Низвержение Маврикия и провозглашение Фоки. Восстание экзарха Ираклия

Восьмилетнее правление Фоки (602–610) представляет собой самый постыдный период в истории Византии, которому было бы излишне посвящать особую главу, если бы не побуждали к тому особые соображения. Мы уже неоднократно указывали, что в конце VI и в начале VII в. начинают обнаруживаться новые элементы в истории, которым свойственно особое наименование и которые в своей совокупности дали Восточно‑Римской империи характер византинизма.

В истории смены царствований до вступления на престол дома· Ираклия остается загадочным вопрос об участии в политических переворотах городских димов и о реформах, задуманных и проведенных в жизнь царем Маврикием. «Нет периода, – говорит Финлей, – в который бы общество находилось в такой универсальной деморализации, когда все народы, известные грекам и римлянам, оказались бы в такой степени утратившими энергию и доблесть, как период от смерти Юстиниана до появления Магомета»{1}. Но проследить причины этой деморализации и сделать анализ явлений, в которых главнейше выразилось падение нравов и доблестей, составляет очень трудную задачу, которая не удавалась еще историкам. Может быть, это чувствовали современники, но настроение их осталось для нас малопонятным и известным. Между прочим, в чудесах св. Димитрия Солунского{2} есть намек на те реальные факты, которые много объясняют картину нравственной распущенности в конце VI и начале VII в. «Кто не знает, – говорит жизнеописатель, – какую тучу пыли поднял диавол при Маврикии, благочестивой памяти царе, убив любовь и поселив взаимную вражду на всем Востоке, и в Кили‑кии, и в Азии, и в Палестине и до такой степени взволновав все соседние области даже до самого царственного города, что димы не только не удовлетворялись тем, что упивались на площадях кровью соплеменников, но и нападали взаимно на жилища друг друга и безжалостно убивали тех, кого в них находили живыми, сбрасывали на землю с верхних этажей женщин и детей, стариков и юношей, которые по слабости сил не могли спастись бегством, и, подобно грубым варварам, грабили своих односельчан и знакомых и родственников и сожигали их жилища».

Другой современник, Феофилакт Симокатта, передает общее настроение исключительно тревожного времени в рассказе о видении, бывшем царю Тиверию накануне смерти (582). Ему привиделось во сне, будто предстал пред ним муж неизреченной божественной красоты и сказал: «Вот что говорит тебе, Тиверий, Трисвятое: «Тираннические и нечестивые времена не постигнут твое царство»», т.е. таковые времена наступят при его преемнике{3}.

Общее мнение усвояет Маврикию положительные качества честного и благонастроенного правителя, который не щадил сил и средств для того, чтобы поддержать расшатанный строй империи, но остановить процесс распадения не было в его силах. «Империя содержала могущественную армию, имела хорошо поставленную администрацию, финансовое управление не было в упадке, и все меры принимались к строгому соблюдению правосудия. Но со всеми этими элементами хорошего правительства правительство Маврикия было плохо, непопулярно, отяготительно. Чувства патриотизма не было ни в одном сословии, не существовало уз единства между государем и подданными, не было общих интересов между правительством и народом, которые делали бы их ответственными в их гражданских поступках перед одним и тем же законом»{4}.

Сводя к конкретным фактам наиболее определенно выраженные неудовольствия против Маврикия, которые делали самые полезные его мероприятия непопулярными и возбуждали против него вражду, мы можем остановиться на следующем. Маврикий не был популярен в войске, потому что желал ввести строгую дисциплину в армии, уменьшил жалованье служилым людям и, наконец, ради экономии потребовал, чтобы Дунайская армия проводила зиму за Дунаем в местах, где необходимо было ее постоянное присутствие. В народе Маврикий не пользовался любовью за его скупость. В особенный упрек ставили ему то, что он пожалел выкупа за 12 тыс. пленных, которых каган аварский в раздражении приказал без милосердия умертвить. Не менее того нерасположение к Маврикию может быть объяснено тем, что он был весьма лицеприятен к своим родственникам, которым раздавал должности и почетные титулы и дарил земли и дворцы в столице. Но признать эти обстоятельства удовлетворительными для объяснения последовавшего в 602 г. разгрома, постигшего Маврикия и его семью, мы не решаемся, потому что не видим в них таких мотивов, которые имели бы общий характер. В объяснении событий, имевших последствием устранение Маврикия, необходимо принять в соображение и оценить, с одной стороны, те указания, которые сделаны в житии св. Димитрия, с другой – те подлинные факты, которые стоят в связи с военным заговором, выдвинувшим на первый план Фоку. Это тем более может иметь значение, что, в конце концов, приводит к одному заключению, что все несчастие Маврикия было в военном против него движении. Итак, попытаемся рассмотреть эту сторону деятельности Маврикия.

До какой степени расстроена была армия при смерти Юстиниана, об этом трудно составить точное представление. И не в том нужно видеть падение армии, что число военных частей было уменьшено, и численность войска доведена была до 150 тыс. Самая существенная сторона вопроса заключалась в системе набора военных людей и в редкости населения в областях империи. Тиверий и Маврикий были реформаторами военного дела, и специально первому приписывается новая и исключительная мера в этом отношении. Чтобы усилить военные средства империи, Тиверий, как извещает об этом Феофан, «организовал собственный военный отряд из 15 тысяч человек, составив его из язычников, купленных им и принятых на военную службу. Этому отряду дано было казенное вооружение и военная одежда, и во главе его поставлен комит федератов Маврикий, а помощником ему дан был Нарсес»{5}. Это известие, отличающееся цифровыми показаниями и соединяющее новый военный отряд с именем Маврикия, дает нам любопытный материал к освещению некоторых сторон жизни в эту эпоху. т.к. с именем Маврикия дошло до нас военное сочинение, трактующее теорию расположения лагеря и военного искусства, то можно с полным основанием думать, что в известии Феофана сохранился след принятой Маврикием обширной реформы в этом отношении. Уже в VII в. мы встречаемся с господствующей в Византии системой привлечения на военную службу целых племен и отрядов из славян, которым отводились участки на пустопорожних землях и на которых возлагалась военная повинность. Весьма может быть, что у Феофана отмечена самая первоначальная форма этой системы, которая потом развита была в Византийском государстве до широких размеров и продолжалась до самого падения империи. Для изучаемой эпохи конца VI в. весьма важно отметить, что этот отряд некоторое время играет видную роль в военной истории, из чего можно выводить косвенное заключение об общей слабости византийской армии. То же самое заключение выводится из рассмотрения средств военной обороны столицы империи, как видно будет ниже.

Вновь организованный отряд был направлен в Персию и здесь заявил себя значительными успехами, которые доставили Маврикию триумф в Константинополе в 582 г., тогда он приглашен был разделить власть с Тиверием. В царствование Маврикия находящийся под командой Нарсеса отряд частью остается в Армении, частью принимает участие в персидской войне, по окончании которой в 591 г. действовавшие на Востоке отряды были переведены вместе с тивериевским корпусом в Европу и направлены на Дунай на войну с аварами и славянами{6}.

Впоследствии мы встретимся с упомянутым отрядом на Западе, а теперь посмотрим, в каком положении рисуется в источниках оборона самой столицы. Константинополь находился в постоянной опасности быть окруженным с суши. Хотя он защищен был стенами и хотя ближайшие его окрестности находились под защитой Длинных стен, или Анастасиевых укреплений, которыми Константинополь отделялся от Адрианопольской долины, но эти последние весьма трудно было защищать за дальностью их и за обширностью протяжения стен, так что нередко неприятель успевал прорваться через эти стены и угрожать столице. Таково именно было положение дел при Маврикии.

В этом отношении имеются превосходные известия в летописи Феофана. Еще при жизни Юстиниана, за год до смерти его, случилось раз нападение авар и славян на Фракию, сопровождавшееся свободным движением их далее Анастасиевой стены, которая во многих местах разрушена была землетрясением{7}. Т.к. неприятели напали на незащищенные селения, то сельские жители, забрав свое имущество, искали спасения в Константинополе. По этому случаю писатель сообщает любопытное известие по отношению к этим беглецам. Когда царю донесли об этом, он «приказал зачислить в димы многих из пришлых людей и назначил их на службу к Длинным стенам»{8}. Что касается защиты городских стен, то и эта сторона не была достаточно обеспечена. По случаю упомянутого выше аварского нападения стены города предоставлены были охране собственно гвардейским отрядам, стоявшим в Константинополе: схолы, протикторы и пехотные полки. Кроме того, в числе защитников упоминаются сенаторы. После Юстиниана нередко повторялись подобные же случаи зачисления гражданского элемента в военную службу. Так, в первые годы Маврикия аварский каган выслал против империи славян, которые дошли до Длинных стен{9}. Очевидно, у правительства не было в распоряжении достаточных военных средств, и оно прибегло к исключительной мере. Гвардейские отряды, назначенные для охраны дворца и служившие гарнизоном в Константинополе, были выведены к Длинным стенам, а охрана городских стен вверена была димотам{10}. На этот раз поступлено было как раз наоборот, чем при Юстиниане. В другой раз, одержав полную победу над стратигом Коментиолом во Фракии, авары навели такой страх на Константинополь, что жители собирались уже перебираться на азиатскую сторону{11}. В этом исключительном случае император стал во главе гвардейского отряда экскувитов и отправился на защиту Длинных стен; город же предоставлен был защите димов{12}.

Военная повинность, возлагаемая Маврикием на гражданское сословие города, вызывала против него сильное недовольство, выразившееся в неоднократных заговорах и попытках низложить его. Что касается собственно военных отрядов, нелюбовь их к Маврикию проглядывает во многих случаях. Между прочим, в войске был слух, что царь желал выдать свое войско неприятелю головой ради его неповиновения{13}. Этот слух, по‑видимому, нашел себе оправдание в том обстоятельстве, что Маврикий не согласился выдать кагану назначенный им выкуп за 12 тыс. пленников, вследствие чего аварский властитель приказал убить всех находившихся у него в плену{14}. По этому случаю, продолжает писатель, против Маврикия‑царя началась сильная ненависть, и стали его осыпать ругательствами, и войско, находившееся во Фракии, перешло на сторону его порицателей. Таким образом, с точки зрения Феофана, нерасположение к царю, постепенно разросшееся в военный заговор, имело своим источником смутный слух, что Маврикий желает выдать войско головой врагам, или то обстоятельство, что он пожалел государственных средств на выкуп пленных. То и другое объяснения не могут быть достаточными уже потому, что интересы войска, собственно, затронуты были только слухами о том, что царь замышляет выдать войско врагам; что же касается пленных, то большинство их состояло, конечно, из сельского населения, забранного в плен при конных наездах аварских на беззащитную страну. Если правда, что Маврикий пожалел денег на выкуп пленных, то из этого скорей можно бы объяснить непопулярность царя в Константинополе, среди населения столицы, а не военный бунт, начавшийся среди Дунайской армии. О ближайших поводах, вызвавших бунт в войске, имеются довольно обстоятельные сведения у Феофана{15}; из них военный бунт становится совершенно объяснимым.

Но почему у Маврикия не оказалось средств защиты в городе, почему против него оказались народ и стоявшие в Константинополе отряды? У писателя Феофилакта Симокатты находим весьма любопытное статистическое показание о той части населения столицы, которая числилась в димах{16}. Когда уже в городе получены были известия о волнении в военных отрядах, стоявших на Дунае, император старался отвлечь внимание народа часто даваемыми цирковыми представлениями и успокаивал димы объявлениями, что не следует придавать значения бестолковым притязаниям военных людей. Между тем, призвав к себе тогдашних димархов Сергия и Косьму, стоявших во главе двух димов, венетов и прасинов, потребовал у них точных данных о числе записанных у них членов дима{17}. И вот оказалось, что в списке Сергия показано было число дима зеленых 1500 членов, у Косьмы же дим голубых выражен был числом 900. Итак, в большом городе, население которого считалось сотнями тысяч, насчитывалось собственно 2400 членов боевых цирковых партий при значительном гарнизоне из гвардейских частей, которые всегда могли держать в подчинении эту горсть димотов. И тем любопытней замечание писателя, приводящего эти цифры: «Ибо ромэйский народ разделялся на партии двух красок, от них вошли в жизнь величайшие бедствия, с умножением этой неистовой страсти едва не погибла Ромэйская империя». Само собой разумеется, показанные ди‑мархами числа далеко не обозначали настоящего положения дела и не могли внушить Маврикию действительной опасности, каковая могла ему угрожать в самом Константинополе, ни дать ему, с другой стороны, идеи о материальной силе, на каковую он мог бы опереться в случае нужды. По всей вероятности, данные димархами показания не соответствовали истине.

Сохранились довольно подробные сведения об обстоятельствах низвержения Маврикия и вступления на престол Фоки. На основании приведенных, немногочисленных, впрочем, данных, далеко нельзя приписывать Маврикию тех чрезвычайных мер, клонившихся к восстановлению древнего авторитета римской императорской власти, о каких говорят английские историки Финлей и Бэри{18}. С некоторым основанием можно утверждать лишь, что общее недовольство Маврикием имело причины в его военных мероприятиях. Не прекращавшаяся война на Балканском полуострове побудила Маврикия сделать распоряжение, чтобы военные части, защищавшие дунайскую границу, расположились на зимние квартиры за Дунаем и добывали себе средства жизни в неприятельской стране. С этого началось движение в войске. Но, по известию Феофана{19}, и самое восстание, и передовая роль в движении кентарха Фоки обнаружились несколько раньше, когда он в качестве выборного от войска явился в столицу с жалобой на стратига Коментиола, будто бы замышлявшего военную измену, и довольно резко говорил с императором Т. к Маврикий оставил жалобу без расследования, то это будто бы и было причиной заговора против него. Но дальнейшие известия рисуют положение дела в том смысле, что заговор против Маврикия обнаружился в одно и то же время и в войске, и в населении столицы. Так, царь был предметом оскорблений толпы народа в то время, как он с сыном своим Феодосием совершал религиозную процессию. Народное движение выразилось в такой форме, что царь должен был укрыться во Влахернской церкви. По этому поводу сложилась в Константинополе народная песенка, сохранившаяся у Феофана, которую пели димы вокруг шута, посаженного на осла и изображавшего Маврикия, на которого он похож лицом.

Настойчивость Маврикия, не хотевшего допустить никаких уступок, выразилась, между прочим, и в том, что он оставил начальником Дунайской армии своего брата Петра, очевидно, не имевшего большого авторитета в войске. Он не только не принял энергичных мер против Фоки, когда в лагере его подняли на щит и провозгласили предводителем{20}, но сам постыдно бежал в Константинополь. Но и здесь, как мы уже видели, начало выражаться общее недовольство. Маврикий хотел задобрить народ цирковыми представлениями, но и в самом ипподроме раздались шумные жалобы. Чтобы занять недовольную и праздную толпу, царь приказал димархам принять на себя защиту городских стен. Пока бунтующее войско шло из Фракии к Константинополю, Маврикий имел достаточно времени принять меры к собственной защите. Оказалось, что главная опасность для него была не в военном лагере, а дома, в столице. Фока в сущности не был избран императором, и таким не считали его столичные заговорщики. Здесь, в столице, замышляли лишь низвержение Маврикия и возведение на его место или его сына Феодосия, или тестя этого последнего, Германа. Но крайняя нерешительность Маврикия ухудшала положение дел со дня на день. Он посылает на встречу Фоки послов, желая вступить с бунтовщиком в переговоры; он далее начинает преследование своих ближайших родственников, сына и тестя его, с которыми заговорщики начали вести переговоры насчет низвержения старого и избрания нового царя. Общее раздражение дошло до крайней степени, когда Маврикий приказал схватить Германа, искавшего убежища в храме св. Софии. В городе начался открытый бунт, городские димы, на которые Маврикий возложил военную повинность на Длинных стенах, покинули свои стоянки и усилили брожение недовольных в городе. Начались пожары.

Тогда Маврикий, потеряв надежду на сохранение власти, в одежде частного лица и в сопровождении самых близких и преданных людей вышел из Константинополя и морем отправился на азиатскую сторону. Высадившись в Никомидии, отправил сына своего Феодосия к Хосрою просить о помощи или пристанище. Между тем, Фока с верными ему фракийскими воинами подошел к столице и остановился в предместье Евдом. Здесь с ним вступили в сношения остававшиеся в столице сословия и бунтовавшие против Маврикия партии. Войско потребовало, чтобы патриарх и сенат явились в Евдом и признали Фоку в царском достоинстве. Ноября 23 произошла коронация, а чрез два дня Фока держал торжественный въезд в столицу. Хотя Маврикий был уже не опасен для Фоки, но он приказал доставить его в Халкидон, и там на глазах несчастного отца были умерщвлены его дети, а затем и сам он погиб от руки палача. Жестокость Фоки не ограничилась этим; через несколько времени та же участь постигла оставшегося в живых старшего сына Маврикия Феодосия, получившего поручение к персидскому царю Хосрою, и трех его сестер.

Прежде чем переходить к царствованию Фоки, укажем один литературный факт из истории Феофилакта, записанный и отнесенный ко времени Маврикия. Это известие о славянах. Во время похода во Фракию, где‑то поблизости Ираклии, на Мраморном море, произошло следующее. Царские телохранители захватили близ лагеря трех мужей славянского происхождения; на них не было ни железной кольчуги, ни вооружения, а имели они при себе только кифары. Царь расспрашивал их, какого они племени, и где имеют местожительство, и по какой причине оказались они в ромэйских местах. Они объяснили: «Мы происходим из племени славянского, а живем у границ Западного океана. Каган (аварский) послал послов в те страны с целью найма военных отрядов и большими дарами благорасполагал к этому наших князей». Они же, приняв дары, отказали вступить с ним в союз, ссылаясь, что их затрудняет дальность пути; что они сами, попавшиеся теперь в плен, посланы к кагану, чтобы дать объяснение по этому поводу, в пути они пробыли 15 месяцев. Каган же, вопреки обычаю, наблюдаемому в посольских делах, издал постановление, которым воспрещалось им возвращение на родину. т.к. ромэйский народ известен им своим могуществом и гуманностью, то они, улучив благоприятные обстоятельства, отправились во Фракию. Носят с собой кифары потому, что не привыкли обращаться с оружием, да и страна их не знает железа, так что они проводят жизнь в мире и без вражды. Петь в сопровождении лир и трубить на трубах они не умеют. Ибо для кого неизвестно военное дело, для того, утверждали они, по справедливости приятной становится музыка. Царь же, по поводу сказанного, удивляясь этому народу, удостоил гостеприимства самих людей, к нему приведенных, и, выразив удивление к их высокому росту и могучему сложению, послал их в Ираклию{21}.

Эта красивая картинка, идеализирующая образ жизни и нравы славян, мало подходит ко всей дошедшей до нас по другим источникам обстановке славянской политической жизни. В высшей степени важно было бы проследить происхождение этого рода сказаний о славянах, которые оказали свое влияние на характеристику древней славянской истории и первых историков чешских XVIII в. и, несомненно, влияли на постановку славянских воззрений у наших славянофилов. На самом деле сообщаемый у Феофилакта факт не может иметь реального значения. Как можно в VI в. путешествовать по Восточной Европе с кифарами или цитрами в руках? Мыслимы ли такие условия общественной жизни, какие нарисованы у Феофилакта? Но ясно, что существовали сказания о блаженных народах, живущих далеко на севере, у мифического Западного океана, которые прилагались к разным неизвестным народам и которые здесь приложены к славянам. К сожалению, подобные сказания остаются еще до сих пор не выясненными со стороны их происхождения и не поставленными в кадр тех народных сказаний, которые составляют продукт фантазии, а не реальной истории. В византийской хронике встречается несколько подобных частью фантастических, частью сентиментальных мотивов, относящихся как к славянской, так и к русской истории! В дальнейшем нам не раз придется нападать на них в своем изложении. По свидетельству всех почти историков, восьмилетнее правление Фоки (602–610) представляет собой самый худший период византийской истории, когда жестокие казни и бесчеловечное избиение всех подозрительных для Фоки родовитых людей, имевших связи с прежним правительством, составляли, по‑видимому, одну из главных задач правительства. Если принять во внимание краткие погодные записи в главном источнике для этой эпохи, в «Пасхальной хронике», и в «Истории» Феофана, нельзя не вынести впечатления, что действительно в лице Фоки самые грубые инстинкты человечества нашли себе выражение. Царствование его, начавшееся истреблением всего мужского поколения Маврикия, продолжалось кровавой расправой со всеми подозрительными лицами.

О настроениях Фоки можно судить по следующему случаю. В пятое лето своего царствования он выдал свою дочь Доменцию за Приска, комита экскувиторов и патрикия Брачное торжество сопровождалось цирковыми зрелищами и народными празднествами, на площадях рядом с изображениями царя повешены были изображения новобрачных. Фоке показалось подозрительным это, и он сделал распоряжение, чтобы димархи Феофан и Памфил были публично казнены, хотя выставление царской семьи рядом с изображением царя было в обычаях времени и не могло заключать в себе ничего преступного. т.к. в Константинополе скоро поняли, что при Фоке не может быть ни внешней безопасности для империи, ни внутреннего спокойствия, ибо «извне персы злодействовали над ромэями, а внутри еще хуже делал своими убийствами и темничными заключениями Фока», то не было недостатка в выражениях недовольства правительством. Так, сделан был донос на царицу Константину, остававшуюся еще в живых жену Маврикия, будто она находится в тайных сношениях с Германом и будто между ними созрел заговор о возведении на царство сына Маврикия, Феодосия, который случайно избег смерти. Фока подверг пытке бедную Константину, которая оговорила нескольких слуг, вследствие чего преданы были смерти и сама царица Константина с тремя своими дочерями, и множество важных и сановных лиц, имевших связи с прежним правительством.

При таких условиях вновь начавшаяся на Востоке война с персами получила такое неожиданное направление, что неприятели, завладев пограничной крепостью Дарой, без сопротивления прошли Месопотамией и Сирией и сделались господами всей Малой Азии до Халкидона. Точно так же и положение дел на Балканском полуострове было далеко не благоприятно. В 604 г. Фока купил мир у кагана, увеличив ежегодно платимую ему дань, но вся почти Македония была уже во власти славян, и аварское господство утверждалось постепенно во Фракии и Македонии на смену византийского. Помимо военных неудач и неспособности Фоки руководить военными предприятиями, весьма характерны для той эпохи его странные административные распоряжения. Таково отданное им приказание обратить в христианство всех сирийских иудеев, имевшее следствием восстание в Антиохии и распространение недовольства в Сирии и Египте.

Зять Фоки, патрикий Приск, возбудивший против себя подозрение тестя и находившийся в удалении от дел, привел в исполнение хорошо задуманный им план освобождения империи от этого злого и неспособного правителя. Надежды большинства остававшихся в живых греческих патриотов обратились на византийского правителя в Египте Ираклия, носившего титул экзарха. Египетский экзархат, как и равеннский, представляет новую форму управления, введенную в империи в конце VI в.

Не может быть сомнения, что экзархат приближается, до некоторой степени, в особенности по принципу соединения гражданской и военной власти в руках одного лица, поставленного во главе большой области, к характерному для средневековой Византии фемному устройству. Под управлением патрикия Геннадия и его преемника Ираклия, не раз принимавшего участие в персидских войнах в качестве начальника отдельных отрядов, Африка достигла известной степени мира и благоденствия. Экзарх мог располагать значительным флотом и материальными средствами, которые вследствие отдаленности Карфагена от центра не подвергались беспощадным вымогательствам. Сношения Приска с патрикием Ираклием имели целью приготовить высадку военного отряда, перевезенного на судах из Африки, и низвержение Фоки с помощью сторонников этого переворота в самом Константинополе.

Верность африканского экзарха важна была для императора, между прочим, и потому, что Константинополь зависел от египетского наместника в смысле своевременной доставки в столицу хлеба. Малейшая задержка или неточность в доставке хлеба ставили столицу в весьма затруднительное положение. Первые признаки неверности экзарха обнаружились в 609 г., когда Ираклий не выслал кораблей с хлебом в Константинополь, но за то Фока заключил в монастырь проживавших тогда в столице жену Ираклия Епифанию и невесту сына его Евдокию. Это, по‑видимому, ускорило развязку дела, заставив экзарха решиться на смелый шаг. Он посадил отряд пехотинцев на суда и поручил начальство над ними сыну своему Ираклию, которому вскоре предстояло в качестве византийского царя начать новую эру в истории Византии, а кавалерийский отряд направил сухим путем под предводительством своего племянника Никиты.

Принятые экзархом меры обеспечивали за его предприятием успех, потому что Фока продолжал оставаться в бездействии и не заботился о защите столицы. В тот день, когда африканские суда с отрядом, предводимым Ираклием, показались в виду Константинополя (3 окт. 610 г.), сам Фока совершал торжественную процессию в Евдом и мало заботился о том, что происходило в городе. Весьма любопытно, что современный событиям писатель отмечает ту особенность прибывшего под Константинополь флота, что суда были снабжены «круглыми башнями»{22}, и что на мачтах вместо знамени висели изображения Богоматери. Дальнейшие события произошли быстро и без особенных замешательств. Фока не имел сторонников, на которых мог бы положиться. Самое близкое к нему лицо был его зять Приск, который находился в сношениях с Ираклием и подготовлял высадку африканского войска. Таким образом, через день по прибытии Ираклия к нему приведен был пленный Фока. «Так‑то ты, – сказал ему Ираклий, – управлял империей!» «Попробуй сам править лучше», – будто бы отвечал ему Фока. Уступая народной ярости, Ираклий предоставил толпе распорядиться с Фокой по ее желанию. Он подвергся самому жестокому поруганию и сожжен на площади Быка[27]. Октября 5 Ираклий провозглашен императором и коронован на царство патриархом Сергием.

Источники и литература

Поиск по сайту: