Как закалялась сталь

25 июня 1796 года, еще при жизни императрицы Екатерины II, великая княгиня Мария Федоровна разрешилась от беремени девятым ребенком — и снова после долгого перерыва это был сын, да еще и сын-великан!

Восхищенная бабушка тут же известила о событии своего постоянного корреспондента барона Ф. М. Гримма: «Сегодня в три часа утра мамаша родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него — бас, и кричит он удивительно; длиной он — аршин без двух вершков (62,2 см. — В. Б.), а руки немного менее моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого богатыря». И позднее добавила: «По необыкновенной силе своей, он предназначен, кажется мне, тоже царствовать, хотя у него и есть два старших брата».

Как в воду глядела! Александр умер, не оставив наследников, а Константин отрекся от престола, так как надумал жениться на женщине не царского происхождения и отречение было непременным условием нового брака. И Николай в 1825 году взошел на трон.

На двенадцатый день после рождения Николая торжественно окрестили в царскосельской дворцовой церкви. Его восприемниками были брат Александр Павлович и сестра — Александра Павловна. Бабушка уже болела и лично в церемонии не участвовала, только смотрела за происходящим сверху с церковных хоров и благословила внука образом Богородицы Одигитрии, с которым Николай потом не расставался всю жизнь.

«Во время церемонии крещения вся женская прислуга была одета в фижмы и платья с корсетами, не исключая даже кормилицы. Представьте себе странную фигуру простой русской крестьянки из окрестностей Петербурга, в фижмах, в высокой прическе, напомаженную, напудренную и затянутую в корсет до удушия. Тем не менее это находили необходимым. Лишь только отец мой, при рождении Михаила, освободил этих несчастных от этой смешной пытки», — рассказывал потом Николай.

Первые годы руководила воспитанием маленького великого князя, а вслед за тем и его брата Михаила, появившегося на свет в 1798 году, все та же незаменимая Шарлотта Карловна Ливен. Ее Николай аттестовал как «уважаемую и прекрасную женщину, которая была всегда образцом неподкупной правдивости, справедливости и привязанности к своим обязанностям и которую мы страшно любили. Мой отец при вступлении на престол утвердил ее в этой должности, которую она и исполняла с примерным усердием. Обязанности ее, при жизни императрицы, были тем более тяжелыми, что отношения между сыном и матерью были часто натянутыми, и она, постоянно находясь между обоими сторонами, только благодаря своей незыблемой прямоте и доверию, которое она этим внушала, умела всегда выходить с честью из этого трудного положения».

У каждого мальчика был собственный штат: английская бонна, две дамы для ночного дежурства, четыре няньки (горничных), два камердинера, два камер-лакея, восемь лакеев и восемь истопников. Такое непомерное количество истопников не должно удивлять. Они работали посменно и обслуживали не только детские покои, но и комнаты остального персонала, а кроме того, выполняли всю работу, требующую физических усилий: двигали и переносили мебель и громоздкий багаж при переездах, таскали воду в ванны (водопровода в современном понимании во дворцах тогда еще не было) и т. д.

Бонной маленького Николая стала шотландка Джейн (Евгения Васильевна) Лайон («няня-львица», как он ее называл), дочь лепного мастера, приглашенного в Россию на работу.

Совсем молоденькая — в момент назначения ей было около двадцати лет, Евгения Васильевна была усердна и решительна и в интересах своего подопечного, к которому была безгранично привязана, готова была спорить даже со всемогущей госпожой Ливен. Лайон говорила по-русски и потом всю жизнь очень гордилась, что первой научила великого князя складывать пальчики для крестного знамения и читала вместе с ним русские молитвы — «Отче наш» и «Богородицу».

Николай ее обожал. С братом Михаилом они частенько спорили — и порой весьма горячо, —

чья няня лучше. Михаил, пылко привязанный к своей «мистрис Кеннеди», настаивал на ее преимуществах, но как младший не всегда мог подобрать убедительные аргументы. Обычно, не одержав верх в споре, он примирительно заключал, что обе няни хорошие и умные. Тогда Николай, подумав минуту, оставлял последнее слово за собой: «Моя все-таки лучше, она — добрее!»

Как и для абсолютного большинства дворянских детей того времени, для Николая именно няня была главным человеком его детства — няня, а не родители. Мать Мария Федоровна при всех своих добродетелях не отличалась сердечностью и в отношениях с детьми на первое место ставила выполнение долга. Первые месяцы жизни сына она считала своим долгом ежедневно посещать его и проводила в детской каждый день от десяти до пятнадцати минут (столько же времени длился стандартный светский визит). После того, как Николаю исполнился год и ему «не опасна была перемена воздуха», сама она ходить в детскую перестала и требовала, чтобы ребенка приводили к ней в апартаменты — утром и вечером.

Мальчика привозили в коляске и держали в комнатах матери от получаса до двух часов. В это же время к матери приводили и других детей, так что Николай Павлович мог повидаться с братьями и сестрами. Позднее, когда Николаю исполнилось два года, эти посещения сделались менее регулярными, и бывало, что ребенок не видел мать по нескольку дней подряд. Как писал биограф Николая, «Николай и Михаил Павловичи в первые годы детства находились с своею августейшею матерью в отношениях церемонности и холодной учтивости и даже боязни».

Подобные же отношения были с матерью и у других детей. Считая себя обязанной быть строгой и взыскательной, Мария Федоровна исключала из отношений с детьми и их персоналом шутки и ласки. Как вспоминала великая княжна Анна Павловна, когда мать входила в детскую, все в испуге замирали, вытягивались в струнку и напряженно ждали неприятностей. Когда же императрица уходила, все сразу ощущали легкость и свободу.

А к отцу Николай был очень привязан. Павел тоже не слишком часто посещал детей, но делал это всегда с удовольствием и, когда приходил, был легок и весел, много шутил, запросто усаживал нянек, не гнушался поднять какой-нибудь уроненный ими или детьми предмет или игрушку — вообще старался забыть о своем императорстве сам и заставить забыть окружающих.

«Отец мой нас нежно любил», — вспоминал Николай Павлович. Мальчик навсегда запомнил даже незначительные случаи, связанные с отцом: как во время парада «отец, бывший на коне, поставил меня к себе на ногу», как «однажды, когда я был испуган шумом пикета Конной гвардии, стоявшего в прихожей моей матери в Зимнем дворце, отец мой, проходивший в это время, взял меня на руки и заставил перецеловать весь караул», как «обер-шталмейстер граф Ростопчин от имени отца подарил мне маленькую золоченую коляску с парою шотландских вороных лошадок и жокеем», как «в Павловске я ожидал моего отца в нижней комнате, он возвращался, я пошел к нему к калитке малого сада у балкона; он отворил калитку и, сняв шляпу, сказал: „Поздравляю, Николаша, с новым полком, я тебя перевел из Конной гвардии в Измайловский полк“»…

Вообще память у Николая была выдающаяся: он помнил себя очень рано и со множеством подробностей. К примеру, встреча с А. В. Суворовым произошла, когда ребенку не было и четырех лет. Пораженный непохожестью Суворова ни на кого из знакомых, маленький Николай Павлович «осыпал его множеством вопросов» по поводу многочисленных наград, а генералиссимус встал на колени и «имел терпение все показать и объяснить».

Хорошо запомнил Николай и кратковременное пребывание в марте 1801 года в Михайловском замке, куда царское семейство переехало по настоянию императора Павла еще до завершения отделочных работ. «Когда нас туда привезли, — вспоминал Николай, — то поместили временно всех вместе, в четвертом этаже, в анфиладе комнат, находившихся не на одинаковом уровне… Наше помещение находилось над апартаментами отца, рядом с церковью… Помню, что всюду было очень сыро и что на подоконники клали свежеиспеченный хлеб, чтобы уменьшить сырость».

Естественно, что в память ребенка врезались и обстоятельства рокового 11 марта — последнего дня жизни Павла. Вечером, когда дети поднялись к себе и принялись за обычные игры, «Михаил, которому было тогда три года, играл в углу один в стороне от нас; англичанки, удивленные тем, что он не принимает участия в наших играх, обратили на это внимание и задали ему вопрос: что он делает? Он не колеблясь отвечал: „Хороню своего отца!“ Как ни малозначащи должны были казаться такие слова в устах ребенка, они тем не менее испугали нянек. Ему, само собой разумеется, запретили эту игру, но он тем не менее продолжал ее, заменяя слово „отец“ — семеновским гренадером. На следующее утро моего отца не стало».

Ночью графиня Ливен разбудила мальчика; его спешно одели и свели вниз, где уже были сестры, маленький Михаил, потрясенная прислуга. «Караул вышел во двор Михайловского дворца и отдал честь. Моя мать тотчас же заставила его молчать… Вошел император Александр в сопровождении Константина и князя Николая Ивановича Салтыкова; он бросился перед матушкой на колени, и я до сих пор еще слышу его рыдания. Ему принесли воды, а нас увели. Для нас было счастьем опять увидеть наши комнаты и, должен сказать по правде, наших деревянных лошадок, которых мы там забыли».

Смерть отца, при всей своей трагичности, не потрясла Николая. Отец всегда был где-то в отдалении, существом полуреальным, а теперь просто переместился из действительности в мечту, в сферу дорогих воспоминаний и полумифических образцов. Всю последующую жизнь отец оставался для великого князя, а потом императора авторитетом и примером, которому он подражал во многих бытовых мелочах.

В год к Николаю приставили, помимо бонны, также двух гувернанток (на дворцовом жаргоне — «полковниц», ибо их покойные мужья находились в этом чине) — Юлию фон Адлерберг и ее помощницу г-жу Тауберт. Они поочередно дежурили при ребенке, следили за его здоровьем, заботились о его начальном религиозном воспитании и говорили с ним по-французски, чтобы осваивал язык.

Эти женщины, «няня-львица», воспитательницы Михаила и сестры Анны составляли непосредственное окружение будущего монарха, его детский мир. Брат и сестра, а также дети «полковницы» Адлерберг — Владимир и Юлия — были первыми товарищами по играм.

В этом смешанном обществе ребенку было хорошо. У них была уйма игрушек — помимо особенно любимых лошадок еще куча всякого оружия и воинской амуниции, мячики и воланы, масса книг с картинками. Великолепными игрушками были стулья и кресла — из них получались и дворцы, и кареты, и крепости. После поездки на коронацию Александра I в 1801 году любимой игрой детей надолго стала именно коронация: сестрица Анна была императрицей, а братья — ее верными рыцарями и придворными. Анну наряжали как умели: драпировали в занавеску, обвешивали бусами и хрусталиками от люстры. Потом она ехала в карете из стульев, а «придворные» гарцевали на палочках по сторонам… ну и так далее.

Летом, когда детей вывозили в Гатчину, Павловск или Царское Село, их игры переносились на воздух — и здесь конца не было военным баталиям, сопровождаемым громкими боевыми воплями, а также обширному строительству, к которому Николай Павлович пристрастился в самом нежном возрасте. Он старательно рыл песок и землю и «строил» домики для любимой няни или чаще (будущий военный инженер) — всевозможные «военные объекты»: крепости, гавани и мосты. А кроха Михаил (будущий артиллерист) с неменьшим упоением эти мосты и крепости разрушал. В игре Михаил отличался остроумием, насмешливостью и ловкостью, а Николай держался серьезно, властно, любил командовать и хвастаться.

Николай был вспыльчив и гневлив, порой дрался, но также был терпелив и настойчив в достижении цели.

Мальчики изживали присущую им обоим робость и страх перед стрельбой (их часто брали на учения, а нередко и провозили пушки под окнами великих князей, причем Николай поначалу пугался и прятался, но потом постепенно привык), а также застенчивость, для чего их брали на различные официальные церемонии. Первый такой «светский дебют» Николая произошел, когда он только что научился ходить — в год и четыре месяца. Его привели на «малый бал» в Павловске, где он даже «танцевал» с сестрицей Анной Павловной.

Оба великих князя были очень чувствительны, плакали из-за расставания с близкими людьми, огорчались, если любимая няня забывала их вечером поцеловать, чрезвычайно заботились о своих питомцах — канарейках, собачках, белках и зайцах. Последних всегда с охотой отпускали на волю и по этому случаю устраивали праздник. «Гуманность — первая добродетель, которую

надо воспитывать, особенно в великих князьях», — отмечал впоследствии их воспитатель Н. И. Ахвердов.

Осенью 1801 года настала пора переходить из женских рук в мужские. У Николая появились первые воспитатели — «кавалеры» Н.И.Ахвердов и П.П.Ушаков; через несколько месяцев мисс Лайон и другие женщины навсегда ушли из его детской жизни. И хотя к разлуке с няней Николая готовили заранее, пережил он это событие непросто: тосковал, украдкой плакал и старательно (сам) писал нежные письма: «Моя нянинь-ка! Посылаю вам гостинцы… Я вас люблю и всегда буду помнить. Николай».

Менее чем через год Михаил присоединился к Николаю, и они опять стали неразлучны, занимаясь с одними и теми же учителями по одним и тем же программам.

В учебных тетрадях учителя каждый день записывали свои суждения о пройденном и усвоенном, внимании и прилежании подопечных. Тетради ежедневно представлялись Марии Федоровне, которая внимательно их просматривала и выносила резолюции — например, «Чрезвычайно стыдно»…

Главным воспитателем Николая и Михаила стал генерал-майор Матвей Иванович Ламсдорф, курляндец, ранее около десяти лет состоявший «кавалером» при великом князе Константине Павловиче. Императрица Мария Федоровна Ламсдорфа очень уважала и всецело ему доверяла.

Ламсдорф был приверженцем прусской воспитательной системы, образчик которой мы уже наблюдали в случае с несчастным Петром Федоровичем. Мария

Федоровна разрешила ему использовать элементы этой системы, в несколько смягченном, впрочем, виде. От него требовалось обходиться с мальчиками построже, ибо без отца они могли совсем разболтаться, а также, по возможности, отвлекать их от воинственных пристрастий: пусть сколь можно больше занимаются науками, носят штатскую одежду и вовсе не участвуют в военных учениях. С выполнением второй задачи Ламсдорф справиться не мог: против него были и сплошь военное окружение великих князей, и их генетическая предрасположенность, и уже проявившиеся склонности, да и прямо выраженная воля императора Александра: его братья, как и все царские сыновья, должны были готовиться к военной карьере.

Зато с первой задачей — воспитанием строгостью — Ламсдорф справился великолепно. Михаил был мягче и покладистее; ему доставалось меньше. Николай был строптив, самолюбив и упрям — и получал по полной. За свои школьные годы он опробовал весь арсенал принятых к детям наказаний: в угол; без сладкого; без прогулок; без удовольствий; покинуть класс, пока не извинится, и т. д. Ламсдорф не избегал брани, толчков, щипков, наказания линейкой и шомполом, а порой и рукоприкладства и иногда так швырял ребенка о стену, что у того делалось что-то вроде обморока. Знакома Николаю была и порка розгами, разве что обставляли это унизительное наказание не так торжественно, как когда-то в Киле у его дедушки.

Мария Федоровна во все эти воспитательные методы не вмешивалась; напротив, считала, что детскую

строптивость и упрямство следует обязательно переламывать.

Ламсдорф полагал, что развить и направить к добродетели нравственные и духовные силы детей возможно лишь при уничтожении всякой самостоятельности. Он шел наперекор их желаниям, способностям и наклонностям. Мальчики не могли свободно и непринужденно общаться, играть, предаваться обычной детской резвости, так как на каждом шагу их останавливали, упрекали, читали мораль, наказывали и даже били. Стоило детям — а особенно Николаю — высказать какое-нибудь (даже самое невинное) желание: к примеру: открыть окна в карете, чтобы можно было высунуться наружу, как почти обязательно следовал запрет.

«Граф Ламсдорф умел вселить в нас одно чувство — страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы мы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и должно признаться, что не без успеха.

Генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всех любили, ибо он с нами никогда сурово не обходился, тогда как граф Ламсдорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостию, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом — страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум», — вспоминал позднее Николай.

Несмотря на все усилия наставников, «выбить» из Николая неугодные черты характера им так и не удалось. Чем сильнее было давление, тем резче сопротивление. Ему запрещали — он делал назло. Страницы журналов воспитателей пестрели записями о необузданности, вспыльчивости и нарочитой грубости Николая. Годы шли, а мальчик сохранял прежнюю «строптивость и стремительность характера», все ту же настойчивость и «желание следовать одной собственной своей воле».

В этом противостоянии воспитателю, идущему наперекор всем его наклонностям и способностям, у Николая выработался характер поистине стальной. О его силе воли ходили впоследствии легенды. «Твердость его напоминала мужей древности, украшавшихся сими качествами», — писал в своем дневнике камер-юнкер В. А. Муханов

Учебная программа мальчиков была довольно основательна. Русское письмо осваивали сначала, как и современные дети, выводя палочки и крючки. Потом совершенствовали почерк путем многократного копирования прописей с нравоучительными сентенциями («Не давши слова — крепись, а давши — держись», «Дети должны родителей любить и слушаться» и т. п.). Практические навыки закреплялись писанием писем и диктантов: «Когда состояние Царево все другие превосходит, всех силою и могуществом превышает, всех больше делает и умеет, и наконец все правление от него зависит, то необходимо должно, чтоб вящщею паче всех святостию и благочинием дом, персона и жизнь его были украшены. Ибо как купец одним аршином меряет все товары, так целое общество подобится жизни своего Государя». Мать приказала мальчикам вести свои личные дневники — заполнять их вечером перед сном. Предполагалось, что это приучит их к самоанализу, породит желание самосовершенствоваться. На практике же писание дневника почти сразу превратилось в докучную формальность, в скучную фиксацию событий. По внутренним побуждениям Николай стал вести дневник лишь много позднее — в 1822–1825 годах (может быть, имелись его дневники и за другие годы, но сохранились только эти).

В 1802 году дети стали брать уроки танцев у известного танцмейстер Лепика — сперва с неохотой, потом со все большим удовольствием. Музыку Николай поначалу тоже не любил: скучал, вертелся, шалил и дурачился; зато вскоре он сам пристрастился к духовному пению и позднее охотно пел с придворными певчими. По признанию Николая, ему еще совсем маленьким каждый раз хотелось плакать от пения церковных певчих, и только боязнь насмешек удерживала от того, чтобы дать волю чувствам.

В 1804 году им стали преподавать рисование, которое очень нравилось Николаю. Он любил раскрашивать рисунки, сделанные Ахвердовым или Ушаковым, а также рисовать самостоятельно — карандашом, пастелью и акварелью. Впоследствии он свободно рисовал с академических слепков, гравировал, компоновал батальные сценки и карикатуры; очень любил изображать военную форму. Впоследствии он иногда рисовал на полях официальных бумаг. Николай и Михаил учились академическому рисунку у И.А.Акимова и сменившего его в 1810 году В. К. Шебуева. Одно время мальчикам давал уроки О. Кипренский, а в гравировании — знаменитый гравер Н.Уткин.

В 1803 году стали учить Закон Божий под руководством о. Павла Криницкого. Впрочем, на религиозное воспитание Николая Павловича большого внимания не обращали. Его дочь великая княжна Ольга Николаевна вспоминала: «Он был убежденным христианином и глубоко верующим человеком, но Евангелие он читал по-французски и серьезно считал, что церковнославянский язык доступен только духовенству». Впоследствии под влиянием собственных детей, уже зрелым человеком, Николай «выучился понимать чудесные обряды нашей Церкви, молитвы праздников и псалмы, которые в большинстве случаев читаются быстро и непонятно псаломщиками и которые так необычайно хороши на церковнославянском языке».

Начаткам французского с 1802 года учила сама мать — в это время в Европе стало входить в моду, чтобы матери сами учили своих детей. Учить императрица совсем не умела, и мальчики эти уроки не любили.

Кроме этого, великим князьям преподавали немецкий язык, математику, географию, физику. Николай был медлителен, рассеян и часто делал ошибки. «В учении видел я одно принуждение и учился без охоты, — вспоминал он. — Меня часто и, я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламсдорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков… Наш с братом Михаилом главный наставник был не слишком просвещенным человеком и не отличался способностью не то что руководить нашим ученьем, но хотя бы привить нам вкус к нему».

Мария Федоровна планировала, подобно немецким принцам, отправить детей в Лейпцигский университет, что должно было, как она считала, несколько уравновесить воинственные наклонности сыновей. Александр I решительно восстал против этого плана как противоречащего русским традициям.

М.М. Сперанский подал императору мысль отдать братьев учиться в новооснованный Царскосельский лицей. Эта идея Александру понравилась, но против нее ополчилась уже Мария Федоровна. В итоге ограничились домашними занятиями, к которым привлекли известных университетских профессоров: экономиста А. К. Шторха, правоведов В. Г. Кукольника и М. А. Балугьянского, историка Ф. П.Аделунга и др. Одновременно от братьев были удалены их детские друзья и прежние воспитатели. Вместо них пришли новые — Саврасов и Глинка, которые быстро завоевали доверие и дружбу великих князей. Увеличились учебные часы и предметы. Теперь им преподавали историю философии, латинский и древнегреческий языки, политэкономию, русскую и всеобщую историю, право, а также тригонометрию, механику, гидродинамику, фортификацию, артиллерийское дело, тактику. С этого времени, помимо

отчетов воспитателей, Мария Федоровна получала собственноручные отчеты сыновей на русском языке.

«Успехов я не оказывал, — вспоминал Николай, — за что строго был наказываем, хотя уже не телесно. Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части».

К гуманитарным дисциплинам будущий император никакого интереса не выказывал. Виною тому, возможно, были его наставники, слишком сухо и педантично подающие свои предметы. Если с историей у Николая Павловича отношения в общем сложились и впоследствии он знал ее неплохо, то относительно других дисциплин он так и остался в убеждении, что нормальный человек всерьез этим заниматься не может: качество, не совсем полезное для монарха.

«Не надо слишком долго останавливаться на отвлеченных предметах, — писал он впоследствии, — которые потом или забываются, или не находят никакого приложения в практике. Я помню, как нас мучили над этим два человека, очень добрые, может статься, и очень умные, но оба несноснейшие педанты: покойные Балугьянский и Кукольник. Один толковал нам на смеси всех языков, из которых не знал хорошо ни одного, о римских, немецких и бог весть еще каких законах; другой — что-то о мнимом „естественном“ праве. В прибавку к ним являлся еще Шторх со своими усыпительными лекциями о политической экономии, которые читал нам по своей печатной французской книжке, ничем не разнообразя этой монотонии. И что ж выходило? На уроках этих господ мы или дремали, или рисовали какой-нибудь вздор, иногда собственные их карикатурные портреты, а потом к экзаменам выучивали кое-что в долбяжку, без плода и пользы для будущего».

Не способствовали успешной учебе и внешние события. Наступил 1812 год, Наполеон пошел походом на Россию, и юные великие князья, как и все тогдашние подростки, погрузились в переживания военных событий, мечтая оказаться в передовых порядках. «…Отъезд государя в армию был для нас двоих ударом жестоким, ибо мы чувствовали сильно, что и в нас бились русские сердца, и душа наша стремилась за ним! — вспоминал Николай. — Но матушке неугодно было даровать нам сего счастия. Мы остались, но все приняло округ нас другой оборот; всякий помышлял об общем деле; и нам стало легче. Все мысли наши были в армии; ученье шло, как могло, среди беспрестанных тревог и известий из армии. Одни воинские науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположением моего духа».

Николаю пошел уже семнадцатый год. Он все чаще бывал на разводах, парадах, ученьях войск, предаваясь страсти к «шагистике» и стараясь освоить все мелочи обожаемого им «фрунта», военной выправки и маршировки. Рассказывали, что Николай завидовал искусству Михаила в учебном шаге и даже сказал однажды: «Как обидела меня природа! Брат оттягивает ногу вершком более и опускает носок на вершок ниже!»

Война перевалила границы России и велась на полях Европы, а юноши все продолжали упрашивать мать разрешить им отправиться в армию. Наконец, в 1814 году, когда кампания, по сути, была окончена, вдовствующая императрица сдалась. Детям все равно предстояло совершить европейский вояж, и его теперь безопасно можно было соединить с выездом в войска.

Мать напутствовала великих князей превосходно написанным письмом, проникнутым высоконравственными сентенциями. Она советовала им быть строго религиозными, заботиться о правильном распределении времени, посвящать свободные минуты чтению, предостерегала их от праздности и умственной лени, убивающей духовные способности и заглушающей самые лучшие задатки. Если бы сыновья это еще и прочитали!..

Императрицу-мать очень беспокоил Париж, куда неминуемо предстояло попасть юношам. Париж, «гнездо разврата», со всеми его соблазнами, казался ей местом особенно пагубным для молодых людей. В качестве превентивной меры она попросила врача Крейтона показать сыновьям следствия «невоздержанности». Доктор отвел юношей в военный госпиталь и показал больных сифилисом в последней стадии. Зрелище подействовало — во всяком случае, на Николая. «Больные, которых я увидел, — вспоминал он, — произвели во мне такой ужас, что я до самой женитьбы своей не знал женщин».

И Николай с Михаилом отправились «воевать». К этому времени война уже кончилась. Войска союзников взяли Париж, всюду царило ликование, и в этой

атмосфере эйфории и всеобщего восторга молодые великие князья объехали пол-Европы. Везде они любовались парадами и смотрами войск, везде посещали дворцы, казармы, театры, госпитали, университеты и богадельни. Действительно, получилась обычная образовательная поездка, соединенная с поисками будущей спутницы жизни.

«В Берлине Провидением назначено было решиться счастию всей моей будущности, — писал Николай, — здесь увидел я в первый раз ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь; и Бог благословил сие желание шестнадцатилетним семейным блаженством». Брак Николая с прусской принцессой Шарлоттой (в православном крещении Александрой Федоровной) был заключен в 1817 году, когда жениху исполнился двадцать один год. Со временем он стал отцом обширного семейства — четверых сыновей и трех дочерей. Все его дети, в свою очередь, тоже имели обильное потомство, так что императорский дом вскоре невероятно разросся и насчитывал к концу XIX века более ста представителей.

Взрослый Николай имел все признаки профессионального военного и «технаря», прекрасно разбиравшегося в различных производствах. Именно в его царствование начали строить железные дороги, пустили пароходы, стали внедрять паровые двигатели на производстве. В активе Николая было четыре языка: русский, французский, немецкий и английский. Позднее, уже став императором, он освоил (на разговорном уровне) еще и польский — когда собирался ехать в Варшаву, чтобы короноваться польской короной.

О русском языке стоит сказать отдельно. Именно в николаевское царствование знание русского языка стало обязательным для дворянства. Николай демонстративно использовал его в общении с придворными и чиновниками и требовал, чтобы на нем велось делопроизводство (в предшествующие царствования деловая переписка нередко шла по-французски).

Спартанское воспитание приучило Николая к простоте уклада. Он спал на походной кровати (как Павел), на тюфяке из соломы, ел горячее один раз в день, в обед, довольствуясь утром и вечером чаем с хлебом, но мог и сутками ничего не есть; почти не пил вина, не курил, выдерживал многотысячеверстные путешествия — всегда в открытой коляске или санях, — никогда не кутался и не знал домашней одежды (халатов у него просто не было). При этом он старался всегда быть подтянутым, бодрым и свежим и выглядел молодцом, даже когда его свита уже валилась с ног от усталости.

К царской миссии Николая не готовили, и необходимые для нее знания он добывал опытным путем. Можно сказать, что Николай сам превратил себя в царя. К своей новой роли он подошел с небывалой ответственностью и, как прежде старался стать образцовым военным, так теперь, превратившись в государя, принялся воспитывать в себе (поразительно настойчивой внутренней работой) желательные «царские» качества — трудолюбие, выносливость, великодушие, справедливость, милостивость и — особенно — чувство долга.

Грустный опыт собственного детства сформировал у Николая Павловича взгляд на воспитание детей, который он старался реализовать в своей семье: «Им (детям), — говорил он, — следует внушать чувства возможно большего почтения, но в то же время вселять в них доверие к родителям, а не страх».

Та система детского воспитания, которая в итоге сложилась в семье Николая, и стала эталонной для большинства его потомков.

«Мы просто делили с ними жизнь»

Дети Николая Павловича росли в по-настоящему счастливой семье.

Брак Николая и Александры Федоровны, заключенный по взаимной глубокой любви, всеми современниками признавался за образцовый. В этом дуэте Николай был воплощением безупречной мужественности, а Александра — бесконечной женственности. Он был глава семьи — твердый, уверенный, слегка деспотичный, но всегда любящий, снисходительный и нежный. Она никогда не претендовала на первые роли или развитие собственной личности и послушно следовала за мужем, одаривая его абсолютной преданностью и позволяя себя всячески баловать. «Мой жребий все же прекрасен. Я буду и на троне только его подругой! И в этом для меня все!» — писала Александра Федоровна. В своем дневнике она записывала, что однажды вскоре после воцарения, когда, как казалось, Николай был всецело занят государственными делами, она сказала ему: «Теперь я на втором плане в твоем сердце, так как первое место в нем занимает Россия». — «О нет, ты ошибаешься, — ответил Николай, — ибо ты и я одно; таким образом, ничто не может измениться». — «Как это чудно! — продолжала писать Александра Федоровна. — Можно ли после таких слов не быть счастливой, счастливой без конца!»

Атмосфера в семье Николая была возвышенной и сентиментальной. Августейшие супруги любили друг друга и были счастливы. Они любили своих детей и не считали нужным это скрывать. Для Николая его семья была и крепостью, и убежищем от проблем, и источником бесконечной радости.

«Император Николай Павлович был самый нежный отец семейства, веселый, шутливый, забывающий все серьезное, чтоб провести спокойный часок среди своей возлюбленной супруги, детей и позже внуков. Император отличался своей любовью и почтением к жене и был самый нежный отец», — вспоминала фрейлина М. П. Фредерике.

В кругу семьи грозного императора можно было застать, к примеру, за кормлением кашей младенца или за веселой и непосредственной возней с детьми и их маленькими приятелями. Сын художника П. Ф. Соколова рассказывал со слов отца, что однажды тот во внеурочное время оказался на детской половине Зимнего дворца. Соколов писал тогда портреты великих княжон, и ему нужны были для работы те платьица, в которых позировали девочки, чтобы дома спокойно прописать необходимые детали. «Знакомый со всеми входами и выходами дворца, отец направился прямо в детскую половину, где помещался гардероб.

Каково же было его изумление, когда, отворив дверь в детскую, ему представилась следующая картина: посреди комнаты император Николай Павлович в сюртуке без эполет и мимо него торжественное шествие маленькой армии в различных пехотных и кавалерийских формах, с барабанами, свистульками, мал мала меньше, в комической важностью старающейся держать строй, чтобы заслужить одобрение своего командира. Увидев моего отца, император велел ему остаться смотреть, „какой у него развод“. Эта маленькая комедия продолжалась довольно долго, пока, наконец, государь не закончил церемонии, расставив ноги и заставив весь отряд пройти под ними, как корабли проходили под колоссом Родосским».

В счастливой семье императора Николая оттаяла даже чопорная императрица-мать Мария Федоровна. Она превратилась просто в бабушку, любящую и любимую внуками.

«Бабушка приходила уже с утра, — вспоминала дочь Николая великая княжна Ольга Николаевна, — со своей гобеленовой вышивкой… садилась в детской и принимала там доклады, в то время как мы вовсю резвились… Никогда не забывала она привезти нам с собой гостинец. У меня до сих пор хранится привезенный ею браслет с камеей, изображающей отца».

Когда великим княжнам позволили играть с воспитанницами одного из институтов благородных девиц и сшили точно такую же институтскую форму, бабушка охотно притворялась, что не узнает внучек, и, подзывая их к себе, пресерьезно говорила: «А вы кто, милая?

Как ваша фамилия?» Девочки приходили в восторг: им казалось, что они выглядят настоящими институтками.

Семейная атмосфера и пример родителей воспитывали детей сами по себе, почти без усилий со стороны наставников. «Мне очень трудно передать, что дала Мама моему детскому сердцу, — вспоминала Ольга Николаевна. — Она была именно матерью, и описать это невозможно. С ней мы чувствовали себя дома как в раю. Каждую свободную минутку я бежала к ней, зная, что никогда не помешаю… Что касается общения с нами, детьми, то в нем не было никакой предвзятости, никаких особых начал, никакой системы. Мы просто делили с ней жизнь, и это было так легко, как воздух, который вдыхаешь, как будто иначе и не могло быть. Если Мама уезжала, мы становились как потерянные. И тем не менее я не могу сказать, чтобы она занималась нами. Может быть, сильное впечатление производил пример ее жизни. Только когда я сама была уже замужем, я поняла, что значит иметь такой пример перед глазами. Выезжала ли она, навещала ли институты или принимала дам у себя, всегда что-то от ее существа захватывало и нас, и в те вечера, когда мы стояли у рояля и слушали игру и пение, мы учились глазами и ушами, без длинных тирад, тому, как надо вести себя с людьми».

Николай был свято убежден, что «члены царственных домов должны стремиться стать достойными своего высокого положения, чтобы помирить с ним народное чувство». Дети воспитывались в строгости; им с ранних лет внушалось понятие долга и дисциплины. Вместе с тем им предоставлялось и много свободы. Вне уроков и протокольных обязанностей дети много гуляли, особенно летом, играли в своих комнатах и на детских площадках в парке, плавали, гребли, бегали, лазали по веревочным лестницам трапеций и через заборы (даже девочки), валялись на сеновале.

Живя в Царском Селе, семья Николая I занимала Александровский дворец. Специально для Александра Николаевича и его сестер рядом с дворцом на территории собственного садика, разбитого у окон личных императорских покоев, был построен маленький домик. В нем была гостиная и четыре комнаты для Александра Николаевича, Марии, Ольги и Александры, обставленные миниатюрной мебелью. Домик находился на небольшом острове — Детском — посреди пруда. На острове дети играли, катались на лодках (имелась маленькая пристань для спуска на воду «игрушечного флота»). Здесь же проходили детские праздники.

В другом уголке Александровского парка у Белой башни был устроен земляной бастион, внутри которого на площадке стояла мачта с веревочными лестницами и натянутой вокруг нее сеткой — прыгать.

В Гатчинском дворце в одном из залов Арсенала были устроены для детей бильярд, качели и даже настоящая катальная гора.

Процветал любительский театр, в котором с удовольствием принимала участие вся семья, причем отец, император Николай, с особенным успехом играл комические роли, чаще всего всяких смешных немцев. Став взрослыми, великие князья Константин, Николай и Михаил Николаевичи с успехом выступали как актеры-любители.

Когда императору указывали на излишне свободное поведение детей, в особенности девочек, он говорил: «Предоставьте детям забавы их возраста, достаточно рано им придется научиться обособленности от всех остальных».

К физическим наказаниям детей император, памятуя собственное детство, не прибегал — это тем более примечательно, что вообще розга как воспитательное средство была в его царствование очень распространена. Он умел поставить расшалившегося ребенка на место и без грубости, а преподанный таким образом урок оказывался часто действеннее апелляции к «заднему уму».

Однажды вечером, когда император вместе с гостями собирался играть в карты, великий князь Константин Николаевич, которому тогда было лет десять, чрезмерно расшалившись, подскочил к одному из игроков, Ивану Матвеевичу Толстому, собиравшемуся усесться, и со смехом выдернул из-под него стул. Толстой грузно упал на ковер. Его кинулись поднимать, а скверный мальчишка, хохоча, выскочил из комнаты. Император немедленно отреагировал. «Он положил на стол свои карты, — рассказывал очевидец, граф В. А. Соллогуб, — встал и, обращаясь к императрице, сидевшей невдалеке: „Встаньте, сударыня! — произнес он, возвышая голос для того, чтобы все присутствующие (а главное — преступный сын. — В. Б.) могли расслышать то, что он говорил. Императрица поднялась. — Давайте попросим прощения у Ивана Матвеевича за то, что так плохо воспитали нашего сына!“»

Царских детей не приучали к роскоши и излишнему комфорту: комнаты их были невелики, просто обставлены, снабжены лишь самым необходимым. Близкие по возрасту дети (две старшие дочери и два младших сына) жили вместе. Собственную комнату с элегантной обстановкой дети получали только по наступлению взрослости — в шестнадцать лет. Детей не баловали сладостями — конфеты и мороженое они видели лишь за общим столом или по праздникам. Ольга Николаевна вспоминала, что одеваться ей всегда было «скучно». «Мама или гувернантка заботились вместо меня об этом, и только будучи замужем, я стала думать о том, как я одета, чтобы понравиться моему мужу».

Любые проявления тщеславия отец-император немедленно пресекал. В 1827 году старшие девочки Мария и Ольга (восьми и пяти лет) должны были участвовать в церемонии крестин великого князя Константина Николаевича. «К крестинам, — вспоминала Ольга Николаевна, — нам завили локоны, надели платья-декольте, белые туфли и Екатерининские (ордена св. Екатерины. — В. Б.) ленты через плечо. Мы находили себя очень эффектными и внушающими уважение. Но — о разочарование! — когда папа увидел нас издали, он воскликнул: „Что за обезьяны! Сейчас же снять ленты и прочие украшения!“ Мы были очень опечалены. По просьбе Мама нам оставили только нитки жемчуга».

До пятнадцати лет на наряды великих княжон выделялось всего по триста рублей в год; недостающее добавлялось в виде подарков на Рождество и дни рождения.

Не менее решительно отец препятствовал и любым другим проявлениям тщеславия. Современница рассказывала, что великая княжна Мария Николаевна «любила, чтоб часовые отдавали ей честь, и как шустрая девочка (ей было тогда двенадцать лет. — В. Б.) умела всегда после обеда ускользнуть с глаз старших, проворно выбежать на крыльцо с апельсином в руках, сделать книксен часовому и сказать ему: „Миленький солдат, сделайте мне честь, я вам подарю апельсин…“ И часовой, разумеется, исполнял желание великой княжны, и она пре- довольная убегала опять во дворец. Николай Павлович поймал как-то нечаянно на месте преступления шалунью, и с этих пор было строго запрещено часовым отдавать честь великой княжне, когда она одна, а приказано отдавать ей честь только тогда, когда она выходит или выезжает из дворца со своей воспитательницей или с кем-нибудь из членов царской фамилии».

Когда французский посол маршал Мармон просил позволения официально представиться маленькому наследнику, Николай Павлович отклонил его просьбу: «Вы вскружите ему голову. Генерал, командовавший армиями, выражает свое почтение восьмилетнему ребенку!.. Я хочу сперва воспитать из сына человека, а потом уже сделать из него государя». И Николай пригласил Мармона в Царское Село, чтобы познакомиться с наследником в неофициальной обстановке.

Вместе с тем детей очень рано приучали к необходимой в их положении

публичности. В те блаженные времена цари еще не прятались от своего народа. И Александр I, и Николай I, их семьи могли себе позволить прогуливаться по городу или по парку в окружении простых смертных, которых не разгоняла полиция, а удерживала в некотором отдалении от августейших особ лишь почтительная вежливость. Все загородные императорские резиденции были одновременно дачными местами, и праздная публика беспрепятственно ходила в царские сады.

Современница вспоминала, как в 1834 году «излюбленная прогулка наша (в Царском Селе) была — ходить смотреть, как играли царские дети на зеленом лугу против Александровского дворца». Четырехлетний Константин Николаевич, «тогда еще маленький хорошенький карапузик, с которым, не стесняясь зрителями, вечно воевала нянька его, англичанка Мими. Помню, какая раз вышла баталия у них из-за потерянного кушака. Англичанка, чтобы наказать мальчика за это преступление, насильно повязала его по рубашечке своим носовым платком, а маленький великий князь ревел во все горло и от стыда прятался головой к ней в юбки… На тот неистовый крик подошел к ним государь, и когда узнал, в чем дело, то дал сыну маленький подзатыльник и сказал: „Прекрасно, Мими! Прекрасно! Так ему и надо, пусть не теряет больше своих кушаков“».

Постоянное сознание того, что, где бы они ни появились, на них непременно сбегаются смотреть зеваки, как на слонов в зверинце, делалось для царских детей привычным. Большого удовольствия это не доставляло («мне было гораздо приятнее смотреть самой, чем давать себя разглядывать», — говорила Ольга Николаевна), но помогало преодолевать застенчивость и напряженность, вырабатывало спокойную естественность манер и поведения.

Сыновья — великие князья — по традиции готовились к военной карьере, и потому особенно много внимания обращалось на их физическую форму и строевую подготовку. В наибольшей степени это касалось двоих младших, так как средний брат — Константин Николаевич — предназначался к службе во флоте. Даже в воспитатели ему дали знаменитого мореплавателя и ученого-гидрографа Федора Петровича Литке, а с семи лет Константин каждое лето совершал морское плавание. Третий сын Николая I — Николай Николаевич, — как и отец, должен был стать военным инженером, а четвертый — Михаил Николаевич — артиллеристом.

Младшие братья-погодки росли и учились вместе и оба были зачислены в 1-й кадетский корпус. В корпусе они, конечно, не жили; занимались дома по его программе, но летом вместе с кадетами принимали участие в лагерных учениях и маневрах. Император часто сам командовал учениями и никакой поблажки сыновьям не делал. Один из бывших кадетов, вспоминая, как Николая и Михаила привозили в придворной карете на отрядные учения, рассказывал: «По окончании ученья государь повел нас с заднего плаца на штурм лагеря, направив колонну 1-го корпуса, в которой шли великие князья, в лагерный клоак, который они и перешли по пояс».

Поиск по сайту: