Мамы-манипуляторы

Я выхожу из своего подъезда и вижу следующую забавную сценку. Уборщица Клава держит в руках миску с чем-то вкусненьким и громко зовет нашего дворового пса:

— Флинт! Флинт!

Но Флинт ее игнорирует — жарко, и его вполне устраивает прохладное местечко под автомобилем, где он уютно разлегся. Убедившись, что он не подойдет, Клава сама идет к нему и подставляет миску ему под нос; тогда Флинт снисходит до нее и неторопливо начинает есть.

Флинт, как и всякая уважающая себя дворняга, — великий знаток людской психологии, иначе ему не выжить. Как-то раз он выцыганил у меня копченую сосиску — я изнемогала от хохота, так забавно он «умирал», после того как обнюхал мою сумку. Но с Клавой ему нечего церемониться — он прекрасно знает, что без обеда та его не оставит.

Таким образом, Флинт просто-напросто манипулирует Клавой. Впрочем, это несложно. Кто угодно ей может манипулировать — начиная, конечно, с ее мамы. Собственно говоря, из-за матери она, инженер по образованию, и работает сейчас уборщицей — чтобы все время быть поближе к дому. Но обо всем по порядку.

Клавина мама, Елизавета Алексеевна, утонченная дама лет шестидесяти пяти, очень больна — или хотела бы считаться таковой. Поэтому комплименты в свой адрес: «Как вы хорошо сегодня выглядите!» — она воспринимает с неудовольствием. Вот если бы ей сказали: «Как вы сегодня бледны!» — тогда она расплылась бы в улыбке, стала бы жаловаться на здоровье… Меня она не любит: я всегда, здороваясь, отмечаю ее цветущий вид — и пробегаю мимо. Я вижу ее насквозь, и это ей не нравится. Впрочем,почему-то другие не замечают того, что, на мой взгляд, лежит на поверхности — ее фальшивой игры, при помощи которой она лишила дочку личной жизни.

Елизавета Алексеевна ни минуты в своей жизни не работала, во всем полагаясь на мужа и считая, что он вечен; когда же он, к ее глубокому изумлению, несколько лет назад умер, она возложила почетное бремя забот о себе, любимой, на плечи единственной дочери.

Во время поминок по мужу Елизавете Алексеевне стало плохо с сердцем. Я подошла к ней — медик все-таки — и пощупала ей пульс; он был абсолютно ровным. Клава дрожащей рукой сунула матери в рот таблетку нитроглицерина; не открывая глаз, та ее выплюнула. Когда вторая таблетка последовала за первой, Клава не выдержала:

— Мама, ну зачем ты это делаешь? — произнесла она дрожащим тоном.

— Ты же знаешь, что с моим зрением мне эти таблетки нельзя употреблять, — отвечала Елизавета Алексеевна голосом умирающего лебедя.

Клава побежала за валидолом, а я задумалась — какова теперь будет ее жизнь? Очень скоро мы об этом узнали: Клава бросила престижную и выгодную работу в фирме, окончательно оформила развод с мужем и переехала с ребенком к маме.

Елизавета Алексеевна так воспитала свою дочь, что ей мог манипулировать любой желающий. Так как Клава выходила замуж еще при жизни отца, то мать ее отпустила без возражений — тогда она была ей не слишком нужна. Очевидно, жизнь рядом с такой актрисой, как Елизавета Алексеевна, полностью лишает человека возможности отличать сущность от видимости, и Клава, в первый раз встретив своего суженого, влюбилась в него безоговорочно и по уши.

— Когда он появился на пороге нашей конторы, я открыла рот и долго не могла его закрыть, — рассказывала мне она. — Высокий блондин, с голубыми глазами — он очень похож на Ивана Демидова, только без черных очков.

— А откуда ты знаешь, какого цвета глаза у Демидова? — невпопад спрашиваю я, но поймав ее укоряющий взгляд, замолкаю. Это типичная ошибка наших женщин: выбирая себе возлюбленного, внешне похожего на своего кумира, они приписывают ему все лучшие качества, которые хотели бы видеть в своем мужчине.

Так вот, блондин, в котором она увидела своего волшебного принца, очень быстро поддался ее чарам — проще говоря, он ее раскусил. Не было на свете более удобной жены, чем Клава! Не сомневаюсь, что она приносила мужу завтрак в постель — точно так же, как она подносит миску Флинту. Но гораздо существеннее было то, что она сняла с плеч любимого все заботы о земном и материальном — проще говоря, она стала кормилицей семьи. Влад занимался каким-то бизнесом, а Клава ему помогала — то есть постоянно выплачивала его долги, нанимаясь на самые тяжелые и неблагодарные дополнительные работы — даже в то время, когда ждала ребенка. Того, что зарабатывала Клава, хватало и на приличный прикид для Влада, и на его «деловые» визиты в рестораны и ночные клубы. К тому моменту, как супруги расстались, у Влада было восемь кожаных курток, а у Клавы — ни одной. Не знаю, насколько бы у нее хватило терпения, если бы Влад окончательно не сел ей на шею — на ее деньги он открыто стал содержать любовницу, а его отношения с женой, кроме ругани и даже побоев, ограничивались одним словом «Дай». И тут Клава возмутилась и порвала с ним. Правда, он до сих пор иногда приходит к ней за деньгами — и она дает. (Конечно, речь об алиментах для маленького сына даже не заходит).

Клава — великая труженица, просто трудоголик. Вот и теперь, переехав в родительский дом, она убирает три подъезда, оформлена дворником на соседнем участке и еще подрабатывает вечерами в одной социологической службе. В общем, ее заработка вполне хватает на приличную жизнь для всех троих. Правда, есть одна загвоздка — что делать с маленьким сыном, пока Клава занята?

И тут я готова аплодировать гибкости Елизаветы Алексеевны. Часто такие женщины, как она, похоронив мужа, выбирают для себя постельный режим — чтобыкто-нибудь из взрослых детей ухаживал за лежачей матерью, холил ее и лелеял. Но в данном случае это было невозможно: если бы Клава была прикована к материнской спальне, то на что бы они жили? И она избрала другую тактику: она взяла на себя заботы о внуке — и этим полностью поработила дочь.

Чтобы обеспечить семью, Клава работает по много часов каждый день, а Елизавета Алексеевна сидит с маленьким Ванечкой. Каждый вечер Клава выслушивает, как героически, несмотря на все свои болезни, бабушка выносит капризы сорванца, хотя, конечно, скоро он доведет ее до последней черты. Клава обязана отчитываться перед мамой за каждую минуту, проведенную вне дома — если, не дай Бог, она задерживается и не приходит вовремя, маме тут же становится дурно. Если Клава заикнется, что ей надо вечером отлучиться куда-нибудь по делу, Елизавета Алексеевна либо устраивает скандал, либо хватается за сердце. Понятно поэтому, что ни о каких поклонниках, ни о какой личной жизни Клаве и думать не приходится — мама никогда не пустит ее на свидание. А годы бегут, и Клаве уже за тридцать.

Изредка, когда Клава чувствует, что ей уже невмоготу, она заскакивает ко мне ко мне посоветоваться. Вот и вчера пришла, бледная как мел: что делать, денег катастрофически не хватает, а она физически не может работать еще больше, просто падает с ног от усталости… Что ж, материальные проблемы стоят сейчас перед многими, но послушаем лучше Клаву:

— Понимаешь, на прошлой неделе я отдала ей триста тысяч, на этой — пятьсот… Прошло два дня, а она говорит мне: деньги кончились, мне не на что кормить твоего сына! Сколько бы я не принесла в дом денег, она тут же все потратит.

Пятьсот тысяч за два дня… что ж, не слабо. Я таких трат себе позволить просто не могу. Недавно я что-то по этому поводу читала… Ну конечно же, подобная ситуация встретилась мне в романе Джорджетт Хейер; вот что она пишет об одной такой матери, забывавшей о своих болячках только тогда, когда развлекалась: «К сожалению, ее состояние было недостаточным, чтобы жить той жизнью, к которой она привыкла, не заботясь об экономии; а поскольку она была слишком слаба здоровьем, чтобы овладеть искусством управления имуществом, то жила не по средствам. „

— Клава, а зачем ты отдаешь ей все, что зарабатываешь? Ведь в свое время вы втроем прекрасно жили и на шестьсот тысяч в месяц — ну, может быть, не прекрасно, но не голодали ведь! Конечно, она сидит с Ванечкой, но ведь он ей не чужой, это ее собственный внук, и детский сад вкупе с бэби-ситтером, то бишь няней, по вечерам, обошлись бы тебе дешевле — и во всяком случае, дело обошлось бы без скандалов.

Клава ошеломлена. Ей и в голову не приходило, что она — не автомат для зарабатывания денег, а живая женщина, причем со своими потребностями, что ей в пору носить не перешитые мамины юбки, а пусть и недорогие, но новые и модные вещи, что ей нужно кое-что для себя, пока она молода… Мои слова прозвучали для нее, как открытие.

— А ведь ты права, — неуверенным тоном отвечает она. — Я как-то раньше не задумывалась над тем, что она меня использует…

Вот именно, использует! Как все женщины подобного типа, достигшие высшего мастерства в искусстве манипулирования своими близкими. Причем Елизавета Алексеевна не упускает ни одного средства, которое может помочь ей достичь своей цели: жить в собственное удовольствие. В ход идет все: и слабое здоровье, и забота о внуке, и бесконечные упреки, и слезы.

Впрочем, обычно бывает достаточно одного слабого здоровья. Такого рода манипуляторши особенно любят жаловаться на сердце — это, наверное, самое благородное заболевание, и далеко не все из них такие бездарные в этом плане актрисы, как Елизавета Алексеевна, которая так и не смогла убедительным образом сымитировать сердечный приступ. Скорее всего, Елизавета Алексеевна просто дисквалифицировалась: покойный муж безо всяких доказательств верил, что у его Лизоньки деликатное сложение и ее надо носить на руках.

Другие в этом деле более искусны. Я знавала одну такую маму, напомнившую мне Васисуалия Лоханкина наоборот: днем она с удовольствием бродила по квартире, смотрела телевизор, с аппетитом кушала, отсыпалась, а вечером, когда приходила с работы дочь, жаловалась на плохое самочувствие, отсутствие аппетита, слабость… Ночью вызывали неотложку, дочь носилась с компрессами и грелками и наутро с красными от бессонницы глазами отправлялась на службу. И так повторялось каждый раз, когда мать была чем-то недовольна: например, если дочка приходила домой на пятнадцать минут позже.

Такие женщины внушают всем и каждому, что они смертельно больны и могут умереть в любой момент — но при этом нередко всех переживают. Хотя бываети по-другому. У Сомерсета Моэма есть замечательный рассказ „Луиза“; в нем речь идет о женщине, с детства отличавшейся плохим здоровьем, но тем не менее пережившей двух мужей: один из них подхватил смертельную простуду, отдав жене в непогоду верхнюю одежду, а второй стал спиваться, но успел тем не менее с честью погибнуть за отечество. За постаревшей и потерявшей поклонников Луизой ухаживала взрослая дочь; когда ей подвернулся последний шанс устроить свою личную жизнь, Луиза со скрипом дала согласие на ее брак, „хотя это ее убьет“ — и, действительно, скончалась от сердечного приступа в день свадьбы. Стремление наказать вышедшую из подчинения дочь оказалось сильнее, чем желание жить.

Но чаще всего все не так драматично, и такие великие актрисы, как Луиза, — большая редкость. Обычно женщины этого типа больше всего на свете бояться умереть, и их хватает разве что на то, чтобы поднять себе давление в тот момент, когда его измеряют. Их игра бывает достаточно фальшивой, и просто надо научиться видеть, когда тобой манипулируют, и не позволять собой управлять. Конечно, это легче написать, чем сделать. Но, например, мой разговор с Клавой все-таки дал свои результаты: хотя она и по-прежнему отдает матери все деньги („Как я могу врать маме! „), но тем не менее завела себе поклонника и раза два в неделю встречается с ним под предлогом вечерней работы (как видите, обманывать маму ей все-таки приходится). Самое главное, она уже не чувствует себя ей всем обязанной и, возможно, если она снова выйдет замуж, то сможет выстроить с супругом более равноправные отношения. Хотя лично я сомневаюсь, что в ближайшее время ей удастся создать свою семью — Елизавета Алексеевна сделает все, чтобы этого не допустить.

Но далеко не всегда такая абсолютная зависимость между матерью и дочерью объясняется только эгоистическим от природы характером старшей из женщин. Часто встречаются случаи, когда любящая и достойная мать, овдовев, целиком полагается на одну из своих взрослых дочерей — ту, которая по какой-то причине осталась в одиночестве. Иногда в роли такой опоры оказывается и сын, но это бывает значительно реже. В любом случае, такой симбиоз мамы и выросшего отпрыска лишает ее или его последней надежды на создание собственной семьи.

В пожилом возрасте у нас уже реально возникают серьезные болезни, нередко хронические, и их обострения, как назло, совпадают с периодами, когда дочери нет дома. Вот один из таких примеров: двадцать лет назад мы окончили университет, почти весь наш курс собрался по этому радостному поводу — кроме всеобщей любимицы Танечки. У Таниной мамы поднялась температура — у нее тридцать семь и семь; Таня помчалась со всех ног домой — как она может бросить маму, ведь она так больна и не в состоянии себя обслужить!

Такие мамы действительно отвратительно себя чувствуют в отсутствие дочери. Они стараются залучить ее пораньше домой под любым предлогом — причем, на первый взгляд разумный, он на самом деле не выдерживает никакой критики. Вот Таня в гостях; она звонит маме — она отовсюду несколько раз в день звонит маме — и мама велит ей возвращаться: уже поздно, возле дома она будет только в десять часов, и она беспокоится — район у них не самый благополучный. Один из гостей предлагает:

— Таня, останься еще на часок, мы с женой проводим тебя до самого дома.

Нет, Таня не может заставлять маму волноваться — и бежит одна в темноту. То же самое происходит, если кто-то из подруг предлагает Тане переночевать у нее, чтобы не рисковать. Хотя на разумном уровне мама должна понимать, что так для дочери безопаснее, тем не менее тревога не дает ей покоя, и сорокалетняя Таня по первому ее призыву едет через весь город — чтобы у мамы было легче на душе. Не дай Бог ей станет плохо с сердцем!

Таким образом взрослые дочери оказываются привязанными к юбкам своих матерей, как в детстве. Причем мама сама не понимает, что в ее желании иметь всегда под боком обожаемую доченьку много эгоистического — нет, она-то желают ей только добра! На самом деле она уже так психологически зависит от дочери, что в ее отсутствие у нее возникают самые настоящие сердечные приступы и прочие неприятности — их вызывает острый приступ тревоги. Впрочем, и дочка тоже заражается материнскими страхами — у нее все время дурные предчувствия, когда она вне дома. Мать и дочь в таких случаях очень тонко чувствуют друг друга, у них развивается взаимное понимание на бессознательном, инстинктивном уровне. К сожалению, в природе так заведено, что родители уходят естественным образом раньше детей — и когда постаревшая дочь остается в одиночестве, тут и развивается самая настоящая трагедия. Ведь у нее-то на белом свете не остается ни одной родной души! Смерть матери в таких случаях переживается крайне тяжело — с ее утратой теряется и смысл жизни.

Для кого я все это пишу? Наверное, и для мам, и для дочерей. Я хочу, чтобы задумались и те, и другие. Жизнь нам дана для того, чтобы ее прожить, а не для того, чтобы принести ее в жертву даже самому близкому человеку. Милые мамы, задумайтесь: не слишком ли многого ваша любовь требует от вашей родной дочери? А дочки, если не хотят остаться в конце концов у разбитого корыта, должны решить для себя, как совместить дочерние любовь и долг с нормальной личной жизнью — это трудно, но при желании возможно. На самом деле, при желании возможно все — или почти все.

Я очень умный!

Денис разговаривает с людьми, старательно пряча от них глаза.

Я говорю с ним уже минут сорок. Его холодность и неприступность кажется какой-то детской игрой, потому что от нее веет беззащитностью, она кажется какой-то жалкой и беспомощной. Мой немалый журналистский опыт общения с людьми не приносит сейчас никакого успеха. Речь моя журчит, то тихо и уютно, то задорно. Хочется всколыхнуть этого двадцативосьмилетнего парня, разговорить его, и даже не столько разговорить, он уже разговорился, а добраться до его души, заглянуть в его глаза. Он их так старательно прячет, он их убирает то вниз, то вверх, то в правую, то в левую стороны, что мне становится его жалко, очень-очень. Мне кажется, что так убирать глаза — нужно прилагать невероятно большие усилия. Ну зачем же так утруждать себя? Не проще ли общаться искренне и непринужденно? Ведь ты сам, Денис, ищешь сейчас у меня помощи.

Денис рассказывает о себе, о своих переживаниях так туманно и путано, фразы и образы сильно отдают постимпрессионизмом, символизмом и сюрреализмом вместе взятыми. Сразу вспоминаются фильмы Андрея Тарковского, перед глазами проплывают картины Поля Гогена и Винсента ван Гога, Сезанна, Марка Шагала и оживают забытые замысловатые сартровские сюжеты. В студенческие годы, в годы юности все это так волновало и будоражило душу. Так манило и давало ощущение избранности.

Слушаю Дениса и хочется увидеть главное, докопаться до сути. Нет, больше всего, его рассказ напоминает мне “Черный квадрат“ основоположника супрематизма Казимира Малевича. Одна знакомая художница мне когда-то рассказывала, что, когда она училась в институте, их профессор сказал: «“Черный квадрат“ Малевича — самая истинная, самая гениальная картина». Ну он профессор, ему виднее. О вкусах не спорят. А меня, воспитанную на картинах нашего Русского музея, так тянуло просто посидеть в русских залах… Да, по выходным мы бегали на выставки замысловатых восточных художников, восторгались их высокой философией. А в будние дни, когда тебе хочется посреди зимы тепла, ты тихонечко идешь в Шишкинский зал… И там… Там просто и тепло, там каждая сосновая веточка говорит тебе задушевное “здравствуй“ и ты, закрыв глаза, чувствуешь, как она приятным холодком касается твоей щеки. Старец Амвросий Оптинский часто говаривал: “Где просто, там ангелов со сто. А где мудрено — там ни одного“.

Денис говорит и говорит о себе и я понимаю, что человеку надо выговориться. Может быть, его редко так внимательно слушают. Особенно люди незнакомые. Срабатывает эффект поезда, эффект купе. Пытаюсь задержать его глаза своими глазами. Ну нет! Быстро убегают эти глаза, не успеваешь даже рассмотреть, какого они цвета. Становится очень-очень жалко этого умного, думающего парня, который совершенно не верит людям. Никому. Он не верит им настолько, что даже не хочет смотреть им в глаза. И душу свою, красавицу-душу, христианку, он спрятал за семью замками. И, уж поверьте, никому не откроет ее. Бережет.

Весь рассказ о своей жизни, об отношениях с немногочисленными друзьями, с родной мамой у Дениса получается довольно туманный. Он сплетает фразы, как замысловатые узоры. Вижу большое-большое окно — за ним Денис. Ручейки дождя смывают его образ, образы героев его жизни. Видны только неясные очертания его лица, лица мамы, а дальше только тени. Где же солнце? Когда прекратится этот ливень? Хочется, чтобы побыстрее высохло окно, хочется увидеть ясные лица, улыбки в глазах. Хочется увидеть человеческие отношения. Не обязательно идеальные, их нет ни у кого. Но искренние и честные, они есть у многих.

Какая обида гложет тебя, Денис? На кого? Кто же тебя так сильно обидел? Кто нанес непоправимый удар? Почему ты прячешься в свою раковину? Выглянешь — скажешь пару фраз — и опять в раковину. Там уютно. Но там ведь одиноко, Денис.

Сколько вопросов хочется задать Денису, но он сидит рядом за толстой стеклянной стеной. Мы видим друг друга. Но он все время отгораживается. В какое-то время своей жизни он отгородился от всех людей. В какой? Когда из семьи ушел отец? И мать осталась одна? И нужно было доказывать маме, какой он хороший, какой он умный.

Знаете, Денис сказал мне такую фразу, от которой стало неуютно.

— Меня считают слишком умным, поэтому никто не хочет общаться со мной.

— Но разве мало умных людей, с которыми хочется общаться? — спрашиваю я.

Наверное, дело не уме, дорогой Денис. Я не зря упомянула о наших юношеских исканиях и о том чувстве избранности, которое частенько посещало наши неокрепшие трепещущие души. О, это так приятно, когда ты понимаешь больше, чем другие, когда ты не такой как все! А как это называется в христианстве? Каждый карапуз, воспитанный христианином, ответит: гордыня. Такое короткое слово. А сколько бед мы испытываем от него. Я не сказала об этом тогда тебе, Денис. Я пожалела тебя. Зачем еще больше мучить человека? Я, правда, мягко намекнула, когда ты жаловался на соседских детей, которые как-то не так смотрят на тебя:

— Денис, да ты просто поздоровайся с ними, приветливо улыбнись. Может быть они захотят, чтобы ты покатал их на санках или просто дал карамельку? Стань проще.

К сожалению, Денис, слушая меня, меня не слышал. Он не понимал моих слов. Как это просто улыбнуться?

Мне так хочется достучаться к тебе, Денис. Поэтому и села писать тебе это неравнодушное письмо-рассказ. У многих были издержки в воспитании. К сожалению, многих покидали отцы и нас воспитывали мамы, которые разрывались, как правило, между двумя работами, детским садом, затем школой и различными секциями, куда непременно нужно было повести свое талантливейшее чадо. Они тоже доказывали. Доказывали мужьям, которые их покинули, что смогут достойно воспитать своего ребенка. Они доказывали своим родственникам и своим мамам, которые в свое время пилили их, что не за того пошла… Они доказывали соседкам и подругам, которые с интересом наблюдали — а что же будет дальше у тебя сейчас, когда ты осталась без мужа? Они доказывали в конце концов себе, что способны на многое, на подвиг ради собственного ребенка.

Денис, давай возьми и прости свою маму, которая так тебя любила и сейчас тебя любит, такого великовозрастного ребенка. Сразу за все прости. Она не может тебе ничего сказать поперек, по-своему, по-прежнему любя. Она не может сказать тебе, Денис, что пора уже обзавестись семьей, пора стирать за собой и готовить самому хотя бы завтраки. А представляешь, Денис, как бы она расцвела, если бы ты поджарил омлет и приготовил кофе или чай? Я скажу тебе по секрету, Денис, только тебе, что я не ела ничего вкуснее супов, которые готовил мне семилетний мой сын. Говорю тебе чистую правду. Я приезжала поздно вечером с работы, намерзнувшись на остановках, натолкавшись в метро и в троллейбусах, уставшая и голодная. А мне мой маленький сынок, довольный и серьезный одновременно, подавал тарелку горячего супа, только что им сваренного. Простого картофельного супа. Это было ни с чем не сравнимое пиршество! Порадуй свою маму, Денис, свари ей суп. Усади ее, уставшую, в кресло, поговори с ней по душам, не пряча глаза.

Может быть, она остановится и прекратит эту безумную гонку за деньгами и почестями и поедет тихо-спокойно на дачу. Там она будет нежно ухаживать за розами и хризантемами, старательно прорывать помидоры и любоваться кудрявой петрушкой с блестками утренних росинок на гребешках.

Ты скажи ей, Денис, утром за приготовленным тобою омлетом, что ты любишь ее и хочешь ее поберечь от суеты. Ты скажи ей с любовью — это самое главное, слышишь? — что ты уже большой, взрослый и тебе уже во вред ее чрезмерная забота и внимание. А вдруг она поймет? Ведь она так тебя любит, так любит. Может быть, ей не хватает твоей любви? Ведь она привыкла все время отдавать. Она привыкла все свои боли утолять сильнодействующими таблетками, к врачам ходить некогда. Нужно зарабатывать много денег, чтобы кормить и одевать своего единственного сына, ведь он у нее такой ученый, такой умный. Нужно, все нужно, нужно, нужно… Останавливаться некогда.

Вот ты уже закончил университет, защищаешь кандидатскую. Защити свою маму от житейской суеты, Денис. Мне кажется, надо выбираться из футляра, из своей раковины. Да, ты очень умный. Ты старался, развивал свой ум. А теперь, может быть, нужно развивать свое сердце?

Денис, я знаю, что ты будешь читать эту книгу. И, конечно же, ты узнаешь себя. Ты думающий, добрый парень. Ты, конечно же, захочешь воспитать своих детейпо-настоящему, по-христиански, без ошибок. Может быть, для этого надо начать меняться самому? Все материнские ошибки, все недочеты спиши, как некогда парижский клуб списал советские долги. И начни свою жизнь с чистого лица. Тем более, что ты имеешь прекрасное, чистое сердце. Зачем его замораживать, прятать подо льдом равнодушия, высокомерия, высокоумия? Откройся Христу всецело, без остатка, разреши Ему действовать и тогда тепло Его Любви растопит твои ледники. Они не вечные, они такие слабые, только прикоснись — и забьет горячий источник. Мы тебя так полюбили, Денис, я и несколько десятков наших общих знакомых, которые однажды оказались в трехдневной поездке, в поезде, следующем к станции под названием “Любовь“.

Поиск по сайту: