, а пан Адам Кисель, может, снова...

Казак поглядел на Галайду, плюнул с досады.

- Пьян ты, что ли? Тьфу, нечистая сила, да ты очумел... Так тебе гетман и даст грамоту! Черта лысого даст! Памороки тебе забило, братец...

...Галайда вышел за ворота. Направился было к Мартыну, да вспомнил, что Мартын утром с полковником Нечаем выехал в Корсунь. Крепко стиснул рукой эфес сабли и пошел твердыми шагами по улице. Тревожно щурил глаз, а под сердцем неприятно щемило. Навстречу Галайде сытые лошади промчали крытые сани митрополита Коссова. Галайда поглядел им вслед - сани завернули в гетманское подворье.

Митрополит сидел у гетмана. В канцелярии говорили шепотом. Ввалился запыхавшийся казак. Отряхнул у порога шапку. На него зашикали, указывая руками на дверь. Казак только усмехнулся. Сказал громко:

- Послы польского короля едут в Переяслав. - Добыл из-за пазухи свернутый в трубку лист, протянул есаулу. - В собственные руки гетмана от полковника Суличича.

Тот выхватил листок, опрометью кинулся за дверь, побежал через двор в соседнее здание, где помещался Выговский.

Закусив тонкий русый ус, предмет длительных забот, писарь Пшеничный, старательно выводя буквы, переписывал универсал гетмана.

<Богдан Хмельницкий, гетман его королевской милости Войска Запорожского.

Всем обывателям в Дмитровичах Великих и Малых, и в Вишенках, в маетностях его милости Гуменицкого, судьи киевского, за отсутствием его самого, приказываем вам строго, дабы вы во всем были игумении Флора и Лавра монастыря Киевского послушными и всякую повинность по обычаю давнему исполняли, а если чего когда-нибудь позабирали...> Пшеничный вытер о край рукава перо, затем воткнул его в волосы, снова окунул в чернильницу и, все еще не выпуская изо рта кончика уса, повторил громко: <Когда-нибудь позабирали>, толкнул под бок соседа по скамье, писаря Яковенко: слышишь? и продолжал писать, вслух произнося каждое слово:

- <...разного панского добра, то чтобы возвратили... и берегитесь теперь, дабы к нам и наименьшая кривда не доходила новая, и за тем повинен присмотреть Степан, казак сотник Сердюченко, дабы там никакого своевольства и бунта не было, иначе поступать по всей военной строгости. Дано в Киеве, дня 22 месяца декабря 1648 года.

Богдан Хмельницкий гетман, собственной рукою>.

Пшеничный вздохнул, расправил плечи. Писарь Яковенко только языком прищелкнул. Пшеничный отложил переписанный универсал. Потянул с края стола новый, разложил сбоку, снял с гвоздя на стене чистый лист, выбрал перо. Хотелось поболтать, но до вечера надо было переписать еще три универсала. Всердцах сплюнул, не рассчитал, попал себе на сапог. Подумал: надо наклониться, вытереть... Лень. И так высохнет.

Начал: <Универсал Богдана Хмельницкого селянам села Подгорцы, приписанным к Киево-Печерскому женскому монастырю, об отбывании монастырских работ и повинностей...>

...Гетман слушал Коссова. Были вдвоем. Можно не соблюдать внешних форм почтения. Нетерпеливо мерил неровными шагами комнату.

- Казаки твои, гетман, духовенство весьма обидели. У которых монастырей и церквей мельницы были, у тех посполитые оные мельницы забрали, земли пустошат, от чинша* и прочих податей отказываются, всю мирную шляхту озлобили против тебя...

_______________

* Ч и н ш - плата за пользование землей,

- О доброжелательстве ее не забочусь. - Хмельницкий остановился перед Коссовым, заложив руки за пояс кунтуша. - Забочусь о крае и народе обиженном, и тебе, отче, тем болеть надлежит.

- Болею, гетман, сердце кровью обливается, всех страждущих успокоить должен...

- А ты, отче, не всех, шляхту не жалей, - посоветовал гетман.

- Никому не дано права монастырям и церквам обиду чинить. А кто руку на них поднимет, на того кара божья и тому благословения своего не дам вовеки.

Это оказывалось тяжелее, чем переговоры с ханом. Под кожей на скулах ходили желваки.

- Добро, отче, все растолковал мне, перед церковью святой склоняю свою многогрешную голову и беру грехи казачества своего на себя...

Коссов разгладил седую холеную бороду.

- Мало этого, сын мой. Универсалы выдать обязан, чтобы прекратили своевольничать в домах божьих и чтобы возвратили награбленное и присвоенное противозаконно, иначе...

- Что? - Хмельницкий смотрел в глаза митрополиту.

- Не будет делу твоему моего митрополичьего благословения, - сказал тот твердо, и видно было, что на этом будет стоять.

- Универсалы пишут. Список твой еще вчера получил.

...Знал гетман, какие толки вызовут эти универсалы. Возвращаясь с надворья, после того как проводил митрополита до самых саней, вынужден был признать: сделать всех вольными казаками нельзя. Да и было ли у него, в сущности, такое намерение? Но раздумывать обо всем времени не было. Его ждали Лисовец, Выговский и Капуста. Устало откинулся в кресле.

- С послами короля переговоры вести буду сам. Ты, Лаврин, утром поезжай в Переяслав, там буду их принимать. Нынче же шли, Иван, гонца в Чигирин. Татарским мурзам быть в Переяславе на этой неделе. Пусть ляхи видят - договор у нас с ханом, чтоб он подох, крепкий. Разговор с панами один будет: войску коронному на Украине не стоять, панам в места расположения полков наших не возвращаться, а главное - затянуть переговоры, проволочить время... Нам время теперь - как воздух, хоть бы год какой перебиться. - Говорил не им, самому себе. - Один год. Оружие добыть, пушки, дать лето покойное селянам, чтобы хлеб сняли, пожили в достатке...

Вспомнил беседу с Коссовым, взглянул на универсалы, которые держал в руках есаул Лисовец. Подумал: <Не больно-то поживут. Теперь начнется>. Выговский перехватил взгляд гетмана.

- Всех, Богдан, в реестр не впишешь, кому и поле пахать, и хлеб сеять, и подати платить...

- Тебя послушать, так панов из маетностей выгонять не стоило?

- Не так думаю, - обиделся Выговский, - сразу все не сделаешь. Державу свою созидать - дело весьма заботное...

- Как поп говоришь, Иван. - А сам знал: придется пойти на то, чтобы закрыть глаза и заткнуть уши. - Большая забота у нас. Добытую волю отстоять, в новых битвах одержать полную победу. К тому будем стремиться, чтобы самим в своем краю быть хозяевами.

Начал подписывать универсалы.

Выговский предложил:

- Не пора ли сейчас по универсалу отпустить часть казаков по домам? Воротятся посполитые в села, будет кому хлеб сеять, собирать, казне гетманской облегчение. Как иначе такую армию прокормишь?

- Мысль твоя совсем негожа. Войско по домам не распущу. Недалеко заглядываешь, пан писарь. Войне не конец.

- Сами оружие не кинут, - отозвался Лаврин Капуста.

- И то верно, - подхватил гетман. - Полкам дать отдых. Мыслю я всю Украину на полки разбить. Подать на обывателей наложить, чтобы своими средствами содержали те полки.

- Уведомляют из Варшавы: канцлер Оссолинский в предстоящих переговорах будет настаивать на реестре в десять тысяч, имей это в виду, Богдан.

Выговский развел руками.

- Десять тысяч! Слыхал, Лаврин? Не бывать такому. И если с этим королевские послы в Переяслав приехали, пусть возвращаются... Деньги нам, браты, нужны дозарезу. Деньги. Одним чиншем да податями не обойдемся. Если бы где в долг взять.

- Может, митрополит из своих одолжит?

Неясно было - шутит Лаврин Капуста или действительно советует обратиться к Коссову.

- У него дождешься, - отмахнулся Хмельницкий. - Погоди, пройдет время, еще у нас потребует, чтобы возместили ему убытки за войну...

- Мыслю, с митрополитом в согласии жить - польза немалая.

Отношения с Коссовым - больное место гетмана, и Выговский умело задел его. Видел, как перекосилось лицо Богдана. Чувствовал, что восстанавливает против себя Богдана, но не мог отказать себе в удовольствии сделать это замечание.

Генерального писаря раздражало все: и то, что так широко начал шагать гетман, и то, что одним мановением руки отодвинул его в сторону, поставил ниже Капусты и Мужиловского. А где все они были, когда только все начиналось? Под Желтыми Водами кто подсказал гетману, как лучше действовать? Не Капуста. И не Мужиловский, - тот отсиживался в своей усадьбе, читал латинские книги, умащал усы благовониями...

Выговский знал: Коссов все сделает, лишь бы свалить Хмельницкого. Вчера ночью был у него. Генеральный писарь припомнил беседу с Коссовым и как-то сразу успокоился. Митрополит, судя по всему, человек дальновидный. В свое время можно будет на него опереться. Ведь вот, хотел или не хотел Богдан, а все же это он, митрополит, так расставил западни, что не угодить в них гетман был не в силах. Небось, подписал все универсалы... - И, чтобы показать независимость свою, свободное обхождение с гетманом, генеральный писарь сказал с усмешкой:

- Замешкались мы тут, гетман, а пани Елена уже не знает, что и подумать там, в Чигирине.

Хмельницкий встрепенулся. Пристально посмотрел на Выговского. Решил: правда, пора в Чигирин. Перед глазами возникло лицо Елены.

...Смеркалось. Есаул Лисовец стоял на крыльце. Рядом Пшеничный держал в руках гетманские универсалы. Лисовец скороговоркой объявлял:

- Монастырю Флора и Лавра гетманский универсал на послушенство.

Подошел монах, протянул руку. Пшеничный ткнул ему универсал. Лисовец вызывал дальше:

- Шляхтичу Себастиану Снятинскому универсал гетмана о неприкосновенности особы...

Поодаль толпились любопытные.

- Что раздают? - спросил кто-то сзади.

Ему насмешливо ответили из толпы:

- Землю.

Спрашивавший стал пробираться поближе. В толпе смеялись. Потом замолчали, слушали внимательно.

- Шляхтичу Сигизмунду Красовскому универсал гетмана про послушенство.

- Мещанину Федору Ткачуку универсал гетмана про послушенство...

Брали гетманские универсалы, прятали глубоко за пазуху, торопливо протискивались через толпу, пряча глаза, точно несли краденое.

- Не бойтесь, не отберем! - сказал кто-то.

- Отберем! - возразил казак в жупане.

Уже совсем стемнело, когда есаул Лисовец закончил раздачу универсалов.

На рассвете гетман, в сопровождении четырех сотен казаков, выехал в Чигирин.

Канцлер Оссолинский собрал в своем дворце, как он сам шутливо выражался, маленький сейм. Обещал королю уломать спесивую шляхту. Шла речь об объединении всех военных сил под одной рукой.

В просторном, большом кабинете канцлера жарко. За окнами снег, а здесь в бочках зеленеют лимоны, и нежные цветы в низеньких горшочках удивленно глядят сквозь высокие венецианские окна на покрытые снегом газоны парка. За круглым черного дерева столом сидели: маленький желчный князь Иеремия Вишневецкий, пышноусый Станислав Потоцкий, князь Доминик Заславский, князь Четвертинский, Конецпольский и бледный, усталый киевский воевода Адам Кисель, единственный православный сенатор среди присутствовавших. Чуть поодаль, на мягкой софе, прислонившись к стене, завешенной персидским ковром, сидели маршалок короля Тикоцинский и подскарбий краковский - Займовский. Говорил Оссолинский. Отставив мизинец с перстнем, сверкающим бриллиантами, канцлер указательным пальцем чертил на карте.

- Над Днепром должно стать коронное войско. Ведомо нам, что самозванный гетман из-под Замостья демонстративно выехал в Киев. Там пребывает сейчас иерусалимский патриарх Паисий, направляющийся в Москву. Надеюсь, что в недалеком будущем смогу знать, о чем говорено между самозванцем и патриархом. В Киеве имеем людей надежных, и при самом Хмельницком есть наши люди. Но речь не о том. Король просил нас сообща обсудить, какими мерами пресечь смуту и покарать бунтовщиков, чтобы чернь впредь не бунтовала и панство могло воротиться в маетности свои. Не будем закрывать глаза - бог покарал нас, и изменнику Хмельницкому повезло. Овладел он, как видите, панове, всей Украиной. Надо сказать правду - и в коронных землях чернь неспокойна. Темные люди читают среди хлопов универсалы Хмеля, зовут подыматься против шляхты, обещают, что Хмель придет им на помощь.

Иеремия Вишневецкий нетерпеливо пожал плечами. Не выдержал.

- Вешать надо было, на кол сажать тех хлопов, а вы с ними цацкались, пан канцлер.

Оссолинский побледнел. С Вишневецким спорить было опасно. Примирительно сказал:

- Все мы по-христиански относились к черни, но на ласку нашу ответила она изменой и коварством. Взглянем правде в глаза, без прикрас. Теперь под булавой Хмеля сто тысяч...

- Сто тысяч быдла, - презрительно вставил Вишневецкий.

- Но пришлось вам из-под Лубен от того быдла бежать, - кольнул своего врага Потоцкий, не забывший давних обид, причиненных ему надменным князем Вишневецким. И, распалившись, уже не удержался, чтобы не добавить:

- Много воли дали мы хлопам. Приблизили их к себе. Пустили в семью шляхетную, богом избранную, схизматиков. За золото они приобрели шляхетство, а в сердце таят ненависть к нам.

Все поняли: Потоцкий намекает на Вишневецкого, которому многие из высокой шляхты рады были напомнить о его прадеде - знаменитом когда-то Байде Вишневецком, прославившемся своим мужеством и отвагой в борьбе за свободу Украины. А потомок его, ополяченный князь Иеремия Вишневецкий, лютой ненавистью ненавидел былых своих единоверцев.

Адам Кисель съежился. Выходило, что Потоцкий намекал и на него. Но тот дружески обратился к нему:

- Прошу пана сенатора не обижаться. Всем нам ведомы заслуги пана сенатора перед Речью Посполитою, и того король и Речь Посполитая пану сенатору не забудут. Хотя пан сенатор по происхождению украинец, но душою чистый поляк...

Адам Кисель благодарно склонил голову. Вишневецкий стиснул кулаки. Слышно было, как он нервно постукивал ногой под столом. Оссолинский вытер шелковым платком влажный лоб. Поправил пышное жабо. Воспользовавшись наступившим молчанием, сказал:

- Прошу, панове, минуту внимания. Его величество король... Оссолинский поднялся, нехотя начали вставать со своих мест и сенаторы, поручил мне передать вельможному панству, что вскоре выдаст новый виц на посполитое рушение и сам станет во главе войска коронного, дабы уничтожить моровую язву - Хмеля и хмелят. Но прежде должны мы снарядить высокое посольство к Хмельницкому, и во главе его поедет пан сенатор Адам Кисель. Надеемся, что он, как человек одной веры с тем бунтовщиком, легче сможет усовестить его. Может быть, пану Адаму Киселю удастся уговорить того схизмата покориться королю, распустить свою шайку, оставив, на первых порах, скажем, десять тысяч реестрового казачества. Надо пустить ему пыль в глаза подарками, а мы сами пока будем готовиться к походу и соединим все наши силы под одной рукой...

- Нечего цацкаться, - начал князь Доминик Заславский, когда все сели на свои места, выслушав канцлера. - Не стоит пес того. Моя мысль - немедля перейти Случь коронным войском, с ханом заключить договор...

Оссолинский недовольно перебил:

- Ясновельможный князь забыл, видно, что крымскому хану мы задолжали девяносто тысяч злотых, а казна Речи Посполитой...

- У нас, пан канцлер, договор на вечную дружбу и помощь с царем московским. Отправить послов, требовать, чтобы царь двинул войско на города и села украинские с тыла, договориться также с великими курфюрстами саксонским и баденским, нанять у них солдат, взять взаймы денег у венецианского дожа... - Доминик Заславский побагровел, увлекся. - Да, наконец, каждый из нас отдаст на это святое дело свое личное достояние, ибо, панове, помыслите: если не подавим смуту и не посадим на кол Хмеля, он со своей шайкой пустит нас по миру... Все нищими станем... В коронных землях посполитые взбунтуются...

- Князь пугливым стал, - засмеялся Вишневецкий. - Позволю себе заметить, - пан канцлер говорит истинную правду. Не должны мы сидеть сложа руки, когда пес и бродяга поднял грязные лапы на святое королевство наше, когда ветер качает на виселицах верных слуг Речи Посполитой, когда чернь овладела сокровищницами нашими, а Киев колокольным звоном и пушечным салютом встречает изменника и пса Хмеля. Пан Потоцкий здесь позволил себе оскорбить меня. На такие оскорбления не словом надо давать ответ...

Князь выразительно положил руку на эфес сабли. Все смущенно переглянулись. Потоцкий заерзал на месте, побагровел, крикнул:

- К услугам пана!

- Нет, думаю, сейчас еще не время, - уклонился Вишневецкий. - Я мог бы тут же сказать ясновельможному панству и о том, какого вреда наделал мне Хмель - тридцать девять тысяч шестьсот дворов и четыреста двадцать три мельницы забрал у меня схизматик. Но то, что осталось, - отвечу пану Заславскому, - все отдам, лишь бы добиться победы над своевольцем и предателем. Становлюсь со своим войском под знамена короля. Пусть приказывает, куда итти.

Оссолинский облегченно вздохнул. Больше всего беспокоил его Вишневецкий. Теперь знал - все сенаторы поступят так же.

На следующий день у Адама Киселя была конфиденциальная беседа с канцлером Оссолинским. Решено было обещать Хмельницкому, что король простит ему все грехи, назначит гетманом Войска Запорожского, пожалует ему булаву и знамя. От Хмельницкого же добиваться, чтобы распустил по домам свое войско, чтобы все посполитые вернулись на свои места. Уговорить Хмельницкого прибыть в Варшаву, а на месте разведать замыслы гетмана и настроение старшины. Непременно связаться с теми из старшины, кто недоволен гетманом.

- Дайте им, пан сенатор, понять, что кто из них владеет маетностями, тот при них и останется, и чернь будет у них в полном подчинении и послушенстве. Втолкуйте им это, а особенно присмотритесь к писарю Выговскому.

- Еще что?

Канцлер потер виски. Много дел скопилось сегодня. Но сенатор Кисель всегда был желанным собеседником. Канцлеру хотелось сказать сенатору что-нибудь приятное.

- Ласкаю себя надеждой, что миссия ваша будет удачна и самоотверженное странствие в пасть льва умножит ваши заслуги перед королем и Речью Посполитой.

Адам Кисель поклонился. Он был готов сделать все для Речи Посполитой и ее панства. Шляхетные люди, дворяне, независимо от веры, всегда поймут друг друга.

- Князь Вишневецкий изволил сказать нынче о своих потерях. Должен заметить, пан канцлер, меня самого Хмель и его голота пустили по миру. Хлопы ограбили мой палац в Белых Репках, управителя - верного и почтенного сотника Чумаченка - повесили, всю скотину, лошадей, всю живность разобрали по дворам. Но что значат эти потери, если хлопы со своим Хмелем зарятся на большее?!

Адам Кисель говорил с достоинством, не спеша, взвешивал каждое слово.

- Не ведаю, выпустят ли меня живым казаки, а тем паче, и чернь, но льщу себя надеждой, что и на сей раз, как и всегда бывало, перессорятся казацкие полковники за булаву, за маетности, не поделят награбленного, а чернь, увидев, что ими обманута, сама, как домашний вол, подставит шею свою под ярмо...

...Но когда двадцатого января комиссары польского посольства переправились через Случь и затем въехали в пределы Киевского воеводства, Адам Кисель убедился, что напрасно думал так.

Невесела и опасна была поездка королевских комиссаров. Ехал Адам Кисель по земле, с давних пор принадлежавшей ему. Всего год назад в любом селе кланялись пану Киселю до земли, ломали шапки, ловили край кунтуша, целовали, покорно работали три, а то и все пять дней в неделю на панских полях, во-время и исправно платили подати. Мирными и покорными были посполитые в его поместьях. Кто бы мог подумать о бунте? Теперь, вспоминая об этом, Адам Кисель наполнялся ненавистью ко всем этим дерзким и наглым хлопам, которые с независимым видом поглядывали на посольские сани, на оробелый конвой из наемных солдат. Невыносимо унизительно было в каждом местечке показывать гетманским сторожевым отрядам королевскую грамоту, доказывать, убеждать, просить и все время дрожать за собственную жизнь.

Паны комиссары, казалось, ослепли. Делали вид: <Ничего не замечаем, ничего не слышим>. Иначе как стерпеть, как примириться? Как не выхватить саблю из ножен и не снести с плеч хлопскую голову, в которой зашумел этот проклятый Хмель? Прикидывались незрячими и глухими.

У Адама Киселя была еще надежда: улестить зверя - так называл он мысленно Хмельницкого - обещаниями. Может быть, когда получит в руки булаву, клейноды и грамоту королевскую, смягчится его каменное сердце. Хорошо бы еще было наладить связь с Сильвестром Коссовым. Истинно святой человек, пособить может.

Перед Переяславом Адам Кисель послал верного человека с письмом к Коссову.

Девятнадцатого февраля посольство прибыло, наконец, в Переяслав. Когда въезжали в город, личный духовник короля, ксендз Лентовский, украдкой перекрестился. Послы, как он полагал, очутились теперь в самом пекле. Адам Кисель сидел в санях желтый, как воск.

...Посольство, по приказу Хмельницкого, который уже переехал вместе со старшиной в Переяслав, поселили в разных домах на той же улице, где поместился со своей канцелярией гетман. Перед домами поставили стражу. Ни входить, ни выходить свободно никто не мог. Спорить было бесполезно. Лаврин Капуста, посетивший послов, объяснил:

- Казаки и народ гораздо озлоблены на вас. Должны мы принять меры, дабы жизнь ваша была в безопасности.

Что на это отвечать послам? Оставшись одни, совещались: как поступать дальше? Решили единогласно: знамя и булаву отдать Хмельницкому сразу, чтобы задобрить его такой уступчивостью и лаской королевской.

Клейноды и королевское знамя - красное с белым орлом и надписью по-латыни: <Иоганнес Казимирус Рекс> - вручили гетману при полковниках и казаках перед гетманским домом. Затем гетман принял у себя послов.

Адам Кисель начал издалека. Король мягкосердечно относится к своему подданному гетману. Пожаловал ему великие привилегии и милости. Король прощает ему все проступки против королевства и заверяет, что религия православная получит полную свободу, а кроме того, увеличено будет реестровое казачество и возобновлены старые привилегии Войска Запорожского.

- А ты, пан гетман, должен в ответ на милость королевскую выказать благодарность, препятствовать в дальнейшем бунтам, не принимать хлопов под свою опеку, приказать им, чтобы покорились панам, и приступить к составлению договора с королевскими комиссарами.

- Милости великие, - ответил Хмельницкий. - Разве мог я под Желтыми Водами или еще раньше, когда староста Чаплицкий сжег мой хутор и сына моего забил плетями насмерть, разве мог я тогда мечтать о таких знаках королевской милости...

Паны переглянулись. Неясно было, шутит гетман или говорит искренне.

- А насчет королевской комиссии, скажу так, - продолжал гетман, сейчас не пришло еще для нее время. Войско мое не собрано в одном месте, полковники и старшина далеко, а без них я решать ничего не могу и не смею. Ведомо мне доподлинно, - король готовится к новому посполитому рушению против нас. Как же понимать - клейноды прислал, знамя и грамоту, а идет войной на нас?

- Это все навет на его милость, не слушай никого, - успокаивал Кисель.

- Тебе бы, воевода, тоже за землю родную и веру надлежало постоять, заметил Капуста.

Адам Кисель побледнел. Возразил поспешно:

- Я верный слуга его милости короля, он нам обиды не чинит.

- Тебе-то не чинит, это известно, - перебил сенатора полковник Федор Вешняк.

Гетман молча наблюдал. Руки у Киселя дрожали, когда он начал разглаживать бородку.

- Говоришь - не верить, - начал гетман. - А мои люди привезли весть, что в Мозыре и Турове, на Белой Руси, Януш Радзивилл режет посполитых, сотнями сажает на кол, предал огню села и города. Как это понимать? - И, не дав возразить Киселю, уже громче, с гневом продолжал: - Я послал туда несколько полков, а Радзивиллу написал: если он так ругается над народом, то я за каждого селянина то же совершу с пятью десятками пленных ваших, а у меня их - хоть пруд пруди.

- Того не может быть, пан гетман, - заметил ксендз Лентовский. - Януш Радзивилл - человек мягкосердечный и так не поступит.

- Молчи, поп! - крикнул Федор Вешняк. - Не твое дело возражать гетману! Все вы одинаковы. Всем вам простого человека не жалко.

...Неудачно начались переговоры. Затем потянулись смутные и тревожные дни. Сенатор Кисель вовсе пал духом. Гетман при каждой встрече больше слушал, чем говорил, а если говорил, то уклонялся от прямого и ясного ответа. Здесь, в Переяславе, из бесед с Киселем увидел Хмельницкий - цель у королевских послов одна: оторвать его от народа. Хотят заставить его собственными руками расправиться с посполитыми, а тогда уже и ему самому накинут паны петлю на шею.

...Попытался Кисель через несколько дней завести речь о количестве реестровых казаков:

- Король намерен дозволить тебе, гетман, десять тысяч реестровых казаков держать под булавою.

- Зачем? Понадобится - и сто тысяч держать буду. Реестровых столько будет, сенатор, сколько я скажу.

- Дни идут, пан гетман, - настаивал воевода, - а дело не подвинулось. Переговоры наши бесполезны, и к согласию мы не придем, пока не найдем общего языка. Будем обходиться, гетман, друг с другом по-христиански.

- Э, сенатор, - отозвался спокойно Хмельницкий, - было время со мной договариваться, когда Потоцкие искали и преследовали меня на Днепре и за Днепром. Было также время после Желтых Вод и после Корсуня, под Пилявцами и под Константиновом, наконец под Замостьем, и даже тогда, когда от Замостья шел я на Киев. Теперь уже не та пора. Удалось мне, сенатор, многого достичь. Вызволю я народ из неволи шляхетской. И от добытого не отступлюсь.

Гетман поднялся. Стоял перед послами, высокий, статный, широкоплечий, с блестящими глазами, и, говоря это сенатору, видел перед собой надменные лица Вишневецкого и Потоцкого, Радзивилла и Заславского. Королевские комиссары слушали, бледные и встревоженные. А голос Хмельницкого звучал все громче и громче:

- Возьми во внимание - вся чернь, вплоть до Люблина и Кракова, поможет мне в этом деле. От посполитых не отступлюсь. Они - моя правая рука.

Сказать правду, Адам Кисель не ожидал такого упорства от Хмельницкого. Теперь сенатору стало ясно, что переговоры ничего утешительного не принесут. Добиться покорности от гетмана не удастся. Между тем сам Хмельницкий добился того, что король признал избрание его гетманом и вел с ним переговоры, как с равным, через своих комиссаров.

Это была первая дипломатическая победа в отношениях с Варшавой, и, достигнув ее, гетман решил дать почувствовать комиссарам, что он готов и продолжать войну. Он уже видел и знал по достоверным сведениям, что сейчас ни король, ни шляхта не хотят войны. А это давало ему возможность не брать на себя никаких обязательств и сдержать слово, данное войску и посполитым, пошедшим за ним.

Наконец гетман написал свои условия перемирия. Снова позвали к нему комиссаров. Генеральный писарь Иван Выговский читал:

<Я, гетман Войска Запорожского Зиновий Богдан Хмельницкий, соглашаюсь, от имени старшины и всего Войска нашего, заключить перемирие с королем Речи Посполитой, его величеством Яном-Казимиром, по таким пунктам:

Чтобы в Киевском воеводстве унии не было, даже чтобы названия самого не было по всей Украине. Чтобы митрополит киевский имел место в сенате. Воевода киевский и каштелян должен быть православной греческой религии. Князь Вишневецкий, как известный мучитель народа и как причинивший великий вред нашему краю, не должен никогда быть коронным гетманом Речи Посполитой. Завершение комиссии и составление реестров отложить до весны, до Троицына дня, когда поспеет первая трава. Комиссии собраться на речке Россаве, а теперь нельзя этого сделать за отдаленностью полков. Чаплицкий должен быть выдан нам во время этой комиссии. Комиссаров со стороны Речи Посполитой на этой комиссии должно быть только двое. До того времени коронные и литовские войска не должны вступать в пределы Киевского воеводства по реки Горынь и Припять, а от Подольского и Брацлавского воеводств - по Каменец. Наше войско также указанных рек переходить не должно>.

Молча выслушали послы условия перемирия. Сидели за столом, потупив глаза, готовые уже и к горшему сраму и оскорблениям. Выговский, окончив читать, сел по правую руку гетмана, по левую - Федор Вешняк, Лаврин Капуста, Тимофей Носач. Рядом с Выговским - Павло Тетеря, Матвей Гладкий и Осип Глух. Напротив них, за столом, накрытым красным ковром, сидели польские комиссары. Нависла гнетущая, напряженная тишина. Слышно было, как булькает в горле генерального писаря вода, которую он жадно пил из серебряной кружки. Наконец заговорил сенатор Кисель:

- Условия твоей милости, пан гетман войск королевских Запорожских, тяжкие... - подчеркнул предпоследние слова с ударением на <войсках королевских>.

Хмельницкий понял, у него недобро дернулся ус. Едва удержался, чтобы не сказать: <Уже не королевских, пан сенатор>. Все же промолчал. Следил, как изворачивается Кисель.

- Условия тяжкие и достойны всяческого удивления. Не мира хочешь ты, гетман, а раздора! Говорю тебе, как брат брату, как единоверец...

Гетман хмуро заметил:

- Единоверец, да не единомышленник. Не ту песню поешь, сенатор...

Адам Кисель покраснел от досады. Осторожность оставила его.

- Где видано, чтобы не давали послам говорить до конца! Дурно поступаешь, гетман, и пример своей черни подаешь недостойный.

Сказал лишнее, но было поздно. Капуста ухватился за эти слова.

- Нет черни тут! - крикнул он. - Ненавистные речи ведешь, сенатор...

Спокойно, как бы взвешивая каждое слово, гетман заговорил:

- И по всей Украине нашей не бывать тому. Всех людей посполитых избавил я от этого презрительного наименования, - знай это, сенатор. А коли условия наши тебе не по нутру, поезжай в Варшаву, посоветуйся со своими панами, приедешь вторично, а может, и поздно будет...

- Грозишь, гетман? - спросил Кисель.

Хмельницкий не ответил, посмотрел через плечо в окно. На дворе толпой стояли казаки, держась за бока, смеялись. Падал легкий снежок. Гетман отвернулся от окна.

- Так вот, на том стою и не отступлюсь, панове комиссары, - заключил он.

- Это невозможно, невозможно, - бормотал ксендз Лентовский.

Остальные комиссары словно воды в рот набрали. Сделали перерыв, чтобы посоветоваться. Лентовский улучил удобную минуту - генеральный писарь стоял один у стола, наливал из графина воду в кружку. Одними губами Лентовский беззвучно проговорил:

- Покорно прошу у пана генерального писаря личной аудиенции. Где и когда?

Выговский повел краем глаза на ксендза, потом через открытую дверь кинул внимательный взгляд в соседнюю комнату, где шумела старшина, поставил графин на серебряную тарелку, напился. Ставя на стол кружку, сказал:

- Завтра в шесть часов, первый дом за корчмой по этой улице, трижды постучите в дверь. Спросите Гармаша. - Услыхав за спиной шаги, он торопливо начал наливать воду в кружку. Неестественно громко предложил ксендзу:

- Прошу вас, пан Лентовский.

Подошел Лаврин Капуста. Выговский с улыбкой сказал ему:

- В глотке пересохло, бочку воды, наверно, выпил.

- И ксендза поишь...

Лентовский дрожащей рукой поставил кружку на стол. Встретился глазами с острым взглядом Капусты, отошел от стола.

На следующий день в шесть часов ксендз Лентовский подошел к двору возле корчмы. Высокий забор отгораживал от улицы дом с тремя трубами. За воротами ворчали собаки. Ксендза, видимо, ожидали. Едва постучался в калитку, ее сразу открыли. Войдя во двор, Лентовский пошел вслед за человеком в куцем кафтане. Человек, несмотря на свою полноту, ступал легко и быстро, и ксендз еле поспевал за ним.

Вошли в большую, чисто прибранную горницу. Кресла с высокими спинками, обтянутые желтой дамасской кожей, стояли вдоль стен. В углу на шкафу золотые стрелки затейливых французских часов показывали без пяти шесть.

- Прошу садиться, - сказал человек тонким голосом, странно не соответствовавшим его тучной комплекции. Он пододвинул кресло к столу, на котором под белой салфеткой виднелись серебряные вазы и кубки, и, спохватившись, добавил: - Да, я еще не отрекомендовался вашей милости. Гармаш. - Поклонился и сразу заговорил о другом:

- Нравятся пану ксендзу часы? Вещь знаменитая, купил в Кракове два года назад, когда еще спокойно и тихо было. Теперь как в тот Краков поедешь? А вы, небось, думали: награбил. Ох, ох, пан ксендз, вы всех нас, украинцев, считаете разбойниками, вот тут-то и есть ошибка ваша, досадная ошибка...

Хотя разговорчивый хозяин точно угадал его мысли, ксендз возразил для приличия:

- Что вы, пан... Зачем так думать...

Но Гармаш не успокаивался.

- Тут-то и есть ваша ошибка... Как есть всех, а прежде всего - шляхты вашей, панов. Вс? хотят к рукам прибрать, а не будь у них такой жадности, по-христиански, как наш спаситель Христос того хотел, уступили бы в алчбе своей. Земля у нас богатая, край - золото, всем хватило бы, а выходит как в сказке про ненасытца, - слишком много заглотал и, глядишь, лопнул... А будь по-нашему, мы с вами тихо, мирно жили бы рядом, как братья родные, и поспольство... - Тут он придвинулся к Лентовскому, дохнул на него винным перегаром и, уловив недовольную гримасу на его лице, пояснил:

- Нет, не пьян... только чуть хлебнул на радостях. Что я говорил?.. Потер пухлой рукой лоб, вспомнил: - Так вот, посполитых, всю чернь держали бы в повиновении. Вот оно как, объясните это панам вашим в Варшаве. Гармаш подумал, помрачнел и махнул безнадежно рукой: - Не согласятся! Куда там! Ведь для этого надо Потоцкому и Вишневецкому малость потесниться, уступить кусочек землицы... Ведь не захотят! Да кто захочет свое отдать? И, сразу повеселев, ответил сам себе:

- Никто!

Ксендз уже внимательно и с любопытством слушал хозяина.

Гармаш заговорил снова:

- Конечно, гетман теперь у нас разумный, понял, что с нами в согласии надо жить. Прожекты у него великие... Видите сами, сколько посольств к нему едет. Да и король ваш...

- Почему ваш, а не наш, пан хозяин? - спросил Лентовский.

- Что ж, можно и наш и ваш, - быстро согласился Гармаш, - как вашей милости угодно. Вот я и говорю: и наш король прислал послов к нашему гетману. А все почему?

Но почему - так и не успел пояснить. На дворе залаяли псы. Хозяин сорвался с места. С порога сказал:

- Пойду, встречу. Генеральный писарь. Гетманский у него разум, почтенный и достойный человек...

<Повесить бы вас всех на одном суку>, - подумал ксендз и устало закрыл глаза.

Через несколько минут он уже вкрадчиво, тихо говорил Выговскому:

- Пан сенатор Кисель не решается лично беседовать с вами, чтобы не накликать какого-нибудь подозрения на вашу почтенную особу. Пан сенатор поручил мне передать вам, пан генеральный писарь, что канцлер Оссолинский возлагает на вас великие надежды. Нынешний бунт - дело преходящее, как и всегда. Мы с вами разумные люди. - Он заговорил еще тише. Выговский нагнул голову, внимательно слушал. - Будем искренни друг с другом и заглянем в будущее, пан писарь. Не сулит оно вашему Хмельницкому ничего хорошего, угодит он на виселицу, как и все прежние бунтовщики: как Наливайко, Сулима, Павлюк, все, кто осмелился поднять руку на короля и Речь Посполитую. Итак, посудите сами - чем можете вы услужить королю и Речи Посполитой? Все, что имеете теперь от Хмельницкого, суетно и недолговечно. Смотрите в будущее. А в Варшаве к вам относятся благожелательно. Вы шляхтич, пан писарь. Знаю, вас обидели, знаю, но обиду можно залечить новыми наградами, а их будете иметь без числа...

- То невозможно, что вы предлагаете мне, - сурово ответил Выговский, когда ксендз замолчал.

- Я ничего не предлагаю, - горячо сказал Лентовский, - я только выразил ваши же мысли. Не возражайте, не надо. Да, да, истину говорю... И пан сенатор надеется на одно: что вы подумаете об этом, только подумаете... и больше ничего.

- Я обязан взять вас под стражу, пан Лентовский, - так же сурово сказал Выговский и впервые посмотрел в глаза ксендзу.

Тот загадочно усмехнулся и возразил уверенно:

- Теперь вы этого не можете сделать. Иначе сделали бы это вчера, когда я заговорил с вами и когда к нам подошел изменник Капуста, - уже со злобой в голосе закончил ксендз.

Выговский промолчал.

- Сенатор покорно просил вас, пан писарь, подумать и быть готовым...

- К чему?

Выговский ждал: вот сейчас ксендз скажет такое, что придется уже иначе вести себя с ним.

- Ко всяким неожиданностям, какие могут произойти с вашим гетманом. Все может статься, и тогда вы окажете великую услугу Речи Посполитой и сами займете достойное для вас место в королевстве...

- А знаете ли вы, пан Лентовский, - процедил сквозь зубы генеральный писарь, - что ваши слова можно принять за предложение стать изменником...

- Господь с вами, пан Выговский! О какой измене говорите вы? Кому? Стать на праведный путь - разве это означает изменить? Вы провинились перед королем и должны искупить вину, это Хмельницкий изменник и убийца...

- Я его генеральный писарь.

- Вы шляхтич и достойный человек, - твердо проговорил ксендз.

- Я православной веры, - уже слабее продолжал возражать Выговский.

Поиск по сайту: